Я не стал спрашивать, какую взятку дал нашему капо новый сосед. Но это была не единственная загадка, загаданная мне Шимоном Холбергом.
Умывальник представлял собою часть водосточной трубы, разрезанной вдоль и подобием желоба уложенной на две деревянные стойки. Через равные промежутки в желоб были вбиты металлические стержни со шляпками, заменявшие краны. Обязанность набрать воды в ближайшей уличной колонке и залить ее в умывальник распределялась между жильцами дома, но часть стариков, живших в первом этаже, пренебрегала гигиеническими правилами, несмотря на распоряжения Юденрата на этот счет. Так что воду в пожарном ведре принесли мы с моим новым знакомцем и соседом.
Вода была холодной, коричневое мыло не мылилось. Его приходилось использовать не только при умывании, но и для чистки зубов — о зубном порошке можно было лишь мечтать. Во рту оставался отвратительный привкус от намыленной зубной щетки с вылезшей щетиной. Хуже всего дело обстояло с бритьем — новое лезвие для безопасной бритвы стоило у контрабандистов бешеных денег. Я слышал, что некоторые из обитателей Брокенвальда ухитрялись тщательно соскабливать щетину осколком стекла. На подобный подвиг меня не хватало, я пользовался старым «жиллетом».
Сосед мой впервые снял свой фантастический наряд, обнажившись по пояс. Брюки его были подстать пальто — столь же пестрые от обилия заплат, с бахромой по краям штанин, подпоясанные перекрученным кожаным поясом, стертым и потрескавшимся. Г-н Холберг оказался чрезвычайно исхудавшим, но, тем не менее, достаточно широкоплечим и мускулистым человеком. Видимо, в прошлом он уделял немалое время спортивным занятиям. Кроме того, я заметил у него шрамы, два из которых — слева между ребер, длиной около пяти сантиметров каждый, похожи были на следы операций, и один — над правой ключицей — от огнестрельного оружия. Кроме того, по шее, чуть ниже кадыка, шла красноватая зигзагообразная линия — словно кто-то когда-то полоснул г-на Холберга ножом по горлу.
Заметив мой взгляд, г-н Холберг усмехнулся:
— Особые приметы, доктор. Эти два оставлены вашими коллегами. От этого, — он провел по шее, — я едва не лишился головы. Несчастное стечение обстоятельств для нападавшего, у него дрогнула рука. В итоге я отделался лишь неглубокой, хотя и весьма живописного вида раной, а он… — г-н Холберг развел руками. — А вот это, — он ткнул пальцем в ключицу, — результат неурочного визита одного из моих, скажем так, клиентов. Весьма серьезный человек, весьма…
Я не стал задавать уточняющие вопросы, хотя они и вертелись на кончике языка. Жизнь в Брокенвальде научила меня скрывать любопытство и не спрашивать лишнего. Я просто отвел взгляд, пристроился на старой скамейке, стоявшей в нескольких метрах от умывальника, и, держа в одной руке маленькое квадратное зеркальце, приступил к бритью. Давалось сие занятие с трудом; спустя какое-то время щеки мои пылали лихорадочным румянцем от раздражения тупой бритвой. Лишь с большой натяжкой можно было утверждать, что я побрился. Тем не менее, я ополоснул горящее лицо холодной водой, вытерся полотенцем, жесткость которого немногим уступала жесткости лезвия, и лишь после этого вновь взглянул на своего нового знакомца.
То, что я увидел, вновь удивило меня; впрочем, я уже чувствовал, что г-н Шимон Холберг удивит меня еще не раз. Сейчас он проделывал какие-то физические упражнения, причем с явным удовольствием, хотя лицо его имело скорее выражения недовольной сосредоточенности. Упражнения показались мне экзотическими, явно пришедшими откуда-то с востока. Г-н Холберг на несколько секунд замер в странной позе, напоминавшей па из индийского танца, после чего сделал несколько размеренных вдохов-выдохов, подошел ко мне. Глядя на выражение моего лица, он улыбнулся и пояснил:
— Это японская борьба, баритсу. В сочетании с китайской дыхательной гимнастикой. Когда-то заинтересовался, а несколько лет назад обнаружил, что некоторые упражнения помогают поддерживать неплохую физическую форму. Даже в неблагоприятных условиях… — он уселся на скамейку рядом со мной и вдруг спросил:
— Скажите, доктор, что вы имели в виду вчера, когда воскликнули: «Шкаф доктора Красовски!»?
Пальцы мои предательски дрогнули, я едва не выронил зеркальце, которое все еще держал в руке. Значит, он обратил внимание на мою неосторожную фразу. Г-н Холберг смотрел на меня со спокойным доброжелательным любопытством. Я отвел взгляд, нарочито медленно спрятал в карман пальто зеркальце и бритву, предварительно тщательно протерев их чистым платком и в платок же завернув. Новый мой сосед терпеливо и молча ждал. Я вынужден был ответить и ответил, хотя и неохотно:
— Когда вы сказали, что орудием убийства мог быть медицинский скальпель, я вспомнил, что днем видел такой в кабинете начальника медицинского блока, доктора Красовски.
— Что же может быть странного в том, что в кабинете у врача находятся хирургические инструменты? — г-н Холберг удивленно приподнял брови, хотя в голосе его не было слышно удивления.
— Ничего, разумеется, если не считать того, что скальпель мог позаимствовать кто-нибудь посторонний, — ответил я все так же неохотно. — Доктор Красовски перед уходом сказал, что забыл ключи и потому не запер дверь в своем кабинете. Попросил проследить, чтобы все было в порядке.
— Ах, вот оно что… — г-н Холберг озадаченно потер подбородок. — Понятно. И что же? Вы проследили?
— Ну, в общем, да… — я чувствовал все большую неловкость и раздражение. Кроме того, я никак не мог вспомнить, действительно ли выполнил просьбу Красовски. В кабинет я входил, но на сохранность инструментов в стеклянном шкафу не обращал внимания.
— А кто еще слышал, что Красовски не запер дверь? — спросил г-н Холберг.
— Э-э… Луиза… медицинская сестра. Луиза Бротман, она работает со мной.
— И она, разумеется, знает, что в кабинете доктора Красовски находится шкаф с медицинскими инструментами, — г-н Холберг не спрашивал, а утверждал. — А почему вы решили, что ее после спектакля должен был ждать господин Ландау?
