– Так и есть, – сказал Анисим. – Видишь, волки волокли куски от оленя. А в лесу дожрали оленя.
– Как же они догнали его?
– Загоном взяли… В том-то и дело, что этот бедолага кинулся на лед, ноги разъехались, тут они его и взяли… А вот и отстой через речку, – показал Анисим на противоположный скалистый берег. Гриша сразу признал скалу.
– Мы были вчера на ее макушке.
– Верно, – подтвердил Анисим. – И оленей видели.
– Они так всех могут…
– Всех да не всех. А капкан на что? – вспомнил Анисим.
– Правильно, папань. Давай насторожим! – загребая снегом окровавленный лед, с готовностью откликнулся Гриша.
– Пусть только набьют тропу… сходим-ка на отстой, посмотрим.
Через речку Анисим с Гришей подошли к отвесному скалистому берегу. И здесь был истоптан снег, на льду прочерки и ссадины копыт и волчьи лапы напечатаны, но крови не было.
Анисим позаглядывал на выступ скалы, но ничего не увидел.
– Была бы лестница, – он отошел, посмотрел с реки.
– Подсади меня, – вызвался Гриша.
– Тоже верно, – подставил Анисим спину.
Гриша забрался отцу на плечи. Анисим выпрямился и легонько подсадил Гришу на выступ скалы. Анисим услышал, как над головой заскрипел снег.
– Подальше от края, Григорий, не бегай так…
– Да тут, папаня, натоптано, как на танцевальной площадке у нас на лужке.
– Ты смотри, есть ли выход с площадки. С другого края посмотри… Не сорвись, – опять предупредил Анисим.
Гриша вернулся, свесил со скалы голову.
– Нет, папаня, выхода, кругом гладкий обрыв в речку. А с другой стороны отвесные скалы до самого неба.
– Так я и думал. Посмотри, – спохватился Анисим, – нет ли лап на отстое.
Гриша опять скрылся и уже из глубины крикнул:
– Нет, папань, не видно…
– Ну, иди, – подставил руки Анисим.
Он снял Гришу. Они еще походили по припаю речки, присматриваясь, где звери сигают на отстой и где снова сходят на лед.
– Если бы вот тут, – показал Анисим на берег, – в пазухе скалы, на подходе к отстою поставить лабаз – были бы с мясом.
– Давай сделаем, – сразу поддержал Гриша.
– В эту пору не усидишь на лабазе в нашей лопотине, – осмотрел с головы до ног Гришу Анисим. – Починки просит, – подергал он за ремни на Гришиной фуфайке.
– По этим корчам кожа не устоит, да и прутья, как волки, цепучие, – заоправдывался Гриша.
По речке хоть и далеко огибать, но зато надежно: в завал не попадешь. Так и пошли они с попутным ветерком – чирк-чирк по заснеженному припаю.
– Вдруг наша росомаха обнаружит наш шалаш?
Тревоги были напрасны: и шалаш стоял, и сухари висели в мешке, и настроение выправилось, будто в родной дом пришли, если не считать, что белки поозорничали – шишки разворошили.
– Чего они тут искали? – спросил Анисим. – Пулемет?
Гриша засмеялся.
– А зачем им?
– Как зачем? От нас отстреливаться.
– Папань, давай поймаем, а?.. Возьмем в плен… Обещали дома белку…
– Я не сулил. Но уж если выручить, – снял с плеча Анисим тощий кошель и вынул из-за опояски топор, – тогда по порядку, проверим лоток, сотворим уху, так, что ли? И тесать…
Место под застройку зимовки предложил Анисим. Походили по берегу, присматриваясь, приглядываясь, не так-то просто оказалось угодить Грише и себе.
– Ну куда ты его, папаня, задрал? Куда? – заспорил Гриша.
– Как куда? И чтобы видимость была со всех сторон, чтобы вода не смыла, – выставил Анисим доводы.
– Тут не смоет, это где отчеркнуто, – Гриша потоптался на границе, там, где вода отчеркнула свою высокую отметку паводка. – Вот здесь. И спуск хороший, – доказывал Гриша. – Из окна можно воду доставать…
– И удочку забрасывать, – дополнил Анисим.
– А что? Пойдет!.. Я так не подумал, – признался Гриша.
– А ты не учитываешь паводок? – заглянул Анисим за прибрежный кустарник. – Вон куда натаскало плавник, а где твоя черта?
– Может, кто его туда натаскал? – не сдавался Гриша, но уверенность в своей правоте ослабла.
– Паводок. Кто еще? Стало быть, бывал такой паводок, когда вода в реке выходила из себя. Подхватит наше зимовье – и поминай как звали.
– Можно и повыше поставить… – Гриша отмерил шагами расстояние от береговой черты в лес и очертил ногами квадрат снега под площадку.
– Ну вот, – с берега посмотрел на Гришину работу Анисим, – терем будет, как на ладони. Окном-то куда ставить будем?
– На реку. Здесь… – В большом квадрате Гриша очертил окно, место для стола, нар, печи.
– Ну а сени? Навес? Не понадобятся? – подсказал Анисим.
Гриша уже за квадратом прирезал полоску.
– А навес?
– Кого навешивать? – остановил разметку Гриша.
– Ну, мало ли? Орех, лыжи поставить. – Анисим зашел с угла плана. – Дрова на ночевку, не бежать же к поленнице, руку высунул из двери…
– Хорошо, – согласился Гриша и пяткой провертел в снегу ямки под столбики.
– Ты где так навострился? Десятником по строительству не служил?
– Комиссаром был в пионерском отряде…
– Ох уж эти мне комиссары, – посмеялся Анисим. – Ну, ладно, сколько ни стой, а инструмент в дело пускать придется. – Анисим вынул из мешка стружок, смахнул с колодины снег. Стружок смотрелся маленьким бульдозером.
Прежде чем подрубить дерево, Анисим обстукивал его на два ряда, слушал, как оно отзывается и куда его направить, чтобы не побил молодняк, не подмял подсад, и тогда уже, поплевав на руки, по-молодецки всаживал топор под «пятку» дерева. Пока Анисим выбирал лесину, Гриша вытесал лопату и разгреб снег, подсек топориком мох и пытался скатать его в рулон.
– Да не скатывай ты его, – подсказал Анисим. – Так и клади кирпичами стенку, разогреем на огне, когда будем стелить.
Гриша еще сомневался: «Как это: мох – и греть на огне?» Анисим уже наметил лес, Гриша подошел к нему с пилой.
– А эту кедру, папаня, для чего оставил на самой дороге?
