– Дрова возить, что ли? А на рельсы чего пустим? – принял игру Анисим.
– Жерди. Вот, – остукал Гриша тонкую прогонистую осину.
Анисим поплевал на руки, взялся за топор. Встрепенулась листьями, словно соскочила с пенька осина и, прошумев веником, легла по направлению раскряжеванной сухостоины. Гриша за топорик – и обрубать ветки, «тинь», «тинь» – отлетают сучья. Анисим прокладывает трассу, вместо шпал валежник, а то и чурку под «рельсу» подстраивает. Уложили дорогу по ширине чурки. Гриша прикинул и восхитился про себя отцом: прямо на костер смотрит путь. Закатили на «рельсы» чурку. Гриша катнул ее, и чурка покатилась под уклон, Гриша за ней, на ходу поправляет, чтобы не сошла с пути. Приходилось и притормаживать одну сторону чурки. Он скоро приспособился не упускать чурки с валежника – «рельсов», и «состав» прибывал на конечную станцию «Костер», не теряя «вагонов»-чурок.
Анисим встал и за стрелочника, и формировал состав, устанавливая чурки. Гриша возвращался «порожняком», забирал чурки и гнал их к костру. Потом они снова валили сухостоины, отмеряли «железнодорожной меркой» и разделывали сухостоину на «вагоны». «Паровозом» был комель – первая чурка, самая тяжелая.
– Может, разрешишь мне? – предложил Анисим, когда закатил на валежник толстый тяжелый чурбан.
– Тут, папань, не в силе дело, а в сметке, и главное, чтобы наш поезд не сошел с рельсов. Тут важно и скорость не потерять. Во-он, видишь, ложбина, – показал Гриша, – забуксуешь.
Анисим посмотрел – действительно вмятина. Вроде не было.
– Мох там, а ты не заметил, – подсказал Гриша.
– Ну что ж, давай рули, – сдался Анисим. – Посмотрю, поучусь…
– Век живи – век учись, – назидательно сказал Гриша. Он согнул в локтях руки и, упираясь ногами, толкнул от себя чурку. Чурка крутнулась, Гриша еще подналег, поддал и маленькими шажками побежал, раскручивая чурку.
В игру с чуркой Гриша вкладывал весь свой детский пыл и сознание того, что чурки нужно подкатить к костру. Анисим увидал, что сын притомился. Гудки «паровоза» все реже были слышны на «перегонах».
– Слушай, Григорий, – остановил он запыхавшегося сына. – Нужны приличные бревна на постройку зимовья, не подрядишься ли доставить? – предложил Анисим.
– Подумать надо.
– Сразу не скажешь, – согласился Анисим. – Серьезное дело по-серьезному и решать. Если три на четыре ставить зимовье, потребуется материал.
– А куда такое размахнул? Двенадцать квадратов?
– Делать – так с размахом. Можно бы и на скорую руку. Закопаться в землю, да сверху накатать два-три ряда, дыры заткнул – и готова берлога. На полусогнутых ходи в ней. – Анисим знал, что в зимовье «по-черному» нужда загоняла охотника. Тогда и под мох не выбирают. И углы зарубают так, что лишь бы не раскатились бревна. Потолок лапником из стланика или пихты закидают, снегом придавят. И каменка без трубы – в дверь топится. Нагрелись камни – «кутают» зимовье – выгребают угли из каменка и лаз затыкают лапником вместо двери. На лапник и ложатся. Ночь прокоротал… Выйдет из тайги такой охотник, сразу видно, в каком зимовье обитал. Чернее цыгана прокоптился.
– Ставить так ставить, – вернулся опять Анисим к своей постройке. – С окном, печью, с нарами, столом. Ну и чтобы смотрелось.
– А кому высматривать? – спросил Гриша.
– Как кому? Мать, сестра, брат, не думаешь звать? А то и завернет кто на огонек.
– И карниз тогда…
– Неплохо бы, – вдохновился Анисим, – красоту, сын, создавать надо в себе, тогда она и вокруг нас появится. Просто мы будем лучше ее видеть. Если у человека нет внутренней красоты, то и другой не может быть. Такой человек не способен создать ее для других. Одно от другого зависит. Так ты как насчет доставки сутунков?
– Пока никак. Не придумал.
– Придумывай. Не тороплю, – поглядел Анисим на небо, будто там ответ был. – Посиди с удочкой, обмозгуй. Крючок-то есть?
– Хариусовый остался.
– А ну их, этих тайменей, им бы крючки откусывать, хайрюзков да завялить бы, а? – мечтательно протянул Анисим.
– Пойду побросаю.
Анисим еще и сам не знал, какое ставить зимовье. Одно было ясно: если делать, то добротное. В хорошем жилье по-другому и себя чувствуешь. Не будешь лепить как попало, лишь бы с рук сошло. Да и дедовская закваска не позволит. Для Анисима дед Аверьян оставался человеком, на которого хотелось походить в деле. Дед был самым великим человеком для Анисима. Брал дед примером. Не припомнит Анисим, чтобы Аверьян сфальшивил, хоть в малом, хоть в большом. Почему он деда вспоминает? – спросил себя Анисим. Отца-то он видел мельком. Выезжал и приезжал тот ночью. Дед был постоянно рядом, он по дому управлялся. Вокруг деда домашность вращалась. И не только по дому, с людьми жили и меж людей. Как-то дед Аверьян заикнулся: «Ты бы, Аниська, слетал в Степановку к тетке Елене, подлатал бы ей чулан». Анисим на скорую руку и подлатал ей чулан.
Через неделю дед спрашивает:
– Так ты был у тетки Елены?
– Ну был. Да что, родня она какая?
– Все мы сродственники на земле. Я еще вот таким, как ты был, бегал отцу тетки Елены крутил точило. Ее дед моему деду кумом доводился, вон куда… А как бы ты хотел? Это только басурманы для себя живут, да еще и пакостят. А мы-то на белый свет пришли зачем? Откуда мы взялись? Не было бы меня, не было бы и тебя, Аниська. Пораскинь-ка умом. С какого краю ни возьми – наша земля-кормилица. Один кровью полил, другой – потом. И спрос с нас полной мерой, кого мы оставим после себя.
Анисим убежден: что в человеке заложишь, то и возьмешь. Драли? Но исключительно того, кто преступил черту дозволенного, обозначенную веками. Били за воровство и обман, секли за клевету, навет и вранье, наказывали и того, кто слова не сдержал. Анисим перенес из прошлого на сегодняшний день случай из жизни. Обещали брезентовые рукавицы рыбакам – не сдержали слово. Гребцы спустили кожу с рук. Раньше бы за обещанное спросили, нонче помалкивают. Скажи – нехороший. Начальник засолочного цеха в прошлый раз хоть и по бумажке читал, а приврал пуд-два к заданию, – пустяки, скажут, но ведь неправда. Веревочка дальше стала виться, директор похвалил начальника, директора поставили в пример в районе. В привычку вошло – друг перед другом похваляться. Глядя на старших, и молодежь «способность» проявляет. Откуда тогда возьмутся и слово, и честь? Вот Васька Круп, рабочий-экспедитор, лезет Анисиму случай на ум, смошенничал, украл бочкотару не для себя, для коллектива, находчивым слывет.
