– Можно распрягать лыжу, – решает Анисим. – Снимаем, Григорий, скрутку. Ты на что настроен, тесать или строгать?
– Строгать.
– Тогда выносим стол из зимовья.
В четыре руки строгать податливо получается. Только стружка колечками из-под руки у Гриши отлетает – вжить… вжить… Анисим топором обтесал лыжу, передал ее Грише, затем принял у него остроганную лыжу и пробуравил отверстия для крепления.
– Ну-ка, Григорий, поставь-ка ногу. – Анисим продернул ремешок и затянул его на ноге. – Не жмет?
– Нет.
– Семь раз примерь… – предупреждает он и сшивает дратвой ремешок.
– А ты, папань, только два раза мерил.
– Зато как. Не давит, – ощупывает Анисим Гришину ногу и окончательно заделывает крепления. – Вот тебе и обновка, – выставляет Анисим лыжи. Они как два глиссера-близнеца стоят на рейде. – Пробуй!
Гриша вдел одну ногу, другую.
– Пройдись, пройдись, не бойся, не сломаются. – Анисим зашел с боку, чтобы лучше видеть. Гриша сделал шаг, другой, и потянулись за ним ровные ленты по снегу.
– Хорошо утюжат… Держи, чтобы не разнесли, – крикнул вдогонку Анисим.
Анисим вернулся в зимовье, дострогал свою пару да еще каленой железкой прошел. Кто не знает, не скажет, из какого дерева сработаны лыжи, такая работа мастера.
Анисим подмел зимовье, скидал стружки в каменку. Пахнуло нагретым деревом, малиновым жаром обдало Анисима, колко просеклось между лопатками, сыпной дрожью окатило потную грудь. «Баньку бы спроворить…» – мелькнула мысль и подхлестнула до звона в виске банным, угарным до головокружения всплеском. «А чего маяться, корыто выдолбить, эка премудрость, чурка есть…» – Анисим за топор и в дверь. Расколол напополам чурку, и в одной половинке стал выбирать корыто.
За этим занятием и застал отца Гриша.
– Ты чего, папань…
– Вначале скажи, как кони, – кивнул на лыжи Анисим.
– Нормально.
– Ты когда-нибудь в ванне лежал?
– Нет, а чо? – приставляя к стенке за дверь лыжи, поинтересовался Гриша.
– Баню хошь?
– Темнишь, папань? Тесать, что ли? – по-своему понял Гриша отца. – Голова зудит…
– Зимовье не баня?
Гриша посмотрел на ладный белогрудый терем.
– Жалко коптить…
– Не будем коптить, – живо откликнулся Анисим. – Готовь трех родов венички. Не забудь в пихтовый веточку смородины вплести.
– А где ее копытить… Зверобой надергал в прошлый раз на скалах…
– И зверобой годится.
К банному дню Анисим готовился, как к престольному празднику. Напекли лепешек. К столу и вяленый, и соленый ленок, хариус. И пирог рыбный, и каленые орешки. Молока «надоили». Гриша вызвался сходить за рябчиком. Пока он ходил, Анисим корыто обжег изнутри. Гриша вернулся с удачей и сразу взял в руки корыто.
– Хоть с собой неси, – оглаживая ореховую под тусклую бронзу посудину, залюбовался Гриша.
Веники навязали по заданному калибру: большой, маленький, большой, маленький. Вязали веники распаренными в золе прутиками. Гриша ставил их в снег, смотрелись веники на белом снегу зелено-голубыми букетами.
– Ах ты, – спохватился Анисим, – главный банный инструмент забыли – березовой золы на щелок.
– Мало ее, – кивнул Гриша на костер.
– Э-э, мил человек, это не то. Березовый щелок лучше всего снимает грязь. Как новый блестеть будешь.
Прежде заделали окно толстым слоем лапника. Каменку топил Анисим. Он словно хлеба выпекал – колдовал над каменкой и дрова подбирал – кедровый комель с березовыми: ряд березовые, ряд кедровые. А когда камень пошел каленым малиновым всполохом, Анисим выгреб из каменки угли, головешки, замел под, окуная то и дело пихтовый веничек в корыто с водой. Дал немного отстояться каменке. С лестницы заткнул донной травой дымоход. И венички, и горячая вода, и настой из трав в котелке уже перед каменкой были. Заварным настоем на зверобое, шиповнике, бадане сбрызнул Анисим веничком на стенки зимовья и еще добавил духу. Гриша уже млел на нарах, на свежем лапнике.
– Ну как, Григорий, – снимая рубаху, спросил Анисим.
– Жить можно-о.
Анисим переставил жировку со стола на порог – рукастая тень переломилась со стенки к потолку, и в коптилке огонек увял.
– Не возражаешь, если я кину кружечку?
– Поддай, – разрешил Гриша.
Анисим погремел котелком, и тут же каменка отозвалась Жарким охом, невидимый пар хлестнул в дверь, кинулся на потолок, на нары, нашел Гришу.
– Кусается! – скатился с нар Гриша.
– Ну, милай, – взбодрился голосом Анисим и залез на нары, и оттуда еще погонял веничком, и пар достал Гришу.
– Папань, приоткрыть бы немножко дверь, жарко.
– Да ты чо, сын, не сибиряк раззи… упускать такую ценность. Вот если бы уважил, плеснул еще кружечку, а, сынок?
Гриша зачерпнул из котелка и червяком подполз к топке.
– Только против зева топки не стой, – предупредил Анисим.
Гриша, изловчившись, плеснул из кружки в каменку и отпрянул. По тому как торкнулась дверь и погасла коптилка, понятно парильщику – вода достала «живой» камень. Гриша на ощупь забрался под нары и услышал, как заработал веник. Отец, постанывая, приговаривал:
– Ай да веник, ай да синь, что не мило, тут же сгинь…
Гриша постепенно обвык, притерпелся, высунулся из-под нар.
– Папань, кинь веничек.
– На. Полезай на полок…
– Ну, а теперь нырнем, – предложил Анисим, видя, что сын уже упарился.
– В снег? Чур, я первый…
Анисим спустился с полка, открыл разбухшую дверь и с разбегу в снег.
Гриша схватил в пригоршню снега и, не чувствуя холода в руках, кинул отцу на спину.
– Ах ты, я вот тебя… – поймал Анисим Гришу и, окунув в снег, бегом в баню.
Анисим поддал пару и на полок, а там уже Гриша с веником.
– Ну и как, сын? – нашарил свой веник и стал хлестаться Анисим.
– Нырнем еще!
– Накалимся и сбегаем.
– Я и так каленый.
– Верно, я слышал, как ты зашипел, когда я тебя курнул в снег. Так ты ведь снег расплавишь.
Гриша не выдержал натиска пара и сполз вниз.
– Сбегаем еще. Снега хватит на наш век, – просительно сказал Гриша.
– Ну если так, приготовились!
И набанились от души, и постель сменили – постелили свежий лапник. Замочили в корыте белье, собрали стол и тогда сели ужинать. А в основном пили чай на бадане и зверобое, промокали лоб рушником. И никак не могли утолить жажду.