– Пусть живет. Она еще одарит нас, мы прямо из окна подставим мешок… И посыпятся шишки… Будем тесать из лиственницы, – взялся Анисим за пилу. – Тяжелее топору, зато радостнее в бору. – Припав на колено, Анисим потянул пилу, приговаривая: – Пила чувствует зубом, а пильщик чубом…
Пила, словно кость, грызла дерево до звона в ушах, но хватила сердцевину, перешла на шепот, только на выходе из окружности опять звонко зазвенела, будто рассмеялась. Анисим успел выхватить из реза пилу, по привычке крикнул: «Бойся!» – и шестом направил лесину в нужную сторону. Лиственница, с шумом прочеркнув вершиной по тяжелому небу, со вздохом упала, взметнув снежную пыль. Грише нравилось валить лес, куда интереснее, чем шкурить, сучья обрубать. Вот елка нафарширована сучками, крепкими, как гвозди.
Анисим выбрал хлыст, у которого покрупнее сучья. Гриша присмотрелся, как ведет отец топором: он захватывает тело ствола вместе с сучком. Попробовал и Гриша так. «Тюк» – и с одного раза слетел сучок, и ствол стал глаже.
– Григорий, конец шнура не найдешь? – не переставая тюкать топором, выкрикнул Анисим.
– Лески кусок есть. А зачем тебе?..
– Неси сюда – посмотришь. И головешку захвати.
Ошкуренные бревна, как пасхальные яички, лежат на подкладках. Гриша по бревнам, как по лестнице, принес леску и дымящуюся головешку.
Анисим уже успел разметить бревно и стоял с меркой и стружком в руках.
– Строгать, что ли, надумал?
– А ты как хотел? Без паза и мох высыпется…
– Но это же не терем и не контора… строгать.
– А чем мы хуже? – притушил в снегу Анисим головешку и натер шнур. – Жить-то сами будем.
Гриша знает, что такое выбирать паз в мерзлой лиственнице – накланяешься бревну. Накатили в «станок» бревно – зажали клином, чтобы не крутилось, натянули шнур вдоль бревна и по разметке отбили полоску; на ширину паза сместили шнур, оттянули, как струну на балалайке, – дзынь, – и другая полоска.
– Вот и провели железную дорогу, – взялся за топор Анисим. – А кстати, Григорий, как насчет железной дороги? – напомнил Анисим.
– Готов…
– А котел выдержит? – легонько потыкал в Гришин живот Анисим.
– Сдюжит кашу исти, – засмеялся Гриша, – сила, папань, в гудке.
– Ну раз так, прокладывай дорогу.
– Завтра займусь, прямо в стену заезжать будем…
Машет Гриша топором, а солнышко все еще висит на шее «Трех братьев».
– Не мешало бы, сын, – не отрываясь от топора, говорит Анисим, – проверить ловушку да уху состряпать…
Гриша вогнал носок топорика в бревно и взялся за шапку. Анисим только распочал еще одно бревно, как с реки донесся Гришин голос:
– Папань, иди сюда скорее!
Не дождавшись отца, Гриша прибежал сам.
– Где ружье?
Анисим кивнул на шалаш.
– А я подумал, таймень запруду повалил, – вкрадчиво сказал Анисим.
– Зверь попал, лоток грызет…
– Соболь, что ли?
– А кто его знает». Побежали!
Анисим спрятал под бревно топор и рассмеялся над собой: привычка дурная – прятать, вот что вытворяет над человеком незадачливая жизнь. Гриша с ружьем бежал по берегу, Анисим скорым шагом следом за ним зашел на плотину.
– Ну, где зверь, зверина, пусть скажет свое имя.
– Был, папань, – стушевался Гриша, осматривая латок. – Только что был…
– Большой?
– Во, – показал Гриша на полметра от земли. – Давай капкан поставим…
– Да-а, – протянул Анисим, изучая след. – Был зверь – колонок. У страха глаза велики…
– Да не испугался я, – обиделся Гриша. – Позвал поймать.
– Я и не сказал, что испугался, – выбирая из лотка рыбу и выкидывая ее на лед, как бы извинился Анисим. Рыба, наматывая на себя снег, затихала.
– Ленок, хариус, вот и заветный таймень, – поднял Анисим за жабры с изогнутым в дугу хвостом таймешонка.
– Недомерок, – фыркнул Гриша.
– Все равно таймень, – не согласился Анисим.
Гриша взвесил на руке рыбину.
– Пирог бы маманя загнула.
– Унесем домой, – поддержал Анисим. Он собрал, как дрова на руку, рыбины и направился к шалашу.
Гриша в одной руке нес за жабры таймешонка, в другой – ружье. И все никак не мог успокоиться: колонок – зверек с рукавицу, не больше, а ему показался с собаку. Может, кто другой? Опять след – никуда не денешь… Когда пришли к костру, Анисим спохватился:
– Не догадались выпотрошить рыбу на берегу. – И ссыпал за колодину улов. – Так что будем, Григорий, готовить: щербу варить или в золе запекать?
– И щербу, и в золе, – взялся Гриша за нож, выбрал покрупнее ленка и побежал на речку.
Анисим собрал вокруг огнища огрызки обгоревших веток, угли, сложил на середину костра горкой. Сухие веточки неброско горят, зато жар дают, дрова накаляют, – верная растопка.
Да и щербу приготовить особого труда не составляет, вскипела вода, посолил, кинул рыбу, собрал ложкой пену. Глаза у рыбы побелели, лаврушки бросил листик – и готово, снимая с огня. А вот в золе запечь – повозиться надо.
Гриша расстелил на столе листья бадана, уложил ленка и скатал в рулон, запаковал да еще как куклу спеленал донной травой. Он разгреб золу и в углубление аккуратно положил сверток и снова засыпал переливчатой каленой золой, пригреб угли, подкинул дров. Хоть дрова и пыхнули, но наружный огонь небольшой подсобник в ускорении готовки. Первым голос своей духовитостью подает бадан.
– Может, папаня, пока начнем щербу хлебать?
– Можно, – соглашается Анисим.
Анисим ставит кружки.
– Вынимать ленка? – не терпится Грише.
– Это уже по твоей части.
Гриша постучал лопаточкой по свертку, зола струйками осыпалась.
– Бухтит, папань.
– Горячее сыро не бывает, неси, Гриша! – сдвигает на столе кружки в одну сторону.
Гриша подхватил на лопаточку сверток и, придерживая, положил. Снял верхний слой листа, угольки, пригаринки. Тем временем Анисим разлил в кружки щербу.
– Недосол на столе, пересол на спине, – берется Гриша разделывать ленка. Первый кусок от головы подает на листе отцу.
– Попробуем, попробуем, – поудобнее усаживается на скамейку Анисим. Надкусил со спинки, сладко высосал. – Есть можно, – оценил он.
Кто коротал зимой у костра ночь, тот знает ее бесконечность. Поэтому Анисим с Гришей и не торопились ложиться спать. Как ни вертись, а к костру побежишь греться. Не мерзнешь лишь тогда, когда двигаешься и работаешь. Вот и находили себе дела. И лопат настругали, и досок разделывать рыбу, и орехов отшелушили впрок.
– Ну что, Григорий, – оглядывает сделанное Анисим, – пощелкаем орешек, что ли?
– Давай, – Гриша втыкает топор в чурку.
