Страница:
— Мария, Мария, Мария, — сказал он. — Мария!
И снова почувствовал радость и грусть, ощущение, что он что-то находит и теряет. Но он больше не спрашивал себя, что это.
— Я все время думала, что вы — просто-напросто вор.
— Но теперь вы так не думаете.
— Нет. Вы — еще хуже, верно?
Слова. Они были произнесены, и их уже нельзя изменить, хотя все стало ужасно ясным, и его встревоженные мысли сталкивались, как шары, разгоняемые и снова налетающие друг на друга. Не привыкшая к скачкам во времени, пусть и коротким, Мария ничего не помнила и произносила слова, не думая о том, что все это уже было, что она просто повторяет роль. Но Стел знал, что их время отмеряно. Он поставил на пол ранец и почти незаметно передвинул иглу вперед.
Площадь опустела, и одиночество стоявшего в центре всадника делало ее еще более пустынной. Вокруг вздымались бесформенные громады кактусов.
— Ничего, — сказал он, глядя на окаменевший галоп коня и вспоминая, как он будет выглядеть… не через день, а скоро, слишком скоро… Идемте… Нет, не туда! — воскликнул он, видя, что она хочет спуститься по ступеням. Там, слева, должна была отпечататься навеки поверженная тень человека. Но не сторожа, как он думал…
Он прикусил губу. Где-нибудь должна же существовать щель, кругу нельзя дать замкнуться. Теперь у него было оружие, и они это знали. Пока будет жить он, будет жить и Мария.
— … что это просто кошмар. Все это неправда: вас просто нет, музей не опустошен, я у себя дома и сейчас проснусь…
— Проснись же! — снова воскликнул Стел, поворачивая ее лицом к себе и прижимаясь губами к ее губам.
Парчовая скала
И снова почувствовал радость и грусть, ощущение, что он что-то находит и теряет. Но он больше не спрашивал себя, что это.
— Я все время думала, что вы — просто-напросто вор.
— Но теперь вы так не думаете.
— Нет. Вы — еще хуже, верно?
Слова. Они были произнесены, и их уже нельзя изменить, хотя все стало ужасно ясным, и его встревоженные мысли сталкивались, как шары, разгоняемые и снова налетающие друг на друга. Не привыкшая к скачкам во времени, пусть и коротким, Мария ничего не помнила и произносила слова, не думая о том, что все это уже было, что она просто повторяет роль. Но Стел знал, что их время отмеряно. Он поставил на пол ранец и почти незаметно передвинул иглу вперед.
Площадь опустела, и одиночество стоявшего в центре всадника делало ее еще более пустынной. Вокруг вздымались бесформенные громады кактусов.
— Ничего, — сказал он, глядя на окаменевший галоп коня и вспоминая, как он будет выглядеть… не через день, а скоро, слишком скоро… Идемте… Нет, не туда! — воскликнул он, видя, что она хочет спуститься по ступеням. Там, слева, должна была отпечататься навеки поверженная тень человека. Но не сторожа, как он думал…
Он прикусил губу. Где-нибудь должна же существовать щель, кругу нельзя дать замкнуться. Теперь у него было оружие, и они это знали. Пока будет жить он, будет жить и Мария.
— … что это просто кошмар. Все это неправда: вас просто нет, музей не опустошен, я у себя дома и сейчас проснусь…
— Проснись же! — снова воскликнул Стел, поворачивая ее лицом к себе и прижимаясь губами к ее губам.
Парчовая скала
— Мне хочется, чтобы ты взглянул на эти записки — сказал мне мой друг из Космического архива № 1.
— Пять человек держало их в руках и каждый пополнил чем-нибудь первоначальный текст, но все пятеро уже давно превратились в прах…
Вернувшись домой, я принялся за расшифровку страниц, исписанных старинными латинскими буквами. Ниже я воспроизвожу их в точности, лишь по старому писательскому обычаю добавив к ним заглавие.
И я остался один. Блестящее тело корабля сделало над астероидом последний круг и направилось к Сатару — У6, где расположилось руководство института и лаборатории. Как черные воды реки, вокруг меня сомкнулось молчание. Впереди, давя меня своим гигантским диском, холодно и равнодушно сиял огромный Юпитер, и, впервые в жизни почувствовав, как неприятно сжалось мое сердце, я погрузился в глубины одиночества. Я не мог сдержать ледяной дрожи. Молчание было слепым, бесконечным. Я отвернулся от великана, закутавшегося в отравленный саван, и, направив взгляд на ангельское сияние звезд, вспомнил стихи Митрана:… и испуганные листья звезд дрожат на огромных золотых тополях миров, в ночь начала начал…
Действительно, впервые в жизни я был один. Сам того не желая, я воздел к небу руки и закричал — так, как, наверное, кричал первый австралопитек, вставший на две ноги. Мне показалось, что мой голос прокатился в пространствах, разветвившись на миллионы звуковых потоков, которые ударялись о звезды, рождая отклик в каждом, самом крошечном мире, беспокойно сияющем в небе. Я почувствовал себя лучше и, опустив глаза, начал рассматривать выделенный мне крошечный мир.
Разложиться мне на этом месте, если это не было чистым издевательством! Первое задание, порученное лучшему выпускнику Института Космической биологии, ограничивалось изучением этого несчастного астероида 1964-АИ диаметром в три километра…
Я вспомнил, как после распределения, встретившись со мной взглядом, наш секретарь, Пиру, на минуту заколебался. И, оглянувшись, зашептал мне на ухо: — Комиссия решила разделить большую часть выпускников на группы, которые пошлют на крупные астероиды. Под руководством опытных исследователей, понимаешь? И лишь самые лучшие были отобраны для индивидуальных исследований на маленьких астероидах. Это знак доверия, Богдан.
