Страница:
При вступлении в новую должность Шпайдель получил от своего предшественника генерала Гаузе исчерпывающую информацию о том, что Роммель считает войну проигранной, и вторжение будет развиваться по опробованному в Сицилии, Салерно и Неттуно сценарию: абсолютное господство в воздухе, многократное превосходство по танкам и артиллерии и эффективная поддержка с моря. Маршал поручил генералу Гаузе поразмыслить над проблемой: каким образом можно завершить войну на западе до всегерманского коллапса?
РАЗГОВОР С РОММЕЛЕМ
ОБЕР-БУРГОМИСТР ШТРЁЛИН
СОВЕЩАНИЕ В ФРИДЕНШТАДТЕ
РАЗГОВОР С РОММЕЛЕМ
5 мая я выехал из Парижа в располагавшееся в нижнем течении Сены местечко Ла-Рош-Гюйон. Здесь в старинном родовом гнезде герцогов Ларошфуко, утопавшем в молочной белизне цветущих садов, находилась штаб-квартира генерал-фельдмаршала Роммеля. Маршал принял меня в огромном кабинете. За годы африканской кампании я привык видеть его в примитивной и даже убогой обстановке, поэтому на меня произвел незабываемое впечатление разительный контраст между богатыми интерьерами замка и запечатлевшимися в памяти картинами походного быта — Роммель в продуваемой всеми ветрами палатке, Роммель в открытом штабном вездеходе посреди пустыни, Роммель на передвижном КП… Видимо, неприкрытое удивление легко читалось в моих глазах. Роммель как-то по-домашнему улыбнулся и произнес:
— Несколько уютнее, чем под Тобруком или Эль-Ала-мейном. Вы не находите?
— Так точно, герр фельдмаршал. Но думаю, что забот от этого не убавилось.
— Да, да, вы правы…
Мой взгляд скользнул по гигантским гобеленам и задержался на впечатляющем своими размерами письменном столе — сидя за этим столом, Людовик XIV одним росчерком пера отменил Нантский эдикт, а вместе с ним и все причитающиеся гугенотам привилегии…
Потом мы подошли к высоким стрельчатым окнам кабинета. Под ногами весело возилась четвероногая любимица маршала — собака неопределенной породы по кличке Эльбо — а мы молча любовались открывшимся видом живописной излучины Сены между Верноном и Мантом. Это была ликующая симфония весны — буйство красок, тончайший букет ароматов полевых цветов, уже созревающих вишен и цветущей жимолости. Река величественно несла свои воды мимо скалистых обрывов правобережья и исчезала среди зеленых лугов, полей и садов бескрайней долины. С террасы под окнами замка поднимался тягучий пьянящий дух от изнемогавших под лучами полуденного солнца кроваво-красных роз. Веселый бог Пан [28]шествовал по благословенной земле, «La douce France!» [29]. К маленькой лохматой Эльбо присоединилась крупная породистая охотничья собака — неизменная спутница маршала во время частых прогулок по окрестностям замка. Я только было собрался произнести что-нибудь соответствующее торжественности момента, как раздались простые и проникновенные слова маршала:
— Как я люблю эту страну…
Потом он энергично потряс головой, как бы отрешаясь от умиротворяющей гармонии окружающего мира, провел руками по сразу ставшему жестким лицу, резко повернулся ко мне и спросил:
— Как все происходило в Италии?
Я рассказал маршалу о боях под Кассино и о сражении за плацдарм Неттуно, обо все возрастающем превосходстве союзнических ВВС и о «дорогах смерти», в которые вражеские штурмовики превратили все коммуникации, ведущие к итальянскому фронту. Я долго говорил о массированном применении бомбардировочной авиации при взламывании наших позиций, о деморализующем воздействии дальнобойной корабельной артиллерии противника в боях под Анцио и об обескураживающих «новинках» инженерных и десантных средств союзников, применявшихся в битве за плацдарм. Маршал внимательно слушал о граде бомб, гранат и снарядов под Кассино и об изрытом воронками поле боя, напомнившем мне 1-ю мировую войну. Очень многие в Италии задавали себе один вопрос — как же мы справимся с ожидаемым вторжением на Западе, если не можем ликвидировать сравнительно небольшой плацдарм в Неттуно?
С каждой минутой лицо маршала становилось все мрачнее. Наконец, он не выдержал и воскликнул:
— Я же говорил фюреру о том, что в Южной Италии прольется немало крови. Если бы мы сразу отошли к Флоренции, а потом закрепились в Северных Апеннинах перед долиной По, только тогда можно было остановить отступление и спасти фронт. Это нужно было сделать полгода тому назад, если еще не раньше.
После некоторой паузы я спросил у него, как обстоят дела с Атлантическим валом. Тут он окончательно помрачнел и произнес:
— С Атлантическим валом? Для начала — это не совсем «вал»! Судите сами — по-настоящему мощные укрепления построены только вдоль Английского канала. Но здесь они и не собираются высаживать десант. Когда я только приехал и отправился в первую инспекционную поездку, я испытал потрясение от того, как ничтожно мало было на самом деле здесь сделано. Несколько крупных фортификационных сооружений — да, это есть, но в целом — это самая заурядная система линейных укреплений без эшелонирования в глубину оборонительных порядков. Все опорные укрепления разнятся по силе и располагаются на большом расстоянии друг от друга, преимущественно в устье реки и в естественных гаванях так, что не может быть и речи о перекрывании секторов и огневом взаимодействии дотов и дзотов. На незащищенных пространствах между ними нет абсолютно ничего! Только несколько открытых позиций береговой артиллерии, которые будут уничтожены первым же бомбовым ударом. Так что я не строю никаких иллюзий по поводу наших ближайших перспектив. Если мы не используем единственный шанс и не опрокинем противника в первые же несколько часов после высадки, когда он согласно теории всегда бывает слаб, и позволим ему захватить плацдарм, значит потерпим поражение, а вместе с ним безоговорочно проиграем и всю кампанию.