Как ни странно, этот вопрос уже не показался мне неожиданным. Убедившись в том, что новый мой знакомец обращает внимание на все мелочи и оговорки, я был уверен в том, что мое неосторожное замечание о Луизе тоже не ускользнуло от него. Тем не менее, его любопытство показалось мне оскорбительным. И, стараясь говорить сдержанно, я спросил его, по какому, собственно говоря, праву он задает подобные вопросы. Г-н Холберг удивленно взглянул на меня:
— Но, доктор Вайсфельд, такие вопросы вам задал бы любой полицейский следователь, это же элементарно!
— При чем тут полицейские следователи?! — мне все-таки не удалось сдержать раздражения. — Кажется, я говорю о вас! Вы что же, решили сыграть в сыщика? В таком случае, увольте меня от участия в этой игре.
Он некоторое время смотрел на меня без всякого выражения, словно обдумывая услышанное. Только сейчас я обратил внимание на его странные глаза: белки были словно опутаны сеткой капиллярных сосудов, от чего казались желтоватыми, черные же зрачки словно пульсировали — то сужаясь, то вновь расширяясь. Казалось, кто-то за моей спиной то включает, то выключает невидимый фонарик, проверяя рефлексы г-на Холберга.
Тонкие бледные губы его слегка изогнулись, он пожал плечами.
— Я и есть полицейский следователь. Это моя профессия, я занимался ею более пятнадцати лет. До тридцать третьего года, — г-н Холберг зябко поежился, кожа на его лбу сошлась в морщины. — И сейчас я намерен раскрыть убийство режиссера Макса Ландау. Полагаю, у меня это получится лучше, чем у «синей» полиции — если только Зандберг вообще распорядится о расследовании. Скорее, он постарается ничего не заметить, и режиссера похоронят как скончавшегося то ли от несчастного случая, тог ли вследствие какой-то старой болезни. Несчастный случай… да… — пробормотал он отворачиваясь. — Например, пытался соскоблить краску с костюма ножом, рука соскользнула, нож вонзился в сердце. Почему бы и нет? Версия. Вполне удобоваримая для начальства. Буду удивлен, если она не придет никому в голову…
— Вы действительно служили в полиции? — растерянно спросил я и тут же вспомнил его вчерашнее замечание о богеме и криминальном характере некоторых актерских эскапад. И, конечно, то, что гримерную он называл не иначе как «место преступления».
— Что? — г-н Холберг прервал бормотанье и непонимающе посмотрел на меня. Видимо, мысленно он уже репетировал предстоящий разговор с начальником полиции. — А, полиция… Да, конечно, представьте, в тридцать третьем году я еще занимал должность начальника криминальной полиции… — тут мой собеседник назвал крупный портовый город в Северной Германии. Голос его звучал совершенно равнодушно. — В те времена, кстати, город был скорее красным, нежели коричневым. Впрочем, красные перекрашиваются довольно легко. Даже среди эсэсовских офицеров я знавал парочку с коммунистическим прошлым… — он хмыкнул, коротко усмехнувшись. — С коммунистами — и с нацистами тоже — я в прежние времена редко имел дело, уличными дебошами, запрещенными митингами и прочим занимались другие отделы. А господин советник криминалистики Шимон Холберг предпочитал общество профессиональных уголовников, — Холберг рассмеялся. — Между прочим, они относились ко мне с уважением…
При этих словах я невольно скосил глаза на его надключичный шрам. Он проследил направление моего взгляда, недовольно нахмурился.
— Одно другому нисколько не противоречит, — заявил он. — Да, он стрелял в упор, если бы не «бульдог», с которым я тогда не расставался, выстрелил бы еще раз. Я стрелял лучше, мне второго выстрела не понадобилось… Но я и не говорил, что мы были друзьями — мы были врагами, но врагами, относившимися друг к другу с уважением. Любой из них меня бы прикончил, представься ему такая возможность. Однако при этом они меня уважали… И вот вам доказательство: в прошлом году я три недели прятался у одного из своих бывших клиентов. Правда, немалое число других меня неоднократно и чрезвычайно азартно закладывали представителям новых властей… Вообще, это любопытнейшая тема — как изгои ведут себя по отношению к другим изгоям. Например, как те же уголовники относятся к евреям. Одни — вроде того, который меня прятал от гестаповцев, — видят в тебе родственную душу. Или, во всяком случае, человека, столь же несчастной судьбы. Другие похожи на «синих» полицейских: всячески стараются подчеркнуть, что они, разумеется, изгои, но другие. Так сказать, ступенькой выше. Именно таким способом утверждают себя на более высокой ступеньке — низводя другого отверженного на дно. Я встречал на своем пути и первых, и вторых… Кстати, — сказал он с улыбкой, — вам, возможно, будет интересно узнать об отношении немецких уголовников к евреям в прошлом, в далеком прошлом… Вскоре после прихода к власти нацистов, в тот короткий промежуток времени, когда я формально еще оставался начальником полиции, хотя фактически все дела перешли в руки моего преемника, присланного из Берлина, — к нам пришел некий господин из министерства пропаганды. И прочел лекцию. Весьма, доложу я вам, любопытную лекцию: «Евреи и уголовный мир Германии». Он буквально наизусть зачитывал нам фрагменты из книги, вышедшей в 1499 году и называвшейся «Liber vagatorum». Эта книга представляет собой первое исследование уголовной преступности в средневековой Европе. Она содержит, помимо уголовной хроники и анализа причин роста бандитизма и нищенства, небольшой словарик блатного жаргона. Так вот, в этом жаргоне большое количество еврейских слов. Предисловие к книге писал сам Мартин Лютер. И он отметил, что воровской язык происходит от евреев, поскольку в нем много еврейских слов, и что это легко заметит всякий знающий иврит… — бывший начальник криминальной полиции усмехнулся. — Действительно, в уголовной среде Европы, в первую очередь Германии и Франции, евреи в старину занимали особое место. При том, что вообще евреи составляли весьма малый процент, среди людей, стоявших вне закона, они пользовались особым авторитетом. Даже полицейские — тогдашние полицейские — отмечали, что еврейские бандиты были хорошими мужьями и отцами семейств, вели размеренную жизнь, отличались исключительной набожностью и никогда не занимались воровством в праздничные дни и по субботам. Парадокс, но евреи-уголовники пользовались в средневековой Европе своеобразным уважением, как среди служителей закона, так и среди собратьев по ремеслу. Известно, в частности, что заключенные-христиане в одной из берлинских тюрем потребовали разрешить им присутствовать на еврейских богослужениях. Был такой Дамиан Гиссель — или Жиссель, как его называли французы, — самый знаменитый и кровавый грабитель начала XVII века, большой негодяй, на совести которого хватало невинных жертв. Возглавлял крупную банду, но, в конце концов, попался. В молодости он был семинаристом, готовился в богословы, но жизненная его дорога вдруг сделала резкий поворот… Впрочем, такие повороты происходят и в наше время, как-нибудь при случае я вам расскажу… — он вдруг замолчал. Брови его сошлись на переносице, он беззвучно пошевелил губами.