Раньше отец отвечал за сына, сын за отца; теперь пошла мода – никто ни за кого не отвечает. А бывало, еще дед Аверьян говаривал: «Какие сами – такие и сани».
Как рассказать о прошлом сыну, когда сам многого не понимал? Теперь Анисим был готов к разговору. Если не отец сыну, так кто еще скажет правду? Все-таки жизнь емче школы, справедливее. В школе из ветвистого дерева жизни норовят ствол оставить. Анисим не соuласен, что зажиточные – это кулаки да подкулачники – поганые люди. На справном крестьянском хозяйстве и Россия держалась.
Конечно, в школе и грамоте учат, и писать, и читать. Анисим не против школы. А что осенью на месяц, на два позднее садятся за парты старшие школьники, так Анисим ничего худого в этом не видит. Помощники в семье растут. В тайге спромышляют, тайгу и оберегут. Тайга отяжелела плодом, грех не попользоваться. Потом ученики, да и Гриша, наверстают. Здесь, в Баргузине, и учителя привыкли, что мальчишки на промысел уходят, хотя из города и были грозные бумаги, запрещающие детей отрывать от школы. Так их никто насовсем и не отрывает. Орех, скажем, ждать не станет, уйдет под снег, а им кормится та же пушнина: по осени не взял, не заготовил мяса – поститься зиму будешь. Да и с другого края возьми, – оправдывает Анисим охотников, – выходится парень в тайге, на свежую голову и ученье лучше дается. Не слыхал Анисим, чтобы кто из промысловиков-школьников в неуспевающих ходил.
Анисим встал на пенек, поискал глазами на реке сына. Гриша забросил удочку. К рыбе – молока бы. Анисим выбрал сподручный кедр, ударил по стволу обухом топора. Зашуршали и посыпались на землю шишки. Одна упала перед носом. Он достал ее из дырки во мху, подкинул, взвесил на руке – полная ореха. Анисим подобрал шишки и понес к костру шелушить.
У костра он разгреб палочкой струящуюся синими всполохами золу и посадил шишки. Запахло сладко орехом. Анисим любил печенку из шишек. Пока шишка пеклась, в пеньке выдолбил ступу. Ошелушил несколько шишек, истолок орех в ступе, переложил ложкой из ступы в котелок ореховую кашицу, еще засыпал порцию. Котелок на треть заполнился ореховой кашицей, и Анисим залил ее водой, помешал ложкой, скорлупа всплыла, он собрал ее. В котелке пенилось молоко, не отличишь от настоящего. И по вкусу чуть слаще коровьего.
– Гриша! Пора ужин готовить!
За работой день догорел как свеча в жаркой бане. Сумерки затопили берега, обузили речку, оставив узенькую серебряную полоску воды на перекате.
Гриша вернулся с уловом.
– Ну-ка, ну-ка, хвастай, – разглядывал снизку хариусов Анисим. – А я корову подоил, – показал Анисим на котелок.
– Молоко, – удивился Гриша, – попробую?
Анисим подал котелок.
– Ты, папаня, колдун, – едва оторвался Гриша от котелка.
– Ты тоже, Григорий, наговор знаешь, – кивнул Анисим на рыбу. – И уха, и посол будет.
– А если на рожень сотворю? – вызвался Гриша, выбирая покрупнее рыбин.
– Боюсь, язык отъем, спроворь. Ты у меня мастер по этому делу.
Гриша выпотрошил хариусов, сбегал, прополоскал их, посыпал перцем и солью. Пока вырезал талиновые прутья, рыба дала сок. Рожень готовить недолго: один конец прута заострил кинжалом, другой – шилом. На кинжал нанизал со спинки хариуса, а другим – шилом – воткнул в землю на таком расстоянии, чтобы огонь только теплым дымом окутывал. На этот случай под рукой и еловые шишки. По мере того, как на рожне рыба проваривалась, Гриша укорачивал рожень. И уже в конце держал он хариуса на углях, пока тот не взялся золотистой корочкой. Гриша отложил от костра рожень, кинул на угли приготовленные дрова, они затрещали и тут же вспыхнули. Всполохи выхватили из темноты отца, стол, метнулись на рядом стоящие деревья, высвечивая сверкающую изморозью хвою.
– Готово, папань! – подхватил Гриша рыбу на рожени и понес, как копья, наперевес, к столу. Один рожень положил перед отцом, с другого краю стола себе.
Анисим разлил по кружкам кедровое молоко – запивать горячую рыбу.
Гриша начал с головки, обжигаясь, высосал ее, запил холодным молоком и от удовольствия закрыл глаза.
– Я, папань, вкуснее ничего не ел. Раздаивать твою корову надо.
– Будем доить, – поддержал Анисим, довольный, что сыну понравилось кедровое молоко. – Я уж поглядел, есть орех, прямо над головой. Если погода постоит, не упустим.
– Заготовим, – отозвался Гриша. – Сколько сможем – унесем. За остальным можно потом сгонять.
– Я уж подумал, – допил свою кружку Анисим и опрокинул ее кверху дном. – Не сделать ли нам машину обдирать шишку?
Грише ничего не надо объяснять. Он видел у деда Витохи такую машину. Чурка с гвоздями, «барабан», ворот, наподобие той, какой из колодца воду поднимают. Только эта чурка в корыто вделана. Крутишь ее за рукоятку, она давит шишку, потрошит орех.
– Что ты на это скажешь? – допытывается Анисим.
– Машину сделать можно, – рассудил Гриша. – Но я обещал подумать о перевозке грузов. Да и времени в обрез, а мы и не белковали…
– Н-да, – как бы согласился с Гришей Анисим. – В хозяйстве так: одно делай, два в уме держи. Погонишься за сиюминутной выгодой, потом отрыгнется… Тут надо выбирать с умом.
– Если зимовье ставить, так и заездок городить… – подсказал Гриша.
– Тоже надо. Если белковкой заняться, то от зимовья, от ореха и от рыбы отказаться придется.
Гриша в ответ вздохнул.
– Без зимовья не выдюжить, – размышляет вслух Анисим, как бы приглашая к разговору и Гришу. – И на белковке без собаки не разбежишься…
– Что и говорить, – подтверждает Гриша.
– Разведаем сегодня тайгу, обоснуемся, а на будущую осень прибежим как надо, – подает надежду Анисим.
– С собакой? – оживляется Гриша, и голос его меняется. – Пусть щенок, натаскаем. Да, папань?!
– Своя собака – есть своя. Повадки знаешь. У каждой должен быть свой хозяин. Щенку тоже нужен хозяин. – Анисим встает с лавки, пересаживается на чурку к костру, снимает бродни, развешивает портянки, раскидывает на мох подальше от огня стельки. Гриша еще сидит за столом, подперев рукой подбородок.
– Буду, – с запозданием отзывается Гриша на слова отца. – Буду хозяином.
– Хозяином быть – живность любить, – переобуваясь в валенки, складывает поговорку Анисим.
