Леонид Леонтьевич Кокоулин
Затески к дому своему
Гриша штаны, рубашку надернул, хлестко прошлепал босыми ногами по чистому холодному полу. Кинул пригоршню воды из рукомойника на один глаз, на другой, промокнул подолом рубахи и за, ичиги. Сунул ногу, а там хрусткая теплая стелька из сена.
– Ловчее, Григорий, портянку подматывай, не торопись. – Мать, улыбаясь, поставила на стол скворчащую сковородку. – Придвигайся, Анисим. – Отец накинул на гвоздь ножницы и снова сел за стол.
Отец Гриши делал все основательно: не спеша выбирал косточки из рыбы, не спеша, вкусно причмокивая, пил чай на брусничных веточках. Гриша же, торопясь, обжигался чаем и вскочил из-за стола первый.
– Как же это вы, мужики, без лыж-то пойдете? – сокрушалась мать. – Выбухает снег, потонете. Не шуточное ведь дело…
Анисим допил чай, поднялся, обнял ее за плечи.
– На тот случай, Евдокия, стружок беру, лыжи выстругаем, сани загнем да и сохатого впряжем. Так, что ли, сын?!
– Ну, папань? – Григорий стоял с котомкой за плечами, с ружьем, на поясе поблескивал нож, как у заправского охотника.
– Ты, мать, не провожай нас.
– Я до уголочка, – накинула платок Евдокия, – присядем на дорожку. – Она примостилась на краешек скамейки. Сел и Анисим. Нехотя подсел к отцу Гриша. Посидели молча минуту.
– Ну с Богом! – Евдокия трижды перекрестила мужа, сына, поцеловала их. – Сохрани и убереги их, Господи, – попросила Евдокия Николая Угодника, кланяясь углу, где висела икона. Она так просила, словно провожала своих на ратное дело, а не на охоту в соседний лес.
Утренняя прохлада после жарко натопленной печи остужала. За домами, в конце улицы, слышно было, как тяжело вздыхал Байкал, похрумкивающие легкой порошей удалялись шаги Евдокии. Вот и они стихли. Только вздыхал по-прежнему Байкал. Анисим радовался, что никто им не закудыкал дорогу. Он был суеверен и не раз возвращался с полпути, если слышал ненавистное: «Куда собрался, Анисим?» А тут, уже на выходе из поселка к лесу, вывернулся дед Витоха. Дом его стоял крайним, дальше заступал лес, и к нему вела одна наезженная, набитая конем дорога.
– Ты почто, Анисим Шмолянинов, мечаша? – окликнул охотника дед Витоха.
Анисим умерил шаг.
– С чего ты взял? – спросил он деда Витоху.
– Далеконько навоштрилша? – оглядел дед Витоха охотников. – Никак в партизаны?..
– Да вот решили с сыном побегать по долам, по горам. Поглядеть лес, что в ем нынче творится… – исчерпывающе разобъяснил старику Анисим. Григорий нетерпеливо топтался.
– Я бы тоша за милую душу убешал, – поддержал дед Витоха. – Да как-то не принято у наш по чернотропью, поперед народа, забегать в тайгу.
Дед Витоха собрал в усмешке лицо.
– Ты бы, Шмолянинов… – дед Витоха разглядывал Григория, будто не узнал. – Мальчишку-то швоего отдал бы мне, а шам и чаши, болтайша в рашпадках? – И воззрился на Анисима – что на это скажет краснодеревщик?
– Забирай и Сашку, и Машку… И еще кого там, – с поддельной готовностью согласился Анисим.
– Ты пошто такой-то ерепеништый? Лыш-то ш шабой не нешешь? А ну как навалит под шамое горло, тогда как? – повернул на другое дед Витоха.
– А никак, – лишь бы отвязаться, недовольно сказал Анисим. – Возьмем да поплывем по снегу, как по воде… Так, сын?