– Еще придется ставить самовар, – разливая остатки из котелка по кружкам, заметил Анисим. – Хорошо сидим…
– Споем, папань?!
– Зачинай. Какую? – сразу согласился Анисим.
Гриша промакнул рушником лицо, похыкал и запел: «Бежал бродяга…»
– «…Укрой тайга его густая», – подхватил Анисим негромким ладным голосом…
И песня окрепла, раздвинулась, пошла вширь, подладился к отцу и Гриша. Их захватило такое чувство единения, что стало, и тесно, и радостно, и вольно, и бесконечно возвышенно.
Долга ночь в избушке, сколько раз за это время выйдешь до ветру, а рассвет остановился за темным мертвым лесом. И чего он выжидает? Нет, кажется, ожил, выгибает спину. У Анисима зашли ноги от холода, выскочил на минутку, а охота досмотреть, как солнце начнет теребить гриву таежного волока. Вот уже и высветило оно распадок с одного бока, и чешуйчато, как на воде в ветреную погоду, зарябили склоны гор, солнце выглянуло петушиным гребешком, тут и снега ожили и возрадовались навстречу солнцу.
Проснулся Гриша и, не открывая глаз, пошарил рукой по колючему от пересуха лапнику. Отца рядом не было. Схватился, сел, свесив к печке ноги.
Потрескивали уютно в печке дрова, выметывались из щелок в каменке трассирующие стрелы красноватого света, и от их свечения в зимовье было тревожно. И щемящее беспокойство охватило Гришу. «Где же папаня?» Гриша пооглядывался, и вдруг с глухим шумом метнулась за печку носатая тень. У Гриши от испуга екнуло сердце. Он боялся пошевелиться, но, собравшись с духом, неумело перекрестился и тихонько спустился с нар, открыл топку, и зимовье осветилось. Гриша поглядел за печку. «Бродень упал», – догадался он. И стал обуваться.
За дверью послышались шаги, скрипнула дверь, обдало холодом, на пороге появился отец.
– Не спишь? – спросил он сына, хотя и видел, что Гриша заглядывает за печку и вид у него смущенный.
– Хорошо ты придумал, Григорий, с лыжами. Теперь снег не набивается под пятку на лыже.
– Это не я, дед Витоха…
– Да ты что? Не проснулся еще? Голос не твой.
– Мой. Далеконько бегал?
– Теперь твой. Вот чаги принес на чай, – выложил Анисим на стол березовый гриб, похожий на вывернутую губу. – Объезжал лыжи, тебя вспоминал…
– Да не я придумал, – продолжал оправдываться Гриша. – Еще тот раз, когда дед Витоха выносил лыжи, кожанки на его лыжах были на подследниках, вот я тебе и сказал, чтобы ты выкроил из голенищ такие же.
– Ну, глазастый ты, однако, па-ря, – подражая рыбакам, протянул слова Анисим. – Однако надо умываться да чай пить.
Анисим подождал, пока забулькает котелок.
– Брюхо греть будем да сбегаем на отстой, – Анисим прихватил рукавичкой шипящий котелок, вынул его из печи.
Гриша не любил теплой водой умываться. Он вышел с котелком за дверь, кинул в него снега, умылся, вытер лицо подолом рубахи, сунул голову в притвор двери.
– Папань, кинь шапку!
И с котелком в руке побежал на речку, принес воды, поставил через порог котелок.
– Ставь на чай, я белку кормить…
Рассвет уже тек с гор, стелился сиренево под деревья. Гриша подживил ночной костер и вынес из-под разлапистой пихты клетку с белкой. Белка уже обвыкла и брала из рук орешки. Но когда Гриша попытался в приоткрытую дверку дотянуться до нее и погладить, белка вздыбила спинку и зафышкала.
Искры от костра бледнели, взметнувшись, и, не доставая веток, таяли и пропадали.
– Как же тебя назвать, хавронья зубастая? – спросил Гриша белку.
– Гриша, ты где застрял? – позвал в приоткрытую дверь Анисим.
– Иду, папань. – Гриша поставил на место клетку и бегом в зимовье. – Папань, нехорошо получается, живет с нами белка, а звать не знаем как…
– Окрестим. Кланька будет, – не раздумывал Анисим. – Давай присаживайся.
– А может, это он, тогда Клань.
– Пусть Клань.
– Таких имен не бывает у людей.
– Она же не людь, – засмеялся Анисим. – Называй сам… Как бы ты хотел?
– Первомай! – обрадовался подвернувшемуся слову Гриша.
– Я пукну, ты поймай, – срифмовал Анисим.
Гриша захохотал.
– Ну как тогда? – отдышавшись, спросил он.
– Как, как… Зорька?
– Что, она корова?
– Верно, – согласился Анисим. – А если просто, – поискал глазами вокруг Анисим. – Ветка! И со смыслом, и выговаривать легко.
– Ветка? Ветка! А что, папань, звучит и от тайги что-то есть, а вот… на одних орехах Ветка замрет. Давал рыбу – не ест…
– Она же не кошка, не по зубам ей, гриб бы…
– А где их взять, грибы?
– Пусть сама находит.
– Ага, выпусти, только и видел…
Анисим дожевал сухарь, заел рыбьим холодцом из берестяного чумашка. Встал из-за стола. Снял с гвоздя ружье. Гриша сразу отставил кружку.
– Да не торопись, жуй как следует, потом кинешь в котомку котелок, кружки… – И, пригнувшись, шагнул через порог.
Гриша скорехонько выплеснул под стол воду из котелка, сбросил в котомку кружки, шапку в охапку – и за дверь.
– Да тут я, – сказал Анисим, настраивая капкан. – Не знаю, брать или не брать…
– Бери, папань, давай я понесу.
– Не в этом дело. Дед Витоха упреждал побелить капкан. С вечера бы, теперь когда возиться с побелкой. А ладно, поставим небеленый, – махнул рукой Анисим и перекинул капкан через плечо, капкан звякнул и затих.
– Огрызается еще!
– Злой. В самый раз на волка. – Гриша уже стоял на лыжах с шапкой в руке.
Анисим, не торопясь, вдел одну ногу в крепления, пошевелил из стороны в сторону, как бы проверяя надежность его, другую… Потоптался на лыжах.
– Боишься, папань, разнесут…
– Э-эх! – Анисим неожиданно резво взял с места под спуск к речке.
– Берегись! – крикнул Гриша, выправляя лыжи на след отца. С разбегу лыжи не ходко пошуршали на спуске, а на пологом месте застопорились – не было наката, тянули ногу. И идти на лыжах пришлось так, как ходят в валенках не по ноге.
Впереди маячила спина отца, и Гриша решил срезать углы, чтобы догнать его. С силой отталкиваясь палкой, он стал выправлять на речку, но палка протыкала глубокий снег, застревала, одергивая Гришу. Приходилось притормаживать, чтобы выручить палку. А отец все отдалялся. Наконец, Гриша выбрался из снежного плена, выехал на лед, и сразу загрызло лыжи.