— Так что же с этим бывшим семинаристом? — спросил я, невольно заинтересовавшись рассказом.
— Что? А, с Гисселем? Он потребовал, чтобы на эшафот его провожал не священник, а раввин. Между прочим, этот случай был далеко не единственным… — он оборвал сам себя, махнул рукой. — Простите, все это чепуха. Я во время своего бродяжничества — оно продолжалось несколько лет — ухитрился прослушать парочку университетских курсов. Весьма специфических, но иной раз всплывают в памяти обрывки лекций…
Конечно, будь я внимательнее вчера к его словам и поведению, я мог бы что-то заподозрить относительно его бывшей профессии. Даже китайско-японские гимнастические упражнения, которые я наблюдал несколькими минутами ранее, имели вполне естественное объяснение.
— Так вот почему вы рассмеялись вчера, когда мы столкнулись с полицейским… — произнес я смущенно.
Он усмехнулся.
— А, на ваше замечание о моей нелюбви к оным? Да, действительно, в таком грехе меня ранее никто никогда не обвинял…
Шимон Холберг поднялся, подошел к умывальнику и принялся мыться, фыркая от удовольствия. Глядя, как прозрачные струи стекают по его плечам и спине, я испытал сильнейший озноб — будто это меня только что сунули под ледяную воду.
Обтершись чистым куском ткани, извлеченным из внутреннего кармана брошенного на скамейке пальто, мой новый знакомец удовлетворенно вздохнул.
— Мне показалось, что вы вчера нашли что-то важное, — сказал я, вспомнив как он осматривал каморку Ландау.
— А вы наблюдательны, — с явным удовольствием сказал г-н Холберг. — Да, любопытная вещица. — он надел свое пальто, после чего вытащил из кармана что-то, напоминавшее кофейное зернышко. — Вот, взгляните.
Это оказалось не зернышко, а коричневая бусинка, выточенная из какой-то ценной породы дерева. Я повертел ее в руках, зачем-то подул в отверстие. Вернул обладателю.
— И что же? — спросил я. — Что в ней особенного, в этой бусинке?
— Это бусинка от четок, — пояснил мой новый сосед. — Не от женского украшения, а от кипарисовых четок, которыми пользуются, например, католики. Видели такие?
— Конечно, видел. Но что из этого следует?
— Пока не знаю. Но хотелось бы знать — где остальные бусинки? И как эта оказалась в руке убитого? — он легонько подкинул бусинку на ладони. — Как вы думаете, доктор? Кто-то мог ее потерять. Раз. Кто-то мог ее подарить. Два. Наконец, наш покойный друг мог попытаться кого-то удержать. Кого-то, кто очень торопился. И при этом мог порвать четки, которые этот кто-то держал в руках.
— Но тогда бусинки, скорее всего, рассыпались бы по всей комнате, — заметил я.
— Верно.
— А вы нашли только одну.
— Именно так. Поэтому можно предположить, что обладатель кипарисовых четок поспешил собрать рассыпавшиеся бусинки. Все, кроме одной. Поскольку эту одну зажал в руке покойный, — он взял бусинку указательным и большим пальцами и, прищурившись, посмотрел сквозь крохотное отверстие на тусклое солнце — собственно, не солнце даже, а светлое пятно за облачной пеленой. — Может быть, просто так. А может, и не просто…
Я пожал плечами. Все это казалось мне какой-то странной игрой, изрядно меня раздражавшей.
Он, видимо, почувствовал это, потому что убрал бусинку в карман и сухо обратился ко мне:
— Так что же, доктор? Теперь вы ответите на мои вопросы? Почему вы решили, что госпожу Бротман должен был после спектакля ждать господин Ландау?
Я рассказал ему о своей помощнице.
— Значит, она была знакома с убитым ранее, — задумчиво сказал г-н Холберг. — До Брокенвальда. Уже любопытно, да… И она обратила внимание на то, что жены режиссера не было в зале. И постаралась обратить на этот факт и ваше внимание. Случайно? Или нет? А как насчет другой женщины? Актрисы?
— Луиза… То есть, госпожа Бротман… — поспешно поправился я. — Она назвала эту девушку Ракелью. Вообще-то она работает на кухне, я вспомнил. Раздает обеды. Вы наверняка видели ее там.
— Да, действительно, теперь припоминаю… — г-н Холберг помолчал немного. — То есть, госпожа Бротман могла знать ее по кухне. Вы это хотели сказать?
— Нет, — ответил я. — Мне кажется, госпожа Бротман знала эту Ракель раньше.
— Вопрос — с каких именно пор? Со времен своего знакомства с Максом Ландау? Хотя, нет, девушка слишком молода, а знакомству уже почти десять лет. Значит, познакомились уже здесь, в Брокенвальде? — он поднялся со скамейки, просунул руки в рукава пальто и через мгновение вновь стал похож на Арлекина — тем более, что темные круги, лежавшие вокруг запавших глаз, успешно играли роль традиционной черной маски. — Что же, доктор, пора отправляться на завтрак. Мне — к кухонному блоку, а вас, как я понимаю, кормят на рабочем месте? Итак, до вечера. И просьба: постарайтесь не говорить ничего лишнего ни госпоже Бротман, ни господину Красовски. Пока, во всяком случае.
— Вы действительно рассчитываете раскрыть это преступление? — спросил я.
— Ничего другого мне не остается, — ответил он серьезно. — Я — сыщик. И это ведь не просто профессия, дорогой доктор. В конце концов, можно ли считать случайностью то, что я оказался в гримерной господина Ландау через несколько минут после того, как там произошло убийство? Ведь что-то меня туда привело именно в такой момент. Судьба? Предположим. Перст судьбы, доктор Вайсфельд, а я фаталист. Значит, мне и расследовать преступление. Начну с того, что зайду к господину Зандбергу и попрошу его разрешения на проведение расследования. Кое-какие рекомендации у меня имеются. Скорее всего, они не окажут никакого влияния, и разрешения мне не дадут, но попробовать я обязан. Субординация, доктор, я к ней привык … До вечера, доктор Вайсфельд, до вечера… — он прощально приложил два пальца к виску и быстро пошел по улице, направляясь к кухонному блоку. Людской поток, медленно плывущий в ту же сторону, поглотил его раньше, чем он дошел до угла.
