Страница:
– Она никак не могла вам звонить! Вы что-то перепутали.
Гобоист сообразил, что сморозил лишнее.
– Нет, это ее дочь звонила… но с ее слов…
– Что вы хотите, гражданин?
– Ну, хорошо, – сказал Гобоист, едва сдерживаясь, – вы можете ее хотя бы позвать к телефону?
В трубке помолчали.
– Нет.
– Но почему, она же где-то рядом! – умоляюще воскликнул Гобоист.
– Она не выходит из палаты.
– Она заболела?
Ему показалось, что он расслышал краткий смешок на другом конце провода. И после паузы сестра сказала:
– А вы полагаете, что мы здесь держим здоровых людей?
– Нет, вы меня не так поняли… Я спросил… быть может, она плохо себя чувствует… быть может, простудилась…
– Она не простудилась. У нас не простужаются. Мы следим за состоянием больных.
– Может, я могу хоть что-нибудь ей передать? Гостинцы… Ну хоть цветы, фрукты…
– Вы же не родственник. И кроме того – у нее все есть.
– Но вы можете хотя бы сказать ей, что к ней приходили? Что я приходил. Меня зовут Константин. Для нее это будет очень важно…
– Я не могу ей ничего сказать.
– Но почему?! – взмолился Костя.
– Она наказана.
– То есть как – наказана?
– За нарушение режима. – Тут сестра заговорила быстро и сварливо: -
Она все время спорит с докторами. Она плачет… куда-то рвется из палаты… не соблюдает режим… Она что, не хочет лечиться?.. Очень, очень трудная больная.
И на том конце повесили трубку.
Боже, Боже, твердил Гобоист, чувствуя, как дрожат похолодевшие руки, Боже, бедная моя девочка! Она же не сделала никому ничего дурного, за что же ей такие муки? Бедная, бедная, слабенькая, нежная моя девочка, ну что же я могу для тебя сделать?
Он брел по улице, держа розы под мышкой, перекладывая из руки в руку пакет с продуктами. Зашел в какой-то смрадный кабак, его замутило от выпитой натощак рюмки водки и запахов, идущих с кухни. К тому же о еде ему и думать было противно.
Начинало смеркаться. Кое-где уже горели фонари, а кое-где нет. Наступало самое неприятное для Костиных нервов время московской зимы – дневное между собакой и волком.
"Боже, куда же мне идти?" – думал он. И решил, что переночует на Никитских – он теперь никогда не произносил даже про себя дома.
Прежде чем идти в квартиру, он и раньше часто засиживался в каких-нибудь кабачках, чтоб прийти попозже и с Анной как можно меньше видеться. Он поехал на такси на Никитские, и там, почти напротив здания дома, – дома не было, было именно здание, -зашел в маленькое корейское кафе, хозяин которого отлично его знал. Кореец был страстным футбольным болельщиком Спартака, и Гобоист обычно по мере сил старался поддерживать разговор, хоть ни бельмеса в футболе не смыслил, не знал ни одной фамилии игроков, но с чувством поддакивал. Подчас он лишь задавался бесплодным вопросом, как болельщики оказываются фанами именно этого клуба, а не другого. И поименно знают даже запасных, знают тренеров и врачей. Впрочем, он ведь знал запасных духовиков, но это – профессия… В таких малоосмысленных соображениях он нашел, что и кабачок на месте, и хозяин. И официантка Варечка – откуда-то из Тульской губернии. И как всегда работал над стойкой, на полке бара, маленький японский телевизор корейской сборки. Гобоист уселся за свой столик в уголке и первым делом подарил Варе розы.
– Это мне? О, какие роскошные! Мне жених таких не дарит…
– А кто твой жених? – спросил зачем-то Гобоист.
– А Васька… он на базе… – И гордо: – Мы венчаться будем!.. Вам текилы?
– Если есть… А как ты догадалась?
– Костантин Борисович, так ведь вы завсегда…
Варенька принесла текилу в графине – Гобоист чуть ухмыльнулся про себя: в графине легче разбавлять, – и, не спеша, рюмка за рюмкой, выпил граммов триста. Закусывал лимоном и солью, как положено. Заказал корейской лапши – что-то вроде лагмана, – и Варя принесла ему большую пиалу, чайничек зеленого чаю с какой-то приправой.
– Еще двести, – заказал он. – Только, Варенька, попроси чистой – для постоянного клиента.
– Поняла, – сказала Варенька и не покраснела.
Поллитра – теперь это была его обычная норма, если с закуской.
Он поймал себя на том, что, выйдя из лифта, крадется. Поколебался: открывать дверь ключом или позвонить? Припал к двери, прислушался. Анна была не одна, но с подругой, наверное, – второй голос тоже был женским. Решил позвонить.
– У тебя ж ключи есть! – первое, что сказала Анна, не здороваясь, и дежурно подставила щеку. Он чмокнул ее и протянул пакет с продуктами. – Это что-то новенькое, – иронически молвила Анна, в пакет заглянув. Хотя это отнюдь не было чем-то новеньким, Гобоист никогда не приходил в дом с пустыми руками. Кажется, Анна играла на свою гостью.
В гостиной Гобоиста ждал сюрприз: за накрытым журнальным столиком -бутылка шампанского, коробка конфет, фрукты, – сидела не кто иная, как его, Гобоиста, звукорежиссер со студии звукозаписи. Звали ее смешно – Ариадна Редькина, но в просторечье она называлась отчего-то Надькой. Это была в три обхвата бабища, безмужняя и бездетная, о бесконечных нелепых романах которой на студии ходили многие веселые байки. Впрочем, она же простодушно и рассказывала всем желающим: послушайте, был у меня вчера… закачаетесь… Народ действительно качался.
Увидев Надьку у Анны, пораженный Гобоист сообразил, что он их никогда не знакомил. Зачем она здесь?
– Ты удивлен? – сказала Анна, гордо садясь на свое место.
– Пожалуй, – сказал Гобоист стоя.
Надька, впрочем, была смущена. Она зарделась, встала и явно не знала, протягивать ли Гобоисту руку.
Сколько же гадостей обо мне Анна ей успела рассказать, мелькнуло у Гобоиста.
– Ну, девочки, пойду к себе, не буду мешать, – пробормотал он, руки Надьке не подав. Он чувствовал себя солдатом, попавшим в окружение. И направился в кабинет – его никто не задерживал, – закрыл за собой дверь… Да, это еще полбеды – сплетни обо мне, эта сука наверняка пересказывает и то, что я сам говорил о других. Что ж, справедливое наказание за нарушение заповеди не злословь.
Он прилег на свою кушетку и прикрыл глаза, невольно прислушиваясь. Надька невнятно, шепотом бормотала что-то вроде я пойду, неудобно, Анна же, как всегда шумно и преувеличенно ласково, ее удерживала.