Анисим на крышку от котелка насыпает орехов, разравнивает тонким слоем, и ставит на угли с краю от большого костра, и помешивает прутиком. Как орех «вспотел», маслянисто зарумянился, начинает «стрелять», значит, пора снимать, перекаленный орех перекусывается. Анисим прихватывает крышку с орехами мхом и стряхивает с нее орех на чурку, поставленную торцом, как на блюдо. Гриша берет горсточку и, обжигаясь, пересыпает из руки в руку – дует. Анисим спрямевшими пальцами захватывает орех. Уже которую порцию одолевают отец с сыном, а нет никаких сил отступиться от орехов.
– Фу ты, привязались, – стряхивает с сернистой ладони прилипшие орешки Анисим, встает и переходит на другую сторону костра. – Не знаю, как ты, Григорий, а у меня на языке мозоль.
– А у меня не бывает от орехов.
– А ты знаешь, Григорий, какой мастер грызть орехи соболь? Как из пулемета сыплет и хоть бы одну перекусил – калиброванные скорлупки отлетают.
– Во, дает… А ты где, папань, видел?
– Не рассказывал? Видел. И что удивительно, не раскусит пустой орех, чисто белка. А ведь соболь в основном живностью питается.
– Орехом хоть кто не побрезгует, – вставил Гриша. – Смотри, как я, – показал Гриша, с какой быстротой он щелкает орехи.
– Поднаторел. Поймаем соболя, сравним – кто кого.
– Давай, – принял вызов Гриша. – Я хоть и с белкой потягаюсь…
– Ну так что, тогда еще замес сделаем? – Анисим насыпал на крышку орехов, глянул на Гришу.
– Э-э, да у тебя, брат, глаза на седало просятся. Давай-ка переобуваться…
Гриша снял бродни, надел носки, бродни развесил на колышки для просушки и улегся на нагретый от костра лапник. Анисим подживил костер, пристроил на угли крышку с орехами, поглядел, а Гриша уже спит. Отсвет от костра резко выделяет на зеленом лапнике его светлое спокойное лицо. Анисим смотрел на сына и не мог глаза отвести. Знать бы, как сложится его судьба.
«Может, вы, – поднимает на Гришу глаза Анисим, – знать не будете прежней жизни, и вам будет легче… Но откуда возьмется легкость?» Анисим вспоминает свой цех. Сам он, Анисим, хорошо работает. А кто-нибудь спросил, от души ли у него рвение? Временным чувствует себя в новой жизни. Он сознавал, что от одного берега отстал, а пристать к другому не мог. Анисим замечал за собой и напускную лихость и удалость в работе, и хозяйственную струнку, когда, может быть, оживал в нем настоящий Анисим. «Куда идет Россия?.. – бывало, спросит себя Анисим. – Ну, хорошо, воевали с немцем в четырнадцатом, потом схлестнулись со своими. Били золотопогонников. И пустили под одну гребенку – опору армии, младшего командира. Унтер – главная сила армии».
Анисим был убежден, что, если бы в гражданскую большинство унтеров не встало на сторону Советской власти, то ни о какой победе и речи бы не могло быть.
Унтер был охочь до службы, и солдат считал его своим, шел за младшим командиром, а он располагал к себе личным примером и радением к Отечеству. Крепкий костяк армии – крестьянин, прельщенный землей и волей на ней, поднялся против белого офицерства. Так теперь понимал Анисим, но у него-то, у Анисима, была земля, и волю никто не забирал. И он защищал и землю свою, стало быть, и волю. Но если столкнули народ друг против друга и победили красные, то зачем уничтожать белых? Тот же крестьянин, что белый, что красный, образумится завтра – землю пахать, а кому? Некому… Анисим и так и эдак поворачивает вопрос. И словно в непроходимом лесу. Допустим, переходит на себя Анисим, решили извести под корень таких, как я, но ведь я же своим трудом кормился да еще и другим давал. Но если меня изведут, что же кусать будут? Я и Россию оберегал, опять же на мне, на младшем командире, армия держалась и мной же победы ковались. Как же так, теперь под топор голову… По-хозяйски ли это?
…Анисим ненадолго встал, прилег в шалаш, погрел Грише бок и снова встал. Успел он за ночь вытесать из сухой лиственницы еще две лопаты – одну для себя, другую для Гриши, отфуговал их, навел на костре «закалку», получились как вороненые. Подогрел уху и тогда разбудил Гришу. Тот сразу увидел лопаты.
– Где взял, папань? – Гриша даже попробовал на зуб.
– Как – где? Ты разве не слыхал ночью. Причаливал паузок к нашей пристани.
– Да ну?! – Гриша поскорее обулся и уже хотел бежать на речку.
Анисим остановил:
– Возьми рушник, промой глаза… А то еще не проснулся.
– А можно я с лопатой схожу?..
– Не утопи, – засмеялся Анисим.
Позавтракали ухой, доели остатки ленка, и как ни было вкусно, а сухариком подсластили.
– Придется, Григорий, хоть и не хотелось бы, а заглубляться в землю.
– Землянку, что ли, рыть?..
– Пошто землянку, настоящее зимовье рубить. Один венец в землю ставить, иначе без завалинки не удержать тепло в зимовье. Или у тебя есть на этот счет свое соображение?
– Нету. Долбить будем, – сглаживая черень лопаты, с готовностью ответил Гриша.
– Котлован под застройку осилили, а вот без твоей железной дороги не обойтись.
– Не удумаю, как и быть. Для чурок – одна железная дорога, для сутунков – другая. Какой паровоз надо-о… – Гриша развел руками.
– Тоже верно. Может, двойной тягой возьмем, оба паровоза прицеплять…
– Тогда можно…
Анисим достал из-за дерева и поставил два стяжка перед Гришей.
– Посмотри, годятся?
– Скорость переключать? – Гриша повертел в руках сделанные из елки и гладенько обстроганные увесистые колья. Который поменьше он попробовал подсунуть под чурку и сдвинуть ее с места.
– Довольно, Гриша, не подсовывай под бревна – чурку он назвал бревном, – рычаг укорачиваешь.
Гриша присел, запустил свою вагу недалеко под чурку.
– Р-раз, – выпрямился да еще поддернул стяжок, и чурка крутнулась, откатилась. – Пойдет, – одобрил «переключатель скорости».
– И мы пойдем, – взял пилу и топор Анисим.
Гриша потащил стяжки, впрягаясь в них, как в оглобли.
Первым делом расширили отец с сыном старую железную дорогу, выровняли ее. На нижний венец под сруб зимовья свалили добрую лиственницу, раскряжевали ее и тогда пустили в ход стяжки, устанавливая сутунок на рельсы. Гудок подал Гриша, но вместо звонкого свистка получилось сипение паровоза. Анисим глянул на солнце.
– Мать честная, – вскрикнул он, – кашу исти пора!
Солнце крупной горошиной висело на самом краю синеватой зубчатой гривы леса и готово было скатиться на другую сторону горы.
– И ты молчишь, Григорий… И не заметили?