Я отправился на службу, испытывая весьма противоречивые чувства. В голове роилось множество вопросов, касавшихся прошлого моего нового знакомца и его суждений о смерти режиссера Ландау. Я сердился на себя за то, что не задал их сразу же, вместо того, чтобы с раскрытым ртом слушать историю взаимоотношений евреев с уголовниками. Ничего не поделаешь, придется отложить все вопросы до вечера.
Добравшись до дверей медицинского блока, я испытал сильнейшее чувство неловкости от мысли о предстоящей встрече с Луизой Бротман. Я был уверен, что вопросы, продолжавшие вертеться в моей голове и значительной своей частью касавшиеся ее, она без труда прочитает на моем растерянном лице.
К счастью, мне не пришлось ни о чем ее спрашивать. Подходя к блоку, я увидел толпу ожидавших в окружении полицейских. Я едва успел проглотить свой завтрак, состоявший из чашки эрзац-кофе, тяжелого серого хлеба, маргарина и темно-коричневой липкой массы, называвшейся мармеладом. Насколько я мог судить, мармелад делался из желатина с добавкой красителя и малой толики сахарина. Чувство голода все это притупляло лишь на короткое время. Правда, завтрак неработающего состоял только из эрзац-кофе и ста пятидесяти граммов хлеба. Все познается в сравнении — избитая истина, но первые два дня после возвращения на работу в медблок я наслаждался ощущением сытости — обманчивым, разумеется.
Вошел полицейский с картонной папкой. Козырнув, он протянул мне несколько бланков с фамилиями заболевших, нуждавшихся в медицинском осмотре. Я приступил к приему, мысленно радуясь большому числу пациентов — непрерывность занятий избавила меня от необходимости обращаться к Луизе, а затем и притупили вчерашние воспоминания.
Помимо непринятых накануне новичков, из бригады, работавшей вне стен гетто на уборке картофеля, к нам направили двенадцать мужчин и пять женщин. Жалобы были однообразны, связаны, главным образом, с желудочными расстройствами. Восьмерых мужчин и двух женщин с начальными признаками кишечной инфекции я направил в стационар, остальным предписал возвращаться на работу с завтрашнего дня. Во второй партии были только мужчины — они занимались разгрузочными работами на станции близ Лимбовиц. Шестерых пришлось тоже госпитализировать — у четверых травмы оказались достаточно серьезными, у двоих начинался сепсис.
Поток больных начал иссякать лишь к середине дня. В коридоре оставалось человек пять-шесть, пришедших в медицинский блок самостоятельно. Я чувствовал себя изрядно уставшим — хотя не так, как в первый день. Тем не менее, Луиза сама предложила сделать небольшой перерыв и приготовила мне чашку кофе — до обеда еще оставалось два часа. Я поблагодарил ее, присел у окна с горячей кружкой в руке. Госпожа Бротман занялась рабочим журналом, заполняя карточки, внося какие-то дополнения.
— Восемнадцать человек отправлены в стационар, — сказала она наконец. — Доктор Красовски будет недоволен, доктор Вайсфельд, восемнадцать временно нетрудоспособных — это много… — в ее голосе слышалась ирония. — К счастью, ему никого не придется оперировать.
Я молча кивнул. Сделав первый глоток черной жидкости без вкуса и запаха, я машинально поднес к глазам листок-направление — один из двух, принесенных полицейским. Механически пробегая список уже принятых нами больных, я вдруг обратил внимание на знакомую фамилию: «Ландау-фон Сакс». Но жены Макса Ландау сегодня не было. Не исключено, что она осталась дома из-за смерти мужа.
— Странно, — сказал я, стараясь не смотреть на Луизу. — Здесь в списке фигурирует госпожа Ландау-фон Сакс. Видимо, муж все-таки настоял на ее визите к врачу. Но она не пришла…
Луиза не ответила, неопределенно пожала плечами. Она сидела так, что тусклые солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь пыльное, наполовину закрашенное окно, освещали ее плечи, но оставляли в тени лицо.
— Как вы вчера добрались домой? — спросил я нейтральным тоном.
— Благодарю, без приключений, — быстро ответила она. — А вы?
— Я слышал, что с Максом Ландау случилось несчастье, — все-таки, из меня никогда не выйдет сыщик. Я не мог не говорить о случившемся, хотя и понимал, что нарушаю слово, данное г-ну Холбергу. Но, в конце концов, почему я должен помогать какому-то самоуверенному типу, всерьез утверждающему, что он раскроет убийство? Я разозлился — и на него, и на себя, и на Луизу Бротман, — и уже не сдерживаясь, добавил: — Он умер. Сразу после спектакля. Разве вы не слышали об этом?
— Что вы говорите?! — воскликнула она, глядя на меня с изумлением, которое показалось бы искренним всякому, не видевшему ее у гримерной Ландау. — Боже, какой ужас… Но отчего это произошло? Он ведь выглядел на сцене вполне здоровым… Или я ошибаюсь? — вдруг выражение ее лица изменилось, глаза потухли, она вяло махнула рукой. — Ах, что я болтаю… Конечно, я знаю об этом. Просто не хотелось говорить… Я… — она запнулась. — Мы должны были встретиться.
Я хотел было расспросить ее о Ландау и о том, как они познакомились, но тут дверь в кабинет распахнулась, и вошел доктор Красовски. Судя по нетвердой походке и лихорадочному блеску в глазах, он уже успел приложиться к спиртному.
— Черт побери, Вайсфельд, вы не брали мой скальпель? — спросил он раздраженно.
— Нет, — ответил я.
Он некоторое время молча смотрел на меня, затем перевел взгляд на Луизу. Пробормотал: «Кто, черт возьми, рылся в моем шкафу?..» Впрочем, вопрос был задан риторический. Красовски, чуть покачиваясь, подошел к письменному столу, перелистал регистрационный журнал, наклонился, прочитал вполголоса: «Рейнхард Зюсс… Марсель… Диагноз… Господи, какая дребедень…» — он оттолкнул журнал, сморщился, так что даже очки на носу покосились. Поправив их кое-как, доктор Красовски пристально посмотрел на меня.
— Вайсфельд, — сказал он. — Вайсфельд, святоша. Это я вас тогда выпер. А потом снова взял. И снова выпру. Вы курите? Хотя нет, вы не курите и не пьете, это же запрещено. Вы только презираете. Меня. Ну и черт с вами. Но красть скальпель — это ребячество. Для хирурга привычный инструмент так же важен, как и для музыканта. Я могу сфальшивить на операции. И пациент — ту-ту!.. — он коротко засмеялся. — По вашей вине, доктор Вайсфельд. И черт с вами, — повторил он. — Черт, черт, черт с вами… — он резко развернулся на каблуках и вышел, громко хлопнув дверью. Луиза вернулась к столу, аккуратно закрыла журнал, положила его на место.