За ночь наледь взялась коркой, а сверху ее словно посыпали крупной солью. «Режу лыжи», – пожалел Гриша и снова вернулся на берег на след отца. И что было духу пустился догонять его.
– Ты чего, сын, мечешься? – спросил Анисим, не оборачиваясь.
– А ты видел, папань, следы?
– Заячьи? Следов много. Ты про какие?
– Соболь нарисовал – вот…
– Мышкует, – добавляя ходу, определил Анисим.
– Была бы собака, – приноравливаясь к шагу отца, крикнул Гриша.
Анисим приостановился.
– В таком снегу собаке делать нечего… Кулемку бы здесь поставить, – показал Анисим под напуск берега, куда нырнул след. – Наш бы зверек был.
– Давай сделаем, – сразу вдохновился Гриша.
– А когда? Настроились на волка. – И Анисим пошел дальше.
Под лыжи ложился неустойчиво призрачный зыбкий сумрак, и неплотный затемненный от леса снег как бы оползал, надвигаясь навстречу.
– Папань, а если забраться во-о-н на ту гору. Видишь впереди как блестит?
– Ну и что?
– С самой макушки сигануть, а?
Анисим остановился, разморозил в руке с усов настрогавшиеся сосульки, посмотрел на дымившуюся сизой изморозью гору.
– Если с той вершины да с разбега на наших конях, дак на другой склон через падь перемахнешь. И подкатишь к самому крыльцу нашего барака.
– Маманя встретит, Сашка, Маша… – обрадовался Гриша.
– Соскучился? – обернувшись, спросил Анисим.
Гриша покивал.
– Я тоже, – признался Анисим и было снова тронулся идти, но Гриша спросил:
– А разве нам в эту сторону домой? Мы же спускались вон с той горы, – развернувшись на свой след, показал Гриша. – Речку-то мы не переходили…
– Правильно, она справа осталась.
– А теперь как выходить, своим следом?..
– Можно и по речке, выведет, думаю, к жилью, – Анисим пошел, но опять задержал ход. – Как ты мыслишь, Григорий? Побежим по речке или ломить через хребты будем?
– По речке. Посмотрим места.
– А ну как петлять начнет?..
– Костры палить будем, папань.
– Костры потребуют топора и хребта, а так окочуришься.
– Окочуришься, – согласился Гриша, пряча озябшую руку в рукавичку с рваным напалком за пазуху.
Перед восходом солнца всегда поджимает мороз, Гриша дунул – гудит. Лыжи уже обкатались, податливее стали, не тянут ногу, слышно только шипение, словно ступают в горячий снег. Серенькая с черной головкой пичужка увязалась и тенькает в след, перелетая с ветки на ветку, словно отговаривает идти дальше.
В изгибе излучины Анисим вдруг остановился. И Гриша наехал на его лыжу. Анисим полуобернулся, приставив палец к губам, и показал на склонившуюся березу над речкой.
В холодных лучах солнца на заснеженной березе, словно засахаренные, сидели птицы. Анисим снял ружье и передал Грише. Гриша не дыша взял. Но рябчики, как видно, и не собирались улетать. Только один на самой макушке проявлял беспокойство, крутил во все стороны головой.
– Снять? – тихо спросил Гриша.
– С подходом, – так же тихо ответил Анисим.
Только Гриша сошел с лыжни и сделал несколько шагов, как птицы фыркнули с березы и разлетелись в разные стороны.
– Говорил, – опустил ружье Гриша, – надо было с места стрелять.
– Пусть жируют, – подбадривающе сказал Анисим, – на обратном пути подберем.
Гриша все еще высматривал, куда же делись птицы. Он увидел на взгорке рябины без листьев и снега. Гроздья ягод светились. «Интересно, почему рябчики сидели на березе, а не на ягодах?» – хотел спросить отца, но тот уже заходил в изгиб излучины, и Гриша поспешил за ним.
Перед самым отстоем Гриша настиг Анисима. Здесь наледь наморозилась террасой, и Анисим, как по ступенькам, поднимался на плесо. Гриша спустился на речку, лыжи на льду его подернули, и он упал навзничь, слетела шапка. Гриша снял лыжи, подобрал шапку и понес их в руках. После лыж ноги казались воздушно-легкими. Гриша взбежал на террасу, ступил на снег и почувствовал хлябь, вернулся на лед, обчистил бродни рукавичкой. Надел лыжи.
Анисим у прижима что-то рассматривал, и Гриша бегом к нему. На льду валялись кустистые изюбриные рога. Снег вокруг был сбит и окровавлен.
– Зарезали?!. Раздербанили!.. – Гриша окинул взглядом побоище. – Вот это да! Папань, смотри, – подергал за рукав отца Гриша, когда тот собирался пересечь речку к отстою, и показал на сухостоину. – Кошка сидит?!
Анисим вскинул глаза.
– Откуда кошке взяться – соболь! – И, не спуская глаз со зверька, пошел к дереву, Гриша за ним. Соболь сидел на вершине сухостоины.
– Смотрит и не убегает…
– Тяжелый он, – определил сразу Анисим. – Ишь, как его расперло – на дармовщину. Дорвался до волчьего стола, – говорил Анисим, не спуская глаз со зверька.
Зверек фышкнул угрожающе, поднял заднюю ножку и брызнул струйкой с едким запахом.
– Ах ты, охальник, вот я тебя, – протянул Анисим руку за ружьем, но задержал. – Может, ты сам, Гриша?..
– Давай, папань! Уйдет!
Охнувший выстрел разорвал голубой настоянный на снегах воздух, и дерево заволокло грязноватой дымкой. Гриша услышал, как зверек падал, когтями царапая дерево.
Анисим поднял за хвост серебристо-черного с оскаленным беззубым ртом соболя. Мех зверька на солнце сверкал, искрился серебряной чернью.
– Ясно, почему он не ушел, так я и думал, – взвешивая на руке соболя, сказал Анисим. – Объелся. А вот его и дом, – склонился Анисим к дуплу. Сунул нос и Гриша.
– Воняет, – Гриша сунул в дупло руку. – Теплое еще, – вынул он горсть гнилушек.
Анисим осмотрел берег.
– Волки с этой стороны выгоняют зверя на лед, – сказал он, вернувшись. – Зверь тут и попадает в пасть.
– Может быть, волки где-нибудь рядом, – притушил голос Гриша. – Объелись и валяются… Нагрянуть бы…
– В плен, что ли, взять… – рассмеялся Анисим и закинул в мешок соболя. – Раньше за такого зверька коня купец давал да в придачу муки, сколько увезешь.
Анисим размотал стальной тросик на капкане и стал примеряться, где капкан ставить.
– Папань, можно поставить вот здесь, за валежиной, и привязать за сук. Перемахнет… хоп – и наш…
– Погоди маленько, Григорий. Потаск надо – хорошую жердь. – Анисим вырубил жердь, привязал тросик и все еще топтался около волчьей тропы.