– Вначале урчало в брюхе, потом унялось. За работой всегда так…
– Ты вот что, Григорий, ставь уху… А я пока поугоню паровоз на стройку.
– Давай вместе, пока светло…
– Тогда заходи с вершины, а я с комля крутну.
Анисим с Гришей навалились на сутунок.
– Берет наше, – поддал голосом Анисим. И вприпрыжку за сутунком, где поддаст, где поддержит. Разогнали паровоз и чуть не упустили под спуск к реке. Пришлось задний ход давать. «Машинисты» так раскочегарились, что и забыли про уху. Пригнали и второй, и третий, и четвертый паровоз. И с ходу укладывали бревна, как надо, в венец. Гриша сразу стал примерять зимовье к своему росту, насколько оно выросло.
– Папань, смотри, – высунул он голову из-за сруба, – выше пупа!..
– Еще раз накатим и крышу крыть, – довольный работой, сказал Анисим.
– А ты как входить будешь?..
– По пластунски, на полусогнутых, – рассмеялся Анисим.
Гриша представил, как отец входит в зимовье, и тоже расхохотался.
И уху готовили, и ели с хорошим настроением. Хвалили железную дорогу – выручает.
– Ну, теперь, Григорий, приспела пора пускать в дело твой мох.
– Но как же будем греть его на костре?
– Не догадываешься? Тогда разводи костер.
– Сгорит!
– Давай, давай, да побольше дров наваливай.
Анисим тем временем ошкурил бревна. Отбил шнуром паз. Тут и Гриша подоспел:
– Прогорает, папань…
– Подбрось еще дров. Ну, как, не догадался?
– Нет, – признался Гриша. – Не дотумкаю…
– Пусть угли хорошенько нагорят…
– На угли, что ли, мох класть?
– Увидишь… – Анисим перемешал колом раскаленные угли с золой…
– Понятно, – сказал Гриша, – как я сразу не догадался. Нести мох?
– Пошли, принесем, – воткнул в снег пылающий кол Анисим.
Они носили мерзлый мох и плотно укрывали им горячие угли. Мох шипел, пыхал, а потом утих, сник, исходя белым неедким паром. Над кучей мха все гуще витало облачко, подбеливая сиреневые сумерки вечера. Горько запахло троелисткой и болотной прелью. И куча заметно никла, расслаблялась, мох становился податливым. Гриша вытеребил из кучи снизку мха.
– Ожил!.. На, смотри, – потряс он куделистым мхом.
– Завтра в дело пустим, – отозвался Анисим, наваливая на дымящую кучу еще охапку мерзлого мха.
Забрали каждый свой инструмент. По дороге к шалашу Анисим наметил топором на своем численнике зарубки.
– День прошел, даст Бог завтра тоже, что нам гоже. Слава Богу! – перекрестился на восток Анисим, довольный прожитым днем.
Синими кольцами тени от елей по снежному склону сходили к самому костру, и оттого потухший костер казался притаившимся серым зверьком.
– Сегодня ты, Григорий, заказываешь ужин, – втыкая в чурку топор, весело сказал Анисим, как будто что-то припрятал вкусное или чем-то хотел удивить.
– Я бы, дак… – поискал глазами на небе Гриша.
– Ну, ну, – поторопил Анисим, – заказывай, как в московском ресторане.
– А ты бывал там?..
– Откуда бы я знал тогда?
– А чего не рассказывал?
– Случай не подвертывался. В четырнадцатом году, после лазарета, со товарищем мы поступили туда в один день и, так совпало, вышли за ворота лазарета вместе, а идти не знаем куда.
– Пошли, – говорит товарищ, – в ресторан.
– Да ты што? – я ему. – В церковь зайдем, обет дал после выздоровления…
– Пошли, – говорит, – раз дал слово, держи его.
Выходим из церкви.
– Ну, говорит, теперь ты меня уважь. Ходил он на костылях, Митрием звали, а фамилия… счас скажу, – попытался вспомнить Анисим. – Вот ты, из головы выпало. Постой, постой, да Кармадонов он, – хлопнул досадливо себя по коленке Анисим. – Пока мы соображали, в какую сторону идти, Митрий замахал костылями, остановил извозчика.
Вези, говорит, брат, в лучший ресторан нас, и как бы ненароком шинель отвернул, кресты тенькнули на груди. Ну и я, прости господи, поддался соблазну. Полный Георгиевский кавалер – по-теперешнему и не знаю, к какой награде приравнять. Раньше никакой чин, даже его превосходительство, не имел права руку поднять на Георгиевского кавалера. Ну ладно, – одернул себя Анисим и было принялся за растопку костра, но сам увлекся воспоминаниями, да и Гриша уставился на отца, не мигая, ждал продолжения.
– Не знаю уж, в лучший или не в самый лучший ресторан с шиком подкатил извозчик, но, как сейчас помню, был он на Трубной площади или улице, и ресторанчик-то небольшой, но опрятный. Официанты вежливые, свечи горят, накрахмаленные скатерти, как этот снег, – показал Анисим на иссиня-белый снег у шалаша. – И народа немного. Время-то ни то ни се – не обед, не ужин. Мы, конечно, шинели сдали, мундиры на себе пообдергали, я и не успел шагнуть, слышу, кто-то елозит по сапогу, думал, кошка, – чистильщик. Шик-чирик – навел зайчика мне, Митрию – глядеться можно. Только сели, официант, как в сказке, перед нами, через локоть полотенце белое. Теперь уж и не скажу в подробности, что заказывали. Митрий воеводил. И тут официант стал носить да ставить тарелки, тарелочки, блюда, а я все карман щупаю, хватит ли у нас расплатиться. Митрий увидел, как я по карману елозю, и говорит:
– Не беспокойся, Анисим, я плачу.
– Как – ты? – заспорил я с ним.
– Да так, – говорит, – и вынимает кучу денег. – Хошь, – говорит, – поедем ко мне?
– Да нет, – отнекиваюсь, – дома ждут. На две недели отлучки всего имею.
– А я, видно, отвоевался, – постучал Митрий по деревянной ноге.
Едок Митрий неважный, копнет вилкой в тарелке и в сторону ее отставит. Уж и главный повар выкатился к нам арбузом.
– Может, что не глянется? Может, другое заказывать будете?
А Митрий просит:
– Уважь меня напоследок: заказывай все, что твоей душеньке угодно, а коли не сыщется в этом ресторане, попросим из другого достать.
– Будет исполнено, доставим непременно, – хозяин ресторана пузом на изготовку.
Мне неловко людей обременять своей особой, и я попросил с ходу кулаги. Хозяин и повара врассыпную. А мы с Митрием закусываем. Музыкант на скрипке так жалостно выводит. Сидим. Уже и позабыли о своем заказе. Тут ко мне склоняется мужик, важный такой – в сером сюртуке – и говорит:
– Во всей Москве нет вашей рыбы, все рестораны подняли.
– Да брось, я ему говорю, нам и не надо никакой рыбы…
Представительный человек было от нас отошел, да вернулся и просит сказать, что это за рыба – кулага.