Умывальник представлял собою часть водосточной трубы, разрезанной вдоль и подобием желоба уложенной на две деревянные стойки. Через равные промежутки в желоб были вбиты металлические стержни со шляпками, заменявшие краны. Обязанность набрать воды в ближайшей уличной колонке и залить ее в умывальник распределялась между жильцами дома, но часть стариков, живших в первом этаже, пренебрегала гигиеническими правилами, несмотря на распоряжения Юденрата на этот счет. Так что воду в пожарном ведре принесли мы с моим новым знакомцем и соседом.
Вода была холодной, коричневое мыло не мылилось. Его приходилось использовать не только при умывании, но и для чистки зубов — о зубном порошке можно было лишь мечтать. Во рту оставался отвратительный привкус от намыленной зубной щетки с вылезшей щетиной. Хуже всего дело обстояло с бритьем — новое лезвие для безопасной бритвы стоило у контрабандистов бешеных денег. Я слышал, что некоторые из обитателей Брокенвальда ухитрялись тщательно соскабливать щетину осколком стекла. На подобный подвиг меня не хватало, я пользовался старым «жиллетом».
Сосед мой впервые снял свой фантастический наряд, обнажившись по пояс. Брюки его были подстать пальто — столь же пестрые от обилия заплат, с бахромой по краям штанин, подпоясанные перекрученным кожаным поясом, стертым и потрескавшимся. Г-н Холберг оказался чрезвычайно исхудавшим, но, тем не менее, достаточно широкоплечим и мускулистым человеком. Видимо, в прошлом он уделял немалое время спортивным занятиям. Кроме того, я заметил у него шрамы, два из которых — слева между ребер, длиной около пяти сантиметров каждый, похожи были на следы операций, и один — над правой ключицей — от огнестрельного оружия. Кроме того, по шее, чуть ниже кадыка, шла красноватая зигзагообразная линия — словно кто-то когда-то полоснул г-на Холберга ножом по горлу.
Заметив мой взгляд, г-н Холберг усмехнулся:
— Особые приметы, доктор. Эти два оставлены вашими коллегами. От этого, — он провел по шее, — я едва не лишился головы. Несчастное стечение обстоятельств для нападавшего, у него дрогнула рука. В итоге я отделался лишь неглубокой, хотя и весьма живописного вида раной, а он… — г-н Холберг развел руками. — А вот это, — он ткнул пальцем в ключицу, — результат неурочного визита одного из моих, скажем так, клиентов. Весьма серьезный человек, весьма…
Я не стал задавать уточняющие вопросы, хотя они и вертелись на кончике языка. Жизнь в Брокенвальде научила меня скрывать любопытство и не спрашивать лишнего. Я просто отвел взгляд, пристроился на старой скамейке, стоявшей в нескольких метрах от умывальника, и, держа в одной руке маленькое квадратное зеркальце, приступил к бритью. Давалось сие занятие с трудом; спустя какое-то время щеки мои пылали лихорадочным румянцем от раздражения тупой бритвой. Лишь с большой натяжкой можно было утверждать, что я побрился. Тем не менее, я ополоснул горящее лицо холодной водой, вытерся полотенцем, жесткость которого немногим уступала жесткости лезвия, и лишь после этого вновь взглянул на своего нового знакомца.
То, что я увидел, вновь удивило меня; впрочем, я уже чувствовал, что г-н Шимон Холберг удивит меня еще не раз. Сейчас он проделывал какие-то физические упражнения, причем с явным удовольствием, хотя лицо его имело скорее выражения недовольной сосредоточенности. Упражнения показались мне экзотическими, явно пришедшими откуда-то с востока. Г-н Холберг на несколько секунд замер в странной позе, напоминавшей па из индийского танца, после чего сделал несколько размеренных вдохов-выдохов, подошел ко мне. Глядя на выражение моего лица, он улыбнулся и пояснил:
— Это японская борьба, баритсу. В сочетании с китайской дыхательной гимнастикой. Когда-то заинтересовался, а несколько лет назад обнаружил, что некоторые упражнения помогают поддерживать неплохую физическую форму. Даже в неблагоприятных условиях… — он уселся на скамейку рядом со мной и вдруг спросил:
— Скажите, доктор, что вы имели в виду вчера, когда воскликнули: «Шкаф доктора Красовски!»?
Пальцы мои предательски дрогнули, я едва не выронил зеркальце, которое все еще держал в руке. Значит, он обратил внимание на мою неосторожную фразу. Г-н Холберг смотрел на меня со спокойным доброжелательным любопытством. Я отвел взгляд, нарочито медленно спрятал в карман пальто зеркальце и бритву, предварительно тщательно протерев их чистым платком и в платок же завернув. Новый мой сосед терпеливо и молча ждал. Я вынужден был ответить и ответил, хотя и неохотно:
— Когда вы сказали, что орудием убийства мог быть медицинский скальпель, я вспомнил, что днем видел такой в кабинете начальника медицинского блока, доктора Красовски.
— Что же может быть странного в том, что в кабинете у врача находятся хирургические инструменты? — г-н Холберг удивленно приподнял брови, хотя в голосе его не было слышно удивления.
— Ничего, разумеется, если не считать того, что скальпель мог позаимствовать кто-нибудь посторонний, — ответил я все так же неохотно. — Доктор Красовски перед уходом сказал, что забыл ключи и потому не запер дверь в своем кабинете. Попросил проследить, чтобы все было в порядке.
— Ах, вот оно что… — г-н Холберг озадаченно потер подбородок. — Понятно. И что же? Вы проследили?
— Ну, в общем, да… — я чувствовал все большую неловкость и раздражение. Кроме того, я никак не мог вспомнить, действительно ли выполнил просьбу Красовски. В кабинет я входил, но на сохранность инструментов в стеклянном шкафу не обращал внимания.
— А кто еще слышал, что Красовски не запер дверь? — спросил г-н Холберг.
— Э-э… Луиза… медицинская сестра. Луиза Бротман, она работает со мной.
— И она, разумеется, знает, что в кабинете доктора Красовски находится шкаф с медицинскими инструментами, — г-н Холберг не спрашивал, а утверждал. — А почему вы решили, что ее после спектакля должен был ждать господин Ландау?
Как ни странно, этот вопрос уже не показался мне неожиданным. Убедившись в том, что новый мой знакомец обращает внимание на все мелочи и оговорки, я был уверен в том, что мое неосторожное замечание о Луизе тоже не ускользнуло от него. Тем не менее, его любопытство показалось мне оскорбительным. И, стараясь говорить сдержанно, я спросил его, по какому, собственно говоря, праву он задает подобные вопросы. Г-н Холберг удивленно взглянул на меня:
— Но, доктор Вайсфельд, такие вопросы вам задал бы любой полицейский следователь, это же элементарно!