– Ставь, папань, завтра прибежим посмотрим, – торопил отца Гриша.
Как Анисим ни старался замаскировать капкан, он присыпал его снегом, но все равно черновина дуг проглядывала.
– Ночью-то кто увидит, – посомневался Гриша.
– Увидит, – вздохнул Анисим, – в том-то и дело увидит. Свежесломанная ветка настораживает зверя…
– Известку завтра же принесем, побелим, – решает Гриша.
– Хорошо, – соглашается Анисим, заряжая капкан. Отступая от тропы, заметает веткой свой след. – Сходим еще вверх по речке, посмотрим, что там творится, – предлагает он.
– Пошли, папань, – соглашается Гриша и тут спохватывается, – а что, если оставить тушку соболя для привады волкам?
– Нужна им эта вонючка, – бросил на ходу Анисим, – как же будут они ее исти. Сколько знаю: ни соболь, ни хорек на приваду не идут.
– Брезгуют они, что ли?
– Брезгуют.
– Волки-то?
– А что волк? Чистоплотный зверь. Росомаха – та на падаль кидается. А этот зверь знает себе цену.
– Важнее медведя?
Гриша любит сравнения.
– Может, и не важнее, а уважения достоин. Гриша, глянь-ка!
Он поднял голову: перед ним голая скала. Слоеный обдутый камень венчали рослые заснеженные ели. И от этой скалы кругом под прямым углом речка поворачивала вправо.
– Видал, какие выкрутасы речка делает, – заглянул за поворот Анисим.
– Может, тут водораздел, – предположил Гриша.
– Я уж сомневаться стал, Шанталык ли?
– Интересно, что за тем поворотом? – не слыша отца, любопытствовал Гриша. – Может, откроется даль.
– А где у нас солнце? – спохватился Анисим. Повертел головой. Солнца не было. – Может, в другой раз досмотрим, а, сын?
По накатанной лыжне да по течению речки ходко шли лыжи, податливо получалось. Но все равно к зимовью возвернулись в сумерках. Анисим приставил к стенке лыжи, взял топор и пошел воду добывать. Гриша – дрова носить, печь топить. И только склонился он к топке поджечь лучину, а из печки вой. Гриша припал духом. Волк. Это его вой.
Гриша выскочил из зимовья и припустил к речке. Анисим уже шел навстречу с полным котелком.
– Папань, – крикнул Гриша, – взвыл!..
– Пусть поет, – спокойно сказал Анисим.
– Да сидит!.. В капкане…
– В неволе не поют, – обошел Анисим Гришу.
– Послушал бы… Через печку слыхать…
– Послушаем. Чего взъерошился? А еще бывалый человек, горячишься.
– Да я так, – умерил пыл Гриша. – Давай котелок.
Анисим подал, переложил топор в правую руку, и они гуськом узкой тропинкой поднялись к зимовью. Пока Анисим на своем численнике отмечал прожитый день, Гриша растопил печку и все прислушивался к трубе.
– Слушай не слушай, Григорий, а раз печка гудит, горячий воздух не впускает звуки, скорее, отталкивает, и тут уж ничего не услышишь.
– Ведь было же слышно.
– А я про что, остынет печка и слушай. Мы дак раньше на печную трубу ставили граммофон, направляли раструбом в нужную сторону, и, пожалуйста, слыхать, как чихает зверь.
– Скажешь тоже, папань. Граммофон-то где брали?
– Сами делали. Из бересты раструб загнешь воронкой… Наденешь на трубу, в печку ухо подставишь и слушаешь. Было у нас на Кондакане зимовье с железной трубой, так мы трубу вместе с граммофоном поворачивали, слушали тайгу, озеро, речку. Другой раз нанесет ветерком, дак думаешь, вот-вот сохатый через порог переступит…
– Похоже, – согласился Гриша. – Волк-то совсем рядом голосил.
– А что, я врать буду?..
Котелок в печке забулькал, и Анисим спешно ссунул его от огня, кинул горсть приготовленной заварки. Сладко пахнуло березовой чагой и баданом.
– Ну вот… – Анисим накрыл котелок, – главное в нашем чайном деле – дух не выпустить… – Он чуток потомил котелок, придерживая его под огнем при открытой топке, и поставил на стол.
Гриша зажег свое электричество. Вначале фитиль вспыхнул, но тут же увял, потом снова стал подрастать. Язычок пламени вытянуло в стрелку, и накалился он до белесой красноты. Огонь высветил на столе подвяленного ленка и горку сухарей около Гришиной кружки. Отбеливал остаток лепешки. Пока Анисим разливал чай, Гриша разрезал кусочек лепешки, половинку подсунул к кружке отца, с хрустом порезал ленка со шкуркой; байкальские рыбаки никогда не снимают кожу с рыбы, так слаще есть.
Отужинали, и Гриша сразу загасил фитиль, но темнее в зимовье не стало, немного разве за печкой да под нарами. Анисим пристроился на чурбачке при открытой топке резать наличники. Гриша прибрал со стола и тоже за нож – строгать кружевную затейливую вязь из кедровых строганых досочек. Вязь отделывали каленым гвоздем, работа кропотливая, неподатливая, но зато любо было поглядеть. Гриша примерял к окну резьбу, и Анисим, скупой на похвалу, не мог удержаться.
– Баско получается.
– Давай, папань, петуха вырежем, – зарделся от похвалы Гриша.
– Петуха, – задумался Анисим. – Петуха, брат, сотворить – искусство большое. Талант необходим. Если ты, Григорий, возьмешься. У меня, боюсь, какой надо не получится.
– А какой надо?
– Я так думаю, встрепенутый, с голосом.
– Он же не живой, папань?!
– Вот и надо, чтобы будто был живой – напружинистый.
Гриша, перекладывая дощечки, выбрал одну и долго вертел ее в руках.
Анисим каленым гвоздем отделывал резьбу на обналичке, куделька смятого дыма клубилась под рукой и, выпрямляясь, тянулась в печку, истекая щекотной в горле горчинкой. Анисим только похэкивал, и на его лбу, в морщинах, как после бани, блестели капельки пота. Он их не замечал. А Гриша, растянувшись на полу перед печкой, чтобы не мешать отцу, рисовал на дощечке углем петуха.
Дрова в печке прогорели, от жарких углей обмеднялись стены, тух потолок.
– Ты чего ворожишь? – вспомнил Анисим о сыне. – В темноте-то кого видишь?
– Петуха, – отозвался Гриша.
Анисим склонился, посмотрел.
– А ничего выходит, зазывает. Смотри, как бы не снес яичка!..
– Раскрасить бы.
– Не в краске дело, сын, – встал с колена Анисим. – В посадке, в осанке… Давай-ка, Григорий, и мы моститься на насест, пораньше встанем.
Анисим загреб загнету, закрыл плитой топку и тоже сходил «скутал» зимовье – заткнул трубу. И когда стукнула дверь, Гриша спросил в темноту:
– Оставил бы, папань, щелку в трубе, послушали бы…
– А не примерзнем к нарам, до утра небось вынесет тепло.