Ну и доверие! Гиня — весьма средний студент с самой примитивной интуицией послан с группой на Цереру. Предполагаемые следы жизни Потерянной планеты конечно же появятся скорее на небесном теле диаметром в 800 км, чем на этом несчастном 1964-АИ, который не заслужил себе даже приличного названия.
А я, в знак доверия, послан искать то, что найти невозможно. Не пользуясь доверием, Гиня может обнаружить какой-нибудь след, который представит Академии самым примитивным образом. Потом исследованием займется кто-нибудь другой, но Гиня окажется открывателем жизни на Потерянной планете…
Разумеется, странная логика комиссии меня не убедила, но спорить было не с кем. Профессор? Он сдвинул бы на лоб свои вышедшие из моды очки, которые носил по не понятным никому причинам, взглянул бы на меня своими усталыми глазами и повторил то, что говорил на курсе: «Мы ничего не знаем о катаклизме, уничтожившем планету, находившуюся между орбитами Марса и Юпитера. Предполагается взрыв… Естественный? Или искусственный?… И где именно, в какой части нланеты он произошел? Из какой ее части отделились обломки, составившие пояс астероидов? Мы должны детально изучить каждый астероид. Ведь, ничего не зная, мы не имеем права исключать возможность открытия важных следов на несчастном камне в несколько сот метров, так же точно и даже скорее, чем на одном из огромных обломков, напоминающих крошечную планету типа Цереры, Весты, Юноны или еще чегонибудь в этом роде…» Когда я напомнил ему о теории вероятности, которая заставила предположить, что искомые нами следы появятся скорее на одной из этих маленьких планет, чем на несчастном камне, вращающемся в пространстве, он удовольствовался спокойным ответом: «Мы — исследователи, Богдан. Наше оружие — не теория вероятности, пусть и с 99-процентной допустимостью, а точные данные. Но если ты отказываешься, конечно…» Как человек, потерпевший крушение и попавший на пустынный берег неизвестного мира, я обвел глазами территорию, которой буду владеть на протяжении целого месяца. Со скалы, на которой стоял, я увидел хаотическое нагромождение белых, черных и красных камней. Если кто-нибудь еще сомневался в этом, одного беглого взгляда было достаточно для того, чтобы убедиться, что ужасный взрыв покалечил тело Потерянной планеты. Может быть, астероид был всего лишь инертным куском, вырванным из внутренностей погибшего мира? Тогда совершенно ясно, что мои исследования не могут привести ни к чему. А группа Гини уже открывает, вероятно, то, что мне не суждено найти никогда…
Гиня! Разумеется, против него лично я ничего не имел.
Я привел его в качестве примера, и его имя то и дело приходит мне на память просто потому, что, как бы то ни было, я вынужден совершенно бессмысленно биться здесь целый месяц, в то время как ему… впрочем, не обязательно Гине, любому другому, вроде него… достаточно наклониться, чтобы обнаружить готовенькое… Так нет же! Хватит! Пора мне покончить со всеми этими гинями раз и навсегда! Как звучит этот девиз французского феодала, который приводил нам профессор? «J'y suis, j'y reste» — «Я здесь нахожусь, я здесь останусь». В конце концов, не такое уже это великое дело — открыть то, что само собой, бросается в глаза! Зато, если я найду что-нибудь на своем несчастном 1964-АИ, никто не сможет сказать, что я даром потратил время, или обманул доверие тех, кто счел меня способным к самостоятельной работе.
Итак, сколько видит глаз, вокруг меня — одни камни.
Причем, одного и того же цвета — белые, черные и красные. Почему?.. Одни из них странно исковерканы, словно огромная рука перекрутила их, как куски каната.
Может быть, и вправду?.. Нет, парень, успокойся.
Это не колонны. Достаточно взглянуть на их неправильные формы, многочисленные углы и выступы… Там, дальше, открывается пропасть. И за ней — снова хаос белых, черных и красных булыжников, без конца и края. Других цветов на астероиде, кажется, нет. 900 гектаров мертвой земли, которые можно обойти за три часа. Значит за 30 дней ты обойдешь их 120 раз, а это означает, что ты находишься в большой клетке без загородок. Ну и что же? J'y suis, j'y reste!..
Прежде чем начать обследование планеты, я оглядел скалу, на которой стоял. Скала была красная и удивительно гладкая, отшлифованная, как мраморный постамент. Странный камень! Как и по мрамору, по нему шли нерегулярные, расплывающиеся разводы. Но они казались золотыми, словно бы вся скала была окаменевшим куском парчи.
Было смешно, что до сих пор я смотрел лишь вокруг, не замечая как раз места, на котором стоял. Решив обойти скалу, я шагнул в пустое пространство и, несмотря на тяжесть, которая оттягивала мои ступни, плавно, словно несомый невидимым парашютом, пролетел и остановился на полупрозрачном глазке из камня. Если рельеф всего астероида представлял собой хаос, нагроможденный отчаянными конвульсиями материи, блестящий глазок, расположенный против скалы, казался неправдоподобно мирным оазисом. Сама скала, высотой метра в четыре, напоминала почти коническую пирамиду: ее ребра были закруглены, и вертикальные каналы, как складки, бороздили ее поверхность.