— При чем тут полицейские следователи?! — мне все-таки не удалось сдержать раздражения. — Кажется, я говорю о вас! Вы что же, решили сыграть в сыщика? В таком случае, увольте меня от участия в этой игре.
Он некоторое время смотрел на меня без всякого выражения, словно обдумывая услышанное. Только сейчас я обратил внимание на его странные глаза: белки были словно опутаны сеткой капиллярных сосудов, от чего казались желтоватыми, черные же зрачки словно пульсировали — то сужаясь, то вновь расширяясь. Казалось, кто-то за моей спиной то включает, то выключает невидимый фонарик, проверяя рефлексы г-на Холберга.
Тонкие бледные губы его слегка изогнулись, он пожал плечами.
— Я и есть полицейский следователь. Это моя профессия, я занимался ею более пятнадцати лет. До тридцать третьего года, — г-н Холберг зябко поежился, кожа на его лбу сошлась в морщины. — И сейчас я намерен раскрыть убийство режиссера Макса Ландау. Полагаю, у меня это получится лучше, чем у «синей» полиции — если только Зандберг вообще распорядится о расследовании. Скорее, он постарается ничего не заметить, и режиссера похоронят как скончавшегося то ли от несчастного случая, тог ли вследствие какой-то старой болезни. Несчастный случай… да… — пробормотал он отворачиваясь. — Например, пытался соскоблить краску с костюма ножом, рука соскользнула, нож вонзился в сердце. Почему бы и нет? Версия. Вполне удобоваримая для начальства. Буду удивлен, если она не придет никому в голову…
— Вы действительно служили в полиции? — растерянно спросил я и тут же вспомнил его вчерашнее замечание о богеме и криминальном характере некоторых актерских эскапад. И, конечно, то, что гримерную он называл не иначе как «место преступления».
— Что? — г-н Холберг прервал бормотанье и непонимающе посмотрел на меня. Видимо, мысленно он уже репетировал предстоящий разговор с начальником полиции. — А, полиция… Да, конечно, представьте, в тридцать третьем году я еще занимал должность начальника криминальной полиции… — тут мой собеседник назвал крупный портовый город в Северной Германии. Голос его звучал совершенно равнодушно. — В те времена, кстати, город был скорее красным, нежели коричневым. Впрочем, красные перекрашиваются довольно легко. Даже среди эсэсовских офицеров я знавал парочку с коммунистическим прошлым… — он хмыкнул, коротко усмехнувшись. — С коммунистами — и с нацистами тоже — я в прежние времена редко имел дело, уличными дебошами, запрещенными митингами и прочим занимались другие отделы. А господин советник криминалистики Шимон Холберг предпочитал общество профессиональных уголовников, — Холберг рассмеялся. — Между прочим, они относились ко мне с уважением…
При этих словах я невольно скосил глаза на его надключичный шрам. Он проследил направление моего взгляда, недовольно нахмурился.
— Одно другому нисколько не противоречит, — заявил он. — Да, он стрелял в упор, если бы не «бульдог», с которым я тогда не расставался, выстрелил бы еще раз. Я стрелял лучше, мне второго выстрела не понадобилось… Но я и не говорил, что мы были друзьями — мы были врагами, но врагами, относившимися друг к другу с уважением. Любой из них меня бы прикончил, представься ему такая возможность. Однако при этом они меня уважали… И вот вам доказательство: в прошлом году я три недели прятался у одного из своих бывших клиентов. Правда, немалое число других меня неоднократно и чрезвычайно азартно закладывали представителям новых властей… Вообще, это любопытнейшая тема — как изгои ведут себя по отношению к другим изгоям. Например, как те же уголовники относятся к евреям. Одни — вроде того, который меня прятал от гестаповцев, — видят в тебе родственную душу. Или, во всяком случае, человека, столь же несчастной судьбы. Другие похожи на «синих» полицейских: всячески стараются подчеркнуть, что они, разумеется, изгои, но другие. Так сказать, ступенькой выше. Именно таким способом утверждают себя на более высокой ступеньке — низводя другого отверженного на дно. Я встречал на своем пути и первых, и вторых… Кстати, — сказал он с улыбкой, — вам, возможно, будет интересно узнать об отношении немецких уголовников к евреям в прошлом, в далеком прошлом… Вскоре после прихода к власти нацистов, в тот короткий промежуток времени, когда я формально еще оставался начальником полиции, хотя фактически все дела перешли в руки моего преемника, присланного из Берлина, — к нам пришел некий господин из министерства пропаганды. И прочел лекцию. Весьма, доложу я вам, любопытную лекцию: «Евреи и уголовный мир Германии». Он буквально наизусть зачитывал нам фрагменты из книги, вышедшей в 1499 году и называвшейся «Liber vagatorum». Эта книга представляет собой первое исследование уголовной преступности в средневековой Европе. Она содержит, помимо уголовной хроники и анализа причин роста бандитизма и нищенства, небольшой словарик блатного жаргона. Так вот, в этом жаргоне большое количество еврейских слов. Предисловие к книге писал сам Мартин Лютер. И он отметил, что воровской язык происходит от евреев, поскольку в нем много еврейских слов, и что это легко заметит всякий знающий иврит… — бывший начальник криминальной полиции усмехнулся. — Действительно, в уголовной среде Европы, в первую очередь Германии и Франции, евреи в старину занимали особое место. При том, что вообще евреи составляли весьма малый процент, среди людей, стоявших вне закона, они пользовались особым авторитетом. Даже полицейские — тогдашние полицейские — отмечали, что еврейские бандиты были хорошими мужьями и отцами семейств, вели размеренную жизнь, отличались исключительной набожностью и никогда не занимались воровством в праздничные дни и по субботам. Парадокс, но евреи-уголовники пользовались в средневековой Европе своеобразным уважением, как среди служителей закона, так и среди собратьев по ремеслу. Известно, в частности, что заключенные-христиане в одной из берлинских тюрем потребовали разрешить им присутствовать на еврейских богослужениях. Был такой Дамиан Гиссель — или Жиссель, как его называли французы, — самый знаменитый и кровавый грабитель начала XVII века, большой негодяй, на совести которого хватало невинных жертв. Возглавлял крупную банду, но, в конце концов, попался. В молодости он был семинаристом, готовился в богословы, но жизненная его дорога вдруг сделала резкий поворот… Впрочем, такие повороты происходят и в наше время, как-нибудь при случае я вам расскажу… — он вдруг замолчал. Брови его сошлись на переносице, он беззвучно пошевелил губами.