– Побредем, – вскинул Григорий голову, но дед Витоха нахлобучил ему шапку на глаза.
– Мы-то раньше, как? Ш горшка – и на тропу, охотой добывали пропитание, кормилишь. Это теперь у мамки на пирошки прошят. – И дед Витоха сплюнул на обочину дороги. – А ты шними, шними, Анисим, понягу, плечи-то еше намнет тайга.
– Так бы ты, дед Витоха, – не выдержал Анисим, – сказал, какой у тебя заглавный вопрос. Все одно мы возвертаться не собираемся, так что…
– Шкашу, – пообещал старик. – Значит, не зайдешь, Анисим Федорович, – запоздало пригласил в избу дед Витоха. – Тогда побудь еще, я шчаш. – Дед Витоха вынес лыжи.
– Бери, Шмолянинов.
Анисим повертел в руках – хорошей работы лыжи, с сохатиными камусами, вернул:
– Не возьму.
– Пошто так-то? От души ведь…
– Не возьму, дед Витоха, вот и весь сказ.
– Н-да! А капкан вожмешь?
– Посмотреть надо. – Анисим снял горбовик, помог развьючиться Григорию. Дед Витоха легкой трусцой сбегал в свою ограду, принес капкан.
Капкан был с большими дугами и сильной стальной пружиной. Анисим сразу определил – на волка.
Анисим возился с капканом, дед Витоха рассказывал:
– Был я вот таким, – показал он на Гришу, – годов шемьдешят тому назад. Помню, отец мой привез из города капкан на медведя, капкан этот и шейчаш где-то валяется под навешом. Тогда шо вшей округи шбежалишь шмотреть капкан – чудно было всем, как он поймает жверя. А в ту пору шатун навадился к нам – варначил жверь напропалую, шарил зимовья, то лошадь, то корову сгробаштает. Шаберутся мужики скараулить жверя, а жверь как в воду канет. Нет его. И нет. Пошидят в шкрадках, только ражайдутся, а он тут – ровно за углом поштоял. Вот и решили тогда капкан жаиметь. Так вот я и говорю.
Анисим, не переставая возиться с капканом, слушал деда Витоху, – интересно, чем дело кончилось.
– Так вот, – повторил дед Витоха, – жначит, отец, царство ему небесное, – и мелконько перекрестился, – и привез из города капкан. Мы ш такими же, как я, ребятишками выволокли этот капкан на шередку ограды, отняли от шаней оглоблю и этой оглоблей отжали дуги, шарядили капкан. А любопытштво, шутка шкажать… Лежит капкан с рашкрытой пастью пошередке двора. Взял я палку, и давай тыкать в подшледник в тарелочку капкана. Друшки мои тоже нош шуют – охота поглядеть, как шработает пружина. И шработала, перед шамым ношом жахлопнулись дужки. Чуть бы опушти кто голову – отрубило бы по шамую шею…
– Понятна, дед Витоха, твоя наука, – складывая дуги капкана, сказал Анисим.
– Погоди, Анисим, – остановил его дед Витоха, – не пихай в швой мешок, провоняет, не подойдет к капкану зверь. Шбегаю, принесу чистый мешок.
– Досказал бы, дедушка, – попросил Гриша, – как поймали медведя…
– Не в ем дело, – уже с дороги ответил дед, – шам не шунь голову.
Дед Витоха вскоре же вернулся с чистым холщовым мешком. Анисим засунул в него капкан.
В мешок дед Витоха кинул еще бело-серый, величиной с кулак, камень.
– Сахар, что ли? – поинтересовался Анисим.
– Шахар, – засмеялся дед Витоха, – ишь чего жахотел. Ижвешка. Жаваришь – и выбели капкан.
«Мудро, – подумал Анисим, – и железо скроет, и запахи отобьет».