Да вы и сами увидите состояние наших дел на побережье во время поездок. Обратите внимание на то, что происходит под Каном в низовьях Орна: я вынужден снимать с позиций боевые дивизии и переквалифицировать их в бригады землекопов и строителей. Везде, где только можно, мне приходится импровизировать, чтобы хоть чуть-чуть «заштопать дыры» и эшелонировать оборону — минируем проходы на танкоопасных направлениях, строим заграждения из колючей проволоки, устанавливаем надолбы и противотанковые «ежи»… Одним словом, проводим противодесантные мероприятия и запасли несколько малоприятных сюрпризов для союзников. Но, увы, это не вал! То, что мы имеем, нельзя назвать «неприступным валом», уж поверьте моему опыту…
Но самое страшное, что я ничего не знаю о противнике. Как вам это понравится: с января мне удалось получить один-единственный аэрофотоснимок британских портов. Не удивляйтесь, но к моему величайшему разочарованию, нам приходится довольствоваться противоречащими друг другу донесениями агентов. Но я знаю, я чувствую, что враг на подходе! Вспомните Тобрук: я знал, что все задуманное удастся осуществить и сработают все мои уловки. А через несколько месяцев под Эль-Аламейном я не сомневался, что битва за Африку проиграна — я чувствовал это. Если вы спросите, что подсказывает мне мой внутренний голос сейчас, отвечу — ничего хорошего…
Мы продолжали стоять у окна с видом на долину. Стояла неимоверная жара. Внизу под нами развалились на террасе обе собаки Роммеля. Они лениво нежились на солнце и беспокойно поглядывали в нашу сторону, когда хозяин слишком уж повышал голос. Маршал сделал короткий шаг в мою сторону и взволнованно спросил:
— Кох, вы отдаете себе отчет в том, какой будет воздушная обстановка, когда закружится вся эта карусель? Это будет не просто превосходство и даже не подавляющее превосходство — в небе над Францией нам предстоит пережить тотальное господство ВВС противника. Мне доложили, что во Франции примерно 800 наших самолетов, во всяком случае именно такую цифру назвал главнокомандующий люфтваффе Шперле. Вроде бы будет переброшено еще сколько-то эскадрилий. Скажу вам откровенно: поверю в это только тогда, когда своими глазами увижу пролетающие над этим замком истребители люфтваффе! Одному Богу известно, сколько же самолетов из этих 800 на самом деле готовы к бою. Ну, а численность воздушного флота противника составляет 25 000 машин, из которых 12 000 могут быть немедленно брошены в бой! Есть чему ужаснуться, только к началу операции это соотношение сил еще больше изменится не в нашу пользу.
Хотя боевой дух армии по-прежнему выше всяческих похвал, единственное, что мы в состоянии сделать, — это уповать на чудо и на импровизацию. Если бы я оказался здесь годом раньше! На побережье следовало бы уже давно построить небольшие цементные заводы и наладить производство боеприпасов в связи с все ухудшающимся снабжением из рейха. Во всем ощущается острая нехватка, а в первую очередь, не хватает единого руководящего центра на Западном фронте. Я твердо убежден в том, что мы должны контратаковать противника во время высадки. Это означает, что танки должны быть выдвинуты как можно ближе к берегу и сосредоточены на предполагаемом направлении главного удара союзников. Если они будут занимать позицию вдали от переднего края обороны, англо-американские ВВС не дадут нам возможности нанести удар. Если это сражение и можно выиграть, то только на побережье. Независимо от места высадки ОКВ планирует дать танковое сражение под Реймсом или Парижем. Общее руководство на Западе осуществляется из рук вон плохо — у нас руководят все, кому не лень, хотя очевидно, что командование тремя родами войск вермахта должно быть возложено на одного человека. Преимущество наших противников состоит уже в том, что Эйзенхауэру подчинены все задействованные в операции вторжения силы. Я запросил ОКВ о возможности подчинения мне в зоне ответственности группы армий «Б» абсолютно всех войсковых соединений, включая люфтваффе, флот, армию, резервы ОКВ или ОТ [30].
Я с нетерпением жду реакции сверху… (ОКБ ответило резким отказом на этот запрос Роммеля.)
На суше нам будут противостоять 65 дивизий Эйзенхауэра. Все, без исключения, сухопутные части моторизованы. У нас 8 танковых бригад, частично находящихся в процессе доукомплектования, и две дюжины пехотных дивизий. Если бы у нас были в запасе хотя бы два месяца, наше положение выглядело бы не таким безнадежным. Возможно, сюда действительно перебросили бы обещанные дивизии и авиацию.
Я прекрасно знаю истинную прочность оборонительных порядков Атлантического вала. Она везде различна. Противнику не составит труда найти уязвимые места в нашей обороне, тут же взломать ее, просочиться в тыл и со спины ударить по наилучшим образом защищенным участкам. Нам нужно выиграть время, поэтому мы должны действовать так, как если бы Атлантический вал был на самом деле так неприступен, как утверждает ведомство доктора Геббельса. Может быть, Эйзенхауэр и даст мне время, необходимое для укрепление «вала». На войне можно и даже нужно блефовать, но это имеет смысл, если в конечном итоге ты, как в той сказке, достаешь «дубинку из мешка».