– Всегда хозяин любит своего щенка, – утверждает Гриша. – Пусть и Маша, и Саша, если захотят, поиграют.
– С кем? – переспросил Анисим. Он пропустил последние слова сына.
– С кем? Со щенком.
– А-а! – Анисим навалил на костер толстую сырую чурку. Рей светлых быстрых искр метнулся в черное пространство ночи. – Гореть и греть будет. Пора в нору залезать.
– Полезем в берлогу. Ты, папань, первым, я с краю. Люблю смотреть на огонь.
Анисим медведем полез в обуженный лаз шалаша. Гриша тоже переобулся в сухие носки. Анисим пошуршал лапником, умостился, позвал Гришу.
– Давай вот сюда, – охлопал он подушку из лапника, – кидай голову.
Гриша юркнул отцу под руку, повернулся лицом к костру. Неяркий огонь теплым светом обдавал лицо, пахло пригретым деревом. Где-то в распадке истошно взревел гуран.
– Ну и горло. Глушить рыбу, – усмехнулся Анисим. – Недалеко базлает.
– Может, в шалаш зайдет, – приподнялся на локте Гриша.
– Чем угощать? Молоко выпили, рыбу съели.
– Пусть со своими гостинцами идет, – развеселился Гриша.
– В Сибири со своим в гости ходить не принято, разве что гостинец принесет гость, без этого не обходятся.
– А не в Сибири? Ты папань, собирался рассказать про деда и про нашу родину.
– Расскажу и про деда, и про прадеда, и про прапрадеда, – сразу согласился Анисим. – Ночь-то год…
Гриша приготовился слушать, половчее улегся, под голову – кулак, а отец примолк.
– С чего начать?
– Кого помнишь, – подсказал Гриша.
– Помню и деда своего, и прадеда, Романа Антоновича. Знаешь, под кружок стриженный, с белой бородой. Ростом пониже меня, костью широк. Жили мы тогда в Красноярском крае, в своем крестовом доме. И дед, Аверьян Романович, не старым тогда еще был, а мой отец, Федор Аверьянович, бравым молодцом ходил. И бабушка, Мария Дмитриевна, жива была, и три невестки под одной крышей по хозяйству управлялись, и моя мама, твоя бабушка, хорошо ее помню, с чугунками около печи хлопотала. И коровы были, и лошади запрягались, я уж не говорю, овцы, куры, гуси, свиньи – это само собой. Мы, ребятишки, пасли – кто гусей, кто телят. Живности было – со счета собьешься. Овечки и свиньи сами по себе все лето пасутся. Свиньи еще болтушку есть приходили, а овечки – знай себе травку пощипывают, и хвостики их весело так машут.
Мужики пашню пахали, извозом занимались, косили сено, готовили дрова. Бабы по дому управлялись. Во время покоса или уборки сена дом пустел. Все от мала до велика на телеги с корзинами, логушками, с детьми усаживались. И мы уж подросли – верхами, у каждого свой конь. Бывало, усядемся все, дед обойдет обоз, посмотрит, проверит, все ли взяли, потом идет к прадеду, тот перекрестит. С Богом!
Кони нетерпением исходят, бьют ногами оглобли, схрапывают, повод просят. Аверьян берет вожжи – и тронулся обоз, застучали колеса. Оглянешься, а прадед, Роман Антонович, опершись на батожок, стоит. Только за деревню выедем, бабка Марья за песню, а мы повод коню, и… запылили вдоль поскотины. Жили хорошо – и на стол было что поставить, и было чем гостей принять. Подходило время жениться – отделяли, и дом ставили, и корову, и коня, и живности всякой давали. А если споткнулся кто из родственников, поддерживали.
Больше всего я помню деда своего, Аверьяна. – От волнения Анисим перевел дыхание. – Мы с ним и пахали, и боронили, и коней своих пасли, вот уж где было раздолье. И на охоте вместе. Помню его и чту.
Гриша не мог уловить связи между сказанным отцом и сегодняшней жизнью. Куда тогда все подевалось? И дом крестовый, и лошади. Но спросил о другом.
– Если Бот в нас, зачем тогда маманя просила Боженьку дать ей силы? И хранить нас?
– Вера, сын, опора жизни на земле. По-другому и не скажешь. – Анисим расстегнул рубаху, осторожно снял на тесемке иконку и подал Грише. Гриша взял теплую тяжелую металлическую пластинку. Он и на ощупь ее знал. С закрытыми глазами видел, как всадник на коне копьем змею колет. Отец надевает ее только в дорогу, а так она лежит за материнской иконой на треугольнике в углу.
– Это благословение моей бабушки, когда я уходил на японскую, она мне надела Егория Победоносца. «Не снимай в бою, – увещала бабушка. – С ним и прадед твой, Роман Антонович, и дед твой, Аверьян, муж мой, и твой отец, сын мой, Федор, в ратном деле преуспевали и хранимы были Егорием Победоносцем».
Анисим провел по иконе пальцем.
– Вмятину нащупал? – спросил сына.
– Палец входит, как в наперсток.
– Пуля угодила.
– Да ну! – вскинулся Гриша.
Каждый раз он искренне восхищенно удивлялся, хотя знал эту историю с того момента, как себя помнить стал. Знал он и историю царапины. Но еще хотелось услышать.
– А тут еще есть шершавина, царапина.
– Это прадеда твоего, Аверьяна, турок копьем достал. А поменьше ссадина – это в четырнадцатом под Варшавой шрапнелью садануло, – протянул руку Анисим за иконой. – Вот оно как, сын. – Анисим надел иконку на шею, помолчал и снова заговорил: – Егорий Победоносец смерть отвел, на себя принял. Совпадение? Случайно? – спросил себя Анисим. И сам же ответил: – Нет, сын. Богом живем, Богом и возвеличиваемся.
– И маманя говорит – Бог милостивый, а зачем тогда карает?
Непросто было ответить Анисиму.
– А как бы ты хотел нечистую силу укротить в человеке? – с вопроса начал Анисим. – Если Бог отступится, бес вселится, и нет человека. Сатана взял верх.
В подтверждение своих слов Анисим рассказал, как ополоумел народ – сын на отца пошел…
Как бы это Гриша пошел на своего отца да еще с вилами? Гриша прижался к груди отца и, чтобы отогнать страшное видение, спросил:
– Ты, папань, не досказал, как мы попали на Сплавную. На Байкал-то я помню, пароходом.
– Да, – спохватился Анисим, – было у нас у отца, твоего деда Федора, шестеро сыновей и две дочери. Вернулись в отчий дом с мировой войны в четырнадцатом году я и мой старший брат Афанасий, дома был дед мой Аверьян, отец еще дослуживал. Старшая сестра Анисья вышла замуж. Младшая с дедом хозяйствовали. Но и мы с братом тут подпряглись. Пошло хозяйство опять в гору. Решили меня женить, а я уже давно присмотрел Евдокию. Дядя Агафон чистокровну красавицу кобылу привел. Жить бы да не тужить. А тут – гражданская война приспела. Такая началась заваруха… Кто кого… понять невозможно. Красные, белые, колчаковцы, каппелевцы… хлещутся… Раз Гераська, соперник мой из соседней деревни – откуда я брал Евдокию, в красные пошел, то я – в белые.