Медленно обойдя ее, я не обнаружил ни одного отклонения от формы, ни одной трещины. Совершенно гладкий кусок каменной парчи странно возвышался посреди камней, поражая воображение. Таинственный полупрозрачный глаз описывал против скалы полукруг.
(«Успокойся, — повторял я себе, — ты ведь не знаешь натуральных форм Потерянной планеты. Не пытайся приписать мыслящему существу то, что вполне может оказаться случайной игрой природы.» Но мое сердце усиленно стучало, ибо крошечный астероид оказался способным на сюрпризы…) Нетерпеливо кружа над красной скалой, я пытался разрешить ее загадку. Теперь я уже не сердился, вспоминая о Гине, а пожалуй, даже благодарил профессора за решение, которое раньше казалось мне издевательством.
Передо мной неотступно стояла парчовая скала.
Следя за ее золотистыми разводами, я надеялся различить в их рисунке какое-нибудь намерение, какиенибудь незнакомые знаки. Я убеждался, что их линии были совершенно случайными и вдруг вздрагивал, воображая, что нашел какой-то тайный смысл… Не знаю, сколько раз я окружил так скалу, пока, разочарованный, не уселся на прозрачный глаз, возле которого она так загадочно возвышалась.
Сосредоточив свое внимание на этой второй странности, обнаруженной на астероиде, я спрашивал себя, мог ли натуральный кристалл иметь размеры и совершенно гладкую поверхность этого матового зеркала.
Я не отрывал глаз от туманной поверхности, и вдруг мне показалось, что я различаю в глубине какие-то темные формы. Но мне уже трудно было понять, где кончается действительность и начинается самовнушение.
— Нет, так нельзя! — воскликнул я, поднимаясь на ноги.
Звезды таинственно мерцали над нагромождением белых, черных и красных камней. И я снова, с неожиданной остротой, ощутил свое одиночество.
— Значит, вот куда мне нужно вернуться, — быстро сказал я вслух, радуясь, что слышу голос, пусть даже только свой. Но сначала необходимо обследовать астероид и наметить определенные точки, на которых и сосредоточить главное внимание…
Я смущенно улыбнулся, поняв, что веду себя, как ребенок, который, стараясь подбодрить себя, говорит «как для других», один в темной комнате. И, пожав плечами, отправился на разведку, намереваясь сделать общий осмотр миниатюрного мира астероида. Прыгая с камня на камень, я лишь теперь заметил, что в здешнем рельефе нет торжественных форм гор. Даже холмов не было видно. Камни громоздились в самом хаотическом беспорядке, как странные животные, пронзенные в последнем спазме и не оставившие буквально ни кусочка свободного пространства. Чувствуя себя таким легким, словно мои кости были наполнены воздухом, я перепрыгивал с камня на камень. Это ощущение свободного блуждания в воздухе, почти полета, вызывало у меня что-то вроде головокружения, и иногда я напрягался больше, чем следует, чтобы ощутить удовольствие фантастически огромного прыжка.
Наконец я достиг пропасти, которую увидел с красной скалы. Я взглянул в ее темную пасть, и то, что я там увидел, показалось мне настолько невероятным, что я даже не заметил, когда начал спускаться, держась за выступы белых, черных и красных булыжников, составлявших обрывистые стены.
Ни одного цветка, ни одной травинки — ничто не радовало глаз на каменном скелете стен пропасти. Но на ее дне, столь же гладком, как и полупрозрачный камень у подножия красной парчовой скалы, белый равнобедренный треугольник был с таким совершенством вписан в шершавую массу черного камня, что я больше не мог верить в простую игру природы.
Не в силах оторвать глаз от его строго геометрических форм, я скользил с камня на камень. В моих мыслях царил хаос: я думал о профессоре, пославшем меня на крошечную 1964-АИ, о коллегах, которые, может быть, открывали сейчас следы жизни, существовавшей некогда (теперь я был в этом уверен) на Потерянной планете, спрашивал себя, что представляет собой белый треугольник — орнамент, знак, религиозный символ? — и в горячечном состоянии, смеси радости и беспокойства о том, что белое изображение может оказаться всего лишь оптическим обманом, простым светлым пятном, я спрыгнул на черный камень, образующий дно пропасти.
Белый, как снег, треугольник опирался своим острым углом в противоположную стену. Но в следующую минуту я забыл об этой неожиданной геометрической форме, завлекшей меня в пропасть, потому что прямо передо мной, на неровной стене, на которой навеки застыли углы и выступы исковерканных камней, вырастал другой, на этот раз красный треугольник, так что белый казался всего лишь его отражением в невидимом зеркале.
Оба треугольника, острые углы которых касались друг друга, были совершенно равных размеров. Красная поверхность была столь же гладкой и блестящей, как и белая. Я не понимал, из какого материала были они отшлифованы или отлиты, но не сомневался, что их сделало мыслящее существо. Я находился на пороге открытия, которое не могли аннулировать даже возможные успехи групп, посланных на другие астероиды.
Я осторожно ступил ногой на белую поверхность, испытывая ее прочность. И медленно прошел к центру треугольника. И вдруг, не знаю почему, ощутил неприятное чувство. Мне показалось, что на меня, кто-то смотрит, что я уже не один. Я быстро повернулся, но было уже поздно.
Я провалился, белый треугольник провалился вместе со мной и в то же время какая-то темная масса кругами опустилась сверху и подтолкнула меня в спину. Через долю секунды я очнулся в красном туннеле (я понял, что это туннель, прежде чем угадал, где нахожусь).