Роммель замолчал, а я попытался осмыслить услышанное. Потом он поинтересовался новостями из фатерланда. Я рассказал о раздуваемом средствами массовой информации ажиотаже по поводу ракет «Фау» — «безошибочно бьющего в цель чудо-оружия» и связанных с ними надежд на скорейший перелом в ходе войны. В целом общественность не сомневается в благоприятном исходе сражения на Западе. Маршал ответил, что «сделает все от него зависящее, но, к сожалению, он не всемогущ, и в создавшемся положении уже ничего нельзя изменить». Мы поговорили о французской кампании 1940 года и о тех фундаментальных изменениях, которые претерпело военное положение Германии за последние четыре года. Неожиданно Роммель произнес:
— Если бы только Гитлер не развязал войну против России. Это была его серьезнейшая военно-политическая ошибка. Сегодня эта война уже давно перешагнула свой экватор. Я надеюсь, что нам все же удастся выбраться из нее с честью и хотя бы частично целыми!
Преисполненный самых мрачных предчувствий и мыслей, я покидал построенный на века на вершине отвесного холма замок маршала. Под немецкими сапогами горела земля. Мы вдруг оказались у подножья пробудившегося после спячки вулкана, содрогающегося в безудержном гневе и вот-вот готового излить на нас раскаленную лаву своей клокочущей ярости. После разговора с маршалом что-то во мне надломилось, и я с ужасом осознал, что мы, немцы, больше не властвуем над своей судьбой — нас влечет за собой злой рок событий.
Тем временем Геббельс обрушил «шквал пропагандистского огня» на общественность! В течение мая средства массовой информации опубликовали ряд журналистских статей «об абсолютной неприступности Атлантического вала и оружии неслыханной мощи, которое будет применено в случае вторжения». На этот раз титанические усилия Роммеля выиграть время для усиления и реконструкции укреплений вполне совпали с попытками министерства пропаганды как всегда выдать желаемое за действительное и дезинформировать врага. Однако все эти усилия были тщетными, поскольку воздушная разведка противника работала как часы и Эйзенхауэр прекрасно представлял себе истинную мощь «пропагандистского вала».
Роммель находился в сложной ситуации. Для стороннего наблюдателя он оставался прежним энергичным и талантливым руководителем — маршал дневал и ночевал на позициях и предпринимал героические усилия по повышению мощи оборонительных сооружений Атлантического вала. Ему на самом деле удалось решительно изменить положение и добиться того, что только ему и было по плечу. Но за попытками удержать врага как можно дальше от границ Франции скрывалось нечто большее, чем естественное желание выиграть предстоящее сражение — Роммель искал пути спасения своего Отечества иными способами. При этом для него было само собой разумеющимся, что можно будет уверенно чувствовать себя за столом переговоров с союзниками только в том случае, если, во-первых, будет окончательно решена проблема ограничения или свержения власти Гитлера; во-вторых, запланированное вторжение и практически гарантированная англо-американским войскам победа в битве за Францию еще не успеют состояться, и Германия не окажется в унизительной и униженной роли побежденного. Такая позиция ни в коем случае не являлась вопросом принципа или ложно истолкованного понимания солдатского долга — это были требования реальной немецкой политики. Это были дни сомнений и глубоких переживаний: страстная жажда деятельности вступала в конфликт с внутренними колебаниями по поводу уже принятого решения. Роммелю, возможно, и хотелось бы поверить в «пророческий гений фюрера и оружие возмездия», но он уже не мог заглушить тревожным набатом звучащий в его душе призыв.
— Несколько уютнее, чем под Тобруком или Эль-Ала-мейном. Вы не находите?
— Так точно, герр фельдмаршал. Но думаю, что забот от этого не убавилось.
— Да, да, вы правы…
Мой взгляд скользнул по гигантским гобеленам и задержался на впечатляющем своими размерами письменном столе — сидя за этим столом, Людовик XIV одним росчерком пера отменил Нантский эдикт, а вместе с ним и все причитающиеся гугенотам привилегии…
Потом мы подошли к высоким стрельчатым окнам кабинета. Под ногами весело возилась четвероногая любимица маршала — собака неопределенной породы по кличке Эльбо — а мы молча любовались открывшимся видом живописной излучины Сены между Верноном и Мантом. Это была ликующая симфония весны — буйство красок, тончайший букет ароматов полевых цветов, уже созревающих вишен и цветущей жимолости. Река величественно несла свои воды мимо скалистых обрывов правобережья и исчезала среди зеленых лугов, полей и садов бескрайней долины. С террасы под окнами замка поднимался тягучий пьянящий дух от изнемогавших под лучами полуденного солнца кроваво-красных роз. Веселый бог Пан [28]шествовал по благословенной земле, «La douce France!» [29]. К маленькой лохматой Эльбо присоединилась крупная породистая охотничья собака — неизменная спутница маршала во время частых прогулок по окрестностям замка. Я только было собрался произнести что-нибудь соответствующее торжественности момента, как раздались простые и проникновенные слова маршала:
— Как я люблю эту страну…
Потом он энергично потряс головой, как бы отрешаясь от умиротворяющей гармонии окружающего мира, провел руками по сразу ставшему жестким лицу, резко повернулся ко мне и спросил:
— Как все происходило в Италии?
Я рассказал маршалу о боях под Кассино и о сражении за плацдарм Неттуно, обо все возрастающем превосходстве союзнических ВВС и о «дорогах смерти», в которые вражеские штурмовики превратили все коммуникации, ведущие к итальянскому фронту. Я долго говорил о массированном применении бомбардировочной авиации при взламывании наших позиций, о деморализующем воздействии дальнобойной корабельной артиллерии противника в боях под Анцио и об обескураживающих «новинках» инженерных и десантных средств союзников, применявшихся в битве за плацдарм. Маршал внимательно слушал о граде бомб, гранат и снарядов под Кассино и об изрытом воронками поле боя, напомнившем мне 1-ю мировую войну. Очень многие в Италии задавали себе один вопрос — как же мы справимся с ожидаемым вторжением на Западе, если не можем ликвидировать сравнительно небольшой плацдарм в Неттуно?