Наконец, Ариадна ретировалась. Анна, проводив ее, заглянула в кабинет. Гобоист лежал на боку и похрапывал.
– Ты не спишь, – сказала Анна утвердительно.
– Не сплю, – отозвался Гобоист.
Анна выдержала паузу, но муж ни о чем не спрашивал.
– Надежда позвонила сама…
– Ариадна. И кому же она позвонила?
– Тебе, конечно…
– У нее есть номер моего мобильного…
– Ну не знаю. Может быть, она думала, что ты в городе… Она позвонила, я пригласила ее на чашку кофе…
– Ты приглашаешь незнакомых людей в дом?
– Неправда, – с привычными нотками упрямства возразила Анна, – ты нас знакомил на презентации своего диска… И вообще, почему я должна отчитываться? Мы мило поболтали по телефону, я пригласила ее как-нибудь заглянуть…
– О чем вы болтали? – устало спросил Гобоист. Раздражение против жены уже распирало его. Зачем она лезет к его сотрудникам, к его работодателям, лезет не в свое дело, по сути, вторгается в его профессиональную жизнь!
– Так, болтали о женском, – сказала Анна и торопливо прикрыла дверь.
И Гобоист понял, что это только пробный шар. И что она наверняка будет обзванивать его знакомых, обкладывая его, как зверя, доказывая миру, что она по-прежнему жена и в своем праве…
Утром он проснулся рано, глотнул шампанского прямо из бутылки, что оставила в гостиной Анна. Он одевался в прихожей, когда из спальни раздался капризный голос жены:
– А попрощаться – нет?
Боже, какая идиотская манера выражаться!
– Пока, – сказал Гобоист и выкатился.
Денег на такси в бумажнике не оказалось – взял из дома слишком мало. Гобоист пошел по Тверскому бульвару до Тверской улицы, чтобы проветриться, на троллейбусе доехал до Белорусского. Долго ждал электричку до Городка, пил баночное пиво, которое он терпеть не мог, – больше здесь было выпить нечего. Наконец забрался в промерзший вагон… В этой электричке он с ним и познакомился. Со Свинагором.
Глава одиннадцатая
Молодой человек сидел напротив Гобоиста, через проход и тоже у окна, одет был причудливо. На нем было очень приличное когда-то рыжее пальто – длинное, похоже, верблюжьей шерсти, только очень мятое, с белыми разводами на темной подкладке: подкладка была видна, поскольку сидел парень развалясь, нога на ногу. Горло было обмотано итальянским очень пестрым, разноцветных шерстяных нитей, шарфом, из-под которого проглядывала голая, безволосая грудь, будто под пальто была одна майка. Из-под пальто глядели широченные зеленые, легкой летней ткани штаны, одна брючина многими свободными складками лежала на ботинке, какие в молодости Гобоиста называли говнодавами. Велюровая, какого-то лилового с тиной цвета шляпа с большими полями, длинные соломенного цвета патлы и вдобавок – темные очки, причем самые рублевые, в этом Костя разбирался. Из-под очков пассажир стрелял глазами по вагону, пока не уперся взглядом в Гобоиста. "Провинциальное чучело гороховое, – подумал тот, -наверное, слывет в этом самом Городке франтом… Бандит скорее всего. Как это у них называется – браток".
И Гобоист подмигнул, уж слишком пристально франт на него смотрел, подмигнул лишь затем, чтобы показать, что он того не боится. А он боялся. Однажды в Париже на него ночью напали двое негров – он шел из ночного клуба, и в кармане у него был гонорар для всего коллектива. Один черный приставил к его животу нож. Если бы не коллектив – он струсил бы. Но, представив, что скажет своим ребятам, он тигром пошел на черных. Те, наверное, решили, что имеют дело с сумасшедшим, ведь требовали они всего двадцать франков. И побежали…
Подмигивание, невинное быстрое смыкание век левого глаза с одновременным подергиванием щеки – правым глазом Гобоист мигать не умел, – и сыграло с Гобоистом шутку, потянуло за собой цепочку событий, к которым он был никак не готов.
Молодой человек, будто только и ждал условного знака, пересел и устроился прямо напротив Гобоиста – колени в колени. Наверное, сейчас украдкой покажет нож… Судя по манерной и развинченной пластике, Гобоист заключил, что перед ним – вор, причем недавно из зоны, откинувшийся. Причем, возможно, опущенный, петух, значит не коронованный, так, карманник, да еще обокравший на зоне чью-нибудь тумбочку, – Гобоист здесь напряг все свои дворовые воспоминания. В парне и впрямь было что-то педерастическое. Однако заговорил он довольно низким и – как ни странно – поставленным голосом:
– Простите великодушно. Но ехать без попутчика в этом… в этом стойле на колесах так… одиноко. – Гобоист удивился некоторой старомодности и правильности речи вора, впрочем, они ведь любят, чтобы всё было интеллигентно. – По-озвольте узнать, как ва-ас зову-ут?
Это прокол, мелькнуло у Гобоиста, быть может, он, напротив, мент, интеллигентный вор представился бы первым.
– Константин, можно просто Костя, – сказал он. – А вас, позвольте поинтересоваться, как величать?
– О, я сразу увидел в вас интеллигентного человека! Это нынче такая редкость… в электричках. Все имеют теперь свои автомобили… – Но, мигом поймав выражение лица Гобоиста, быстро добавил: – Свинагор. Меня зовут Свинагор.
– Как? – переспросил Гобоист, забавная кликуха.
– Свинаренко-Горецкий. Сокращенно – Свинагор, так всегда звали меня мои друзья по цеху…
– Ага, по цеху…
– Я, знаете ли, актер.
– Драматический? – осторожно поинтересовался Гобоист. – Или, быть может, музыкального цеха?
– Да-да, драматический… Но я и пою, если надо по роли. Впрочем, о чем я, все артисты поют… А вы чем изволите заниматься?
– Я изволю служить как раз по музыкальной части, – отвечал Гобоист, раздражаясь сам на себя, что поддерживает этот глупейший разговор.
– О, вы тоже артист! – с необыкновенным энтузиазмом воскликнул Свинагор.
Тоже – это неплохо, мелькнуло у Гобоиста. Тут собеседник привскочил с лавки и протянул Гобоисту руку. Тому ничего не оставалось, как обменяться со странным юношей рукопожатием.
– Но отчего вы взяли? Быть может, я администратор. Или, там, переписчик нот?
– Нет-нет, ваши руки, – жарко молвил Свинагор, – ваши пальцы…
О, нет! Вы – музыкант!
– Да, я музыкант, – вздохнул Гобоист, чувствуя себя глупо польщенным.