Но не стены туннеля были красными, а он сам, его субстанция, словно бы я вошел в огромную артерию.
Это не была красная жидкость, красным был воздух.
И сквозь этот неощутимый свет я не видел дальше протянутой руки.
С минуту я стоял неподвижно, слишком пораженный для того, чтобы сделать хотя бы малейшее движение.
Затем, повернувшись, с удивлением обнаружил белый треугольник, висевший теперь вертикально, верхушкой вниз, как висел, с минуту тому назад, красный треугольник, вплавленный в стену пропасти. У меня промелькнула мысль, что треугольники поменялись местами, что я привел в действие систему рычагов, позволявшую проникнуть в мир красной субстанции, но я тщетно искал на полу красный треугольник (может быть, я не мог увидеть его из-за кровавого цвета окружавшей меня среды?) и тщетно толкал всем своим телом белый пытаясь найти выход.
Теперь мне кажется странным, что я так поздно понял, что попал в плен. И не к кому-нибудь, — не к какомунибудь существу, обладающему разумом и волей, с которым я мог бы вступить в контакт, а к слепой силе механизма, сохранившегося благодаря роковому стечению обстоятельств. Ум, изобретший эту странную установку, уже давно погиб, даже мир, в котором он существовал, давно исчез. Но механизм сохранился и действовал безукоризненно, как капкан. Я попал в капкан.
Обеспокоенный, я понимал, что у меня нет никакой возможности связаться со своими, и не знал, сколько времени выдержу в этой странной красной субстанции, свойства которой были мне неизвестны. Даже если руководство института, заинтригованное тем, что я не вступаю с ним в контакт в предусмотренные промежутки времени, пошлет мне на помощь спасительную бригаду, может оказаться, что она найдет меня слишком поздно.
И все же я не мог сидеть, сложа руки. Я чувствовал потребность постичь смысл незнакомой мне установки, в плен к которой я невольно попал: ведь еще недавно я был так разочарован, узнав о выпавшем на мою долю поручении, и больше всего на свете мечтал открыть хотя бы одну из тайн, хранимых неисследованным миром. Я решительно оторвался от белого треугольника и начал осторожно продвигаться в красной субстанции, не нагибаясь, так как свод туннеля был очень высок. До потолка я не доставал. Зато, раскинув руки, я мог коснуться кончиками пальцев обеих стен.
Прежде всего, меня заинтересовал красный «воздух».
Весь ли воздух Потерянной планеты состоял из такого газа, сохранившегося здесь лишь благодаря таинственной газонепроницаемости туннеля, или эта субстанция имела определенные свойства, ради которых и была, заключена в огромную капсулу, в которую я попал?
Если это был «воздух» исчезнувшего мира, у меня была хотя и слабая, надежда обнаружить выход. Если речь идет о редкой субстанции, сохраняемой специально, значит, я не выйду отсюда никогда. Техника существ, соорудивших этот резервуар, внушала доверие…
Размышляя таким образом, я продолжал осторожно продвигаться по туннелю. Не знаю, сколько времени я шел так с протянутыми вперед руками, боясь каждую минуту наткнуться на какое-нибудь препятствие, когда вдруг коснулся стены. Я сразу понял, что второе предположение оказалось, к моему несчастью, обоснованным: красная субстанция представляла собой редкий газ, хранившийся в большом резервуаре, крышку которого я задел. Но, подойдя к стене, я с удивлением различил в ней полупрозрачный диск, вделанный в непроницаемый камень, так же как оба треугольника.
Диск напоминал блестящий глазок, возле которого возвышалась парчовая скала, и меня поразила страсть живших на Потерянной планете людей — разрешите мне называть их так — к геометрическим формам. Прижав ладони к прозрачной поверхности, я приблизил к ней лицо, пытаясь различить что-нибудь за ее застывшим льдом. Мне показалось, что диск вибрирует, ходит волнами, словно пронизанный силовыми линиями… и вдруг я проник за него. Я очнулся захваченный, застывший в бесцветной массе, в невидимой субстанции, не позволявшей мне двигаться.
Я до сих пор не понимаю, как проник сквозь полупрозрачный глаз окна, привел ли я в действие новый механизм или дискообразное окно было сделано из материала с неизвестными свойствами. В то время как в красной субстанции туннеля я передвигался без всякого труда, сейчас — казалось бы, не окруженный больше ничем — я чувствовал себя погруженным в компактную массу. Мне представилось, что я проник в силовое поле невероятной силы, но я тут же подумал, что такая сила должна была раздавить меня на месте. Я же просто чувствовал себя, как в невидимой смирительной рубашке. Не в силах двинуться, я обвел вокруг взглядом, пытаясь понять, куда я попал.
Я находился в шестиугольном помещении, стороны которого составляли круглые глазки, вплавленные в темную массу. Диск, сквозь который я проник в сердце этого полупрозрачного многогранника, составлял лишь одну из его сторон, так же как — понял я теперь — и блестящий глазок возле парчовой скалы (очень возможно, что в красном туннеле я прошел, в обратном направлении, то расстояние, которое преодолел, прыгая с камня на камень, на поверхности астероида). Теперь я не мог предполагать, что красный газ был всего навсего субстанцией, хранившейся в огромной капсуле, в которую я попал. Скорее, переход через красный туннель подготавливал проникновение в прозрачный многоугольник, и все это было частью таинственного механизма непонятного назначения. Обеспокоенный, я ждал результатов действия странной силы. Навязанная мне неподвижность была настолько неприятна, что мне показалось, будто прошел уже целый час с тех пор, как я был скован невидимой силой, как насекомое в окаменевшем кусочке янтаря.