С каждой минутой лицо маршала становилось все мрачнее. Наконец, он не выдержал и воскликнул:
— Я же говорил фюреру о том, что в Южной Италии прольется немало крови. Если бы мы сразу отошли к Флоренции, а потом закрепились в Северных Апеннинах перед долиной По, только тогда можно было остановить отступление и спасти фронт. Это нужно было сделать полгода тому назад, если еще не раньше.
После некоторой паузы я спросил у него, как обстоят дела с Атлантическим валом. Тут он окончательно помрачнел и произнес:
— С Атлантическим валом? Для начала — это не совсем «вал»! Судите сами — по-настоящему мощные укрепления построены только вдоль Английского канала. Но здесь они и не собираются высаживать десант. Когда я только приехал и отправился в первую инспекционную поездку, я испытал потрясение от того, как ничтожно мало было на самом деле здесь сделано. Несколько крупных фортификационных сооружений — да, это есть, но в целом — это самая заурядная система линейных укреплений без эшелонирования в глубину оборонительных порядков. Все опорные укрепления разнятся по силе и располагаются на большом расстоянии друг от друга, преимущественно в устье реки и в естественных гаванях так, что не может быть и речи о перекрывании секторов и огневом взаимодействии дотов и дзотов. На незащищенных пространствах между ними нет абсолютно ничего! Только несколько открытых позиций береговой артиллерии, которые будут уничтожены первым же бомбовым ударом. Так что я не строю никаких иллюзий по поводу наших ближайших перспектив. Если мы не используем единственный шанс и не опрокинем противника в первые же несколько часов после высадки, когда он согласно теории всегда бывает слаб, и позволим ему захватить плацдарм, значит потерпим поражение, а вместе с ним безоговорочно проиграем и всю кампанию.
Да вы и сами увидите состояние наших дел на побережье во время поездок. Обратите внимание на то, что происходит под Каном в низовьях Орна: я вынужден снимать с позиций боевые дивизии и переквалифицировать их в бригады землекопов и строителей. Везде, где только можно, мне приходится импровизировать, чтобы хоть чуть-чуть «заштопать дыры» и эшелонировать оборону — минируем проходы на танкоопасных направлениях, строим заграждения из колючей проволоки, устанавливаем надолбы и противотанковые «ежи»… Одним словом, проводим противодесантные мероприятия и запасли несколько малоприятных сюрпризов для союзников. Но, увы, это не вал! То, что мы имеем, нельзя назвать «неприступным валом», уж поверьте моему опыту…
Но самое страшное, что я ничего не знаю о противнике. Как вам это понравится: с января мне удалось получить один-единственный аэрофотоснимок британских портов. Не удивляйтесь, но к моему величайшему разочарованию, нам приходится довольствоваться противоречащими друг другу донесениями агентов. Но я знаю, я чувствую, что враг на подходе! Вспомните Тобрук: я знал, что все задуманное удастся осуществить и сработают все мои уловки. А через несколько месяцев под Эль-Аламейном я не сомневался, что битва за Африку проиграна — я чувствовал это. Если вы спросите, что подсказывает мне мой внутренний голос сейчас, отвечу — ничего хорошего…
Мы продолжали стоять у окна с видом на долину. Стояла неимоверная жара. Внизу под нами развалились на террасе обе собаки Роммеля. Они лениво нежились на солнце и беспокойно поглядывали в нашу сторону, когда хозяин слишком уж повышал голос. Маршал сделал короткий шаг в мою сторону и взволнованно спросил:
— Кох, вы отдаете себе отчет в том, какой будет воздушная обстановка, когда закружится вся эта карусель? Это будет не просто превосходство и даже не подавляющее превосходство — в небе над Францией нам предстоит пережить тотальное господство ВВС противника. Мне доложили, что во Франции примерно 800 наших самолетов, во всяком случае именно такую цифру назвал главнокомандующий люфтваффе Шперле. Вроде бы будет переброшено еще сколько-то эскадрилий. Скажу вам откровенно: поверю в это только тогда, когда своими глазами увижу пролетающие над этим замком истребители люфтваффе! Одному Богу известно, сколько же самолетов из этих 800 на самом деле готовы к бою. Ну, а численность воздушного флота противника составляет 25 000 машин, из которых 12 000 могут быть немедленно брошены в бой! Есть чему ужаснуться, только к началу операции это соотношение сил еще больше изменится не в нашу пользу.
Хотя боевой дух армии по-прежнему выше всяческих похвал, единственное, что мы в состоянии сделать, — это уповать на чудо и на импровизацию. Если бы я оказался здесь годом раньше! На побережье следовало бы уже давно построить небольшие цементные заводы и наладить производство боеприпасов в связи с все ухудшающимся снабжением из рейха. Во всем ощущается острая нехватка, а в первую очередь, не хватает единого руководящего центра на Западном фронте. Я твердо убежден в том, что мы должны контратаковать противника во время высадки. Это означает, что танки должны быть выдвинуты как можно ближе к берегу и сосредоточены на предполагаемом направлении главного удара союзников. Если они будут занимать позицию вдали от переднего края обороны, англо-американские ВВС не дадут нам возможности нанести удар. Если это сражение и можно выиграть, то только на побережье. Независимо от места высадки ОКВ планирует дать танковое сражение под Реймсом или Парижем. Общее руководство на Западе осуществляется из рук вон плохо — у нас руководят все, кому не лень, хотя очевидно, что командование тремя родами войск вермахта должно быть возложено на одного человека. Преимущество наших противников состоит уже в том, что Эйзенхауэру подчинены все задействованные в операции вторжения силы. Я запросил ОКВ о возможности подчинения мне в зоне ответственности группы армий «Б» абсолютно всех войсковых соединений, включая люфтваффе, флот, армию, резервы ОКВ или ОТ [30].