Гриша от неожиданности даже сел на своей постели. Он всегда считал отца красным, и сам Гриша, когда играли в войну с ребятами, всегда шел за красных.
– Ты что-то, папань, не то говоришь.
– Не оговорился я, сын. Так оно и было. Как на исповеди. Это вроде как край на край сходились. Раз Гераська за красных, кому-то надо и за белых.
– Ну и ты бы за красных, – подсказал Гриша.
– Не знаю, сын. Говорю как есть, а иначе какой смысл… А вот старший брат, твой дядя Афанасий, воевал на стороне красных, был командиром. Может быть, из-за него и меня после не тронули. Не знаю, если бы довелось, как бы мы с братом встретились в бою. Был на моих глазах случай, когда старший младшего изрубил в капусту. Когда сын отца повесил… А за что?.. То-то и оно… Пришли люди в себя, Бог надоумил – опять взялись за плуг. Афанасий уехал в город на казенную службу, а мы с отцом и дедом хлеб растить, Россию поднимать из нищеты и развалин. Только встали на ноги, а тут колесом по нам.
– Поезд, что ли? – испугался Гриша.
– Поезд… – засмеялся Анисим. – Подмели все до зернышка в амбарах, скот, какой был, согнали в общий гурт, а нам подводу на двор. Выстроили вдоль деревни обоз по сибирскому тракту головой на восток, наши же деревенские с ружьями и погнали. Кто в чем был. Дед Аверьян успел плуг на телку забросить да два мешка ярицы из колодца поднял, сеном привалил, а на мешки мать с тобою на руках посадил. Загнали нас на Ангару, в дремучий лес. Ну, думаем, край света.
– А чего вы не побили этих с ружьями? Ведь они на вас напали, вы же только работали, никого не задевали, не обижали, да я бы их… – вскинулся Гриша. – Несправедливо вас прогнали.
– Могли… и побили бы. А дети? Женщины? Старики?.. Куда с ними?.. Бежать в лес? Мы и так в лесу, дальше некуда. Утром встали, тихо, птицы щебечут… Конвой исчез, видно, ушел ночью.
Собрались мужики. За старшего само собой дед Аверьян – братья его, мои сродные деды, спрашивают, что будем делать, отец? Дед Аверьян был им за отца.
– Как что? Полезем в землю. – Перекрестился он на восход, и все встали на колени. – Господь не оставил нас безродными. Будем рубить землянки. У кого есть топоры, на мою сторону становись. У кого нет ничего – из конских хвостов вяжите невод – река рядом. Бабы – в лес собирать что съестное. У кого зерно, снесите сюда, на лабаз, чтобы грызун не достал… Евдокия за кашевара…
Весной раскорчевали тайгу – посеяли, а через три года приехали из волости отпевать усопших – у одного конвоира брат раскулаченный был, – так вот приехали с попом и не узнали места. Кондовые с медным отливом дома на высоком берегу Илима, тучные хлеба колосились, стада на выгонах паслись. Кто такие?
На Сплавную тебя, Григорий, привезли, ты и не помнишь как, и мы не сказывали. Но уж со Сплавной, когда отработали лесной массив, по доброй воле сюда, в Баргузин, приехали. Так уж судьбой предназначено.
– А чего ж, папаня, на родину не вернулись? Дом ведь там.
– Был я там украдкой. Поглядел и лучше бы не глядел. Горше видеть мало что приходилось. На поскотине, как въезжать в деревню, вместо ворот, два столба с перекладиной да обгорелые сваи – все, что осталось от нашего дома. И целовал я, Григорий, землю, обнимал я эти столбы, и никак не мог себя утешить. – Анисим смолк. У Гриши затеснило в груди, жалко и отца, и деревню.
– Папань, – тихо позвал Гриша.
– Что, сын?
– Я видел наш дом, честно, папань.
– Во сне, что ли?
– Во сне. Сколько прошло, а забыть не могу. И во сне знаю, что наш дом это, и все.
– Ну-ка расскажи.
– Будто мы живем в большом на четыре части разгороженном доме.
– Оно так и есть, крестовый, – поддержал Анисим.
– Дом этот будто стоит на высоком берегу, и река светлая, светлая, а из дома вижу – рыба плавает в реке.
– Ну это рыбаку сон в руку…
– Нет, ты постой, папань. Будто от нашего дома к реке спускаются земляные ступеньки.
– Так, так, – вставил Анисим.
– Я через две ступеньки прыгаю на рыбалку, но дорогу мне заступила огромная лиственница.
– И гнездо на ней, – не удержался Анисим.
– А ты откуда знаешь? – удивился Гриша.
– Знаю.
– И прутья торчат в разные стороны.
– Вещий сон, – вскрикнул Анисим. И своим криком напугал Гришу. – Наш дом. И река, и лиственница, и воронье гнездо на ней. И ворону видел? – Анисим приподнялся на локоть.
– И ворону видел, – утвердил Гриша, – только она не черная, как все вороны, а привиделась разнаряженная, как петух. И гребень у нее, как у петуха, на две половины. А я все равно знаю, хоть и во сне, что это ворона. И дом вижу – с реки светится.
– А окошек в доме не посчитал?
– Нет. Вижу – светится, а окошки не посчитал.
Анисим снова лег, поворочался с боку на бок, острее запахло пихтачом.
– Лошадь не снилась? – опять спросил Анисим.
– Только хотел рассказать, а ты спросил. Снилась. Маманя говорит, лошади ко лжи снятся.
– Смотря как видишь, – возразил Анисим. – Если вижу себя, что скачу на лошади во весь опор, от неприятности уйду.
– А я и тебя видел, папаня. Будто ты сидишь в седле, под тобою конь в яблоках, глазами на меня косит, знает, что я тоже хочу на него сесть. И не стоит он на месте. И посадить некому к тебе в седло.
– Ах ты! – не сдержал тяжкого вздоха Анисим.
– Я же про сон, папань…
– Да, да, – поддакнул Анисим и надолго затих.
Гришу начал смаривать сон.
– Так вот, – подал голос Анисим, – мы с дедом Аверьяном – вот как бы мы с тобой. Ты не спишь, Григорий?
– Не сплю. Слушаю. – По тому, как отозвался Гриша, Анисим понял, смаривает парня. – Ты что хотел, папань?
– Да нет, спи, спи.
Гриша слышал еще, как потрескивали дрова в костре. Кто-то совсем рядом перебродил речку или это казалось, она сплескивала, звеня галькой. Еще о чем-то спросил отец, но Гриша уже слов не разобрал, погружаясь в глубокий сон…
Утром Гриша выглянул из шалаша и сразу не признал, где он. Валил крупными мутными хлопьями снег. Отец сидел на корточках у костра и тоже был весь в снегу. Грише стало знобно. Вставать не хотелось. Снег тихо кружился над костром и неслышно таял. Шипели дрова, деревья под снегом смотрелись черной изнанкой. Гриша вылез из шалаша, подсел к костру, вытянув над блеклым огнем руки.