– Волка, паря, добыть, – как бы прочел дед Витоха мысли Анисима, – не вшякому охотнику фартит. Хитрее жверя нет. Хошь на лишу и грешат, а куда ей до волка, – помогая навьючить Анисиму горбовик, возвеличивал зверя дед Витоха.
Солнце замельтешило сквозь ветки и озарило лес.
– Ну, пора, – поторопил дед Витоха Анисима. – С Богом!
И еще какое-то время он шел рядом с Анисимом.
– Поднимитешь на первый уштуп горы, одна тропа на развилке побежит влево под уклон, вы по ней не ходите. Она приведет ваш куда не надо, на Курумкан. Другая полезет вправо, вы ее держитесь. На Шанталык речку. По затешкам штупайте. Глаза-то, Анисим, при шебе держи! – прокричал дед Витоха уже вслед.
Радостно залаяли собаки. Дед Витоха вернулся к себе в ограду, определил Гриша. «Дал бы Музгарку, бежал бы пес сейчас рядом, – представил он. – Ну, если жалко деду Музгарку, Буяна бы дал, Дамку или Верного. И просить нечего, не даст», – решил Гриша.
– Папань! – подбирая ногу, крикнул в спину отцу Гриша. – Ты почему не взял лыжи?
– Не повернулась душа, сын, – укорачивая шаги, отозвался Анисим, – не усидит дед.
– Не усидит, – согласился Гриша.
Плотный, стрельчатый, с темной насупленной кроной лес обступал со всех сторон. Стояла холодная сумеречная темь, будто в погреб входили, пахло грибной прелью и сладким настоем трав. На замшелых старых пнях висели рясные ветки брусники. Гриша половчее поправил на плече одностволку, чтобы не била прикладом по пяткам. Под лямку подсунул выношенную шапчонку, обнажив в испарине светло-русую кудрявую голову. Отец шел впереди, отбеливая со спины холщовым мешком. Дорога втягивалась в гору, и лес светлел, а когда тропа повернула и пошла косогором, идти стало еще труднее. Котомка тянула на один бок. Гриша ружье снял с плеча и понес его наперевес.
Анисим остановился перевести дыхание.
– В атаку идешь, – подбодрил сына. – Дай понесу, – протянул руку.
– Я сам.
– Ну, ну… – отпустил Анисим ствол.
Косогор выровнялся, забирая в подъем. Лес был чист, под ногой с хрустом садился прихваченный крепким заморозком мох, щетинилась прошлогодняя ломкая хвоя, и все кругом сверкало в спокойном ожидании.
Чем выше взбиралась тропа, тем больше выпрямлялись и ярче высвечивали проникающие сквозь крону лучи солнца. На буграх кипела вишневым соком брусника.
В низинах, словно выплеснули чернила, искрилась голубика. Легкой синевой дымил подсад ельника. Ковали распадок дятлы, высвистывали рябчики, выпархивали из-под ног кедровки и неистово орали на деревьях.
Легко и глубоко дышалось настоянным на почках и снегах воздухом.
Мелькнул на дереве зверек, и Гриша замер, потом бросился к дереву – обошел, разглядывая, но, кроме кусочка светлого неба в просвете темных крон кедров, ничего не увидел. Хватился – отца не видно. В какую сторону идти? Услышал легкий треск сучьев – кинулся по следу догонять. Мох был глубок и мягок, нога проваливалась по самое колено. Не только бежать, идти тяжело. Делаешь шаг широкий, а получается меньше воробьиного. Наконец Гриша увидел отца.
Анисим шуровал палкой в дупле.
– Ты чего, папань, нашел? – подбегая, спросил Гриша.
– Показалось, кто-то выглянул из дупла, а кто – не скажу.
Дупло было небольшое, едва пролезал кулак на месте выломленного сучка в сухом, со сломанной макушкой кедре. И дупло от земли было с метр, не больше. Анисим потянул носом воздух возле дупла.
– Живым духом пахнет.
– Соболь? Вот бы мамке на воротник.