– На чем же вы играете?.. Извините за вопрос… но я немного и сам… скверно, конечно… меня учили в детстве… на скрипке…
– На гобое, – признался с усилием Гобоист, припомнив, что и его учили в детстве, и взглянул на нежданного собеседника чуть иначе. И зачем-то добавил: – Вот так угораздило.
– Но ведь гобой – самый аристократ среди всех духовых. Да и струнных…
Тут Гобоист вздрогнул и пристально посмотрел на визави. Если бы он был подпольщиком, то у него неминуемо возникла бы мысль, что этого самого Свинагора к нему специально подослали. Но подпольщиком он не был, а его собеседник как-то уж слишком натурально смущенно улыбался.
– Да, – сказал Гобоист уклончиво, – гобой – старинный инструмент…
Если не секрет, где же вы служите?
Свинагор помрачнел.
– Служил… Причем во многих театрах. Из Керчи в Вологду, помните у Островского… Я провинциальный актер, причем Несчастливцев… Последнее мое место службы было в Твери, в Театре юного зрителя…
Но это неинтересно…
И Гобоист понял, что юношеская внешность попутчика обманчива. Видны стали морщины, кажется, припудренные. И краснота в глазах, и горечь в складке губ. Во всяком случае, Свинагору должно было быть прилично за тридцать.
– А куда направляетесь теперь? – спросил Гобоист осторожно, стараясь придать интонации деликатность.
– То-то и оно. Куда? – несколько театрально вскинул руки Свинагор. -
Сам не знаю… несет нелегкая, как сухой лист. Так, есть в Городке адресочек старого друга… Но ждет ли он меня?
Сейчас заплачет. Гобоист только теперь заметил на багажной полке над тем местом, что сначала занимал Свинагор, дорожную сумку. Сумка глядела сиротою.
– Ну что ж, погостите у меня, – предложил Гобоист неожиданно для самого себя, будто очарованный…
И Свинагор оказался постояльцем Коттеджа в поселке МК. Куры по-прежнему клевали помойку. Шелудились коты. Изредка дрались супруги в ближнем бараке. Соседи Гобоиста проживали свою долгую привычную жизнь. Вот только появился Свинагор. Временно, конечно.
– Красиво живете! – Свинагор бросил сумку в прихожей под вешалку и теперь оглядывал гостиную, не переступая, впрочем, ее порога. – И картинки! И книги!
Кажется, он был поражен. Наверное, сначала он почуял в Гобоисте схожую породу – артиста, богему, цыгана – и ждал найти его жилище на манер общежития, или логова, или бардака, – а нашел вполне благопристойный дом с ковром на полу гостиной, с занавесками, перехваченными белыми витыми жгутами, с хорошим буфетом, с кожаным диваном у низкого столика. Что ж, Гобоист давно обуржуазился, отталкиваясь от безбытности детства: у него всякая вещь теперь знала свое место. Очарованный Свинагор потоптался, помялся и попросил выпить. Гобоист налил ему полстакана джина, спросил:
– С тоником?
– Если можно… Это джин… Ой, мне много! – Пококетничав, Свинагор выпил мелкими жадными глотками и сразу же, на глазах, несколько осовел.
– А вы женаты? – спросил он, чуть качнувшись.
– Был, – сказал Гобоист и тут же удивился самому себе: зачем он врет? – То есть да. Я женат. Ее зовут Анна.
– И детишки есть? – не унимался Свинагор.
– И детишки! – начал серчать Гобоист. Тем более что Свинагор стал стягивать свои говнодавы, и в прихожей запахло будто сушеными подосиновиками. – Не хочешь ли принять ванну? – спросил он, отчего-то перейдя на ты.
– Да с удовольствием! – воскликнул Свинагор. И добавил простодушно:
– Я ведь давно под душем не был.
Гобоист воздержался от комментариев. Свинагор удалился в ванную, но через полминуты высунул голову в дверь:
– Здесь столько всего… Баночки, флакончики…
– Возьми все, что тебе нужно. Полотенце в тумбочке.
И голова Свинагора скрылась. Осталась только спортивная сумка под вешалкой.
"Взял бы хоть свежие носки", – подумал Гобоист, но не стал вмешиваться.
Свинагоровы процедуры продолжались довольно долго; Гобоист успел и плеснуть себе виски, и сварить кофе, и выпить чашку, и выкурить сигарку. Наконец произошло явление Свинагора: во-первых, он был в халате Гобоиста и в его же шлепанцах; на безволосой груди -крестильный крестик на черном шнурке; светлые мокрые волосы была зачесаны назад, и смазливое лицо пожившего ребенка теперь было открыто…
"У него хорошие глаза, правда, вороватые", – подумал Гобоист.
Заметив его заинтересованный взгляд, Свинагор продефилировал по гостиной, чуть виляя бедрами, уселся на диван и картинно полуоткинулся на подушки. Он как бы невзначай поддернул полы халата, вытянул ноги, положив одна на другую, и спросил:
– Что, красивые? Красивые у меня ноги, как вы думаете, Константин?
– Очень! – злобно отозвался Гобоист. – Пойди на кухню, налей себе кофе и приготовь нам бутерброды. В холодильнике есть банка красной икры.
– Ах, люблю икорку! Да если б еще шампанского… – И он вопросительно глянул на флакон с джином. – Отчего вы, Константин, не поздравили меня с легким паром?
– Отправляйся! – отрезал Гобоист. Он решил не церемониться с гостем, иначе, это было ясно, тот быстренько усядется на голову.
– Нет, вы видели? – обратился Свинагор к воображаемой аудитории. -
Вот так обращаются с самим Свинаренко-Горецким! – И отправился.
Так они и зажили.
Гобоист эксплуатировал Свинагора – дисциплинировал, как он это называл: заставлял готовить, мыть посуду, вытирать пыль в кабинете и складывать грязное белье в стиральную машину. Самое удивительное -
Свинагор любил гладить: он приходил в восторг от всяких маечек и рубашечек Гобоиста, даже от трусиков с гульфиком, и гладил тщательно и нежно. Но за продуктами в Городок Костя ездил сам – Свинагор вообще избегал выходить на улицу. Гобоист, памятуя об уроках, что преподала ему Елена, если уезжал в Москву, запирал спиртное в своем кабинете. В остальное время он Свинагора не дискриминировал, да тот и пил мало, к тому же пьянел от небольших доз, делался ребячлив, шалил, прятался от Гобоиста в шкафу, заворачивался в портьеру, однажды сделал попытку подуть в дырочку гобоя и был выдран. Он довольно сносно танцевал, в одиночестве кружась по гостиной, и даже пел французские песенки – с акцентом, конечно, но тоже весьма сносно: у Свинагора обнаружились и слух, и небольшой голосок. Веселился Свинагор не бурно и безобидно и – что очень подходило Гобоисту – всегда был весел и, в общем-то, довольно деликатен. Иногда острил, подчас даже забавно. Скажем, Гобоист угостил его как-то сигаретой Вирджиния. Свинагор изучил пачку, на боку прочел мелким шрифтом – изготовлено в России по лицензии Филипп Моррис. И заметил задумчиво: если бы изготовила фабрика Дукат без лицензии, название было бы – Целка, – у него оказались познания в английском, позволявшие даже каламбурить.