Я с нетерпением жду реакции сверху… (ОКБ ответило резким отказом на этот запрос Роммеля.)
На суше нам будут противостоять 65 дивизий Эйзенхауэра. Все, без исключения, сухопутные части моторизованы. У нас 8 танковых бригад, частично находящихся в процессе доукомплектования, и две дюжины пехотных дивизий. Если бы у нас были в запасе хотя бы два месяца, наше положение выглядело бы не таким безнадежным. Возможно, сюда действительно перебросили бы обещанные дивизии и авиацию.
Я прекрасно знаю истинную прочность оборонительных порядков Атлантического вала. Она везде различна. Противнику не составит труда найти уязвимые места в нашей обороне, тут же взломать ее, просочиться в тыл и со спины ударить по наилучшим образом защищенным участкам. Нам нужно выиграть время, поэтому мы должны действовать так, как если бы Атлантический вал был на самом деле так неприступен, как утверждает ведомство доктора Геббельса. Может быть, Эйзенхауэр и даст мне время, необходимое для укрепление «вала». На войне можно и даже нужно блефовать, но это имеет смысл, если в конечном итоге ты, как в той сказке, достаешь «дубинку из мешка».
Роммель замолчал, а я попытался осмыслить услышанное. Потом он поинтересовался новостями из фатерланда. Я рассказал о раздуваемом средствами массовой информации ажиотаже по поводу ракет «Фау» — «безошибочно бьющего в цель чудо-оружия» и связанных с ними надежд на скорейший перелом в ходе войны. В целом общественность не сомневается в благоприятном исходе сражения на Западе. Маршал ответил, что «сделает все от него зависящее, но, к сожалению, он не всемогущ, и в создавшемся положении уже ничего нельзя изменить». Мы поговорили о французской кампании 1940 года и о тех фундаментальных изменениях, которые претерпело военное положение Германии за последние четыре года. Неожиданно Роммель произнес:
— Если бы только Гитлер не развязал войну против России. Это была его серьезнейшая военно-политическая ошибка. Сегодня эта война уже давно перешагнула свой экватор. Я надеюсь, что нам все же удастся выбраться из нее с честью и хотя бы частично целыми!
Преисполненный самых мрачных предчувствий и мыслей, я покидал построенный на века на вершине отвесного холма замок маршала. Под немецкими сапогами горела земля. Мы вдруг оказались у подножья пробудившегося после спячки вулкана, содрогающегося в безудержном гневе и вот-вот готового излить на нас раскаленную лаву своей клокочущей ярости. После разговора с маршалом что-то во мне надломилось, и я с ужасом осознал, что мы, немцы, больше не властвуем над своей судьбой — нас влечет за собой злой рок событий.
Тем временем Геббельс обрушил «шквал пропагандистского огня» на общественность! В течение мая средства массовой информации опубликовали ряд журналистских статей «об абсолютной неприступности Атлантического вала и оружии неслыханной мощи, которое будет применено в случае вторжения». На этот раз титанические усилия Роммеля выиграть время для усиления и реконструкции укреплений вполне совпали с попытками министерства пропаганды как всегда выдать желаемое за действительное и дезинформировать врага. Однако все эти усилия были тщетными, поскольку воздушная разведка противника работала как часы и Эйзенхауэр прекрасно представлял себе истинную мощь «пропагандистского вала».
Роммель находился в сложной ситуации. Для стороннего наблюдателя он оставался прежним энергичным и талантливым руководителем — маршал дневал и ночевал на позициях и предпринимал героические усилия по повышению мощи оборонительных сооружений Атлантического вала. Ему на самом деле удалось решительно изменить положение и добиться того, что только ему и было по плечу. Но за попытками удержать врага как можно дальше от границ Франции скрывалось нечто большее, чем естественное желание выиграть предстоящее сражение — Роммель искал пути спасения своего Отечества иными способами. При этом для него было само собой разумеющимся, что можно будет уверенно чувствовать себя за столом переговоров с союзниками только в том случае, если, во-первых, будет окончательно решена проблема ограничения или свержения власти Гитлера; во-вторых, запланированное вторжение и практически гарантированная англо-американским войскам победа в битве за Францию еще не успеют состояться, и Германия не окажется в унизительной и униженной роли побежденного. Такая позиция ни в коем случае не являлась вопросом принципа или ложно истолкованного понимания солдатского долга — это были требования реальной немецкой политики. Это были дни сомнений и глубоких переживаний: страстная жажда деятельности вступала в конфликт с внутренними колебаниями по поводу уже принятого решения. Роммелю, возможно, и хотелось бы поверить в «пророческий гений фюрера и оружие возмездия», но он уже не мог заглушить тревожным набатом звучащий в его душе призыв.