Как же велико было мое удивление, когда я обнаружил, что стрелка хронометра на моей правой руке не сдвинулась с места! Это был усовершенствованный механизм, предназначенный для того, чтобы действовать в любых условиях, который, практически, не мог испортиться. Я замер, не сводя глаз с циферблата и считая про себя до шестидесяти. Стрелка не двигалась.
Хронометр перестал действовать! Испортился ли он несмотря ни на что, или не мог функционировать в ненормальных условиях многоугольника? А если стрелка продолжала двигаться, но я не мог этого уловить?
Это предположение ужаснуло меня не столько своей абсурдностью, сколько тем, что я был готов принять его, как возможное объяснение. Что со мной происходит? Я вдруг вспомнил обезьяну из институтской лаборатории, у которой создали смешные рефлексы — например, она съедала кусок каната, когда ей предлагали на выбор канат или банан. Казалось, она даже не видит банана, который раньше уплетала с таким аппетитом, если вместе с ним ей не давали кусочек каната… Не обусловливала ли и мое поведение неизвестная сила, распространенная в помещении, в котором я находился?
Но я не успел себе ответить. Пораженный, я смотрел в центр помещения, где обезьяна уплетала банан. И не какая-нибудь обезьяна. Я мог поклясться, что это был Стоп, павиан из нашего института.
Отупевшим взглядом я следил за тем, как он ест банан, разгуливая по помещению, как делал это обычно.
Он ел быстро, но банан не кончался. Мне захотелось крикнуть, но — защищаемые каской — мои губы не двигались. А там, впереди, Стоп все с тем же аппетитом уплетал банан. Я думаю, все это длилось с полчаса, но стрелка хронометра не двигалась, и я смотрел на Стопа без мыслей, без реакций, потому что знал, что это невозможно, что он не мог есть банан в этом многоугольнике хотя бы уже потому, что умер два года тому назад.
Неужели я сошел с ума? Совершенно измученный, я все же попытался проверить себя. Попробовал вспомнить, кто создал ему этот смешной рефлекс с канатом и вдруг вспомнил: Гиня. Но достаточно было мне вспомнить о нем и увидеть его глуповатое лицо, как Стоп бесследно исчез. Вместо него в помещении стоял Гиня.
— Что у вас на Церере? — хотел я спросить, но, как в кошмаре, мои губы не двигались.
— Ничего, Богдан. Потеря времени.
Он отвечал! Он слышал меня, хотя я не говорил, и отвечал на мои слова, не слыша их. Но Гиня тоже не двигал губами. Что это значит? Что здесь происходит?
Мне хотелось закричать, но я спокойно сказал (по сути, подумал): — А здесь, как видишь, странно…
— Что здесь странного?
Он удивленно уставился на меня своими рыбьими глазами. Я рассердился и закричал (хотел закричать): — Дубина! Если бы вместо тебя здесь был профессор…
Гиня исчез, словно сметенный ветром, и я уже даже не удивился, увидев на его месте профессора. Сдвинув на лоб очки, он ждал, вопросительно глядя на меня.
— Вы были правы, — сказал я. — Нужно изучить каждый астероид.
— Я рад, что вы больше не считаете себя обойденным…
Он улыбнулся. Мне показалось или он и в самом деле иронически улыбнулся?
— Здесь, на 1964-АИ, я обнаружил необычайную установку. Но я не могу двигаться и не знаю, как выбраться за эти стены…
Профессор больше не улыбался. Внимательно глядя на меня, он проводил по губам указательным пальцем.
— Меня же вы впустили сюда, — сказал он. — Как вы это сделали?
— Я подумал. Я вызвал вас своей мыслью. Мои мысли обладают силой…
— Подумайте о том, что вы хотите выйти, — предложил он, и это решение показалось мне настолько простым, что я удивился, как оно не пришло мне в голову.
Я подумал, что должен выбраться отсюда, вновь оказаться на поверхности астероида. И, хотя только что мне казалось, что мои жилы налиты свинцом, теперь я вдруг почувствовал себя необычайно легким, словно безжалостная сила, давившая на меня, рассеялась. Как воздушный шар, я отделился, или, лучше сказать, меня отделило от земли — ибо сам я не сделал ни одного усилия — поднялся, несомый рвущимся вверх течением, которое ударило меня об одну из пластин потолка, и, как бурав, начал вкручиваться, все быстрее вращаясь вокруг своей собственной оси, пробивая прозрачную материю… Я опомнился, все еще крутясь, в чем-то вроде красного конуса, стены которого казались пронизанными змееобразными золотистыми разводами.
Неописуемый гул стоял в моем мозгу. Мне казалось, что я задыхаюсь. Я сделал отчаянное усилие и потерял сознание.
Чья-то чужая рука добавила под последними словами этого текста следующие строки: Биолог Богдан был найден без сознания на красной скале с золотистыми разводами, названной им Парчовой. За упомянутый им период ни биолог Гиня, ни профессор Ионеску не покидали Цереру — или лабораторию на Сатар-Уб — и не помнят, чтобы они видели биолога Богдана.
В пропасти, о которой он упоминает, были в самом деле обнаружены два треугольника, один красный на дне ущелья, другой белый — в стене пропасти. Несмотря на наши повторные усилия, нам не удалось привести в действие систему рычагов, о которой говорится в его записках. Попытки разбить или вырезать прозрачный глазок возле «парчовой скалы» — и самую скалу — оказались безрезультатными, ибо неизвестный материал обоих тел оказался неразрушимым.