Случались и элегические семейные вечера: Гобоист занимался, а Свинагор испрашивал разрешения присутствовать и сидел, как мышь, в кабинете на диване за Костиной спиной, – ночевал он внизу, в гостиной. Свинагор прислушивался к звукам Костиного рояля, держа на коленях раскрытую книгу и поводя рукой, будто тихонько дирижировал. Иногда он вдруг спрашивал: Константин, а кого из композиторов вы предпочитаете?
И Гобоист перечислял: из русских – Чайковский, Стравинский, Мусоргский. Особенно последний: мне нравятся люди этого замаха -обожрались, и шасть в Неву. А музыка осталась. Мусоргского повторить нельзя. И тут же злился на себя, что пустился в рассуждения, обрывался: не мешай.
Свинагор на удивление много читал – редкость для актера. Причем откапывал в Костиной библиотеке самые причудливые книги, давным-давно купленные – в период, так сказать, бурного самообразования, – и о самом существовании которых Гобоист уже не помнил. И время от времени обрушивал на Костю самые неожиданные цитаты.
– Вот, послушай… нет, вы только послушайте! – вдруг восклицал Свинагор. И приступал с выражением, с актерскими ужимками: – Он – их направляющий дух и водитель. Начиная работу, он отделяет искры низшего царства, в радости носящие и трепещущие в своих светозарных обиталищах; и образует из них зачатки колес. Он помещает их в шести направлениях пространства и одно посередине – колесо срединное…
– Что за чушь? – пожимал Гобоист плечами.
Но Свинагор не унимался:
– Воинство сынов света стоит на каждом углу; липики в колесе срединном…
– Кто?
– Мне-то почем знать, смешной вы мужчина. Не перебивайте… Они говорят…
– То есть липики говорят?
– Кто ж еще?.. Они говорят: это хорошо, первый божественный мир готов. Затем божественный арупа отражает себя в чайа-локак, первом облачении анупадака…
Тут Костя запустил в Свинагора тапкой.
– Какой вы все-таки бездуховный, мужчина!..
В другой раз Свинагор читал по другой книге:
– О благороднорожденный, когда тебя носит повсюду не знающий покоя ветер кармы, твой разум, лишенный опоры, подобен перышку, увлекаемому вихрем. Ты вынужден блуждать безостановочно и говорить оплакивающим: я здесь, не плачьте! Но они не услышат, и ты подумаешь: я мертв! И вновь тебя одолеет страдание… Как красиво, Костя… – И слезы потекли по лицу Свинагора.
Гобоист отметил, что тому идет плакать.
– Нельзя ли что-нибудь повеселее?
– Вот, хорошо. Только ты помогай…
– Договорились.
– Все движущееся, о Асклепий, не движимо ли оно в чем-то и чем-то? -
И он вопросительно посмотрел на Гобоиста.
– Несомненно, – сказал тот.
– Браво. Здесь так и написано… Дальше. Гермес: движущееся, не есть ли оно обязательно меньше, чем место движения?.. Костя, теперь ты за Асклепия.
– Обязательно, – сказал Гобоист.
Свинагор от удовольствия даже захлопал в ладоши.
– Двигатель, не сильнее ли он, чем движимое?
– Конечно.
– Место движения, не есть ли оно обязательно противоположной природы, чем природа движимого?
– Да, разумеется.
– Этот мир так велик, что нет тел больше его.
– Я согласен с этим.
– Он плотный, ибо он наполнен… – И вдруг с мольбою: – Дяденька, достань травки… не откажи, дяденька, затянуться хочется…
– Пшел вон!
– Ну, дяденька, ты со мною и сам покуришь…
– Где ж я тебе возьму?
– Так ведь на вокзальчике продают… и в переходе… и у самого2 великого пролетарского…
– Неужто и у него?
– Прямо из-за пазухи…
– Ничего святого… Ты лучше водки выпей.
– Не могу, папочка, – изжога…
Тут зазвонил телефон.
– Из-за границы! – воскликнул Гобоист, определив это по длительности звонка. – Наверное, Испания! – И он схватил трубку. – Ты?! Откуда?.. Ах, из Ниццы… Жена, – прошептал он Свинагору. – А какого черта ты там делаешь? Ах, загораешь? А, с Надюшкой. Только Надюшки в Ницце и не хватало…
– А ты там развлекаешься с девочками? – понесла свою привычную околесицу Анна.
– С мальчиками.
– А как же твоя Леночка?
– Пошла бы ты в жопу! – сказал Гобоист и повесил трубку.
– В жопу, в жопу! – захлопал в ладоши Свинагор.
На дворе – февральская метель, наверное – последняя, март был на носу; опять по шоссе в сторону банкиров то и дело ходят расхристанные солдаты: видно, на зиму стройку замораживали. А теперь опять принялись за дело. И случилось странное: однажды около девяти часов вечера в дверь Гобоиста позвонили. На пороге стояла соседская старуха, и даже в тусклом свете, падавшем из прихожей, Гобоист разглядел на лице старухи неожиданное для нее умильное выражение.
– Пойдем ко мне, чего покажу, – сказала старуха заговорщицки и поманила морщинистой корявой рукой. Гобоист в недоумении подчинился. – И друга своего позови, – сказала она. У Гобоиста мелькнуло, что звать Свинагора, может быть, и не стоит. Но позвал…
Старуха пригласила их в гостиную и подвела к широкому обеденному столу. Здесь лежал целиком собранный громадного, во всю столешницу, размера пазл, изображавший цветущий вишневый сад, точнее – сад цветущей сакуры, весь бело-розовый, как зефир, – гора в отдалении, хижина на склоне, пагода сбоку… – Всю зиму собирала, – сказала старуха торжествующе. – Что, красота?
– Красота! – с придыханием подтвердил Свинагор, как записной ценитель прекрасного. Пазл, действительно, сверкал разноцветной пластмассой и ярко переливался.
Гобоист был озадачен. Значит, всю зиму? Его и всегда поражали женские способности к выполнению однообразных и, как правило, малоосмысленных действий в течение длительного времени. Он отчего-то вспомнил Анну с ее вязанием в период, так сказать, предбрачных отношений.
– С Нового года и начала, как все уехали… Ты посмотри, вот какую картинку надо было собрать. – Она показала на крышку коробки от игры. – Всё одно к одному… Вот, мальчонка понимает, хоть и молодой еще, – сказала старуха, оглядев Свинагора острым глазком.