– На портянки к празднику, – определил Анисим. – Снег покажет, кто в тереме живет, скорее всего белка, – сделал он вывод.
– Давай заметим место, на обратном пути посмотрим, – предложил Гриша.
– Правильно мыслишь, сын. – Анисим достал из-за опояски топор, сделал затески. – Примечай, сломанная макушка – раз, если стоять лицом к солнцу, справа прижим – горы – два, – показал Анисим на двурогую скалу.
И они пошли дальше по чернотропью. Пока поднимались на вторую террасу горы, выкачали пота не один ушат.
– Здесь теплее, – заметил Гриша.
– Ближе к солнцу, – так и должно быть, по кустарникам видно. Не успели заморозки сжечь.
Редкие среди кедрачей березки еще кудрявились буро-зеленой листвой. Анисим остановился, привалившись горбовиком к стволу дерева. Так было легче и удобнее стоять – отдыхали ноги. Дальше еще круче дыбился подъем, гора была почти отвесной.
– Штурмовать будем или обойдем? – спросил Анисим, разглядывая перед собой обнаженные корневища, оплетающие склон. Они сползали сверху вниз.
– Как только держатся на такой круче деревья? – удивился Гриша. Он посмотрел в распадок, из которого только что вышли. Распадок дышал сизой студенистой изморозью. А над головой стыли в жутковато величественной неподвижности отроги Хамар-Дабана.
– Рукой можно дотянуться, – сказал Гриша.
– Ноги протянешь, а до макушки не достанешь, только кажется – близко. А вот затески, – показал Анисим, – значит, на верном пути…
Придерживаясь за корни и ветки деревьев, отец и сын полезли на второй уступ горы. Прежде чем поставить ногу или подтянуться за ветку, вначале им надо было осмотреться, убедиться, выдержит ли их камень, ветка, тогда и подтягиваться. Если по нечаянности скользнет нога, лучше припасть к земле, а если под ногой осыпь пошла, следует руками держаться за корневища.
Анисим, скосив глаза, следил, как ловко и сноровисто продвигается Гриша. Поднялись на выступ – упали в мох, отдышались. Осмотрелись. Лес на уступе казался еще ядренее. К могучим кедрам вплелись не менее могучие лиственницы, они и разрядили глухую крону, высветили на земле и ягодники, и мхи, и пеньки, и валежины замшелые, и дремучие заросли отяжелевшей синей жимолости. Гриша сорвал продолговатую синюю тяжелую ягоду с голубым налетом, положил в рот и скривился – горькая, горько-сладкая.
– Попробуй, папань, не такая, как у нас на Сплавной.
Анисим сдоил с куста горсть и кинул в рот.
– Терпкая! – И стал листом бадана стирать с ладони ярко-кровяной подтек сока от раздавленной ягоды. Прислушался. То ли в голове шумело, то ли вода.
– Ты ничего не слышишь, сын? – спросил Анисим. – Где-то булькает, а не разберу где.
– Пошли поищем, – с готовностью отозвался Гриша.
Набитая зверем тропа, петляя между деревьями, привела к говорливому и холодному до ломоты в руках ручью. Гриша жадно припал к воде.
– Ну и как? – снимая котомку и тоже пристраиваясь к ручью, спросил Анисим.
– Колет, – продыхнул Гриша. – Если бы не бурхатил, и не догадаешься, что бьет вода.
– Не заклинит горло-то у тебя? – забеспокоился Анисим.
– Не-е, – отдышался Гриша. – У меня горло луженое.
Анисим вспомнил: на лесосеке они «остывали» в ледяных ручьях, и никакая хворь не брала.
– А не бросить ли нам, сын, здесь якорь? Место – залюбуешься. И огляд хороший. И кедрач какой стоит, и вода вот. Чем не место? – вертел головой Анисим.