— Так что же с этим бывшим семинаристом? — спросил я, невольно заинтересовавшись рассказом.
— Что? А, с Гисселем? Он потребовал, чтобы на эшафот его провожал не священник, а раввин. Между прочим, этот случай был далеко не единственным… — он оборвал сам себя, махнул рукой. — Простите, все это чепуха. Я во время своего бродяжничества — оно продолжалось несколько лет — ухитрился прослушать парочку университетских курсов. Весьма специфических, но иной раз всплывают в памяти обрывки лекций…
Конечно, будь я внимательнее вчера к его словам и поведению, я мог бы что-то заподозрить относительно его бывшей профессии. Даже китайско-японские гимнастические упражнения, которые я наблюдал несколькими минутами ранее, имели вполне естественное объяснение.
— Так вот почему вы рассмеялись вчера, когда мы столкнулись с полицейским… — произнес я смущенно.
Он усмехнулся.
— А, на ваше замечание о моей нелюбви к оным? Да, действительно, в таком грехе меня ранее никто никогда не обвинял…
Шимон Холберг поднялся, подошел к умывальнику и принялся мыться, фыркая от удовольствия. Глядя, как прозрачные струи стекают по его плечам и спине, я испытал сильнейший озноб — будто это меня только что сунули под ледяную воду.
Обтершись чистым куском ткани, извлеченным из внутреннего кармана брошенного на скамейке пальто, мой новый знакомец удовлетворенно вздохнул.
— Мне показалось, что вы вчера нашли что-то важное, — сказал я, вспомнив как он осматривал каморку Ландау.
— А вы наблюдательны, — с явным удовольствием сказал г-н Холберг. — Да, любопытная вещица. — он надел свое пальто, после чего вытащил из кармана что-то, напоминавшее кофейное зернышко. — Вот, взгляните.
Это оказалось не зернышко, а коричневая бусинка, выточенная из какой-то ценной породы дерева. Я повертел ее в руках, зачем-то подул в отверстие. Вернул обладателю.
— И что же? — спросил я. — Что в ней особенного, в этой бусинке?
— Это бусинка от четок, — пояснил мой новый сосед. — Не от женского украшения, а от кипарисовых четок, которыми пользуются, например, католики. Видели такие?
— Конечно, видел. Но что из этого следует?
— Пока не знаю. Но хотелось бы знать — где остальные бусинки? И как эта оказалась в руке убитого? — он легонько подкинул бусинку на ладони. — Как вы думаете, доктор? Кто-то мог ее потерять. Раз. Кто-то мог ее подарить. Два. Наконец, наш покойный друг мог попытаться кого-то удержать. Кого-то, кто очень торопился. И при этом мог порвать четки, которые этот кто-то держал в руках.
— Но тогда бусинки, скорее всего, рассыпались бы по всей комнате, — заметил я.
— Верно.
— А вы нашли только одну.
— Именно так. Поэтому можно предположить, что обладатель кипарисовых четок поспешил собрать рассыпавшиеся бусинки. Все, кроме одной. Поскольку эту одну зажал в руке покойный, — он взял бусинку указательным и большим пальцами и, прищурившись, посмотрел сквозь крохотное отверстие на тусклое солнце — собственно, не солнце даже, а светлое пятно за облачной пеленой. — Может быть, просто так. А может, и не просто…
Я пожал плечами. Все это казалось мне какой-то странной игрой, изрядно меня раздражавшей.
Он, видимо, почувствовал это, потому что убрал бусинку в карман и сухо обратился ко мне:
— Так что же, доктор? Теперь вы ответите на мои вопросы? Почему вы решили, что госпожу Бротман должен был после спектакля ждать господин Ландау?
Я рассказал ему о своей помощнице.
— Значит, она была знакома с убитым ранее, — задумчиво сказал г-н Холберг. — До Брокенвальда. Уже любопытно, да… И она обратила внимание на то, что жены режиссера не было в зале. И постаралась обратить на этот факт и ваше внимание. Случайно? Или нет? А как насчет другой женщины? Актрисы?
— Луиза… То есть, госпожа Бротман… — поспешно поправился я. — Она назвала эту девушку Ракелью. Вообще-то она работает на кухне, я вспомнил. Раздает обеды. Вы наверняка видели ее там.
— Да, действительно, теперь припоминаю… — г-н Холберг помолчал немного. — То есть, госпожа Бротман могла знать ее по кухне. Вы это хотели сказать?
— Нет, — ответил я. — Мне кажется, госпожа Бротман знала эту Ракель раньше.
— Вопрос — с каких именно пор? Со времен своего знакомства с Максом Ландау? Хотя, нет, девушка слишком молода, а знакомству уже почти десять лет. Значит, познакомились уже здесь, в Брокенвальде? — он поднялся со скамейки, просунул руки в рукава пальто и через мгновение вновь стал похож на Арлекина — тем более, что темные круги, лежавшие вокруг запавших глаз, успешно играли роль традиционной черной маски. — Что же, доктор, пора отправляться на завтрак. Мне — к кухонному блоку, а вас, как я понимаю, кормят на рабочем месте? Итак, до вечера. И просьба: постарайтесь не говорить ничего лишнего ни госпоже Бротман, ни господину Красовски. Пока, во всяком случае.
— Вы действительно рассчитываете раскрыть это преступление? — спросил я.
— Ничего другого мне не остается, — ответил он серьезно. — Я — сыщик. И это ведь не просто профессия, дорогой доктор. В конце концов, можно ли считать случайностью то, что я оказался в гримерной господина Ландау через несколько минут после того, как там произошло убийство? Ведь что-то меня туда привело именно в такой момент. Судьба? Предположим. Перст судьбы, доктор Вайсфельд, а я фаталист. Значит, мне и расследовать преступление. Начну с того, что зайду к господину Зандбергу и попрошу его разрешения на проведение расследования. Кое-какие рекомендации у меня имеются. Скорее всего, они не окажут никакого влияния, и разрешения мне не дадут, но попробовать я обязан. Субординация, доктор, я к ней привык … До вечера, доктор Вайсфельд, до вечера… — он прощально приложил два пальца к виску и быстро пошел по улице, направляясь к кухонному блоку. Людской поток, медленно плывущий в ту же сторону, поглотил его раньше, чем он дошел до угла.
Я отправился на службу, испытывая весьма противоречивые чувства. В голове роилось множество вопросов, касавшихся прошлого моего нового знакомца и его суждений о смерти режиссера Ландау. Я сердился на себя за то, что не задал их сразу же, вместо того, чтобы с раскрытым ртом слушать историю взаимоотношений евреев с уголовниками. Ничего не поделаешь, придется отложить все вопросы до вечера.