Свинагор засиял от комплимента. И скромно поправил старуху:
– Ну не так уж я и молод…
Гобоист сообразил, что сморозил лишнее.
– Нет, это ее дочь звонила… но с ее слов…
– Что вы хотите, гражданин?
– Ну, хорошо, – сказал Гобоист, едва сдерживаясь, – вы можете ее хотя бы позвать к телефону?
В трубке помолчали.
– Нет.
– Но почему, она же где-то рядом! – умоляюще воскликнул Гобоист.
– Она не выходит из палаты.
– Она заболела?
Ему показалось, что он расслышал краткий смешок на другом конце провода. И после паузы сестра сказала:
– А вы полагаете, что мы здесь держим здоровых людей?
– Нет, вы меня не так поняли… Я спросил… быть может, она плохо себя чувствует… быть может, простудилась…
– Она не простудилась. У нас не простужаются. Мы следим за состоянием больных.
– Может, я могу хоть что-нибудь ей передать? Гостинцы… Ну хоть цветы, фрукты…
– Вы же не родственник. И кроме того – у нее все есть.
– Но вы можете хотя бы сказать ей, что к ней приходили? Что я приходил. Меня зовут Константин. Для нее это будет очень важно…
– Я не могу ей ничего сказать.
– Но почему?! – взмолился Костя.
– Она наказана.
– То есть как – наказана?
– За нарушение режима. – Тут сестра заговорила быстро и сварливо: -
Она все время спорит с докторами. Она плачет… куда-то рвется из палаты… не соблюдает режим… Она что, не хочет лечиться?.. Очень, очень трудная больная.
И на том конце повесили трубку.
Боже, Боже, твердил Гобоист, чувствуя, как дрожат похолодевшие руки, Боже, бедная моя девочка! Она же не сделала никому ничего дурного, за что же ей такие муки? Бедная, бедная, слабенькая, нежная моя девочка, ну что же я могу для тебя сделать?
4
Он брел по улице, держа розы под мышкой, перекладывая из руки в руку пакет с продуктами. Зашел в какой-то смрадный кабак, его замутило от выпитой натощак рюмки водки и запахов, идущих с кухни. К тому же о еде ему и думать было противно.
Начинало смеркаться. Кое-где уже горели фонари, а кое-где нет. Наступало самое неприятное для Костиных нервов время московской зимы – дневное между собакой и волком.
"Боже, куда же мне идти?" – думал он. И решил, что переночует на Никитских – он теперь никогда не произносил даже про себя дома.
Прежде чем идти в квартиру, он и раньше часто засиживался в каких-нибудь кабачках, чтоб прийти попозже и с Анной как можно меньше видеться. Он поехал на такси на Никитские, и там, почти напротив здания дома, – дома не было, было именно здание, -зашел в маленькое корейское кафе, хозяин которого отлично его знал. Кореец был страстным футбольным болельщиком Спартака, и Гобоист обычно по мере сил старался поддерживать разговор, хоть ни бельмеса в футболе не смыслил, не знал ни одной фамилии игроков, но с чувством поддакивал. Подчас он лишь задавался бесплодным вопросом, как болельщики оказываются фанами именно этого клуба, а не другого. И поименно знают даже запасных, знают тренеров и врачей. Впрочем, он ведь знал запасных духовиков, но это – профессия… В таких малоосмысленных соображениях он нашел, что и кабачок на месте, и хозяин. И официантка Варечка – откуда-то из Тульской губернии. И как всегда работал над стойкой, на полке бара, маленький японский телевизор корейской сборки. Гобоист уселся за свой столик в уголке и первым делом подарил Варе розы.
– Это мне? О, какие роскошные! Мне жених таких не дарит…
– А кто твой жених? – спросил зачем-то Гобоист.
– А Васька… он на базе… – И гордо: – Мы венчаться будем!.. Вам текилы?
– Если есть… А как ты догадалась?
– Костантин Борисович, так ведь вы завсегда…
Варенька принесла текилу в графине – Гобоист чуть ухмыльнулся про себя: в графине легче разбавлять, – и, не спеша, рюмка за рюмкой, выпил граммов триста. Закусывал лимоном и солью, как положено. Заказал корейской лапши – что-то вроде лагмана, – и Варя принесла ему большую пиалу, чайничек зеленого чаю с какой-то приправой.
– Еще двести, – заказал он. – Только, Варенька, попроси чистой – для постоянного клиента.
– Поняла, – сказала Варенька и не покраснела.
Поллитра – теперь это была его обычная норма, если с закуской.
5
Он поймал себя на том, что, выйдя из лифта, крадется. Поколебался: открывать дверь ключом или позвонить? Припал к двери, прислушался. Анна была не одна, но с подругой, наверное, – второй голос тоже был женским. Решил позвонить.
– У тебя ж ключи есть! – первое, что сказала Анна, не здороваясь, и дежурно подставила щеку. Он чмокнул ее и протянул пакет с продуктами. – Это что-то новенькое, – иронически молвила Анна, в пакет заглянув. Хотя это отнюдь не было чем-то новеньким, Гобоист никогда не приходил в дом с пустыми руками. Кажется, Анна играла на свою гостью.
В гостиной Гобоиста ждал сюрприз: за накрытым журнальным столиком -бутылка шампанского, коробка конфет, фрукты, – сидела не кто иная, как его, Гобоиста, звукорежиссер со студии звукозаписи. Звали ее смешно – Ариадна Редькина, но в просторечье она называлась отчего-то Надькой. Это была в три обхвата бабища, безмужняя и бездетная, о бесконечных нелепых романах которой на студии ходили многие веселые байки. Впрочем, она же простодушно и рассказывала всем желающим: послушайте, был у меня вчера… закачаетесь… Народ действительно качался.
Увидев Надьку у Анны, пораженный Гобоист сообразил, что он их никогда не знакомил. Зачем она здесь?
– Ты удивлен? – сказала Анна, гордо садясь на свое место.
– Пожалуй, – сказал Гобоист стоя.
Надька, впрочем, была смущена. Она зарделась, встала и явно не знала, протягивать ли Гобоисту руку.
Сколько же гадостей обо мне Анна ей успела рассказать, мелькнуло у Гобоиста.
– Ну, девочки, пойду к себе, не буду мешать, – пробормотал он, руки Надьке не подав. Он чувствовал себя солдатом, попавшим в окружение. И направился в кабинет – его никто не задерживал, – закрыл за собой дверь… Да, это еще полбеды – сплетни обо мне, эта сука наверняка пересказывает и то, что я сам говорил о других. Что ж, справедливое наказание за нарушение заповеди не злословь.
Он прилег на свою кушетку и прикрыл глаза, невольно прислушиваясь. Надька невнятно, шепотом бормотала что-то вроде я пойду, неудобно, Анна же, как всегда шумно и преувеличенно ласково, ее удерживала.