– С собакой бы веселее было.
– Жерди. Вот, – остукал Гриша тонкую прогонистую осину.
Анисим поплевал на руки, взялся за топор. Встрепенулась листьями, словно соскочила с пенька осина и, прошумев веником, легла по направлению раскряжеванной сухостоины. Гриша за топорик – и обрубать ветки, «тинь», «тинь» – отлетают сучья. Анисим прокладывает трассу, вместо шпал валежник, а то и чурку под «рельсу» подстраивает. Уложили дорогу по ширине чурки. Гриша прикинул и восхитился про себя отцом: прямо на костер смотрит путь. Закатили на «рельсы» чурку. Гриша катнул ее, и чурка покатилась под уклон, Гриша за ней, на ходу поправляет, чтобы не сошла с пути. Приходилось и притормаживать одну сторону чурки. Он скоро приспособился не упускать чурки с валежника – «рельсов», и «состав» прибывал на конечную станцию «Костер», не теряя «вагонов»-чурок.
Анисим встал и за стрелочника, и формировал состав, устанавливая чурки. Гриша возвращался «порожняком», забирал чурки и гнал их к костру. Потом они снова валили сухостоины, отмеряли «железнодорожной меркой» и разделывали сухостоину на «вагоны». «Паровозом» был комель – первая чурка, самая тяжелая.
– Может, разрешишь мне? – предложил Анисим, когда закатил на валежник толстый тяжелый чурбан.
– Тут, папань, не в силе дело, а в сметке, и главное, чтобы наш поезд не сошел с рельсов. Тут важно и скорость не потерять. Во-он, видишь, ложбина, – показал Гриша, – забуксуешь.
Анисим посмотрел – действительно вмятина. Вроде не было.
– Мох там, а ты не заметил, – подсказал Гриша.
– Ну что ж, давай рули, – сдался Анисим. – Посмотрю, поучусь…
– Век живи – век учись, – назидательно сказал Гриша. Он согнул в локтях руки и, упираясь ногами, толкнул от себя чурку. Чурка крутнулась, Гриша еще подналег, поддал и маленькими шажками побежал, раскручивая чурку.
В игру с чуркой Гриша вкладывал весь свой детский пыл и сознание того, что чурки нужно подкатить к костру. Анисим увидал, что сын притомился. Гудки «паровоза» все реже были слышны на «перегонах».
– Слушай, Григорий, – остановил он запыхавшегося сына. – Нужны приличные бревна на постройку зимовья, не подрядишься ли доставить? – предложил Анисим.
– Подумать надо.
– Сразу не скажешь, – согласился Анисим. – Серьезное дело по-серьезному и решать. Если три на четыре ставить зимовье, потребуется материал.
– А куда такое размахнул? Двенадцать квадратов?
– Делать – так с размахом. Можно бы и на скорую руку. Закопаться в землю, да сверху накатать два-три ряда, дыры заткнул – и готова берлога. На полусогнутых ходи в ней. – Анисим знал, что в зимовье «по-черному» нужда загоняла охотника. Тогда и под мох не выбирают. И углы зарубают так, что лишь бы не раскатились бревна. Потолок лапником из стланика или пихты закидают, снегом придавят. И каменка без трубы – в дверь топится. Нагрелись камни – «кутают» зимовье – выгребают угли из каменка и лаз затыкают лапником вместо двери. На лапник и ложатся. Ночь прокоротал… Выйдет из тайги такой охотник, сразу видно, в каком зимовье обитал. Чернее цыгана прокоптился.
– Ставить так ставить, – вернулся опять Анисим к своей постройке. – С окном, печью, с нарами, столом. Ну и чтобы смотрелось.
– А кому высматривать? – спросил Гриша.
– Как кому? Мать, сестра, брат, не думаешь звать? А то и завернет кто на огонек.
– И карниз тогда…
– Неплохо бы, – вдохновился Анисим, – красоту, сын, создавать надо в себе, тогда она и вокруг нас появится. Просто мы будем лучше ее видеть. Если у человека нет внутренней красоты, то и другой не может быть. Такой человек не способен создать ее для других. Одно от другого зависит. Так ты как насчет доставки сутунков?
– Пока никак. Не придумал.
– Придумывай. Не тороплю, – поглядел Анисим на небо, будто там ответ был. – Посиди с удочкой, обмозгуй. Крючок-то есть?
– Хариусовый остался.
– А ну их, этих тайменей, им бы крючки откусывать, хайрюзков да завялить бы, а? – мечтательно протянул Анисим.
– Пойду побросаю.
Анисим еще и сам не знал, какое ставить зимовье. Одно было ясно: если делать, то добротное. В хорошем жилье по-другому и себя чувствуешь. Не будешь лепить как попало, лишь бы с рук сошло. Да и дедовская закваска не позволит. Для Анисима дед Аверьян оставался человеком, на которого хотелось походить в деле. Дед был самым великим человеком для Анисима. Брал дед примером. Не припомнит Анисим, чтобы Аверьян сфальшивил, хоть в малом, хоть в большом. Почему он деда вспоминает? – спросил себя Анисим. Отца-то он видел мельком. Выезжал и приезжал тот ночью. Дед был постоянно рядом, он по дому управлялся. Вокруг деда домашность вращалась. И не только по дому, с людьми жили и меж людей. Как-то дед Аверьян заикнулся: «Ты бы, Аниська, слетал в Степановку к тетке Елене, подлатал бы ей чулан». Анисим на скорую руку и подлатал ей чулан.
Через неделю дед спрашивает:
– Так ты был у тетки Елены?
– Ну был. Да что, родня она какая?
– Все мы сродственники на земле. Я еще вот таким, как ты был, бегал отцу тетки Елены крутил точило. Ее дед моему деду кумом доводился, вон куда… А как бы ты хотел? Это только басурманы для себя живут, да еще и пакостят. А мы-то на белый свет пришли зачем? Откуда мы взялись? Не было бы меня, не было бы и тебя, Аниська. Пораскинь-ка умом. С какого краю ни возьми – наша земля-кормилица. Один кровью полил, другой – потом. И спрос с нас полной мерой, кого мы оставим после себя.
Анисим убежден: что в человеке заложишь, то и возьмешь. Драли? Но исключительно того, кто преступил черту дозволенного, обозначенную веками. Били за воровство и обман, секли за клевету, навет и вранье, наказывали и того, кто слова не сдержал. Анисим перенес из прошлого на сегодняшний день случай из жизни. Обещали брезентовые рукавицы рыбакам – не сдержали слово. Гребцы спустили кожу с рук. Раньше бы за обещанное спросили, нонче помалкивают. Скажи – нехороший. Начальник засолочного цеха в прошлый раз хоть и по бумажке читал, а приврал пуд-два к заданию, – пустяки, скажут, но ведь неправда. Веревочка дальше стала виться, директор похвалил начальника, директора поставили в пример в районе. В привычку вошло – друг перед другом похваляться. Глядя на старших, и молодежь «способность» проявляет. Откуда тогда возьмутся и слово, и честь? Вот Васька Круп, рабочий-экспедитор, лезет Анисиму случай на ум, смошенничал, украл бочкотару не для себя, для коллектива, находчивым слывет.