— Пять человек держало их в руках и каждый пополнил чем-нибудь первоначальный текст, но все пятеро уже давно превратились в прах…
Вернувшись домой, я принялся за расшифровку страниц, исписанных старинными латинскими буквами. Ниже я воспроизвожу их в точности, лишь по старому писательскому обычаю добавив к ним заглавие.
И я остался один. Блестящее тело корабля сделало над астероидом последний круг и направилось к Сатару — У6, где расположилось руководство института и лаборатории. Как черные воды реки, вокруг меня сомкнулось молчание. Впереди, давя меня своим гигантским диском, холодно и равнодушно сиял огромный Юпитер, и, впервые в жизни почувствовав, как неприятно сжалось мое сердце, я погрузился в глубины одиночества. Я не мог сдержать ледяной дрожи. Молчание было слепым, бесконечным. Я отвернулся от великана, закутавшегося в отравленный саван, и, направив взгляд на ангельское сияние звезд, вспомнил стихи Митрана:… и испуганные листья звезд дрожат на огромных золотых тополях миров, в ночь начала начал…
Действительно, впервые в жизни я был один. Сам того не желая, я воздел к небу руки и закричал — так, как, наверное, кричал первый австралопитек, вставший на две ноги. Мне показалось, что мой голос прокатился в пространствах, разветвившись на миллионы звуковых потоков, которые ударялись о звезды, рождая отклик в каждом, самом крошечном мире, беспокойно сияющем в небе. Я почувствовал себя лучше и, опустив глаза, начал рассматривать выделенный мне крошечный мир.
Разложиться мне на этом месте, если это не было чистым издевательством! Первое задание, порученное лучшему выпускнику Института Космической биологии, ограничивалось изучением этого несчастного астероида 1964-АИ диаметром в три километра…
Я вспомнил, как после распределения, встретившись со мной взглядом, наш секретарь, Пиру, на минуту заколебался. И, оглянувшись, зашептал мне на ухо: — Комиссия решила разделить большую часть выпускников на группы, которые пошлют на крупные астероиды. Под руководством опытных исследователей, понимаешь? И лишь самые лучшие были отобраны для индивидуальных исследований на маленьких астероидах. Это знак доверия, Богдан.
Ну и доверие! Гиня — весьма средний студент с самой примитивной интуицией послан с группой на Цереру. Предполагаемые следы жизни Потерянной планеты конечно же появятся скорее на небесном теле диаметром в 800 км, чем на этом несчастном 1964-АИ, который не заслужил себе даже приличного названия.
А я, в знак доверия, послан искать то, что найти невозможно. Не пользуясь доверием, Гиня может обнаружить какой-нибудь след, который представит Академии самым примитивным образом. Потом исследованием займется кто-нибудь другой, но Гиня окажется открывателем жизни на Потерянной планете…
Разумеется, странная логика комиссии меня не убедила, но спорить было не с кем. Профессор? Он сдвинул бы на лоб свои вышедшие из моды очки, которые носил по не понятным никому причинам, взглянул бы на меня своими усталыми глазами и повторил то, что говорил на курсе: «Мы ничего не знаем о катаклизме, уничтожившем планету, находившуюся между орбитами Марса и Юпитера. Предполагается взрыв… Естественный? Или искусственный?… И где именно, в какой части нланеты он произошел? Из какой ее части отделились обломки, составившие пояс астероидов? Мы должны детально изучить каждый астероид. Ведь, ничего не зная, мы не имеем права исключать возможность открытия важных следов на несчастном камне в несколько сот метров, так же точно и даже скорее, чем на одном из огромных обломков, напоминающих крошечную планету типа Цереры, Весты, Юноны или еще чегонибудь в этом роде…» Когда я напомнил ему о теории вероятности, которая заставила предположить, что искомые нами следы появятся скорее на одной из этих маленьких планет, чем на несчастном камне, вращающемся в пространстве, он удовольствовался спокойным ответом: «Мы — исследователи, Богдан. Наше оружие — не теория вероятности, пусть и с 99-процентной допустимостью, а точные данные. Но если ты отказываешься, конечно…» Как человек, потерпевший крушение и попавший на пустынный берег неизвестного мира, я обвел глазами территорию, которой буду владеть на протяжении целого месяца. Со скалы, на которой стоял, я увидел хаотическое нагромождение белых, черных и красных камней. Если кто-нибудь еще сомневался в этом, одного беглого взгляда было достаточно для того, чтобы убедиться, что ужасный взрыв покалечил тело Потерянной планеты. Может быть, астероид был всего лишь инертным куском, вырванным из внутренностей погибшего мира? Тогда совершенно ясно, что мои исследования не могут привести ни к чему. А группа Гини уже открывает, вероятно, то, что мне не суждено найти никогда…
Гиня! Разумеется, против него лично я ничего не имел.
Я привел его в качестве примера, и его имя то и дело приходит мне на память просто потому, что, как бы то ни было, я вынужден совершенно бессмысленно биться здесь целый месяц, в то время как ему… впрочем, не обязательно Гине, любому другому, вроде него… достаточно наклониться, чтобы обнаружить готовенькое… Так нет же! Хватит! Пора мне покончить со всеми этими гинями раз и навсегда! Как звучит этот девиз французского феодала, который приводил нам профессор? «J'y suis, j'y reste» — «Я здесь нахожусь, я здесь останусь». В конце концов, не такое уже это великое дело — открыть то, что само собой, бросается в глаза! Зато, если я найду что-нибудь на своем несчастном 1964-АИ, никто не сможет сказать, что я даром потратил время, или обманул доверие тех, кто счел меня способным к самостоятельной работе.