– Как же они догнали его?
– Загоном взяли… В том-то и дело, что этот бедолага кинулся на лед, ноги разъехались, тут они его и взяли… А вот и отстой через речку, – показал Анисим на противоположный скалистый берег. Гриша сразу признал скалу.
– Мы были вчера на ее макушке.
– Верно, – подтвердил Анисим. – И оленей видели.
– Они так всех могут…
– Всех да не всех. А капкан на что? – вспомнил Анисим.
– Правильно, папань. Давай насторожим! – загребая снегом окровавленный лед, с готовностью откликнулся Гриша.
– Пусть только набьют тропу… сходим-ка на отстой, посмотрим.
Через речку Анисим с Гришей подошли к отвесному скалистому берегу. И здесь был истоптан снег, на льду прочерки и ссадины копыт и волчьи лапы напечатаны, но крови не было.
Анисим позаглядывал на выступ скалы, но ничего не увидел.
– Была бы лестница, – он отошел, посмотрел с реки.
– Подсади меня, – вызвался Гриша.
– Тоже верно, – подставил Анисим спину.
Гриша забрался отцу на плечи. Анисим выпрямился и легонько подсадил Гришу на выступ скалы. Анисим услышал, как над головой заскрипел снег.
– Подальше от края, Григорий, не бегай так…
– Да тут, папаня, натоптано, как на танцевальной площадке у нас на лужке.
– Ты смотри, есть ли выход с площадки. С другого края посмотри… Не сорвись, – опять предупредил Анисим.
Гриша вернулся, свесил со скалы голову.
– Нет, папаня, выхода, кругом гладкий обрыв в речку. А с другой стороны отвесные скалы до самого неба.
– Так я и думал. Посмотри, – спохватился Анисим, – нет ли лап на отстое.
Гриша опять скрылся и уже из глубины крикнул:
– Нет, папань, не видно…
– Ну, иди, – подставил руки Анисим.
Он снял Гришу. Они еще походили по припаю речки, присматриваясь, где звери сигают на отстой и где снова сходят на лед.
– Если бы вот тут, – показал Анисим на берег, – в пазухе скалы, на подходе к отстою поставить лабаз – были бы с мясом.
– Давай сделаем, – сразу поддержал Гриша.
– В эту пору не усидишь на лабазе в нашей лопотине, – осмотрел с головы до ног Гришу Анисим. – Починки просит, – подергал он за ремни на Гришиной фуфайке.
– По этим корчам кожа не устоит, да и прутья, как волки, цепучие, – заоправдывался Гриша.
По речке хоть и далеко огибать, но зато надежно: в завал не попадешь. Так и пошли они с попутным ветерком – чирк-чирк по заснеженному припаю.
– Вдруг наша росомаха обнаружит наш шалаш?
Тревоги были напрасны: и шалаш стоял, и сухари висели в мешке, и настроение выправилось, будто в родной дом пришли, если не считать, что белки поозорничали – шишки разворошили.
– Чего они тут искали? – спросил Анисим. – Пулемет?
Гриша засмеялся.
– А зачем им?
– Как зачем? От нас отстреливаться.
– Папань, давай поймаем, а?.. Возьмем в плен… Обещали дома белку…
– Я не сулил. Но уж если выручить, – снял с плеча Анисим тощий кошель и вынул из-за опояски топор, – тогда по порядку, проверим лоток, сотворим уху, так, что ли? И тесать…
Место под застройку зимовки предложил Анисим. Походили по берегу, присматриваясь, приглядываясь, не так-то просто оказалось угодить Грише и себе.
– Ну куда ты его, папаня, задрал? Куда? – заспорил Гриша.
– Как куда? И чтобы видимость была со всех сторон, чтобы вода не смыла, – выставил Анисим доводы.
– Тут не смоет, это где отчеркнуто, – Гриша потоптался на границе, там, где вода отчеркнула свою высокую отметку паводка. – Вот здесь. И спуск хороший, – доказывал Гриша. – Из окна можно воду доставать…
– И удочку забрасывать, – дополнил Анисим.
– А что? Пойдет!.. Я так не подумал, – признался Гриша.
– А ты не учитываешь паводок? – заглянул Анисим за прибрежный кустарник. – Вон куда натаскало плавник, а где твоя черта?
– Может, кто его туда натаскал? – не сдавался Гриша, но уверенность в своей правоте ослабла.
– Паводок. Кто еще? Стало быть, бывал такой паводок, когда вода в реке выходила из себя. Подхватит наше зимовье – и поминай как звали.
– Можно и повыше поставить… – Гриша отмерил шагами расстояние от береговой черты в лес и очертил ногами квадрат снега под площадку.
– Ну вот, – с берега посмотрел на Гришину работу Анисим, – терем будет, как на ладони. Окном-то куда ставить будем?
– На реку. Здесь… – В большом квадрате Гриша очертил окно, место для стола, нар, печи.
– Ну а сени? Навес? Не понадобятся? – подсказал Анисим.
Гриша уже за квадратом прирезал полоску.
– А навес?
– Кого навешивать? – остановил разметку Гриша.
– Ну, мало ли? Орех, лыжи поставить. – Анисим зашел с угла плана. – Дрова на ночевку, не бежать же к поленнице, руку высунул из двери…
– Хорошо, – согласился Гриша и пяткой провертел в снегу ямки под столбики.
– Ты где так навострился? Десятником по строительству не служил?
– Комиссаром был в пионерском отряде…
– Ох уж эти мне комиссары, – посмеялся Анисим. – Ну, ладно, сколько ни стой, а инструмент в дело пускать придется. – Анисим вынул из мешка стружок, смахнул с колодины снег. Стружок смотрелся маленьким бульдозером.
Прежде чем подрубить дерево, Анисим обстукивал его на два ряда, слушал, как оно отзывается и куда его направить, чтобы не побил молодняк, не подмял подсад, и тогда уже, поплевав на руки, по-молодецки всаживал топор под «пятку» дерева. Пока Анисим выбирал лесину, Гриша вытесал лопату и разгреб снег, подсек топориком мох и пытался скатать его в рулон.
– Да не скатывай ты его, – подсказал Анисим. – Так и клади кирпичами стенку, разогреем на огне, когда будем стелить.
Гриша еще сомневался: «Как это: мох – и греть на огне?» Анисим уже наметил лес, Гриша подошел к нему с пилой.
– А эту кедру, папаня, для чего оставил на самой дороге?
– Пусть живет. Она еще одарит нас, мы прямо из окна подставим мешок… И посыпятся шишки… Будем тесать из лиственницы, – взялся Анисим за пилу. – Тяжелее топору, зато радостнее в бору. – Припав на колено, Анисим потянул пилу, приговаривая: – Пила чувствует зубом, а пильщик чубом…
Пила, словно кость, грызла дерево до звона в ушах, но хватила сердцевину, перешла на шепот, только на выходе из окружности опять звонко зазвенела, будто рассмеялась. Анисим успел выхватить из реза пилу, по привычке крикнул: «Бойся!» – и шестом направил лесину в нужную сторону. Лиственница, с шумом прочеркнув вершиной по тяжелому небу, со вздохом упала, взметнув снежную пыль. Грише нравилось валить лес, куда интереснее, чем шкурить, сучья обрубать. Вот елка нафарширована сучками, крепкими, как гвозди.