– Неплохое место, – согласился Гриша по-взрослому. – Поискать, так и не хуже можно встретить…
– Тут и зверь был, свежий след вот, – Анисим ощупал оттиск копыта, – горячий еще…
– Ну-у, – удивился Гриша. – А ружье не заряженное. А если бы застали зверя?
– Куда бы мы с мясом? Давай ружье, – протянул Анисим руку.
– Ты только, папань, смотри в оба. Ладно?!.
Анисим с Гришей обошли плотный, словно городьба, мелкий лиственничек, обогнули каменный выступ горы и вошли в ровный, как свечки, сосняк. Мох был до того светел и глубок, что тут же хотелось упасть в него лицом и лежать, раскинув руки. Но Анисим шел ровным, неспешным шагом, и Гриша поспевал за ним, не оглядываясь.
Тропа постепенно стиралась и теперь лишь угадывалась по приметам не столь очевидным. Чем ближе подбирались к перевалу, тем заметнее редел и срезался уступами лес. Все чаще попадались куреня разлапистого зеленого с голубым отливом стланика, а на самом хребте горы стланики лежали навзничь, обсыпанные мелкой смоляной шишкой.
– Ничего себе забрались! – восхитился Гриша.
– А как насчет перекусить? – Анисим обернулся и замер. Перед ними далеко внизу ослепительной голубизной сверкал Байкал. А до самой кромки воды черненым серебром стелилась тайга. – Вот где обиталище души человеческой, – засмотревшись, выдохнул Анисим. – Вот оно сотворение Господне…
– А учитель физкультуры нам говорил, что Бога нет, – с настойчивой робостью возразил Гриша. Он вспомнил, как учитель жег иконы и приговаривал: «Смотрите, и ничего мне за это. Был бы бог – наказал»…
– Бог и покарал твоего учителя – отнял у него разум, – возразил Анисим. – Вот и ходит он по домам, ищет душу свою.
Гриша верил отцу, его слова западали в сердце. Они стояли и молчали, и было так хорошо. А когда Гриша поднял глаза, на выступе скалы замер рогач.
– Папань, – прошептал Гриша, показывая на зверя.
Изюбр, подобрав ноги, тут же исчез в зарослях кедрача.
– Что же не стрелял? – упавшим голосом спросил Гриша.
Анисим опустился на валежину.
– Мне как-то и в голову не пришло.
– Зачем мы тогда тут?
Анисим пожевал хвоинку.
– Оглох я от стука, сын. Тишины душа просит, – виновато признался Анисим. Гриша и сам в отцовском цехе не знал, куда деться от бочкотарного грохота. Звук этот налетал со всех сторон, валился с потолка, грохот шел через руки, проникал в грудную клетку и там с треском рушил перегородки, отыскивая себе место. А не найдя, словно пузыри, лопался, истошно гудел в груди, переполняя ее и вытесняя все остальное.
Гриша и сейчас слышал, как еще живет в нем надрывающий силы звук.
Вот и отец выдавливает из себя глухоту.
– Ты чего, папань, как из-за реки кричишь? Я же рядом стою.
– И правда, тишину хочу перекричать. А вот что вспомнилось. Да ты садись, – похлопал он по валежине. – Мы с твоим прадедом, моим дедом Аверьяном, бывало, промышляем, а ему в ту пору уже много годов значилось и на ухо он тужел. Сидим иной раз у костра, я ему рассказываю – кричу, а он тихонечко возьмет и скажет: «Ты чего, Анисим?.. Я же и так слышу, внучек, – всегда хорошо в лесу слышу».
– В Сплавной, что ли?
– Да нет, Гриша, дома, в Сибири. На Сплавную мы тебя вот таким привезли, – показал Анисим. – С метр от земли.
– Расскажи, папань, чего никогда не рассказывал…
– Расскажу. Как не рассказать, жили-были… А теперь бы в самый раз поковырять в зубах, – взялся за мешок Анисим.
– Я давно хочу, да молчу, – признался Гриша.