Добравшись до дверей медицинского блока, я испытал сильнейшее чувство неловкости от мысли о предстоящей встрече с Луизой Бротман. Я был уверен, что вопросы, продолжавшие вертеться в моей голове и значительной своей частью касавшиеся ее, она без труда прочитает на моем растерянном лице.
К счастью, мне не пришлось ни о чем ее спрашивать. Подходя к блоку, я увидел толпу ожидавших в окружении полицейских. Я едва успел проглотить свой завтрак, состоявший из чашки эрзац-кофе, тяжелого серого хлеба, маргарина и темно-коричневой липкой массы, называвшейся мармеладом. Насколько я мог судить, мармелад делался из желатина с добавкой красителя и малой толики сахарина. Чувство голода все это притупляло лишь на короткое время. Правда, завтрак неработающего состоял только из эрзац-кофе и ста пятидесяти граммов хлеба. Все познается в сравнении — избитая истина, но первые два дня после возвращения на работу в медблок я наслаждался ощущением сытости — обманчивым, разумеется.
Вошел полицейский с картонной папкой. Козырнув, он протянул мне несколько бланков с фамилиями заболевших, нуждавшихся в медицинском осмотре. Я приступил к приему, мысленно радуясь большому числу пациентов — непрерывность занятий избавила меня от необходимости обращаться к Луизе, а затем и притупили вчерашние воспоминания.
Помимо непринятых накануне новичков, из бригады, работавшей вне стен гетто на уборке картофеля, к нам направили двенадцать мужчин и пять женщин. Жалобы были однообразны, связаны, главным образом, с желудочными расстройствами. Восьмерых мужчин и двух женщин с начальными признаками кишечной инфекции я направил в стационар, остальным предписал возвращаться на работу с завтрашнего дня. Во второй партии были только мужчины — они занимались разгрузочными работами на станции близ Лимбовиц. Шестерых пришлось тоже госпитализировать — у четверых травмы оказались достаточно серьезными, у двоих начинался сепсис.
Поток больных начал иссякать лишь к середине дня. В коридоре оставалось человек пять-шесть, пришедших в медицинский блок самостоятельно. Я чувствовал себя изрядно уставшим — хотя не так, как в первый день. Тем не менее, Луиза сама предложила сделать небольшой перерыв и приготовила мне чашку кофе — до обеда еще оставалось два часа. Я поблагодарил ее, присел у окна с горячей кружкой в руке. Госпожа Бротман занялась рабочим журналом, заполняя карточки, внося какие-то дополнения.
— Восемнадцать человек отправлены в стационар, — сказала она наконец. — Доктор Красовски будет недоволен, доктор Вайсфельд, восемнадцать временно нетрудоспособных — это много… — в ее голосе слышалась ирония. — К счастью, ему никого не придется оперировать.
Я молча кивнул. Сделав первый глоток черной жидкости без вкуса и запаха, я машинально поднес к глазам листок-направление — один из двух, принесенных полицейским. Механически пробегая список уже принятых нами больных, я вдруг обратил внимание на знакомую фамилию: «Ландау-фон Сакс». Но жены Макса Ландау сегодня не было. Не исключено, что она осталась дома из-за смерти мужа.
— Странно, — сказал я, стараясь не смотреть на Луизу. — Здесь в списке фигурирует госпожа Ландау-фон Сакс. Видимо, муж все-таки настоял на ее визите к врачу. Но она не пришла…
Луиза не ответила, неопределенно пожала плечами. Она сидела так, что тусклые солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь пыльное, наполовину закрашенное окно, освещали ее плечи, но оставляли в тени лицо.
— Как вы вчера добрались домой? — спросил я нейтральным тоном.
— Благодарю, без приключений, — быстро ответила она. — А вы?
— Я слышал, что с Максом Ландау случилось несчастье, — все-таки, из меня никогда не выйдет сыщик. Я не мог не говорить о случившемся, хотя и понимал, что нарушаю слово, данное г-ну Холбергу. Но, в конце концов, почему я должен помогать какому-то самоуверенному типу, всерьез утверждающему, что он раскроет убийство? Я разозлился — и на него, и на себя, и на Луизу Бротман, — и уже не сдерживаясь, добавил: — Он умер. Сразу после спектакля. Разве вы не слышали об этом?
— Что вы говорите?! — воскликнула она, глядя на меня с изумлением, которое показалось бы искренним всякому, не видевшему ее у гримерной Ландау. — Боже, какой ужас… Но отчего это произошло? Он ведь выглядел на сцене вполне здоровым… Или я ошибаюсь? — вдруг выражение ее лица изменилось, глаза потухли, она вяло махнула рукой. — Ах, что я болтаю… Конечно, я знаю об этом. Просто не хотелось говорить… Я… — она запнулась. — Мы должны были встретиться.
Я хотел было расспросить ее о Ландау и о том, как они познакомились, но тут дверь в кабинет распахнулась, и вошел доктор Красовски. Судя по нетвердой походке и лихорадочному блеску в глазах, он уже успел приложиться к спиртному.
— Черт побери, Вайсфельд, вы не брали мой скальпель? — спросил он раздраженно.
— Нет, — ответил я.
Он некоторое время молча смотрел на меня, затем перевел взгляд на Луизу. Пробормотал: «Кто, черт возьми, рылся в моем шкафу?..» Впрочем, вопрос был задан риторический. Красовски, чуть покачиваясь, подошел к письменному столу, перелистал регистрационный журнал, наклонился, прочитал вполголоса: «Рейнхард Зюсс… Марсель… Диагноз… Господи, какая дребедень…» — он оттолкнул журнал, сморщился, так что даже очки на носу покосились. Поправив их кое-как, доктор Красовски пристально посмотрел на меня.
— Вайсфельд, — сказал он. — Вайсфельд, святоша. Это я вас тогда выпер. А потом снова взял. И снова выпру. Вы курите? Хотя нет, вы не курите и не пьете, это же запрещено. Вы только презираете. Меня. Ну и черт с вами. Но красть скальпель — это ребячество. Для хирурга привычный инструмент так же важен, как и для музыканта. Я могу сфальшивить на операции. И пациент — ту-ту!.. — он коротко засмеялся. — По вашей вине, доктор Вайсфельд. И черт с вами, — повторил он. — Черт, черт, черт с вами… — он резко развернулся на каблуках и вышел, громко хлопнув дверью. Луиза вернулась к столу, аккуратно закрыла журнал, положила его на место.