ОБЕР-БУРГОМИСТР ШТРЁЛИН
Штрёлин, исполнявший обязанности обер-бургомистра Штутгарта, относился к числу тех людей, которые оказали решающее воздействие на генерал-фельдмаршала в 1944 году. Роммель был знаком с ним еще со времен 1-й мировой войны. В 1943 году Штрёлин отправил меморандум на имя министра иностранных дел фон Риббентропа, который произвел тогда большое впечатление на Роммеля. Содержание меморандума полностью соответствовало убеждениям и намерениям маршала: коррекция внутренней и внешней политики, прекращение оголтелой военной пропаганды, восстановление попранных правовых норм, отказ от гонений за религиозные убеждения и прекращение бесчеловечного преследования евреев. После предварительной консультации с доктором Герделером в начале года бургомистр Штрёлин и бывший обер-полицмейстер Штутгарта Хаан решили привлечь Роммеля к антиправительственному заговору. Уже тогда у заговорщиков возникло намерение в случае удачи провозгласить маршала «вторым Гинденбургом» и назначить его рейхспрезидентом временного правительства. Встреча состоялась в имении Роммеля в Герлингене в конце января 1944 года. Сохранились воспоминания Штрёлина об этой встречи, важные для понимания позиции генерал-фельдмаршала по некоторым военно-политическим вопросам:
Штрёлин: — Вы верите в то, что Германия все еще может выиграть войну?
Роммель: — Знание реального военного положения не позволяет мне верить в победу.
Штрёлин: — Вы допускаете возможность того, что так называемое «оружие возмездия» в состоянии повлиять на общий ход войны?
Роммель: — Кроме того, что говорит об этом оружии пропаганда, мне ничего не известно.
Штрёлин: — Как вы считаете, Гитлер отдает себе отчет в возможности грядущей военной и политической катастрофы?
Роммель: — Нет. Аналитическое мышление не самая сильная сторона его личности!
Штрёлин: — Вы не могли бы честно и открыто поговорить с Гитлером и открыть ему глаза на наше безвыходное военное положение?
Роммель: — Я уже неоднократно пытался сделать это, но всякий раз получал жесткую отповедь. Тем не менее, я попробую попытаться в очередной раз. Правда, в Ставке относятся ко мне с таким подозрением, что вряд ли позволят разговаривать с фюрером один на один. До сих пор мне всякий раз не давал это сделать Борман.
Штрёлин: — Если вам не удастся добиться личной встречи с Гитлером, не могли бы вы изложить свою точку зрения письменно и призвать его сделать, наконец, выводы из создавшегося положения?
Роммель: — Я так и сделаю, хотя это ничего не изменит в нашем безвыходном положении.
Штрёлин: — (Сообщает Роммелю о Герделере и антиправительственных кругах в Берлине, о решении отстранить Гитлера от участия в управлении Восточным театром военных действий.) Все вышеизложенное чревато гражданской войной. Движению не достает яркой личности, пользующейся достаточным авторитетом в стране и определенным уважением за рубежом. Мы убеждены, что нашли в вашем лице патриота, готового послужить делу спасения Германии…
Роммель: — (Колеблется и не дает прямого ответа.)
Штрёлин: — Вы понимаете, какую грязную игру затеяла партийная пропаганда? За вашим именем и вашей славой они пытаются скрыть правду о военном положении, а после совершенно неизбежного поражения во Франции эта же пропаганда сделает вас «козлом отпущения» за ошибки Гитлера и ОКБ.
Роммель: — Я всегда выступал против преувеличения моих скромных заслуг на воинском поприще. А о возможных для меня последствиях поражения я осведомлен так же хорошо, как и вы.
Штрёлин: — Вы сами видите, насколько спасительными для Германии могут оказаться ваши дальнейшие действия.
Роммель: — Что же, жребий брошен. Я принимаю ваше предложение.
Позже состоялась встреча Штрёлина с начальником штаба группы армий «Б» Гаузе. Во время беседы был затронут приблизительно круг тех же проблем, которые обсуждались на недавней февральской [31]встрече с Роммелем, когда Герделер, Хаан и Штрёлин обратились к генерал-фельдмаршалу в поисках флагмана движения «Сопротивления» и заручились его полной поддержкой.
Связь с Штрёлином продолжалась и углублялась и после того, как связанный с заговорщиками Шпай-дель сменил на посту начштаба Гаузе.
На Троицу была назначена встреча в Фриденштадте между маршалом, бывшим министром иностранных дел фон Нейратом и Штрёлином. Служебные дела не позволили Роммелю приехать в рейх на праздники, но он отправил на встречу своего представителя — Шпайделя. Накануне Троицы в рамках подготовки к совещанию в Фриденштадте Роммель обсуждал положение на Западном фронте с главнокомандующим экспедиционными войсками во Франции, генералом фон Штюльпнагелем, и главнокомандующим экспедиционными войсками в регионе Северная Франция — Бельгия, генералом фон Фалькенхаузеном. Роммель и Штюльпнагель были хорошими приятелями со времен совместной преподавательской работы в пехотной школе Дрездена. Сейчас генерал Штюльпнагель организовал прямую связь с группой Штауффенбер-га — Бека через откомандированного в его штаб оберст-лейтенанта фон Хофакера. Генерал-фельдмаршал фон Рунштедт не был связан с заговорщиками, но соглашался с позицией своих подчиненных и часто повторял:
— Роммель, расскажите нам, что же нужно сделать, чтобы избежать катастрофы!
Штрёлин: — Вы верите в то, что Германия все еще может выиграть войну?
Роммель: — Знание реального военного положения не позволяет мне верить в победу.
Штрёлин: — Вы допускаете возможность того, что так называемое «оружие возмездия» в состоянии повлиять на общий ход войны?
Роммель: — Кроме того, что говорит об этом оружии пропаганда, мне ничего не известно.
Штрёлин: — Как вы считаете, Гитлер отдает себе отчет в возможности грядущей военной и политической катастрофы?
Роммель: — Нет. Аналитическое мышление не самая сильная сторона его личности!
Штрёлин: — Вы не могли бы честно и открыто поговорить с Гитлером и открыть ему глаза на наше безвыходное военное положение?