– Строгать.
– Тогда выносим стол из зимовья.
В четыре руки строгать податливо получается. Только стружка колечками из-под руки у Гриши отлетает – вжить… вжить… Анисим топором обтесал лыжу, передал ее Грише, затем принял у него остроганную лыжу и пробуравил отверстия для крепления.
– Ну-ка, Григорий, поставь-ка ногу. – Анисим продернул ремешок и затянул его на ноге. – Не жмет?
– Нет.
– Семь раз примерь… – предупреждает он и сшивает дратвой ремешок.
– А ты, папань, только два раза мерил.
– Зато как. Не давит, – ощупывает Анисим Гришину ногу и окончательно заделывает крепления. – Вот тебе и обновка, – выставляет Анисим лыжи. Они как два глиссера-близнеца стоят на рейде. – Пробуй!
Гриша вдел одну ногу, другую.
– Пройдись, пройдись, не бойся, не сломаются. – Анисим зашел с боку, чтобы лучше видеть. Гриша сделал шаг, другой, и потянулись за ним ровные ленты по снегу.
– Хорошо утюжат… Держи, чтобы не разнесли, – крикнул вдогонку Анисим.
Анисим вернулся в зимовье, дострогал свою пару да еще каленой железкой прошел. Кто не знает, не скажет, из какого дерева сработаны лыжи, такая работа мастера.
Анисим подмел зимовье, скидал стружки в каменку. Пахнуло нагретым деревом, малиновым жаром обдало Анисима, колко просеклось между лопатками, сыпной дрожью окатило потную грудь. «Баньку бы спроворить…» – мелькнула мысль и подхлестнула до звона в виске банным, угарным до головокружения всплеском. «А чего маяться, корыто выдолбить, эка премудрость, чурка есть…» – Анисим за топор и в дверь. Расколол напополам чурку, и в одной половинке стал выбирать корыто.
За этим занятием и застал отца Гриша.
– Ты чего, папань…
– Вначале скажи, как кони, – кивнул на лыжи Анисим.
– Нормально.
– Ты когда-нибудь в ванне лежал?
– Нет, а чо? – приставляя к стенке за дверь лыжи, поинтересовался Гриша.
– Баню хошь?
– Темнишь, папань? Тесать, что ли? – по-своему понял Гриша отца. – Голова зудит…
– Зимовье не баня?
Гриша посмотрел на ладный белогрудый терем.
– Жалко коптить…
– Не будем коптить, – живо откликнулся Анисим. – Готовь трех родов венички. Не забудь в пихтовый веточку смородины вплести.
– А где ее копытить… Зверобой надергал в прошлый раз на скалах…
– И зверобой годится.
К банному дню Анисим готовился, как к престольному празднику. Напекли лепешек. К столу и вяленый, и соленый ленок, хариус. И пирог рыбный, и каленые орешки. Молока «надоили». Гриша вызвался сходить за рябчиком. Пока он ходил, Анисим корыто обжег изнутри. Гриша вернулся с удачей и сразу взял в руки корыто.
– Хоть с собой неси, – оглаживая ореховую под тусклую бронзу посудину, залюбовался Гриша.
Веники навязали по заданному калибру: большой, маленький, большой, маленький. Вязали веники распаренными в золе прутиками. Гриша ставил их в снег, смотрелись веники на белом снегу зелено-голубыми букетами.
– Ах ты, – спохватился Анисим, – главный банный инструмент забыли – березовой золы на щелок.
– Мало ее, – кивнул Гриша на костер.
– Э-э, мил человек, это не то. Березовый щелок лучше всего снимает грязь. Как новый блестеть будешь.
Прежде заделали окно толстым слоем лапника. Каменку топил Анисим. Он словно хлеба выпекал – колдовал над каменкой и дрова подбирал – кедровый комель с березовыми: ряд березовые, ряд кедровые. А когда камень пошел каленым малиновым всполохом, Анисим выгреб из каменки угли, головешки, замел под, окуная то и дело пихтовый веничек в корыто с водой. Дал немного отстояться каменке. С лестницы заткнул донной травой дымоход. И венички, и горячая вода, и настой из трав в котелке уже перед каменкой были. Заварным настоем на зверобое, шиповнике, бадане сбрызнул Анисим веничком на стенки зимовья и еще добавил духу. Гриша уже млел на нарах, на свежем лапнике.
– Ну как, Григорий, – снимая рубаху, спросил Анисим.
– Жить можно-о.
Анисим переставил жировку со стола на порог – рукастая тень переломилась со стенки к потолку, и в коптилке огонек увял.
– Не возражаешь, если я кину кружечку?
– Поддай, – разрешил Гриша.
Анисим погремел котелком, и тут же каменка отозвалась Жарким охом, невидимый пар хлестнул в дверь, кинулся на потолок, на нары, нашел Гришу.
– Кусается! – скатился с нар Гриша.
– Ну, милай, – взбодрился голосом Анисим и залез на нары, и оттуда еще погонял веничком, и пар достал Гришу.
– Папань, приоткрыть бы немножко дверь, жарко.
– Да ты чо, сын, не сибиряк раззи… упускать такую ценность. Вот если бы уважил, плеснул еще кружечку, а, сынок?
Гриша зачерпнул из котелка и червяком подполз к топке.
– Только против зева топки не стой, – предупредил Анисим.
Гриша, изловчившись, плеснул из кружки в каменку и отпрянул. По тому как торкнулась дверь и погасла коптилка, понятно парильщику – вода достала «живой» камень. Гриша на ощупь забрался под нары и услышал, как заработал веник. Отец, постанывая, приговаривал:
– Ай да веник, ай да синь, что не мило, тут же сгинь…
Гриша постепенно обвык, притерпелся, высунулся из-под нар.
– Папань, кинь веничек.
– На. Полезай на полок…
– Ну, а теперь нырнем, – предложил Анисим, видя, что сын уже упарился.
– В снег? Чур, я первый…
Анисим спустился с полка, открыл разбухшую дверь и с разбегу в снег.
Гриша схватил в пригоршню снега и, не чувствуя холода в руках, кинул отцу на спину.
– Ах ты, я вот тебя… – поймал Анисим Гришу и, окунув в снег, бегом в баню.
Анисим поддал пару и на полок, а там уже Гриша с веником.
– Ну и как, сын? – нашарил свой веник и стал хлестаться Анисим.
– Нырнем еще!
– Накалимся и сбегаем.
– Я и так каленый.
– Верно, я слышал, как ты зашипел, когда я тебя курнул в снег. Так ты ведь снег расплавишь.
Гриша не выдержал натиска пара и сполз вниз.
– Сбегаем еще. Снега хватит на наш век, – просительно сказал Гриша.
– Ну если так, приготовились!
И набанились от души, и постель сменили – постелили свежий лапник. Замочили в корыте белье, собрали стол и тогда сели ужинать. А в основном пили чай на бадане и зверобое, промокали лоб рушником. И никак не могли утолить жажду.