Анисим выбрал хлыст, у которого покрупнее сучья. Гриша присмотрелся, как ведет отец топором: он захватывает тело ствола вместе с сучком. Попробовал и Гриша так. «Тюк» – и с одного раза слетел сучок, и ствол стал глаже.
– Григорий, конец шнура не найдешь? – не переставая тюкать топором, выкрикнул Анисим.
– Лески кусок есть. А зачем тебе?..
– Неси сюда – посмотришь. И головешку захвати.
Ошкуренные бревна, как пасхальные яички, лежат на подкладках. Гриша по бревнам, как по лестнице, принес леску и дымящуюся головешку.
Анисим уже успел разметить бревно и стоял с меркой и стружком в руках.
– Строгать, что ли, надумал?
– А ты как хотел? Без паза и мох высыпется…
– Но это же не терем и не контора… строгать.
– А чем мы хуже? – притушил в снегу Анисим головешку и натер шнур. – Жить-то сами будем.
Гриша знает, что такое выбирать паз в мерзлой лиственнице – накланяешься бревну. Накатили в «станок» бревно – зажали клином, чтобы не крутилось, натянули шнур вдоль бревна и по разметке отбили полоску; на ширину паза сместили шнур, оттянули, как струну на балалайке, – дзынь, – и другая полоска.
– Вот и провели железную дорогу, – взялся за топор Анисим. – А кстати, Григорий, как насчет железной дороги? – напомнил Анисим.
– Готов…
– А котел выдержит? – легонько потыкал в Гришин живот Анисим.
– Сдюжит кашу исти, – засмеялся Гриша, – сила, папань, в гудке.
– Ну раз так, прокладывай дорогу.
– Завтра займусь, прямо в стену заезжать будем…
Машет Гриша топором, а солнышко все еще висит на шее «Трех братьев».
– Не мешало бы, сын, – не отрываясь от топора, говорит Анисим, – проверить ловушку да уху состряпать…
Гриша вогнал носок топорика в бревно и взялся за шапку. Анисим только распочал еще одно бревно, как с реки донесся Гришин голос:
– Папань, иди сюда скорее!
Не дождавшись отца, Гриша прибежал сам.
– Где ружье?
Анисим кивнул на шалаш.
– А я подумал, таймень запруду повалил, – вкрадчиво сказал Анисим.
– Зверь попал, лоток грызет…
– Соболь, что ли?
– А кто его знает». Побежали!
Анисим спрятал под бревно топор и рассмеялся над собой: привычка дурная – прятать, вот что вытворяет над человеком незадачливая жизнь. Гриша с ружьем бежал по берегу, Анисим скорым шагом следом за ним зашел на плотину.
– Ну, где зверь, зверина, пусть скажет свое имя.
– Был, папань, – стушевался Гриша, осматривая латок. – Только что был…
– Большой?
– Во, – показал Гриша на полметра от земли. – Давай капкан поставим…
– Да-а, – протянул Анисим, изучая след. – Был зверь – колонок. У страха глаза велики…
– Да не испугался я, – обиделся Гриша. – Позвал поймать.
– Я и не сказал, что испугался, – выбирая из лотка рыбу и выкидывая ее на лед, как бы извинился Анисим. Рыба, наматывая на себя снег, затихала.
– Ленок, хариус, вот и заветный таймень, – поднял Анисим за жабры с изогнутым в дугу хвостом таймешонка.
– Недомерок, – фыркнул Гриша.
– Все равно таймень, – не согласился Анисим.
Гриша взвесил на руке рыбину.
– Пирог бы маманя загнула.
– Унесем домой, – поддержал Анисим. Он собрал, как дрова на руку, рыбины и направился к шалашу.
Гриша в одной руке нес за жабры таймешонка, в другой – ружье. И все никак не мог успокоиться: колонок – зверек с рукавицу, не больше, а ему показался с собаку. Может, кто другой? Опять след – никуда не денешь… Когда пришли к костру, Анисим спохватился:
– Не догадались выпотрошить рыбу на берегу. – И ссыпал за колодину улов. – Так что будем, Григорий, готовить: щербу варить или в золе запекать?
– И щербу, и в золе, – взялся Гриша за нож, выбрал покрупнее ленка и побежал на речку.
Анисим собрал вокруг огнища огрызки обгоревших веток, угли, сложил на середину костра горкой. Сухие веточки неброско горят, зато жар дают, дрова накаляют, – верная растопка.
Да и щербу приготовить особого труда не составляет, вскипела вода, посолил, кинул рыбу, собрал ложкой пену. Глаза у рыбы побелели, лаврушки бросил листик – и готово, снимая с огня. А вот в золе запечь – повозиться надо.
Гриша расстелил на столе листья бадана, уложил ленка и скатал в рулон, запаковал да еще как куклу спеленал донной травой. Он разгреб золу и в углубление аккуратно положил сверток и снова засыпал переливчатой каленой золой, пригреб угли, подкинул дров. Хоть дрова и пыхнули, но наружный огонь небольшой подсобник в ускорении готовки. Первым голос своей духовитостью подает бадан.
– Может, папаня, пока начнем щербу хлебать?
– Можно, – соглашается Анисим.
Анисим ставит кружки.
– Вынимать ленка? – не терпится Грише.
– Это уже по твоей части.
Гриша постучал лопаточкой по свертку, зола струйками осыпалась.
– Бухтит, папань.
– Горячее сыро не бывает, неси, Гриша! – сдвигает на столе кружки в одну сторону.
Гриша подхватил на лопаточку сверток и, придерживая, положил. Снял верхний слой листа, угольки, пригаринки. Тем временем Анисим разлил в кружки щербу.
– Недосол на столе, пересол на спине, – берется Гриша разделывать ленка. Первый кусок от головы подает на листе отцу.
– Попробуем, попробуем, – поудобнее усаживается на скамейку Анисим. Надкусил со спинки, сладко высосал. – Есть можно, – оценил он.
Кто коротал зимой у костра ночь, тот знает ее бесконечность. Поэтому Анисим с Гришей и не торопились ложиться спать. Как ни вертись, а к костру побежишь греться. Не мерзнешь лишь тогда, когда двигаешься и работаешь. Вот и находили себе дела. И лопат настругали, и досок разделывать рыбу, и орехов отшелушили впрок.
– Ну что, Григорий, – оглядывает сделанное Анисим, – пощелкаем орешек, что ли?
– Давай, – Гриша втыкает топор в чурку.