Анисим достал из мешка по сухарику и спохватился:
– Без примочки-то какая еда?
– А я похрумкаю, – занес Гриша руку над сухарем.
– Бери, бери, – разрешил Анисим.
Гриша взял сухарь, подождал, пока отец навьючит мешок, и они пошли дальше.
Если по мху идти тяжело, то по каменной наброске еще хуже. Рваный камень не дает ступить, и так навывертываешь ноги, что к вечеру не знаешь, куда их деть.
Поднялись на каменную гриву, и здесь тайга как бы разламывалась, один склон убегал на юго-запад, другой опускался на северо-восток.
– Папань, булькает вода, слышишь? – Гриша опустился на колени, приложил ухо к замшелой плитке, потом сдвинул ее, пригнулся, послушал, и они двинулись к размашистому куреню стланика.
– Может, у того куста ручей, – предположил Анисим.
Вдруг из куста выскочили одна, другая, третья белка и, поставив фонтанчиками хвосты, ушли в камни. Вокруг валялись просверленные мелкие стланиковые шишки. Порхали крикливые и нахальные кедровки. Гриша продрался сквозь ветки, ручья не оказалось. Перед ним открылся пугающий своей бездонностью глубокий распадок. Гриша поглядел, определяя, в какой стороне их поселок, и увидел грибы, нанизанные на сучках.
– Папань, – позвал он, – ты только глянь, сколько грибов!
– Вижу, сын, – из зарослей откликнулся Анисим. – Можно и попользоваться беличьими запасами.
Анисим подошел к Грише, снял гриб, разломил и понюхал его.
– Похлебка будет отменная! – мечтательно сказал Анисим.
Гриша тоже сдернул с сухого сучка гриб и раскусил.
– Настоящий, папань.
– Белка ненастоящий заготавливать не станет. – Анисим снимал и укладывал в шапку грибы. Вдруг перед глазами Гриши словно чиркнули по стволу дерева спичкой, мелькнул красный хвост.
– Папань, давай ружье скорее! Шустрая такая белка, папань, красная…
– Огневка, – определил Анисим. – Значит, из сосновых лесов. – Не снимая ружья, Анисим походил вокруг дерева, зверька не увидел. – Так, говоришь, красная? – переспросил Анисим.
– Красная, папань, я такой отродясь не видел…
– По окраске зверька любой охотник скажет, в каком лесу он обитает.
– Разве бывает красный лес? – воззрился Гриша на отца. – Рябины краснеют и то, когда морозом ожгнет. Ну березы еще, и то не все.
– На Байкале есть красный лес. Особая порода сосны. Красивое дерево что снаружи, что изнутри, от комля до самой макушки ствол светится, словно солнцем облит. И сучьев на таком стволе нет, на самой макушке кисточка. И внутри дерево медово, а кора красная. Посмотришь – словно накалилась тайга. В таком лесу и живет белка-огневка.
Гриша повертел головой.
– Да не смотри, эта белка пришлая. В лиственничном лесу серебристый зверек обитает.
– Но тут же кедрач с лиственницами, – возразил Гриша. – Тогда какой здесь зверек?
– Серебристый. В чистых кедрачах – темно-бурый окрас с сединой, и хвост длинный – веером. Если зверек накроется хвостом, как одеялом, то и кончика носа не увидишь. Вот в ельниках совсем зверек темней, под стать лесу, по спинке у него ось с пепельным отливом. Байкальского ни с каким другим зверьком, Григорий, не перепутаешь, хоть белку, хоть соболя, по высокой головке меха сразу видно, откуда зверек.
– Была бы собака… – обшарив глазами деревья, укорил кого-то Гриша, – не упустили бы белку.
– Гавкать и мы могем, гав, гав, – подражая щенку, потявкал Анисим.
Ветки на макушке шевельнулись.
– Поднял, папань, верхом белка ушла. Честно, папань…
– Пусть. Не заблудится, – закинул за плечо Анисим ружье.