Итак, сколько видит глаз, вокруг меня — одни камни.
Причем, одного и того же цвета — белые, черные и красные. Почему?.. Одни из них странно исковерканы, словно огромная рука перекрутила их, как куски каната.
Может быть, и вправду?.. Нет, парень, успокойся.
Это не колонны. Достаточно взглянуть на их неправильные формы, многочисленные углы и выступы… Там, дальше, открывается пропасть. И за ней — снова хаос белых, черных и красных булыжников, без конца и края. Других цветов на астероиде, кажется, нет. 900 гектаров мертвой земли, которые можно обойти за три часа. Значит за 30 дней ты обойдешь их 120 раз, а это означает, что ты находишься в большой клетке без загородок. Ну и что же? J'y suis, j'y reste!..
Прежде чем начать обследование планеты, я оглядел скалу, на которой стоял. Скала была красная и удивительно гладкая, отшлифованная, как мраморный постамент. Странный камень! Как и по мрамору, по нему шли нерегулярные, расплывающиеся разводы. Но они казались золотыми, словно бы вся скала была окаменевшим куском парчи.
Было смешно, что до сих пор я смотрел лишь вокруг, не замечая как раз места, на котором стоял. Решив обойти скалу, я шагнул в пустое пространство и, несмотря на тяжесть, которая оттягивала мои ступни, плавно, словно несомый невидимым парашютом, пролетел и остановился на полупрозрачном глазке из камня. Если рельеф всего астероида представлял собой хаос, нагроможденный отчаянными конвульсиями материи, блестящий глазок, расположенный против скалы, казался неправдоподобно мирным оазисом. Сама скала, высотой метра в четыре, напоминала почти коническую пирамиду: ее ребра были закруглены, и вертикальные каналы, как складки, бороздили ее поверхность.
Медленно обойдя ее, я не обнаружил ни одного отклонения от формы, ни одной трещины. Совершенно гладкий кусок каменной парчи странно возвышался посреди камней, поражая воображение. Таинственный полупрозрачный глаз описывал против скалы полукруг.
(«Успокойся, — повторял я себе, — ты ведь не знаешь натуральных форм Потерянной планеты. Не пытайся приписать мыслящему существу то, что вполне может оказаться случайной игрой природы.» Но мое сердце усиленно стучало, ибо крошечный астероид оказался способным на сюрпризы…) Нетерпеливо кружа над красной скалой, я пытался разрешить ее загадку. Теперь я уже не сердился, вспоминая о Гине, а пожалуй, даже благодарил профессора за решение, которое раньше казалось мне издевательством.
Передо мной неотступно стояла парчовая скала.
Следя за ее золотистыми разводами, я надеялся различить в их рисунке какое-нибудь намерение, какиенибудь незнакомые знаки. Я убеждался, что их линии были совершенно случайными и вдруг вздрагивал, воображая, что нашел какой-то тайный смысл… Не знаю, сколько раз я окружил так скалу, пока, разочарованный, не уселся на прозрачный глаз, возле которого она так загадочно возвышалась.
Сосредоточив свое внимание на этой второй странности, обнаруженной на астероиде, я спрашивал себя, мог ли натуральный кристалл иметь размеры и совершенно гладкую поверхность этого матового зеркала.
Я не отрывал глаз от туманной поверхности, и вдруг мне показалось, что я различаю в глубине какие-то темные формы. Но мне уже трудно было понять, где кончается действительность и начинается самовнушение.
— Нет, так нельзя! — воскликнул я, поднимаясь на ноги.
Звезды таинственно мерцали над нагромождением белых, черных и красных камней. И я снова, с неожиданной остротой, ощутил свое одиночество.
— Значит, вот куда мне нужно вернуться, — быстро сказал я вслух, радуясь, что слышу голос, пусть даже только свой. Но сначала необходимо обследовать астероид и наметить определенные точки, на которых и сосредоточить главное внимание…
Я смущенно улыбнулся, поняв, что веду себя, как ребенок, который, стараясь подбодрить себя, говорит «как для других», один в темной комнате. И, пожав плечами, отправился на разведку, намереваясь сделать общий осмотр миниатюрного мира астероида. Прыгая с камня на камень, я лишь теперь заметил, что в здешнем рельефе нет торжественных форм гор. Даже холмов не было видно. Камни громоздились в самом хаотическом беспорядке, как странные животные, пронзенные в последнем спазме и не оставившие буквально ни кусочка свободного пространства. Чувствуя себя таким легким, словно мои кости были наполнены воздухом, я перепрыгивал с камня на камень. Это ощущение свободного блуждания в воздухе, почти полета, вызывало у меня что-то вроде головокружения, и иногда я напрягался больше, чем следует, чтобы ощутить удовольствие фантастически огромного прыжка.
Наконец я достиг пропасти, которую увидел с красной скалы. Я взглянул в ее темную пасть, и то, что я там увидел, показалось мне настолько невероятным, что я даже не заметил, когда начал спускаться, держась за выступы белых, черных и красных булыжников, составлявших обрывистые стены.