Раньше отец отвечал за сына, сын за отца; теперь пошла мода – никто ни за кого не отвечает. А бывало, еще дед Аверьян говаривал: «Какие сами – такие и сани».
Как рассказать о прошлом сыну, когда сам многого не понимал? Теперь Анисим был готов к разговору. Если не отец сыну, так кто еще скажет правду? Все-таки жизнь емче школы, справедливее. В школе из ветвистого дерева жизни норовят ствол оставить. Анисим не соuласен, что зажиточные – это кулаки да подкулачники – поганые люди. На справном крестьянском хозяйстве и Россия держалась.
Конечно, в школе и грамоте учат, и писать, и читать. Анисим не против школы. А что осенью на месяц, на два позднее садятся за парты старшие школьники, так Анисим ничего худого в этом не видит. Помощники в семье растут. В тайге спромышляют, тайгу и оберегут. Тайга отяжелела плодом, грех не попользоваться. Потом ученики, да и Гриша, наверстают. Здесь, в Баргузине, и учителя привыкли, что мальчишки на промысел уходят, хотя из города и были грозные бумаги, запрещающие детей отрывать от школы. Так их никто насовсем и не отрывает. Орех, скажем, ждать не станет, уйдет под снег, а им кормится та же пушнина: по осени не взял, не заготовил мяса – поститься зиму будешь. Да и с другого края возьми, – оправдывает Анисим охотников, – выходится парень в тайге, на свежую голову и ученье лучше дается. Не слыхал Анисим, чтобы кто из промысловиков-школьников в неуспевающих ходил.
Анисим встал на пенек, поискал глазами на реке сына. Гриша забросил удочку. К рыбе – молока бы. Анисим выбрал сподручный кедр, ударил по стволу обухом топора. Зашуршали и посыпались на землю шишки. Одна упала перед носом. Он достал ее из дырки во мху, подкинул, взвесил на руке – полная ореха. Анисим подобрал шишки и понес к костру шелушить.
У костра он разгреб палочкой струящуюся синими всполохами золу и посадил шишки. Запахло сладко орехом. Анисим любил печенку из шишек. Пока шишка пеклась, в пеньке выдолбил ступу. Ошелушил несколько шишек, истолок орех в ступе, переложил ложкой из ступы в котелок ореховую кашицу, еще засыпал порцию. Котелок на треть заполнился ореховой кашицей, и Анисим залил ее водой, помешал ложкой, скорлупа всплыла, он собрал ее. В котелке пенилось молоко, не отличишь от настоящего. И по вкусу чуть слаще коровьего.
– Гриша! Пора ужин готовить!
За работой день догорел как свеча в жаркой бане. Сумерки затопили берега, обузили речку, оставив узенькую серебряную полоску воды на перекате.
Гриша вернулся с уловом.
– Ну-ка, ну-ка, хвастай, – разглядывал снизку хариусов Анисим. – А я корову подоил, – показал Анисим на котелок.
– Молоко, – удивился Гриша, – попробую?
Анисим подал котелок.
– Ты, папаня, колдун, – едва оторвался Гриша от котелка.
– Ты тоже, Григорий, наговор знаешь, – кивнул Анисим на рыбу. – И уха, и посол будет.
– А если на рожень сотворю? – вызвался Гриша, выбирая покрупнее рыбин.
– Боюсь, язык отъем, спроворь. Ты у меня мастер по этому делу.
Гриша выпотрошил хариусов, сбегал, прополоскал их, посыпал перцем и солью. Пока вырезал талиновые прутья, рыба дала сок. Рожень готовить недолго: один конец прута заострил кинжалом, другой – шилом. На кинжал нанизал со спинки хариуса, а другим – шилом – воткнул в землю на таком расстоянии, чтобы огонь только теплым дымом окутывал. На этот случай под рукой и еловые шишки. По мере того, как на рожне рыба проваривалась, Гриша укорачивал рожень. И уже в конце держал он хариуса на углях, пока тот не взялся золотистой корочкой. Гриша отложил от костра рожень, кинул на угли приготовленные дрова, они затрещали и тут же вспыхнули. Всполохи выхватили из темноты отца, стол, метнулись на рядом стоящие деревья, высвечивая сверкающую изморозью хвою.
– Готово, папань! – подхватил Гриша рыбу на рожени и понес, как копья, наперевес, к столу. Один рожень положил перед отцом, с другого краю стола себе.
Анисим разлил по кружкам кедровое молоко – запивать горячую рыбу.
Гриша начал с головки, обжигаясь, высосал ее, запил холодным молоком и от удовольствия закрыл глаза.
– Я, папань, вкуснее ничего не ел. Раздаивать твою корову надо.
– Будем доить, – поддержал Анисим, довольный, что сыну понравилось кедровое молоко. – Я уж поглядел, есть орех, прямо над головой. Если погода постоит, не упустим.
– Заготовим, – отозвался Гриша. – Сколько сможем – унесем. За остальным можно потом сгонять.
– Я уж подумал, – допил свою кружку Анисим и опрокинул ее кверху дном. – Не сделать ли нам машину обдирать шишку?
Грише ничего не надо объяснять. Он видел у деда Витохи такую машину. Чурка с гвоздями, «барабан», ворот, наподобие той, какой из колодца воду поднимают. Только эта чурка в корыто вделана. Крутишь ее за рукоятку, она давит шишку, потрошит орех.
– Что ты на это скажешь? – допытывается Анисим.
– Машину сделать можно, – рассудил Гриша. – Но я обещал подумать о перевозке грузов. Да и времени в обрез, а мы и не белковали…
– Н-да, – как бы согласился с Гришей Анисим. – В хозяйстве так: одно делай, два в уме держи. Погонишься за сиюминутной выгодой, потом отрыгнется… Тут надо выбирать с умом.
– Если зимовье ставить, так и заездок городить… – подсказал Гриша.
– Тоже надо. Если белковкой заняться, то от зимовья, от ореха и от рыбы отказаться придется.
Гриша в ответ вздохнул.
– Без зимовья не выдюжить, – размышляет вслух Анисим, как бы приглашая к разговору и Гришу. – И на белковке без собаки не разбежишься…
– Что и говорить, – подтверждает Гриша.
– Разведаем сегодня тайгу, обоснуемся, а на будущую осень прибежим как надо, – подает надежду Анисим.
– С собакой? – оживляется Гриша, и голос его меняется. – Пусть щенок, натаскаем. Да, папань?!
– Своя собака – есть своя. Повадки знаешь. У каждой должен быть свой хозяин. Щенку тоже нужен хозяин. – Анисим встает с лавки, пересаживается на чурку к костру, снимает бродни, развешивает портянки, раскидывает на мох подальше от огня стельки. Гриша еще сидит за столом, подперев рукой подбородок.
– Буду, – с запозданием отзывается Гриша на слова отца. – Буду хозяином.
– Хозяином быть – живность любить, – переобуваясь в валенки, складывает поговорку Анисим.