– Еще придется ставить самовар, – разливая остатки из котелка по кружкам, заметил Анисим. – Хорошо сидим…
– Споем, папань?!
– Зачинай. Какую? – сразу согласился Анисим.
Гриша промакнул рушником лицо, похыкал и запел: «Бежал бродяга…»
– «…Укрой тайга его густая», – подхватил Анисим негромким ладным голосом…
И песня окрепла, раздвинулась, пошла вширь, подладился к отцу и Гриша. Их захватило такое чувство единения, что стало, и тесно, и радостно, и вольно, и бесконечно возвышенно.
Долга ночь в избушке, сколько раз за это время выйдешь до ветру, а рассвет остановился за темным мертвым лесом. И чего он выжидает? Нет, кажется, ожил, выгибает спину. У Анисима зашли ноги от холода, выскочил на минутку, а охота досмотреть, как солнце начнет теребить гриву таежного волока. Вот уже и высветило оно распадок с одного бока, и чешуйчато, как на воде в ветреную погоду, зарябили склоны гор, солнце выглянуло петушиным гребешком, тут и снега ожили и возрадовались навстречу солнцу.
Проснулся Гриша и, не открывая глаз, пошарил рукой по колючему от пересуха лапнику. Отца рядом не было. Схватился, сел, свесив к печке ноги.
Потрескивали уютно в печке дрова, выметывались из щелок в каменке трассирующие стрелы красноватого света, и от их свечения в зимовье было тревожно. И щемящее беспокойство охватило Гришу. «Где же папаня?» Гриша пооглядывался, и вдруг с глухим шумом метнулась за печку носатая тень. У Гриши от испуга екнуло сердце. Он боялся пошевелиться, но, собравшись с духом, неумело перекрестился и тихонько спустился с нар, открыл топку, и зимовье осветилось. Гриша поглядел за печку. «Бродень упал», – догадался он. И стал обуваться.
За дверью послышались шаги, скрипнула дверь, обдало холодом, на пороге появился отец.
– Не спишь? – спросил он сына, хотя и видел, что Гриша заглядывает за печку и вид у него смущенный.
– Хорошо ты придумал, Григорий, с лыжами. Теперь снег не набивается под пятку на лыже.
– Это не я, дед Витоха…
– Да ты что? Не проснулся еще? Голос не твой.
– Мой. Далеконько бегал?
– Теперь твой. Вот чаги принес на чай, – выложил Анисим на стол березовый гриб, похожий на вывернутую губу. – Объезжал лыжи, тебя вспоминал…
– Да не я придумал, – продолжал оправдываться Гриша. – Еще тот раз, когда дед Витоха выносил лыжи, кожанки на его лыжах были на подследниках, вот я тебе и сказал, чтобы ты выкроил из голенищ такие же.
– Ну, глазастый ты, однако, па-ря, – подражая рыбакам, протянул слова Анисим. – Однако надо умываться да чай пить.
Анисим подождал, пока забулькает котелок.
– Брюхо греть будем да сбегаем на отстой, – Анисим прихватил рукавичкой шипящий котелок, вынул его из печи.
Гриша не любил теплой водой умываться. Он вышел с котелком за дверь, кинул в него снега, умылся, вытер лицо подолом рубахи, сунул голову в притвор двери.
– Папань, кинь шапку!
И с котелком в руке побежал на речку, принес воды, поставил через порог котелок.
– Ставь на чай, я белку кормить…
Рассвет уже тек с гор, стелился сиренево под деревья. Гриша подживил ночной костер и вынес из-под разлапистой пихты клетку с белкой. Белка уже обвыкла и брала из рук орешки. Но когда Гриша попытался в приоткрытую дверку дотянуться до нее и погладить, белка вздыбила спинку и зафышкала.
Искры от костра бледнели, взметнувшись, и, не доставая веток, таяли и пропадали.
– Как же тебя назвать, хавронья зубастая? – спросил Гриша белку.
– Гриша, ты где застрял? – позвал в приоткрытую дверь Анисим.
– Иду, папань. – Гриша поставил на место клетку и бегом в зимовье. – Папань, нехорошо получается, живет с нами белка, а звать не знаем как…
– Окрестим. Кланька будет, – не раздумывал Анисим. – Давай присаживайся.
– А может, это он, тогда Клань.
– Пусть Клань.
– Таких имен не бывает у людей.
– Она же не людь, – засмеялся Анисим. – Называй сам… Как бы ты хотел?
– Первомай! – обрадовался подвернувшемуся слову Гриша.
– Я пукну, ты поймай, – срифмовал Анисим.
Гриша захохотал.
– Ну как тогда? – отдышавшись, спросил он.
– Как, как… Зорька?
– Что, она корова?
– Верно, – согласился Анисим. – А если просто, – поискал глазами вокруг Анисим. – Ветка! И со смыслом, и выговаривать легко.
– Ветка? Ветка! А что, папань, звучит и от тайги что-то есть, а вот… на одних орехах Ветка замрет. Давал рыбу – не ест…
– Она же не кошка, не по зубам ей, гриб бы…
– А где их взять, грибы?
– Пусть сама находит.
– Ага, выпусти, только и видел…
Анисим дожевал сухарь, заел рыбьим холодцом из берестяного чумашка. Встал из-за стола. Снял с гвоздя ружье. Гриша сразу отставил кружку.
– Да не торопись, жуй как следует, потом кинешь в котомку котелок, кружки… – И, пригнувшись, шагнул через порог.
Гриша скорехонько выплеснул под стол воду из котелка, сбросил в котомку кружки, шапку в охапку – и за дверь.
– Да тут я, – сказал Анисим, настраивая капкан. – Не знаю, брать или не брать…
– Бери, папань, давай я понесу.
– Не в этом дело. Дед Витоха упреждал побелить капкан. С вечера бы, теперь когда возиться с побелкой. А ладно, поставим небеленый, – махнул рукой Анисим и перекинул капкан через плечо, капкан звякнул и затих.
– Огрызается еще!
– Злой. В самый раз на волка. – Гриша уже стоял на лыжах с шапкой в руке.
Анисим, не торопясь, вдел одну ногу в крепления, пошевелил из стороны в сторону, как бы проверяя надежность его, другую… Потоптался на лыжах.
– Боишься, папань, разнесут…
– Э-эх! – Анисим неожиданно резво взял с места под спуск к речке.
– Берегись! – крикнул Гриша, выправляя лыжи на след отца. С разбегу лыжи не ходко пошуршали на спуске, а на пологом месте застопорились – не было наката, тянули ногу. И идти на лыжах пришлось так, как ходят в валенках не по ноге.
Впереди маячила спина отца, и Гриша решил срезать углы, чтобы догнать его. С силой отталкиваясь палкой, он стал выправлять на речку, но палка протыкала глубокий снег, застревала, одергивая Гришу. Приходилось притормаживать, чтобы выручить палку. А отец все отдалялся. Наконец, Гриша выбрался из снежного плена, выехал на лед, и сразу загрызло лыжи.