Анисим на крышку от котелка насыпает орехов, разравнивает тонким слоем, и ставит на угли с краю от большого костра, и помешивает прутиком. Как орех «вспотел», маслянисто зарумянился, начинает «стрелять», значит, пора снимать, перекаленный орех перекусывается. Анисим прихватывает крышку с орехами мхом и стряхивает с нее орех на чурку, поставленную торцом, как на блюдо. Гриша берет горсточку и, обжигаясь, пересыпает из руки в руку – дует. Анисим спрямевшими пальцами захватывает орех. Уже которую порцию одолевают отец с сыном, а нет никаких сил отступиться от орехов.
– Фу ты, привязались, – стряхивает с сернистой ладони прилипшие орешки Анисим, встает и переходит на другую сторону костра. – Не знаю, как ты, Григорий, а у меня на языке мозоль.
– А у меня не бывает от орехов.
– А ты знаешь, Григорий, какой мастер грызть орехи соболь? Как из пулемета сыплет и хоть бы одну перекусил – калиброванные скорлупки отлетают.
– Во, дает… А ты где, папань, видел?
– Не рассказывал? Видел. И что удивительно, не раскусит пустой орех, чисто белка. А ведь соболь в основном живностью питается.
– Орехом хоть кто не побрезгует, – вставил Гриша. – Смотри, как я, – показал Гриша, с какой быстротой он щелкает орехи.
– Поднаторел. Поймаем соболя, сравним – кто кого.
– Давай, – принял вызов Гриша. – Я хоть и с белкой потягаюсь…
– Ну так что, тогда еще замес сделаем? – Анисим насыпал на крышку орехов, глянул на Гришу.
– Э-э, да у тебя, брат, глаза на седало просятся. Давай-ка переобуваться…
Гриша снял бродни, надел носки, бродни развесил на колышки для просушки и улегся на нагретый от костра лапник. Анисим подживил костер, пристроил на угли крышку с орехами, поглядел, а Гриша уже спит. Отсвет от костра резко выделяет на зеленом лапнике его светлое спокойное лицо. Анисим смотрел на сына и не мог глаза отвести. Знать бы, как сложится его судьба.
«Может, вы, – поднимает на Гришу глаза Анисим, – знать не будете прежней жизни, и вам будет легче… Но откуда возьмется легкость?» Анисим вспоминает свой цех. Сам он, Анисим, хорошо работает. А кто-нибудь спросил, от души ли у него рвение? Временным чувствует себя в новой жизни. Он сознавал, что от одного берега отстал, а пристать к другому не мог. Анисим замечал за собой и напускную лихость и удалость в работе, и хозяйственную струнку, когда, может быть, оживал в нем настоящий Анисим. «Куда идет Россия?.. – бывало, спросит себя Анисим. – Ну, хорошо, воевали с немцем в четырнадцатом, потом схлестнулись со своими. Били золотопогонников. И пустили под одну гребенку – опору армии, младшего командира. Унтер – главная сила армии».
Анисим был убежден, что, если бы в гражданскую большинство унтеров не встало на сторону Советской власти, то ни о какой победе и речи бы не могло быть.
Унтер был охочь до службы, и солдат считал его своим, шел за младшим командиром, а он располагал к себе личным примером и радением к Отечеству. Крепкий костяк армии – крестьянин, прельщенный землей и волей на ней, поднялся против белого офицерства. Так теперь понимал Анисим, но у него-то, у Анисима, была земля, и волю никто не забирал. И он защищал и землю свою, стало быть, и волю. Но если столкнули народ друг против друга и победили красные, то зачем уничтожать белых? Тот же крестьянин, что белый, что красный, образумится завтра – землю пахать, а кому? Некому… Анисим и так и эдак поворачивает вопрос. И словно в непроходимом лесу. Допустим, переходит на себя Анисим, решили извести под корень таких, как я, но ведь я же своим трудом кормился да еще и другим давал. Но если меня изведут, что же кусать будут? Я и Россию оберегал, опять же на мне, на младшем командире, армия держалась и мной же победы ковались. Как же так, теперь под топор голову… По-хозяйски ли это?
…Анисим ненадолго встал, прилег в шалаш, погрел Грише бок и снова встал. Успел он за ночь вытесать из сухой лиственницы еще две лопаты – одну для себя, другую для Гриши, отфуговал их, навел на костре «закалку», получились как вороненые. Подогрел уху и тогда разбудил Гришу. Тот сразу увидел лопаты.
– Где взял, папань? – Гриша даже попробовал на зуб.
– Как – где? Ты разве не слыхал ночью. Причаливал паузок к нашей пристани.
– Да ну?! – Гриша поскорее обулся и уже хотел бежать на речку.
Анисим остановил:
– Возьми рушник, промой глаза… А то еще не проснулся.
– А можно я с лопатой схожу?..
– Не утопи, – засмеялся Анисим.
Позавтракали ухой, доели остатки ленка, и как ни было вкусно, а сухариком подсластили.
– Придется, Григорий, хоть и не хотелось бы, а заглубляться в землю.
– Землянку, что ли, рыть?..
– Пошто землянку, настоящее зимовье рубить. Один венец в землю ставить, иначе без завалинки не удержать тепло в зимовье. Или у тебя есть на этот счет свое соображение?
– Нету. Долбить будем, – сглаживая черень лопаты, с готовностью ответил Гриша.
– Котлован под застройку осилили, а вот без твоей железной дороги не обойтись.
– Не удумаю, как и быть. Для чурок – одна железная дорога, для сутунков – другая. Какой паровоз надо-о… – Гриша развел руками.
– Тоже верно. Может, двойной тягой возьмем, оба паровоза прицеплять…
– Тогда можно…
Анисим достал из-за дерева и поставил два стяжка перед Гришей.
– Посмотри, годятся?
– Скорость переключать? – Гриша повертел в руках сделанные из елки и гладенько обстроганные увесистые колья. Который поменьше он попробовал подсунуть под чурку и сдвинуть ее с места.
– Довольно, Гриша, не подсовывай под бревна – чурку он назвал бревном, – рычаг укорачиваешь.
Гриша присел, запустил свою вагу недалеко под чурку.
– Р-раз, – выпрямился да еще поддернул стяжок, и чурка крутнулась, откатилась. – Пойдет, – одобрил «переключатель скорости».
– И мы пойдем, – взял пилу и топор Анисим.
Гриша потащил стяжки, впрягаясь в них, как в оглобли.
Первым делом расширили отец с сыном старую железную дорогу, выровняли ее. На нижний венец под сруб зимовья свалили добрую лиственницу, раскряжевали ее и тогда пустили в ход стяжки, устанавливая сутунок на рельсы. Гудок подал Гриша, но вместо звонкого свистка получилось сипение паровоза. Анисим глянул на солнце.
– Мать честная, – вскрикнул он, – кашу исти пора!
Солнце крупной горошиной висело на самом краю синеватой зубчатой гривы леса и готово было скатиться на другую сторону горы.
– И ты молчишь, Григорий… И не заметили?
– Вначале урчало в брюхе, потом унялось. За работой всегда так…
– Ты вот что, Григорий, ставь уху… А я пока поугоню паровоз на стройку.