Роммель: — Я уже неоднократно пытался сделать это, но всякий раз получал жесткую отповедь. Тем не менее, я попробую попытаться в очередной раз. Правда, в Ставке относятся ко мне с таким подозрением, что вряд ли позволят разговаривать с фюрером один на один. До сих пор мне всякий раз не давал это сделать Борман.
Штрёлин: — Если вам не удастся добиться личной встречи с Гитлером, не могли бы вы изложить свою точку зрения письменно и призвать его сделать, наконец, выводы из создавшегося положения?
Роммель: — Я так и сделаю, хотя это ничего не изменит в нашем безвыходном положении.
Штрёлин: — (Сообщает Роммелю о Герделере и антиправительственных кругах в Берлине, о решении отстранить Гитлера от участия в управлении Восточным театром военных действий.) Все вышеизложенное чревато гражданской войной. Движению не достает яркой личности, пользующейся достаточным авторитетом в стране и определенным уважением за рубежом. Мы убеждены, что нашли в вашем лице патриота, готового послужить делу спасения Германии…
Роммель: — (Колеблется и не дает прямого ответа.)
Штрёлин: — Вы понимаете, какую грязную игру затеяла партийная пропаганда? За вашим именем и вашей славой они пытаются скрыть правду о военном положении, а после совершенно неизбежного поражения во Франции эта же пропаганда сделает вас «козлом отпущения» за ошибки Гитлера и ОКБ.
Роммель: — Я всегда выступал против преувеличения моих скромных заслуг на воинском поприще. А о возможных для меня последствиях поражения я осведомлен так же хорошо, как и вы.
Штрёлин: — Вы сами видите, насколько спасительными для Германии могут оказаться ваши дальнейшие действия.
Роммель: — Что же, жребий брошен. Я принимаю ваше предложение.
Позже состоялась встреча Штрёлина с начальником штаба группы армий «Б» Гаузе. Во время беседы был затронут приблизительно круг тех же проблем, которые обсуждались на недавней февральской [31]встрече с Роммелем, когда Герделер, Хаан и Штрёлин обратились к генерал-фельдмаршалу в поисках флагмана движения «Сопротивления» и заручились его полной поддержкой.
Связь с Штрёлином продолжалась и углублялась и после того, как связанный с заговорщиками Шпай-дель сменил на посту начштаба Гаузе.
На Троицу была назначена встреча в Фриденштадте между маршалом, бывшим министром иностранных дел фон Нейратом и Штрёлином. Служебные дела не позволили Роммелю приехать в рейх на праздники, но он отправил на встречу своего представителя — Шпайделя. Накануне Троицы в рамках подготовки к совещанию в Фриденштадте Роммель обсуждал положение на Западном фронте с главнокомандующим экспедиционными войсками во Франции, генералом фон Штюльпнагелем, и главнокомандующим экспедиционными войсками в регионе Северная Франция — Бельгия, генералом фон Фалькенхаузеном. Роммель и Штюльпнагель были хорошими приятелями со времен совместной преподавательской работы в пехотной школе Дрездена. Сейчас генерал Штюльпнагель организовал прямую связь с группой Штауффенбер-га — Бека через откомандированного в его штаб оберст-лейтенанта фон Хофакера. Генерал-фельдмаршал фон Рунштедт не был связан с заговорщиками, но соглашался с позицией своих подчиненных и часто повторял:
— Роммель, расскажите нам, что же нужно сделать, чтобы избежать катастрофы!
СОВЕЩАНИЕ В ФРИДЕНШТАДТЕ
27 мая в квартире Шпайделя в Фриденштадте состоялось запланированное совещание между бывшим министром иностранных дел, бароном Константином фон Нейратом, обер-бургомистром Штрёлином и Шпайделем. Фон Нейрат, отстраненный от должности 24 февраля 1938 года вместе с главнокомандующим сухопутными силами, генерал-оберстом бароном фон Фричем, и президентом Рейхсбанка, доктором Шахтом, сделал внешнеполитический обзор последних событий, крайне безрадостных и беспросветных для Германии, на фоне беспрецедентной заносчивости и некомпетентности Гитлера и всего высшего руководства рейха. Фон Нейрат упомянул, что несколько раз в течение шести лет своей вынужденной отставки пытался предостеречь Гитлера от опрометчивых шагов, но тот так и не удосужился его принять, а письменные послания остались без ответа. Нейрат считал необходимым еще до начала вторжения заключить сепаратный мир на Западе. Гитлер абсолютно неприемлемая фигура для переговоров, поэтому он должен быть отстранен во имя будущего Германии, а официальным представителем временной государственной власти может быть только один человек — Роммель — как один из руководителей движения «Сопротивления», кристальной честности и порядочности офицер и необыкновенно популярная в массах личность. Потом от имени и по поручению Герделера выступил Штрёлин и особо подчеркнул, что в преддверии неизбежного конфликта с режимом организацию непременно должен возглавлять такой человек, как Роммель. Необходимо действовать оперативно, поэтому нужно просить фельдмаршала любыми доступными средствами попытаться заключить мир и остановить войну, хотя бы на Западе.
Даже немецкий писатель и мыслитель Эрнст Юнгер сумел связаться с маршалом Роммелем и передал ему свой «Трактат о мире», в котором излагались пути выхода из общеевропейского кризиса на основе христианской этики и взаимного сотрудничества.