За ночь наледь взялась коркой, а сверху ее словно посыпали крупной солью. «Режу лыжи», – пожалел Гриша и снова вернулся на берег на след отца. И что было духу пустился догонять его.
– Ты чего, сын, мечешься? – спросил Анисим, не оборачиваясь.
– А ты видел, папань, следы?
– Заячьи? Следов много. Ты про какие?
– Соболь нарисовал – вот…
– Мышкует, – добавляя ходу, определил Анисим.
– Была бы собака, – приноравливаясь к шагу отца, крикнул Гриша.
Анисим приостановился.
– В таком снегу собаке делать нечего… Кулемку бы здесь поставить, – показал Анисим под напуск берега, куда нырнул след. – Наш бы зверек был.
– Давай сделаем, – сразу вдохновился Гриша.
– А когда? Настроились на волка. – И Анисим пошел дальше.
Под лыжи ложился неустойчиво призрачный зыбкий сумрак, и неплотный затемненный от леса снег как бы оползал, надвигаясь навстречу.
– Папань, а если забраться во-о-н на ту гору. Видишь впереди как блестит?
– Ну и что?
– С самой макушки сигануть, а?
Анисим остановился, разморозил в руке с усов настрогавшиеся сосульки, посмотрел на дымившуюся сизой изморозью гору.
– Если с той вершины да с разбега на наших конях, дак на другой склон через падь перемахнешь. И подкатишь к самому крыльцу нашего барака.
– Маманя встретит, Сашка, Маша… – обрадовался Гриша.
– Соскучился? – обернувшись, спросил Анисим.
Гриша покивал.
– Я тоже, – признался Анисим и было снова тронулся идти, но Гриша спросил:
– А разве нам в эту сторону домой? Мы же спускались вон с той горы, – развернувшись на свой след, показал Гриша. – Речку-то мы не переходили…
– Правильно, она справа осталась.
– А теперь как выходить, своим следом?..
– Можно и по речке, выведет, думаю, к жилью, – Анисим пошел, но опять задержал ход. – Как ты мыслишь, Григорий? Побежим по речке или ломить через хребты будем?
– По речке. Посмотрим места.
– А ну как петлять начнет?..
– Костры палить будем, папань.
– Костры потребуют топора и хребта, а так окочуришься.
– Окочуришься, – согласился Гриша, пряча озябшую руку в рукавичку с рваным напалком за пазуху.
Перед восходом солнца всегда поджимает мороз, Гриша дунул – гудит. Лыжи уже обкатались, податливее стали, не тянут ногу, слышно только шипение, словно ступают в горячий снег. Серенькая с черной головкой пичужка увязалась и тенькает в след, перелетая с ветки на ветку, словно отговаривает идти дальше.
В изгибе излучины Анисим вдруг остановился. И Гриша наехал на его лыжу. Анисим полуобернулся, приставив палец к губам, и показал на склонившуюся березу над речкой.
В холодных лучах солнца на заснеженной березе, словно засахаренные, сидели птицы. Анисим снял ружье и передал Грише. Гриша не дыша взял. Но рябчики, как видно, и не собирались улетать. Только один на самой макушке проявлял беспокойство, крутил во все стороны головой.
– Снять? – тихо спросил Гриша.
– С подходом, – так же тихо ответил Анисим.
Только Гриша сошел с лыжни и сделал несколько шагов, как птицы фыркнули с березы и разлетелись в разные стороны.
– Говорил, – опустил ружье Гриша, – надо было с места стрелять.
– Пусть жируют, – подбадривающе сказал Анисим, – на обратном пути подберем.
Гриша все еще высматривал, куда же делись птицы. Он увидел на взгорке рябины без листьев и снега. Гроздья ягод светились. «Интересно, почему рябчики сидели на березе, а не на ягодах?» – хотел спросить отца, но тот уже заходил в изгиб излучины, и Гриша поспешил за ним.
Перед самым отстоем Гриша настиг Анисима. Здесь наледь наморозилась террасой, и Анисим, как по ступенькам, поднимался на плесо. Гриша спустился на речку, лыжи на льду его подернули, и он упал навзничь, слетела шапка. Гриша снял лыжи, подобрал шапку и понес их в руках. После лыж ноги казались воздушно-легкими. Гриша взбежал на террасу, ступил на снег и почувствовал хлябь, вернулся на лед, обчистил бродни рукавичкой. Надел лыжи.
Анисим у прижима что-то рассматривал, и Гриша бегом к нему. На льду валялись кустистые изюбриные рога. Снег вокруг был сбит и окровавлен.
– Зарезали?!. Раздербанили!.. – Гриша окинул взглядом побоище. – Вот это да! Папань, смотри, – подергал за рукав отца Гриша, когда тот собирался пересечь речку к отстою, и показал на сухостоину. – Кошка сидит?!
Анисим вскинул глаза.
– Откуда кошке взяться – соболь! – И, не спуская глаз со зверька, пошел к дереву, Гриша за ним. Соболь сидел на вершине сухостоины.
– Смотрит и не убегает…
– Тяжелый он, – определил сразу Анисим. – Ишь, как его расперло – на дармовщину. Дорвался до волчьего стола, – говорил Анисим, не спуская глаз со зверька.
Зверек фышкнул угрожающе, поднял заднюю ножку и брызнул струйкой с едким запахом.
– Ах ты, охальник, вот я тебя, – протянул Анисим руку за ружьем, но задержал. – Может, ты сам, Гриша?..
– Давай, папань! Уйдет!
Охнувший выстрел разорвал голубой настоянный на снегах воздух, и дерево заволокло грязноватой дымкой. Гриша услышал, как зверек падал, когтями царапая дерево.
Анисим поднял за хвост серебристо-черного с оскаленным беззубым ртом соболя. Мех зверька на солнце сверкал, искрился серебряной чернью.
– Ясно, почему он не ушел, так я и думал, – взвешивая на руке соболя, сказал Анисим. – Объелся. А вот его и дом, – склонился Анисим к дуплу. Сунул нос и Гриша.
– Воняет, – Гриша сунул в дупло руку. – Теплое еще, – вынул он горсть гнилушек.
Анисим осмотрел берег.
– Волки с этой стороны выгоняют зверя на лед, – сказал он, вернувшись. – Зверь тут и попадает в пасть.
– Может быть, волки где-нибудь рядом, – притушил голос Гриша. – Объелись и валяются… Нагрянуть бы…
– В плен, что ли, взять… – рассмеялся Анисим и закинул в мешок соболя. – Раньше за такого зверька коня купец давал да в придачу муки, сколько увезешь.
Анисим размотал стальной тросик на капкане и стал примеряться, где капкан ставить.
– Папань, можно поставить вот здесь, за валежиной, и привязать за сук. Перемахнет… хоп – и наш…
– Погоди маленько, Григорий. Потаск надо – хорошую жердь. – Анисим вырубил жердь, привязал тросик и все еще топтался около волчьей тропы.
– Ставь, папань, завтра прибежим посмотрим, – торопил отца Гриша.