Наконец, Ариадна ретировалась. Анна, проводив ее, заглянула в кабинет. Гобоист лежал на боку и похрапывал.
– Ты не спишь, – сказала Анна утвердительно.
– Не сплю, – отозвался Гобоист.
Анна выдержала паузу, но муж ни о чем не спрашивал.
– Надежда позвонила сама…
– Ариадна. И кому же она позвонила?
– Тебе, конечно…
– У нее есть номер моего мобильного…
– Ну не знаю. Может быть, она думала, что ты в городе… Она позвонила, я пригласила ее на чашку кофе…
– Ты приглашаешь незнакомых людей в дом?
– Неправда, – с привычными нотками упрямства возразила Анна, – ты нас знакомил на презентации своего диска… И вообще, почему я должна отчитываться? Мы мило поболтали по телефону, я пригласила ее как-нибудь заглянуть…
– О чем вы болтали? – устало спросил Гобоист. Раздражение против жены уже распирало его. Зачем она лезет к его сотрудникам, к его работодателям, лезет не в свое дело, по сути, вторгается в его профессиональную жизнь!
– Так, болтали о женском, – сказала Анна и торопливо прикрыла дверь.
И Гобоист понял, что это только пробный шар. И что она наверняка будет обзванивать его знакомых, обкладывая его, как зверя, доказывая миру, что она по-прежнему жена и в своем праве…
Утром он проснулся рано, глотнул шампанского прямо из бутылки, что оставила в гостиной Анна. Он одевался в прихожей, когда из спальни раздался капризный голос жены:
– А попрощаться – нет?
Боже, какая идиотская манера выражаться!
– Пока, – сказал Гобоист и выкатился.
Денег на такси в бумажнике не оказалось – взял из дома слишком мало. Гобоист пошел по Тверскому бульвару до Тверской улицы, чтобы проветриться, на троллейбусе доехал до Белорусского. Долго ждал электричку до Городка, пил баночное пиво, которое он терпеть не мог, – больше здесь было выпить нечего. Наконец забрался в промерзший вагон… В этой электричке он с ним и познакомился. Со Свинагором.
Глава одиннадцатая
1
Молодой человек сидел напротив Гобоиста, через проход и тоже у окна, одет был причудливо. На нем было очень приличное когда-то рыжее пальто – длинное, похоже, верблюжьей шерсти, только очень мятое, с белыми разводами на темной подкладке: подкладка была видна, поскольку сидел парень развалясь, нога на ногу. Горло было обмотано итальянским очень пестрым, разноцветных шерстяных нитей, шарфом, из-под которого проглядывала голая, безволосая грудь, будто под пальто была одна майка. Из-под пальто глядели широченные зеленые, легкой летней ткани штаны, одна брючина многими свободными складками лежала на ботинке, какие в молодости Гобоиста называли говнодавами. Велюровая, какого-то лилового с тиной цвета шляпа с большими полями, длинные соломенного цвета патлы и вдобавок – темные очки, причем самые рублевые, в этом Костя разбирался. Из-под очков пассажир стрелял глазами по вагону, пока не уперся взглядом в Гобоиста. "Провинциальное чучело гороховое, – подумал тот, -наверное, слывет в этом самом Городке франтом… Бандит скорее всего. Как это у них называется – браток".
И Гобоист подмигнул, уж слишком пристально франт на него смотрел, подмигнул лишь затем, чтобы показать, что он того не боится. А он боялся. Однажды в Париже на него ночью напали двое негров – он шел из ночного клуба, и в кармане у него был гонорар для всего коллектива. Один черный приставил к его животу нож. Если бы не коллектив – он струсил бы. Но, представив, что скажет своим ребятам, он тигром пошел на черных. Те, наверное, решили, что имеют дело с сумасшедшим, ведь требовали они всего двадцать франков. И побежали…
Подмигивание, невинное быстрое смыкание век левого глаза с одновременным подергиванием щеки – правым глазом Гобоист мигать не умел, – и сыграло с Гобоистом шутку, потянуло за собой цепочку событий, к которым он был никак не готов.
Молодой человек, будто только и ждал условного знака, пересел и устроился прямо напротив Гобоиста – колени в колени. Наверное, сейчас украдкой покажет нож… Судя по манерной и развинченной пластике, Гобоист заключил, что перед ним – вор, причем недавно из зоны, откинувшийся. Причем, возможно, опущенный, петух, значит не коронованный, так, карманник, да еще обокравший на зоне чью-нибудь тумбочку, – Гобоист здесь напряг все свои дворовые воспоминания. В парне и впрямь было что-то педерастическое. Однако заговорил он довольно низким и – как ни странно – поставленным голосом:
– Простите великодушно. Но ехать без попутчика в этом… в этом стойле на колесах так… одиноко. – Гобоист удивился некоторой старомодности и правильности речи вора, впрочем, они ведь любят, чтобы всё было интеллигентно. – По-озвольте узнать, как ва-ас зову-ут?
Это прокол, мелькнуло у Гобоиста, быть может, он, напротив, мент, интеллигентный вор представился бы первым.
– Константин, можно просто Костя, – сказал он. – А вас, позвольте поинтересоваться, как величать?
– О, я сразу увидел в вас интеллигентного человека! Это нынче такая редкость… в электричках. Все имеют теперь свои автомобили… – Но, мигом поймав выражение лица Гобоиста, быстро добавил: – Свинагор. Меня зовут Свинагор.
– Как? – переспросил Гобоист, забавная кликуха.
– Свинаренко-Горецкий. Сокращенно – Свинагор, так всегда звали меня мои друзья по цеху…
– Ага, по цеху…
– Я, знаете ли, актер.
– Драматический? – осторожно поинтересовался Гобоист. – Или, быть может, музыкального цеха?
– Да-да, драматический… Но я и пою, если надо по роли. Впрочем, о чем я, все артисты поют… А вы чем изволите заниматься?
– Я изволю служить как раз по музыкальной части, – отвечал Гобоист, раздражаясь сам на себя, что поддерживает этот глупейший разговор.
– О, вы тоже артист! – с необыкновенным энтузиазмом воскликнул Свинагор.
Тоже – это неплохо, мелькнуло у Гобоиста. Тут собеседник привскочил с лавки и протянул Гобоисту руку. Тому ничего не оставалось, как обменяться со странным юношей рукопожатием.
– Но отчего вы взяли? Быть может, я администратор. Или, там, переписчик нот?
– Нет-нет, ваши руки, – жарко молвил Свинагор, – ваши пальцы…
О, нет! Вы – музыкант!
– Да, я музыкант, – вздохнул Гобоист, чувствуя себя глупо польщенным.
– На чем же вы играете?.. Извините за вопрос… но я немного и сам… скверно, конечно… меня учили в детстве… на скрипке…
– На гобое, – признался с усилием Гобоист, припомнив, что и его учили в детстве, и взглянул на нежданного собеседника чуть иначе. И зачем-то добавил: – Вот так угораздило.