– Давай вместе, пока светло…
– Тогда заходи с вершины, а я с комля крутну.
Анисим с Гришей навалились на сутунок.
– Берет наше, – поддал голосом Анисим. И вприпрыжку за сутунком, где поддаст, где поддержит. Разогнали паровоз и чуть не упустили под спуск к реке. Пришлось задний ход давать. «Машинисты» так раскочегарились, что и забыли про уху. Пригнали и второй, и третий, и четвертый паровоз. И с ходу укладывали бревна, как надо, в венец. Гриша сразу стал примерять зимовье к своему росту, насколько оно выросло.
– Папань, смотри, – высунул он голову из-за сруба, – выше пупа!..
– Еще раз накатим и крышу крыть, – довольный работой, сказал Анисим.
– А ты как входить будешь?..
– По пластунски, на полусогнутых, – рассмеялся Анисим.
Гриша представил, как отец входит в зимовье, и тоже расхохотался.
И уху готовили, и ели с хорошим настроением. Хвалили железную дорогу – выручает.
– Ну, теперь, Григорий, приспела пора пускать в дело твой мох.
– Но как же будем греть его на костре?
– Не догадываешься? Тогда разводи костер.
– Сгорит!
– Давай, давай, да побольше дров наваливай.
Анисим тем временем ошкурил бревна. Отбил шнуром паз. Тут и Гриша подоспел:
– Прогорает, папань…
– Подбрось еще дров. Ну, как, не догадался?
– Нет, – признался Гриша. – Не дотумкаю…
– Пусть угли хорошенько нагорят…
– На угли, что ли, мох класть?
– Увидишь… – Анисим перемешал колом раскаленные угли с золой…
– Понятно, – сказал Гриша, – как я сразу не догадался. Нести мох?
– Пошли, принесем, – воткнул в снег пылающий кол Анисим.
Они носили мерзлый мох и плотно укрывали им горячие угли. Мох шипел, пыхал, а потом утих, сник, исходя белым неедким паром. Над кучей мха все гуще витало облачко, подбеливая сиреневые сумерки вечера. Горько запахло троелисткой и болотной прелью. И куча заметно никла, расслаблялась, мох становился податливым. Гриша вытеребил из кучи снизку мха.
– Ожил!.. На, смотри, – потряс он куделистым мхом.
– Завтра в дело пустим, – отозвался Анисим, наваливая на дымящую кучу еще охапку мерзлого мха.
Забрали каждый свой инструмент. По дороге к шалашу Анисим наметил топором на своем численнике зарубки.
– День прошел, даст Бог завтра тоже, что нам гоже. Слава Богу! – перекрестился на восток Анисим, довольный прожитым днем.
Синими кольцами тени от елей по снежному склону сходили к самому костру, и оттого потухший костер казался притаившимся серым зверьком.
– Сегодня ты, Григорий, заказываешь ужин, – втыкая в чурку топор, весело сказал Анисим, как будто что-то припрятал вкусное или чем-то хотел удивить.
– Я бы, дак… – поискал глазами на небе Гриша.
– Ну, ну, – поторопил Анисим, – заказывай, как в московском ресторане.
– А ты бывал там?..
– Откуда бы я знал тогда?
– А чего не рассказывал?
– Случай не подвертывался. В четырнадцатом году, после лазарета, со товарищем мы поступили туда в один день и, так совпало, вышли за ворота лазарета вместе, а идти не знаем куда.
– Пошли, – говорит товарищ, – в ресторан.
– Да ты што? – я ему. – В церковь зайдем, обет дал после выздоровления…
– Пошли, – говорит, – раз дал слово, держи его.
Выходим из церкви.
– Ну, говорит, теперь ты меня уважь. Ходил он на костылях, Митрием звали, а фамилия… счас скажу, – попытался вспомнить Анисим. – Вот ты, из головы выпало. Постой, постой, да Кармадонов он, – хлопнул досадливо себя по коленке Анисим. – Пока мы соображали, в какую сторону идти, Митрий замахал костылями, остановил извозчика.
Вези, говорит, брат, в лучший ресторан нас, и как бы ненароком шинель отвернул, кресты тенькнули на груди. Ну и я, прости господи, поддался соблазну. Полный Георгиевский кавалер – по-теперешнему и не знаю, к какой награде приравнять. Раньше никакой чин, даже его превосходительство, не имел права руку поднять на Георгиевского кавалера. Ну ладно, – одернул себя Анисим и было принялся за растопку костра, но сам увлекся воспоминаниями, да и Гриша уставился на отца, не мигая, ждал продолжения.
– Не знаю уж, в лучший или не в самый лучший ресторан с шиком подкатил извозчик, но, как сейчас помню, был он на Трубной площади или улице, и ресторанчик-то небольшой, но опрятный. Официанты вежливые, свечи горят, накрахмаленные скатерти, как этот снег, – показал Анисим на иссиня-белый снег у шалаша. – И народа немного. Время-то ни то ни се – не обед, не ужин. Мы, конечно, шинели сдали, мундиры на себе пообдергали, я и не успел шагнуть, слышу, кто-то елозит по сапогу, думал, кошка, – чистильщик. Шик-чирик – навел зайчика мне, Митрию – глядеться можно. Только сели, официант, как в сказке, перед нами, через локоть полотенце белое. Теперь уж и не скажу в подробности, что заказывали. Митрий воеводил. И тут официант стал носить да ставить тарелки, тарелочки, блюда, а я все карман щупаю, хватит ли у нас расплатиться. Митрий увидел, как я по карману елозю, и говорит:
– Не беспокойся, Анисим, я плачу.
– Как – ты? – заспорил я с ним.
– Да так, – говорит, – и вынимает кучу денег. – Хошь, – говорит, – поедем ко мне?
– Да нет, – отнекиваюсь, – дома ждут. На две недели отлучки всего имею.
– А я, видно, отвоевался, – постучал Митрий по деревянной ноге.
Едок Митрий неважный, копнет вилкой в тарелке и в сторону ее отставит. Уж и главный повар выкатился к нам арбузом.
– Может, что не глянется? Может, другое заказывать будете?
А Митрий просит:
– Уважь меня напоследок: заказывай все, что твоей душеньке угодно, а коли не сыщется в этом ресторане, попросим из другого достать.
– Будет исполнено, доставим непременно, – хозяин ресторана пузом на изготовку.
Мне неловко людей обременять своей особой, и я попросил с ходу кулаги. Хозяин и повара врассыпную. А мы с Митрием закусываем. Музыкант на скрипке так жалостно выводит. Сидим. Уже и позабыли о своем заказе. Тут ко мне склоняется мужик, важный такой – в сером сюртуке – и говорит:
– Во всей Москве нет вашей рыбы, все рестораны подняли.
– Да брось, я ему говорю, нам и не надо никакой рыбы…
Представительный человек было от нас отошел, да вернулся и просит сказать, что это за рыба – кулага.