Как Анисим ни старался замаскировать капкан, он присыпал его снегом, но все равно черновина дуг проглядывала.
– Ночью-то кто увидит, – посомневался Гриша.
– Увидит, – вздохнул Анисим, – в том-то и дело увидит. Свежесломанная ветка настораживает зверя…
– Известку завтра же принесем, побелим, – решает Гриша.
– Хорошо, – соглашается Анисим, заряжая капкан. Отступая от тропы, заметает веткой свой след. – Сходим еще вверх по речке, посмотрим, что там творится, – предлагает он.
– Пошли, папань, – соглашается Гриша и тут спохватывается, – а что, если оставить тушку соболя для привады волкам?
– Нужна им эта вонючка, – бросил на ходу Анисим, – как же будут они ее исти. Сколько знаю: ни соболь, ни хорек на приваду не идут.
– Брезгуют они, что ли?
– Брезгуют.
– Волки-то?
– А что волк? Чистоплотный зверь. Росомаха – та на падаль кидается. А этот зверь знает себе цену.
– Важнее медведя?
Гриша любит сравнения.
– Может, и не важнее, а уважения достоин. Гриша, глянь-ка!
Он поднял голову: перед ним голая скала. Слоеный обдутый камень венчали рослые заснеженные ели. И от этой скалы кругом под прямым углом речка поворачивала вправо.
– Видал, какие выкрутасы речка делает, – заглянул за поворот Анисим.
– Может, тут водораздел, – предположил Гриша.
– Я уж сомневаться стал, Шанталык ли?
– Интересно, что за тем поворотом? – не слыша отца, любопытствовал Гриша. – Может, откроется даль.
– А где у нас солнце? – спохватился Анисим. Повертел головой. Солнца не было. – Может, в другой раз досмотрим, а, сын?
По накатанной лыжне да по течению речки ходко шли лыжи, податливо получалось. Но все равно к зимовью возвернулись в сумерках. Анисим приставил к стенке лыжи, взял топор и пошел воду добывать. Гриша – дрова носить, печь топить. И только склонился он к топке поджечь лучину, а из печки вой. Гриша припал духом. Волк. Это его вой.
Гриша выскочил из зимовья и припустил к речке. Анисим уже шел навстречу с полным котелком.
– Папань, – крикнул Гриша, – взвыл!..
– Пусть поет, – спокойно сказал Анисим.
– Да сидит!.. В капкане…
– В неволе не поют, – обошел Анисим Гришу.
– Послушал бы… Через печку слыхать…
– Послушаем. Чего взъерошился? А еще бывалый человек, горячишься.
– Да я так, – умерил пыл Гриша. – Давай котелок.
Анисим подал, переложил топор в правую руку, и они гуськом узкой тропинкой поднялись к зимовью. Пока Анисим на своем численнике отмечал прожитый день, Гриша растопил печку и все прислушивался к трубе.
– Слушай не слушай, Григорий, а раз печка гудит, горячий воздух не впускает звуки, скорее, отталкивает, и тут уж ничего не услышишь.
– Ведь было же слышно.
– А я про что, остынет печка и слушай. Мы дак раньше на печную трубу ставили граммофон, направляли раструбом в нужную сторону, и, пожалуйста, слыхать, как чихает зверь.
– Скажешь тоже, папань. Граммофон-то где брали?
– Сами делали. Из бересты раструб загнешь воронкой… Наденешь на трубу, в печку ухо подставишь и слушаешь. Было у нас на Кондакане зимовье с железной трубой, так мы трубу вместе с граммофоном поворачивали, слушали тайгу, озеро, речку. Другой раз нанесет ветерком, дак думаешь, вот-вот сохатый через порог переступит…
– Похоже, – согласился Гриша. – Волк-то совсем рядом голосил.
– А что, я врать буду?..
Котелок в печке забулькал, и Анисим спешно ссунул его от огня, кинул горсть приготовленной заварки. Сладко пахнуло березовой чагой и баданом.
– Ну вот… – Анисим накрыл котелок, – главное в нашем чайном деле – дух не выпустить… – Он чуток потомил котелок, придерживая его под огнем при открытой топке, и поставил на стол.
Гриша зажег свое электричество. Вначале фитиль вспыхнул, но тут же увял, потом снова стал подрастать. Язычок пламени вытянуло в стрелку, и накалился он до белесой красноты. Огонь высветил на столе подвяленного ленка и горку сухарей около Гришиной кружки. Отбеливал остаток лепешки. Пока Анисим разливал чай, Гриша разрезал кусочек лепешки, половинку подсунул к кружке отца, с хрустом порезал ленка со шкуркой; байкальские рыбаки никогда не снимают кожу с рыбы, так слаще есть.
Отужинали, и Гриша сразу загасил фитиль, но темнее в зимовье не стало, немного разве за печкой да под нарами. Анисим пристроился на чурбачке при открытой топке резать наличники. Гриша прибрал со стола и тоже за нож – строгать кружевную затейливую вязь из кедровых строганых досочек. Вязь отделывали каленым гвоздем, работа кропотливая, неподатливая, но зато любо было поглядеть. Гриша примерял к окну резьбу, и Анисим, скупой на похвалу, не мог удержаться.
– Баско получается.
– Давай, папань, петуха вырежем, – зарделся от похвалы Гриша.
– Петуха, – задумался Анисим. – Петуха, брат, сотворить – искусство большое. Талант необходим. Если ты, Григорий, возьмешься. У меня, боюсь, какой надо не получится.
– А какой надо?
– Я так думаю, встрепенутый, с голосом.
– Он же не живой, папань?!
– Вот и надо, чтобы будто был живой – напружинистый.
Гриша, перекладывая дощечки, выбрал одну и долго вертел ее в руках.
Анисим каленым гвоздем отделывал резьбу на обналичке, куделька смятого дыма клубилась под рукой и, выпрямляясь, тянулась в печку, истекая щекотной в горле горчинкой. Анисим только похэкивал, и на его лбу, в морщинах, как после бани, блестели капельки пота. Он их не замечал. А Гриша, растянувшись на полу перед печкой, чтобы не мешать отцу, рисовал на дощечке углем петуха.
Дрова в печке прогорели, от жарких углей обмеднялись стены, тух потолок.
– Ты чего ворожишь? – вспомнил Анисим о сыне. – В темноте-то кого видишь?
– Петуха, – отозвался Гриша.
Анисим склонился, посмотрел.
– А ничего выходит, зазывает. Смотри, как бы не снес яичка!..
– Раскрасить бы.
– Не в краске дело, сын, – встал с колена Анисим. – В посадке, в осанке… Давай-ка, Григорий, и мы моститься на насест, пораньше встанем.
Анисим загреб загнету, закрыл плитой топку и тоже сходил «скутал» зимовье – заткнул трубу. И когда стукнула дверь, Гриша спросил в темноту:
– Оставил бы, папань, щелку в трубе, послушали бы…
– А не примерзнем к нарам, до утра небось вынесет тепло.