– Тоже скажешь, белка да заблудится в лесу.
В гору тянуть ношу, пусть не скоро, потихоньку, помаленьку – вытянешь, а вот по крутому спуску сходить – нужна сноровка, да еще какая. Оступился – не юзом, так и кувырком пойдешь. Бывает, охотник в одной стороне окажется, а торбу ищи в другой.
– Ты, папань, вот так, ступом, ступом сходи. Не хватайся за ветки – развернет…
Гриша уже внизу командует.
Он первым увидел в кустарниках голубые лоскутки воды и бегом к ней.
– Папань, вода! Но к берегу не подступиться – кочкарник, мокреть!
– И не надо.
Анисим приметил колодину, подшагнул к ней, поставил ружье, снял вьюк. Тут и костер будет! Он ножом подрезал мох и скатал его в рулон – оголил землю.
Гриша тем временем наломал со стволов отмершие нижние сучья, надергал с березки ветренки – сложил сучья шалашиком на приготовленное место, подсунул под шалашик бересты, чиркнул спичку, хоть и головка отстрелила в березовую ветренку, но все равно огонь высекла. Ярко вспыхнув, огонь увяз, замер, подгрызая веточки внутри шалашика, проглядывая красным глазком. «Ну, ну, милый, – уговаривал ласково Гриша, – не подкачай». И огонек послушался, перестрелил веточку. Сдвоился, строился, набирая силу. И уже, краснея от ярости и нетерпения, сладко прищелкивая, вовсю подъедал сухие ветки. А Гриша побежал с котелком по воду. Вернулся, на дужке его глухо позвякивала большая эмалированная кружка.
– А ботало это зачем? – спросил Анисим. – Тишину тревожить.
– Зверя, что ли? – переспросил Гриша.
– И зверя тоже. Без нужды чего ж трезвонить?
– Папань, горячий ключ из-под скалы бьет. На, пощупай, – подставил Гриша котелок. Анисим обхватил котелок ладонями.
– Теплый. Курорт откроем.
– Курорт? Что это такое? А вот уток на воде тьма.
– Ну, если курорт не знаешь, тогда птичник. Не улетели, что ли?
– Снялись, дали круг и снова упали в ручей.
Анисим пристроил на таган котелок, поправил костер, повернулся к сыну.
– По времени-то утка должна бы сняться, давно ей пора быть дома, в теплых краях.
– Скажешь, папань, тут им дом. В теплых краях они только пережидают здешнюю зиму. А так – где гнездятся, там и дом. У всех так.
– Так-то оно так, – поддержал Анисим вывод сына. Выходит Гриша прав. – Где родина, там и дом, где корни твои, там и родина, – перевел на себя разговор Анисим.
Птица хоть знает – придет весна и полетит она на родину, а у Анисима ни кола ни двора. А ведь он крестьянин по сути своей, исконный хлебороб, а уж тесать – это как бы вторая профессия, вспомогательная. Ведь кому-то и зачем-то понадобилось разорить кормильца и обречь его на мытарства. Какие бы революции ни происходили, какое бы общество ни приходило на смену, кормить-то его все равно надо. Революционеры тоже есть хотят – и получше кусочек. Цепляется мысль одна за другую и наматывает на свою лебедку. Ради какой справедливости изуродовали жизнь, опустошили душу? Сын отца за горло брал, брат брата на вилы вздевал. Разум-то человеку на что дан?
– Папань, ты чего? Котелок-то, смотри…
– Ах ты! – спохватился Анисим и, изловчившись, вытряхнул из шапки в кипяток грибы. Котелок фыркнул, сплюнул на угли пену, и сразу захватило грибным духом. – Прокипит – и готово. – Анисим помешал в котелке, отложил ложку на лист бадана. – Теперь можно скатерть-самобранку раскинуть.
– Заправляй солью, кидай лист да ставь вот сюда, – охлопал Гриша приготовленное место.