Инженерно-строительные работы на побережье — подчас самые примитивные, но не ставшие от этого менее нужными — шли своим чередом, несмотря на возросшую активность вражеских ВВС. Ковровые бомбардировки и отдельные точечные удары сверхбомбами по 5 000 кг каждая, после которых бесследно исчезали с лица земли укрепления и открытые артиллерийские позиции, не оставляли сомнения в том, какая судьба уготована тому участку фронта, где предпримут свою высадку союзники. Никогда не забуду, как во время одной из инспекционных поездок южнее Гавра мы попали на позиции, только что с дьявольской точностью накрытые бомбовым «ковром». Закусив губу от ярости, Роммель шагал по изрытой воронками земле и со слезами на глазах смотрел, как всего лишь несколько оставшихся в живых солдат из всего подразделения управления батареей выкапывали из земли тела своих товарищей. Потом он подошел ко мне и произнес:
— Сюда бы этих господ — Кейтеля и Йодля. Тогда бы они поняли, что такое вторжение.
Продолжались оперативные совещания высшего военного руководства Западного фронта. Все были настроены весьма решительно, но никто не отваживался взять на себя ответственность. Нехитрый выбор между победой или поражением в предстоящем сражении парализующе действовал на генералов. Никто не хотел рисковать своей репутацией и играть с судьбой в «русскую рулетку». В свою очередь Ставка продолжала «кормить обещаниями» и набившими оскомину пояснениями, что вы, мол, видите только часть целого, а положение не так уж и плохо, а после появления на фронте «оружия возмездия» вообще изменится к лучшему. Гитлер и Геббельс утверждали, что нужно продержаться максимум несколько недель, а «потом свое веское слово скажут «Фау» и мы повернем войну вспять».
Гитлер преследовал определенные цели, «бомбардируя» главнокомандующих фронтами и армиями десятками шифрограмм о боевом применении «Фау». В определенном смысле он добился того, что военное руководство колебалось в оценке реальной военно-политической ситуации. В книге «Иллюзия и реальность» Эрих Кордт цитирует свидетельские показания, которые дали министр вооружений Шпеер и начальник отдела радиовещания министерства пропаганды Фриче во время одного из заседаний Нюрнбергского международного военного трибунала:
— Уже летом 1944 года Гитлер обратил особое внимание Шпеера на то, что в войсках следует систематически распространять слухи о «секретных системах вооружений». Гитлер объяснил, что он всячески приветствует «это мероприятие, исподволь укрепляющее боевой дух армии». Только таким образом он получит необходимое ему время для проведения тайных дипломатических переговоров с противником и заключения мира на Западе. Шпеер сообщил, что в этом случае имело место «двойное очковтирательство»: вермахт тщетно дожидался нового оружия, а эксперты вооружений были вынуждены довольствоваться заверениями, что «все идет по плану и нужно спокойно продолжать работу».
Даже немецкий писатель и мыслитель Эрнст Юнгер сумел связаться с маршалом Роммелем и передал ему свой «Трактат о мире», в котором излагались пути выхода из общеевропейского кризиса на основе христианской этики и взаимного сотрудничества.
Инженерно-строительные работы на побережье — подчас самые примитивные, но не ставшие от этого менее нужными — шли своим чередом, несмотря на возросшую активность вражеских ВВС. Ковровые бомбардировки и отдельные точечные удары сверхбомбами по 5 000 кг каждая, после которых бесследно исчезали с лица земли укрепления и открытые артиллерийские позиции, не оставляли сомнения в том, какая судьба уготована тому участку фронта, где предпримут свою высадку союзники. Никогда не забуду, как во время одной из инспекционных поездок южнее Гавра мы попали на позиции, только что с дьявольской точностью накрытые бомбовым «ковром». Закусив губу от ярости, Роммель шагал по изрытой воронками земле и со слезами на глазах смотрел, как всего лишь несколько оставшихся в живых солдат из всего подразделения управления батареей выкапывали из земли тела своих товарищей. Потом он подошел ко мне и произнес:
— Сюда бы этих господ — Кейтеля и Йодля. Тогда бы они поняли, что такое вторжение.
Продолжались оперативные совещания высшего военного руководства Западного фронта. Все были настроены весьма решительно, но никто не отваживался взять на себя ответственность. Нехитрый выбор между победой или поражением в предстоящем сражении парализующе действовал на генералов. Никто не хотел рисковать своей репутацией и играть с судьбой в «русскую рулетку». В свою очередь Ставка продолжала «кормить обещаниями» и набившими оскомину пояснениями, что вы, мол, видите только часть целого, а положение не так уж и плохо, а после появления на фронте «оружия возмездия» вообще изменится к лучшему. Гитлер и Геббельс утверждали, что нужно продержаться максимум несколько недель, а «потом свое веское слово скажут «Фау» и мы повернем войну вспять».
Гитлер преследовал определенные цели, «бомбардируя» главнокомандующих фронтами и армиями десятками шифрограмм о боевом применении «Фау». В определенном смысле он добился того, что военное руководство колебалось в оценке реальной военно-политической ситуации. В книге «Иллюзия и реальность» Эрих Кордт цитирует свидетельские показания, которые дали министр вооружений Шпеер и начальник отдела радиовещания министерства пропаганды Фриче во время одного из заседаний Нюрнбергского международного военного трибунала:
— Уже летом 1944 года Гитлер обратил особое внимание Шпеера на то, что в войсках следует систематически распространять слухи о «секретных системах вооружений». Гитлер объяснил, что он всячески приветствует «это мероприятие, исподволь укрепляющее боевой дух армии». Только таким образом он получит необходимое ему время для проведения тайных дипломатических переговоров с противником и заключения мира на Западе. Шпеер сообщил, что в этом случае имело место «двойное очковтирательство»: вермахт тщетно дожидался нового оружия, а эксперты вооружений были вынуждены довольствоваться заверениями, что «все идет по плану и нужно спокойно продолжать работу».