– Но ведь гобой – самый аристократ среди всех духовых. Да и струнных…
Тут Гобоист вздрогнул и пристально посмотрел на визави. Если бы он был подпольщиком, то у него неминуемо возникла бы мысль, что этого самого Свинагора к нему специально подослали. Но подпольщиком он не был, а его собеседник как-то уж слишком натурально смущенно улыбался.
– Да, – сказал Гобоист уклончиво, – гобой – старинный инструмент…
Если не секрет, где же вы служите?
Свинагор помрачнел.
– Служил… Причем во многих театрах. Из Керчи в Вологду, помните у Островского… Я провинциальный актер, причем Несчастливцев… Последнее мое место службы было в Твери, в Театре юного зрителя…
Но это неинтересно…
И Гобоист понял, что юношеская внешность попутчика обманчива. Видны стали морщины, кажется, припудренные. И краснота в глазах, и горечь в складке губ. Во всяком случае, Свинагору должно было быть прилично за тридцать.
– А куда направляетесь теперь? – спросил Гобоист осторожно, стараясь придать интонации деликатность.
– То-то и оно. Куда? – несколько театрально вскинул руки Свинагор. -
Сам не знаю… несет нелегкая, как сухой лист. Так, есть в Городке адресочек старого друга… Но ждет ли он меня?
Сейчас заплачет. Гобоист только теперь заметил на багажной полке над тем местом, что сначала занимал Свинагор, дорожную сумку. Сумка глядела сиротою.
– Ну что ж, погостите у меня, – предложил Гобоист неожиданно для самого себя, будто очарованный…
И Свинагор оказался постояльцем Коттеджа в поселке МК. Куры по-прежнему клевали помойку. Шелудились коты. Изредка дрались супруги в ближнем бараке. Соседи Гобоиста проживали свою долгую привычную жизнь. Вот только появился Свинагор. Временно, конечно.
2
– Красиво живете! – Свинагор бросил сумку в прихожей под вешалку и теперь оглядывал гостиную, не переступая, впрочем, ее порога. – И картинки! И книги!
Кажется, он был поражен. Наверное, сначала он почуял в Гобоисте схожую породу – артиста, богему, цыгана – и ждал найти его жилище на манер общежития, или логова, или бардака, – а нашел вполне благопристойный дом с ковром на полу гостиной, с занавесками, перехваченными белыми витыми жгутами, с хорошим буфетом, с кожаным диваном у низкого столика. Что ж, Гобоист давно обуржуазился, отталкиваясь от безбытности детства: у него всякая вещь теперь знала свое место. Очарованный Свинагор потоптался, помялся и попросил выпить. Гобоист налил ему полстакана джина, спросил:
– С тоником?
– Если можно… Это джин… Ой, мне много! – Пококетничав, Свинагор выпил мелкими жадными глотками и сразу же, на глазах, несколько осовел.
– А вы женаты? – спросил он, чуть качнувшись.
– Был, – сказал Гобоист и тут же удивился самому себе: зачем он врет? – То есть да. Я женат. Ее зовут Анна.
– И детишки есть? – не унимался Свинагор.
– И детишки! – начал серчать Гобоист. Тем более что Свинагор стал стягивать свои говнодавы, и в прихожей запахло будто сушеными подосиновиками. – Не хочешь ли принять ванну? – спросил он, отчего-то перейдя на ты.
– Да с удовольствием! – воскликнул Свинагор. И добавил простодушно:
– Я ведь давно под душем не был.
Гобоист воздержался от комментариев. Свинагор удалился в ванную, но через полминуты высунул голову в дверь:
– Здесь столько всего… Баночки, флакончики…
– Возьми все, что тебе нужно. Полотенце в тумбочке.
И голова Свинагора скрылась. Осталась только спортивная сумка под вешалкой.
"Взял бы хоть свежие носки", – подумал Гобоист, но не стал вмешиваться.
Свинагоровы процедуры продолжались довольно долго; Гобоист успел и плеснуть себе виски, и сварить кофе, и выпить чашку, и выкурить сигарку. Наконец произошло явление Свинагора: во-первых, он был в халате Гобоиста и в его же шлепанцах; на безволосой груди -крестильный крестик на черном шнурке; светлые мокрые волосы была зачесаны назад, и смазливое лицо пожившего ребенка теперь было открыто…
"У него хорошие глаза, правда, вороватые", – подумал Гобоист.
Заметив его заинтересованный взгляд, Свинагор продефилировал по гостиной, чуть виляя бедрами, уселся на диван и картинно полуоткинулся на подушки. Он как бы невзначай поддернул полы халата, вытянул ноги, положив одна на другую, и спросил:
– Что, красивые? Красивые у меня ноги, как вы думаете, Константин?
– Очень! – злобно отозвался Гобоист. – Пойди на кухню, налей себе кофе и приготовь нам бутерброды. В холодильнике есть банка красной икры.
– Ах, люблю икорку! Да если б еще шампанского… – И он вопросительно глянул на флакон с джином. – Отчего вы, Константин, не поздравили меня с легким паром?
– Отправляйся! – отрезал Гобоист. Он решил не церемониться с гостем, иначе, это было ясно, тот быстренько усядется на голову.
– Нет, вы видели? – обратился Свинагор к воображаемой аудитории. -
Вот так обращаются с самим Свинаренко-Горецким! – И отправился.
3
Так они и зажили.
Гобоист эксплуатировал Свинагора – дисциплинировал, как он это называл: заставлял готовить, мыть посуду, вытирать пыль в кабинете и складывать грязное белье в стиральную машину. Самое удивительное -
Свинагор любил гладить: он приходил в восторг от всяких маечек и рубашечек Гобоиста, даже от трусиков с гульфиком, и гладил тщательно и нежно. Но за продуктами в Городок Костя ездил сам – Свинагор вообще избегал выходить на улицу. Гобоист, памятуя об уроках, что преподала ему Елена, если уезжал в Москву, запирал спиртное в своем кабинете. В остальное время он Свинагора не дискриминировал, да тот и пил мало, к тому же пьянел от небольших доз, делался ребячлив, шалил, прятался от Гобоиста в шкафу, заворачивался в портьеру, однажды сделал попытку подуть в дырочку гобоя и был выдран. Он довольно сносно танцевал, в одиночестве кружась по гостиной, и даже пел французские песенки – с акцентом, конечно, но тоже весьма сносно: у Свинагора обнаружились и слух, и небольшой голосок. Веселился Свинагор не бурно и безобидно и – что очень подходило Гобоисту – всегда был весел и, в общем-то, довольно деликатен. Иногда острил, подчас даже забавно. Скажем, Гобоист угостил его как-то сигаретой Вирджиния. Свинагор изучил пачку, на боку прочел мелким шрифтом – изготовлено в России по лицензии Филипп Моррис. И заметил задумчиво: если бы изготовила фабрика Дукат без лицензии, название было бы – Целка, – у него оказались познания в английском, позволявшие даже каламбурить.