Хлебали из котелка деревянными ложками, подставляя сухарик, сухариком и прихрумкивали. Анисим дул на ложку и с потягом схлебывал. Гриша терял очередность, начинал частить, обжигался и, сконфуженный, дул на пустую ложку. Первым ложку отложил Анисим.
– Кто дохлебывает, тот и стол прибирает. Только не проскреби дырку, – предупредил он, видя как сын выскребывает дно котелка.
– Посуда любит чистоту, а охотник красоту, – срифмовал Гриша. – Я бы ел и ел.
– Аппетит охотника бодрит. – Анисим поднялся с колен, размял ноги. – Ополосни, Григорий, котелок да ставь на чай воду, а я надергаю брусники.
– А мне, папань, голубики, я ее люблю.
– На заказ дороже, сын.
– За ценой не постоим. – Гриша схватил котелок и побежал к ручью.
Анисим надергал в кружку моховой брусники. Она, как и моховая смородина, отличается от своей родни – ягоды. И на вкус она слаще и крупнее. Но главное свойство моховой брусники – не стареет. Возьми любую ягоду – чернику, голубику, смородину, жимолость, – осенью состарится. Мякоть перебродит в сок. А вот моховая брусника и осень, и зиму, и на другое лето лежит себе во мху молодая. Подними ветку – убедишься, ни одной морщинки. Попробуй, и вкус не потеряла. Больше ешь – больше хочется. Этой ягодой и живы птица и зверек, медведь и сохатый. Одним словом, моховая брусника – царь-ягода. Что бы ни говорили, в байкальской тайге ягода имеет свой вкус. Та же жимолость. На Колыме она сладкая, на Байкале горькая. Или голубика, что на Колыме, что в Якутии – без запаха. Байкальская – душистая. Занеси в дом корзину, сразу скажешь, что за ягода. А черника, костяника, кислица, облепиха, калина, малина – и говорить не приходится. Ну облепиху, скажем, не с чем сравнивать – ни на Колыме, ни в Якутии ее нет. На Байкале облепиха залепит берега речек, запахами дурманит – за версту слышно. Осенью поглядишь – просо рассыпанное. Ни с какой стороны не подступиться – издерешь одежонку. Когда уж речки льдом скует, вот тогда с метлой – смахивать с кустов на лед ягоду да в бурты гуртовать. Одни гуртуют, другие деревянными лопатами грузят в пестери, возят возами на лошадях и сваливают под навес. Зимой и кисель из облепихи, и на сок давят, и курицам и поросятам сыплют… А рябина, калина стоят на буграх – рдеют, полыхают, буйствуют огнем. Не знали, что с ней делать. Черемуха – другое дело: сушили и на муку мололи. Пироги с черемухой стряпали. Пирог с черемухой из русской печи, да запивать холодным из погреба молоком – объеденье. Но равной байкальской моховой бруснике нет на земле. И брать ее податливо – дои горстями. И в хранении неприхотлива. Ни сахара, ни особого ухода не требует. Засыпь в бочку – и в погреб. Нет погреба – в ящик и в чулан или на чердак. Прихватило морозом, встряхни ящик, а потом всю зиму бери россыпью. Зачерпнул ковшом или тарелкой – и на стол. Изморозью возьмется, будто засахарена. Хошь – в чай клади, хошь – ложкой вози, и усталость снимает, и хворь выгоняет. Особенно после баньки хорошо посидеть за столом. Пока ведерный самовар кланяется, раза два в сени за моховой брусникой сгоняешь. К слову сказать, и на Байкале не везде родится моховая – исключительно на заливных подземными ключами ягодниках – на мхах. Может, мхи дают ягоде медовый запах и вкус земляники. А про байкальскую землянику что сказать… Возьми в чулане с полки туес, в который брана ягода в третьем годе еще, понюхай, какой аромат. И все равно с моховой брусникой ни одной ягоде не тягаться.