– Всегда хозяин любит своего щенка, – утверждает Гриша. – Пусть и Маша, и Саша, если захотят, поиграют.
– С кем? – переспросил Анисим. Он пропустил последние слова сына.
– С кем? Со щенком.
– А-а! – Анисим навалил на костер толстую сырую чурку. Рей светлых быстрых искр метнулся в черное пространство ночи. – Гореть и греть будет. Пора в нору залезать.
– Полезем в берлогу. Ты, папань, первым, я с краю. Люблю смотреть на огонь.
Анисим медведем полез в обуженный лаз шалаша. Гриша тоже переобулся в сухие носки. Анисим пошуршал лапником, умостился, позвал Гришу.
– Давай вот сюда, – охлопал он подушку из лапника, – кидай голову.
Гриша юркнул отцу под руку, повернулся лицом к костру. Неяркий огонь теплым светом обдавал лицо, пахло пригретым деревом. Где-то в распадке истошно взревел гуран.
– Ну и горло. Глушить рыбу, – усмехнулся Анисим. – Недалеко базлает.
– Может, в шалаш зайдет, – приподнялся на локте Гриша.
– Чем угощать? Молоко выпили, рыбу съели.
– Пусть со своими гостинцами идет, – развеселился Гриша.
– В Сибири со своим в гости ходить не принято, разве что гостинец принесет гость, без этого не обходятся.
– А не в Сибири? Ты папань, собирался рассказать про деда и про нашу родину.
– Расскажу и про деда, и про прадеда, и про прапрадеда, – сразу согласился Анисим. – Ночь-то год…
Гриша приготовился слушать, половчее улегся, под голову – кулак, а отец примолк.
– С чего начать?
– Кого помнишь, – подсказал Гриша.
– Помню и деда своего, и прадеда, Романа Антоновича. Знаешь, под кружок стриженный, с белой бородой. Ростом пониже меня, костью широк. Жили мы тогда в Красноярском крае, в своем крестовом доме. И дед, Аверьян Романович, не старым тогда еще был, а мой отец, Федор Аверьянович, бравым молодцом ходил. И бабушка, Мария Дмитриевна, жива была, и три невестки под одной крышей по хозяйству управлялись, и моя мама, твоя бабушка, хорошо ее помню, с чугунками около печи хлопотала. И коровы были, и лошади запрягались, я уж не говорю, овцы, куры, гуси, свиньи – это само собой. Мы, ребятишки, пасли – кто гусей, кто телят. Живности было – со счета собьешься. Овечки и свиньи сами по себе все лето пасутся. Свиньи еще болтушку есть приходили, а овечки – знай себе травку пощипывают, и хвостики их весело так машут.
Мужики пашню пахали, извозом занимались, косили сено, готовили дрова. Бабы по дому управлялись. Во время покоса или уборки сена дом пустел. Все от мала до велика на телеги с корзинами, логушками, с детьми усаживались. И мы уж подросли – верхами, у каждого свой конь. Бывало, усядемся все, дед обойдет обоз, посмотрит, проверит, все ли взяли, потом идет к прадеду, тот перекрестит. С Богом!
Кони нетерпением исходят, бьют ногами оглобли, схрапывают, повод просят. Аверьян берет вожжи – и тронулся обоз, застучали колеса. Оглянешься, а прадед, Роман Антонович, опершись на батожок, стоит. Только за деревню выедем, бабка Марья за песню, а мы повод коню, и… запылили вдоль поскотины. Жили хорошо – и на стол было что поставить, и было чем гостей принять. Подходило время жениться – отделяли, и дом ставили, и корову, и коня, и живности всякой давали. А если споткнулся кто из родственников, поддерживали.
Больше всего я помню деда своего, Аверьяна. – От волнения Анисим перевел дыхание. – Мы с ним и пахали, и боронили, и коней своих пасли, вот уж где было раздолье. И на охоте вместе. Помню его и чту.
Гриша не мог уловить связи между сказанным отцом и сегодняшней жизнью. Куда тогда все подевалось? И дом крестовый, и лошади. Но спросил о другом.
– Если Бот в нас, зачем тогда маманя просила Боженьку дать ей силы? И хранить нас?
– Вера, сын, опора жизни на земле. По-другому и не скажешь. – Анисим расстегнул рубаху, осторожно снял на тесемке иконку и подал Грише. Гриша взял теплую тяжелую металлическую пластинку. Он и на ощупь ее знал. С закрытыми глазами видел, как всадник на коне копьем змею колет. Отец надевает ее только в дорогу, а так она лежит за материнской иконой на треугольнике в углу.
– Это благословение моей бабушки, когда я уходил на японскую, она мне надела Егория Победоносца. «Не снимай в бою, – увещала бабушка. – С ним и прадед твой, Роман Антонович, и дед твой, Аверьян, муж мой, и твой отец, сын мой, Федор, в ратном деле преуспевали и хранимы были Егорием Победоносцем».
Анисим провел по иконе пальцем.
– Вмятину нащупал? – спросил сына.
– Палец входит, как в наперсток.
– Пуля угодила.
– Да ну! – вскинулся Гриша.
Каждый раз он искренне восхищенно удивлялся, хотя знал эту историю с того момента, как себя помнить стал. Знал он и историю царапины. Но еще хотелось услышать.
– А тут еще есть шершавина, царапина.
– Это прадеда твоего, Аверьяна, турок копьем достал. А поменьше ссадина – это в четырнадцатом под Варшавой шрапнелью садануло, – протянул руку Анисим за иконой. – Вот оно как, сын. – Анисим надел иконку на шею, помолчал и снова заговорил: – Егорий Победоносец смерть отвел, на себя принял. Совпадение? Случайно? – спросил себя Анисим. И сам же ответил: – Нет, сын. Богом живем, Богом и возвеличиваемся.
– И маманя говорит – Бог милостивый, а зачем тогда карает?
Непросто было ответить Анисиму.
– А как бы ты хотел нечистую силу укротить в человеке? – с вопроса начал Анисим. – Если Бог отступится, бес вселится, и нет человека. Сатана взял верх.
В подтверждение своих слов Анисим рассказал, как ополоумел народ – сын на отца пошел…
Как бы это Гриша пошел на своего отца да еще с вилами? Гриша прижался к груди отца и, чтобы отогнать страшное видение, спросил:
– Ты, папань, не досказал, как мы попали на Сплавную. На Байкал-то я помню, пароходом.
– Да, – спохватился Анисим, – было у нас у отца, твоего деда Федора, шестеро сыновей и две дочери. Вернулись в отчий дом с мировой войны в четырнадцатом году я и мой старший брат Афанасий, дома был дед мой Аверьян, отец еще дослуживал. Старшая сестра Анисья вышла замуж. Младшая с дедом хозяйствовали. Но и мы с братом тут подпряглись. Пошло хозяйство опять в гору. Решили меня женить, а я уже давно присмотрел Евдокию. Дядя Агафон чистокровну красавицу кобылу привел. Жить бы да не тужить. А тут – гражданская война приспела. Такая началась заваруха… Кто кого… понять невозможно. Красные, белые, колчаковцы, каппелевцы… хлещутся… Раз Гераська, соперник мой из соседней деревни – откуда я брал Евдокию, в красные пошел, то я – в белые.