Случались и элегические семейные вечера: Гобоист занимался, а Свинагор испрашивал разрешения присутствовать и сидел, как мышь, в кабинете на диване за Костиной спиной, – ночевал он внизу, в гостиной. Свинагор прислушивался к звукам Костиного рояля, держа на коленях раскрытую книгу и поводя рукой, будто тихонько дирижировал. Иногда он вдруг спрашивал: Константин, а кого из композиторов вы предпочитаете?
И Гобоист перечислял: из русских – Чайковский, Стравинский, Мусоргский. Особенно последний: мне нравятся люди этого замаха -обожрались, и шасть в Неву. А музыка осталась. Мусоргского повторить нельзя. И тут же злился на себя, что пустился в рассуждения, обрывался: не мешай.
Свинагор на удивление много читал – редкость для актера. Причем откапывал в Костиной библиотеке самые причудливые книги, давным-давно купленные – в период, так сказать, бурного самообразования, – и о самом существовании которых Гобоист уже не помнил. И время от времени обрушивал на Костю самые неожиданные цитаты.
– Вот, послушай… нет, вы только послушайте! – вдруг восклицал Свинагор. И приступал с выражением, с актерскими ужимками: – Он – их направляющий дух и водитель. Начиная работу, он отделяет искры низшего царства, в радости носящие и трепещущие в своих светозарных обиталищах; и образует из них зачатки колес. Он помещает их в шести направлениях пространства и одно посередине – колесо срединное…
– Что за чушь? – пожимал Гобоист плечами.
Но Свинагор не унимался:
– Воинство сынов света стоит на каждом углу; липики в колесе срединном…
– Кто?
– Мне-то почем знать, смешной вы мужчина. Не перебивайте… Они говорят…
– То есть липики говорят?
– Кто ж еще?.. Они говорят: это хорошо, первый божественный мир готов. Затем божественный арупа отражает себя в чайа-локак, первом облачении анупадака…
Тут Костя запустил в Свинагора тапкой.
– Какой вы все-таки бездуховный, мужчина!..
В другой раз Свинагор читал по другой книге:
– О благороднорожденный, когда тебя носит повсюду не знающий покоя ветер кармы, твой разум, лишенный опоры, подобен перышку, увлекаемому вихрем. Ты вынужден блуждать безостановочно и говорить оплакивающим: я здесь, не плачьте! Но они не услышат, и ты подумаешь: я мертв! И вновь тебя одолеет страдание… Как красиво, Костя… – И слезы потекли по лицу Свинагора.
Гобоист отметил, что тому идет плакать.
– Нельзя ли что-нибудь повеселее?
– Вот, хорошо. Только ты помогай…
– Договорились.
– Все движущееся, о Асклепий, не движимо ли оно в чем-то и чем-то? -
И он вопросительно посмотрел на Гобоиста.
– Несомненно, – сказал тот.
– Браво. Здесь так и написано… Дальше. Гермес: движущееся, не есть ли оно обязательно меньше, чем место движения?.. Костя, теперь ты за Асклепия.
– Обязательно, – сказал Гобоист.
Свинагор от удовольствия даже захлопал в ладоши.
– Двигатель, не сильнее ли он, чем движимое?
– Конечно.
– Место движения, не есть ли оно обязательно противоположной природы, чем природа движимого?
– Да, разумеется.
– Этот мир так велик, что нет тел больше его.
– Я согласен с этим.
– Он плотный, ибо он наполнен… – И вдруг с мольбою: – Дяденька, достань травки… не откажи, дяденька, затянуться хочется…
– Пшел вон!
– Ну, дяденька, ты со мною и сам покуришь…
– Где ж я тебе возьму?
– Так ведь на вокзальчике продают… и в переходе… и у самого2 великого пролетарского…
– Неужто и у него?
– Прямо из-за пазухи…
– Ничего святого… Ты лучше водки выпей.
– Не могу, папочка, – изжога…
Тут зазвонил телефон.
– Из-за границы! – воскликнул Гобоист, определив это по длительности звонка. – Наверное, Испания! – И он схватил трубку. – Ты?! Откуда?.. Ах, из Ниццы… Жена, – прошептал он Свинагору. – А какого черта ты там делаешь? Ах, загораешь? А, с Надюшкой. Только Надюшки в Ницце и не хватало…
– А ты там развлекаешься с девочками? – понесла свою привычную околесицу Анна.
– С мальчиками.
– А как же твоя Леночка?
– Пошла бы ты в жопу! – сказал Гобоист и повесил трубку.
– В жопу, в жопу! – захлопал в ладоши Свинагор.
4
На дворе – февральская метель, наверное – последняя, март был на носу; опять по шоссе в сторону банкиров то и дело ходят расхристанные солдаты: видно, на зиму стройку замораживали. А теперь опять принялись за дело. И случилось странное: однажды около девяти часов вечера в дверь Гобоиста позвонили. На пороге стояла соседская старуха, и даже в тусклом свете, падавшем из прихожей, Гобоист разглядел на лице старухи неожиданное для нее умильное выражение.
– Пойдем ко мне, чего покажу, – сказала старуха заговорщицки и поманила морщинистой корявой рукой. Гобоист в недоумении подчинился. – И друга своего позови, – сказала она. У Гобоиста мелькнуло, что звать Свинагора, может быть, и не стоит. Но позвал…
Старуха пригласила их в гостиную и подвела к широкому обеденному столу. Здесь лежал целиком собранный громадного, во всю столешницу, размера пазл, изображавший цветущий вишневый сад, точнее – сад цветущей сакуры, весь бело-розовый, как зефир, – гора в отдалении, хижина на склоне, пагода сбоку… – Всю зиму собирала, – сказала старуха торжествующе. – Что, красота?
– Красота! – с придыханием подтвердил Свинагор, как записной ценитель прекрасного. Пазл, действительно, сверкал разноцветной пластмассой и ярко переливался.
Гобоист был озадачен. Значит, всю зиму? Его и всегда поражали женские способности к выполнению однообразных и, как правило, малоосмысленных действий в течение длительного времени. Он отчего-то вспомнил Анну с ее вязанием в период, так сказать, предбрачных отношений.
– С Нового года и начала, как все уехали… Ты посмотри, вот какую картинку надо было собрать. – Она показала на крышку коробки от игры. – Всё одно к одному… Вот, мальчонка понимает, хоть и молодой еще, – сказала старуха, оглядев Свинагора острым глазком.
Свинагор засиял от комплимента. И скромно поправил старуху:
– Ну не так уж я и молод…