Гриша от неожиданности даже сел на своей постели. Он всегда считал отца красным, и сам Гриша, когда играли в войну с ребятами, всегда шел за красных.
– Ты что-то, папань, не то говоришь.
– Не оговорился я, сын. Так оно и было. Как на исповеди. Это вроде как край на край сходились. Раз Гераська за красных, кому-то надо и за белых.
– Ну и ты бы за красных, – подсказал Гриша.
– Не знаю, сын. Говорю как есть, а иначе какой смысл… А вот старший брат, твой дядя Афанасий, воевал на стороне красных, был командиром. Может быть, из-за него и меня после не тронули. Не знаю, если бы довелось, как бы мы с братом встретились в бою. Был на моих глазах случай, когда старший младшего изрубил в капусту. Когда сын отца повесил… А за что?.. То-то и оно… Пришли люди в себя, Бог надоумил – опять взялись за плуг. Афанасий уехал в город на казенную службу, а мы с отцом и дедом хлеб растить, Россию поднимать из нищеты и развалин. Только встали на ноги, а тут колесом по нам.
– Поезд, что ли? – испугался Гриша.
– Поезд… – засмеялся Анисим. – Подмели все до зернышка в амбарах, скот, какой был, согнали в общий гурт, а нам подводу на двор. Выстроили вдоль деревни обоз по сибирскому тракту головой на восток, наши же деревенские с ружьями и погнали. Кто в чем был. Дед Аверьян успел плуг на телку забросить да два мешка ярицы из колодца поднял, сеном привалил, а на мешки мать с тобою на руках посадил. Загнали нас на Ангару, в дремучий лес. Ну, думаем, край света.
– А чего вы не побили этих с ружьями? Ведь они на вас напали, вы же только работали, никого не задевали, не обижали, да я бы их… – вскинулся Гриша. – Несправедливо вас прогнали.
– Могли… и побили бы. А дети? Женщины? Старики?.. Куда с ними?.. Бежать в лес? Мы и так в лесу, дальше некуда. Утром встали, тихо, птицы щебечут… Конвой исчез, видно, ушел ночью.
Собрались мужики. За старшего само собой дед Аверьян – братья его, мои сродные деды, спрашивают, что будем делать, отец? Дед Аверьян был им за отца.
– Как что? Полезем в землю. – Перекрестился он на восход, и все встали на колени. – Господь не оставил нас безродными. Будем рубить землянки. У кого есть топоры, на мою сторону становись. У кого нет ничего – из конских хвостов вяжите невод – река рядом. Бабы – в лес собирать что съестное. У кого зерно, снесите сюда, на лабаз, чтобы грызун не достал… Евдокия за кашевара…
Весной раскорчевали тайгу – посеяли, а через три года приехали из волости отпевать усопших – у одного конвоира брат раскулаченный был, – так вот приехали с попом и не узнали места. Кондовые с медным отливом дома на высоком берегу Илима, тучные хлеба колосились, стада на выгонах паслись. Кто такие?
На Сплавную тебя, Григорий, привезли, ты и не помнишь как, и мы не сказывали. Но уж со Сплавной, когда отработали лесной массив, по доброй воле сюда, в Баргузин, приехали. Так уж судьбой предназначено.
– А чего ж, папаня, на родину не вернулись? Дом ведь там.
– Был я там украдкой. Поглядел и лучше бы не глядел. Горше видеть мало что приходилось. На поскотине, как въезжать в деревню, вместо ворот, два столба с перекладиной да обгорелые сваи – все, что осталось от нашего дома. И целовал я, Григорий, землю, обнимал я эти столбы, и никак не мог себя утешить. – Анисим смолк. У Гриши затеснило в груди, жалко и отца, и деревню.
– Папань, – тихо позвал Гриша.
– Что, сын?
– Я видел наш дом, честно, папань.
– Во сне, что ли?
– Во сне. Сколько прошло, а забыть не могу. И во сне знаю, что наш дом это, и все.
– Ну-ка расскажи.
– Будто мы живем в большом на четыре части разгороженном доме.
– Оно так и есть, крестовый, – поддержал Анисим.
– Дом этот будто стоит на высоком берегу, и река светлая, светлая, а из дома вижу – рыба плавает в реке.
– Ну это рыбаку сон в руку…
– Нет, ты постой, папань. Будто от нашего дома к реке спускаются земляные ступеньки.
– Так, так, – вставил Анисим.
– Я через две ступеньки прыгаю на рыбалку, но дорогу мне заступила огромная лиственница.
– И гнездо на ней, – не удержался Анисим.
– А ты откуда знаешь? – удивился Гриша.
– Знаю.
– И прутья торчат в разные стороны.
– Вещий сон, – вскрикнул Анисим. И своим криком напугал Гришу. – Наш дом. И река, и лиственница, и воронье гнездо на ней. И ворону видел? – Анисим приподнялся на локоть.
– И ворону видел, – утвердил Гриша, – только она не черная, как все вороны, а привиделась разнаряженная, как петух. И гребень у нее, как у петуха, на две половины. А я все равно знаю, хоть и во сне, что это ворона. И дом вижу – с реки светится.
– А окошек в доме не посчитал?
– Нет. Вижу – светится, а окошки не посчитал.
Анисим снова лег, поворочался с боку на бок, острее запахло пихтачом.
– Лошадь не снилась? – опять спросил Анисим.
– Только хотел рассказать, а ты спросил. Снилась. Маманя говорит, лошади ко лжи снятся.
– Смотря как видишь, – возразил Анисим. – Если вижу себя, что скачу на лошади во весь опор, от неприятности уйду.
– А я и тебя видел, папаня. Будто ты сидишь в седле, под тобою конь в яблоках, глазами на меня косит, знает, что я тоже хочу на него сесть. И не стоит он на месте. И посадить некому к тебе в седло.
– Ах ты! – не сдержал тяжкого вздоха Анисим.
– Я же про сон, папань…
– Да, да, – поддакнул Анисим и надолго затих.
Гришу начал смаривать сон.
– Так вот, – подал голос Анисим, – мы с дедом Аверьяном – вот как бы мы с тобой. Ты не спишь, Григорий?
– Не сплю. Слушаю. – По тому, как отозвался Гриша, Анисим понял, смаривает парня. – Ты что хотел, папань?
– Да нет, спи, спи.
Гриша слышал еще, как потрескивали дрова в костре. Кто-то совсем рядом перебродил речку или это казалось, она сплескивала, звеня галькой. Еще о чем-то спросил отец, но Гриша уже слов не разобрал, погружаясь в глубокий сон…
Утром Гриша выглянул из шалаша и сразу не признал, где он. Валил крупными мутными хлопьями снег. Отец сидел на корточках у костра и тоже был весь в снегу. Грише стало знобно. Вставать не хотелось. Снег тихо кружился над костром и неслышно таял. Шипели дрова, деревья под снегом смотрелись черной изнанкой. Гриша вылез из шалаша, подсел к костру, вытянув над блеклым огнем руки.
– С собакой бы веселее было.