Ни одного цветка, ни одной травинки — ничто не радовало глаз на каменном скелете стен пропасти. Но на ее дне, столь же гладком, как и полупрозрачный камень у подножия красной парчовой скалы, белый равнобедренный треугольник был с таким совершенством вписан в шершавую массу черного камня, что я больше не мог верить в простую игру природы.
Не в силах оторвать глаз от его строго геометрических форм, я скользил с камня на камень. В моих мыслях царил хаос: я думал о профессоре, пославшем меня на крошечную 1964-АИ, о коллегах, которые, может быть, открывали сейчас следы жизни, существовавшей некогда (теперь я был в этом уверен) на Потерянной планете, спрашивал себя, что представляет собой белый треугольник — орнамент, знак, религиозный символ? — и в горячечном состоянии, смеси радости и беспокойства о том, что белое изображение может оказаться всего лишь оптическим обманом, простым светлым пятном, я спрыгнул на черный камень, образующий дно пропасти.
Белый, как снег, треугольник опирался своим острым углом в противоположную стену. Но в следующую минуту я забыл об этой неожиданной геометрической форме, завлекшей меня в пропасть, потому что прямо передо мной, на неровной стене, на которой навеки застыли углы и выступы исковерканных камней, вырастал другой, на этот раз красный треугольник, так что белый казался всего лишь его отражением в невидимом зеркале.
Оба треугольника, острые углы которых касались друг друга, были совершенно равных размеров. Красная поверхность была столь же гладкой и блестящей, как и белая. Я не понимал, из какого материала были они отшлифованы или отлиты, но не сомневался, что их сделало мыслящее существо. Я находился на пороге открытия, которое не могли аннулировать даже возможные успехи групп, посланных на другие астероиды.
Я осторожно ступил ногой на белую поверхность, испытывая ее прочность. И медленно прошел к центру треугольника. И вдруг, не знаю почему, ощутил неприятное чувство. Мне показалось, что на меня, кто-то смотрит, что я уже не один. Я быстро повернулся, но было уже поздно.
Я провалился, белый треугольник провалился вместе со мной и в то же время какая-то темная масса кругами опустилась сверху и подтолкнула меня в спину. Через долю секунды я очнулся в красном туннеле (я понял, что это туннель, прежде чем угадал, где нахожусь).
Но не стены туннеля были красными, а он сам, его субстанция, словно бы я вошел в огромную артерию.
Это не была красная жидкость, красным был воздух.
И сквозь этот неощутимый свет я не видел дальше протянутой руки.
С минуту я стоял неподвижно, слишком пораженный для того, чтобы сделать хотя бы малейшее движение.
Затем, повернувшись, с удивлением обнаружил белый треугольник, висевший теперь вертикально, верхушкой вниз, как висел, с минуту тому назад, красный треугольник, вплавленный в стену пропасти. У меня промелькнула мысль, что треугольники поменялись местами, что я привел в действие систему рычагов, позволявшую проникнуть в мир красной субстанции, но я тщетно искал на полу красный треугольник (может быть, я не мог увидеть его из-за кровавого цвета окружавшей меня среды?) и тщетно толкал всем своим телом белый пытаясь найти выход.
Теперь мне кажется странным, что я так поздно понял, что попал в плен. И не к кому-нибудь, — не к какомунибудь существу, обладающему разумом и волей, с которым я мог бы вступить в контакт, а к слепой силе механизма, сохранившегося благодаря роковому стечению обстоятельств. Ум, изобретший эту странную установку, уже давно погиб, даже мир, в котором он существовал, давно исчез. Но механизм сохранился и действовал безукоризненно, как капкан. Я попал в капкан.
Обеспокоенный, я понимал, что у меня нет никакой возможности связаться со своими, и не знал, сколько времени выдержу в этой странной красной субстанции, свойства которой были мне неизвестны. Даже если руководство института, заинтригованное тем, что я не вступаю с ним в контакт в предусмотренные промежутки времени, пошлет мне на помощь спасительную бригаду, может оказаться, что она найдет меня слишком поздно.
И все же я не мог сидеть, сложа руки. Я чувствовал потребность постичь смысл незнакомой мне установки, в плен к которой я невольно попал: ведь еще недавно я был так разочарован, узнав о выпавшем на мою долю поручении, и больше всего на свете мечтал открыть хотя бы одну из тайн, хранимых неисследованным миром. Я решительно оторвался от белого треугольника и начал осторожно продвигаться в красной субстанции, не нагибаясь, так как свод туннеля был очень высок. До потолка я не доставал. Зато, раскинув руки, я мог коснуться кончиками пальцев обеих стен.
Прежде всего, меня заинтересовал красный «воздух».
Весь ли воздух Потерянной планеты состоял из такого газа, сохранившегося здесь лишь благодаря таинственной газонепроницаемости туннеля, или эта субстанция имела определенные свойства, ради которых и была, заключена в огромную капсулу, в которую я попал?
Если это был «воздух» исчезнувшего мира, у меня была хотя и слабая, надежда обнаружить выход. Если речь идет о редкой субстанции, сохраняемой специально, значит, я не выйду отсюда никогда. Техника существ, соорудивших этот резервуар, внушала доверие…
Размышляя таким образом, я продолжал осторожно продвигаться по туннелю. Не знаю, сколько времени я шел так с протянутыми вперед руками, боясь каждую минуту наткнуться на какое-нибудь препятствие, когда вдруг коснулся стены. Я сразу понял, что второе предположение оказалось, к моему несчастью, обоснованным: красная субстанция представляла собой редкий газ, хранившийся в большом резервуаре, крышку которого я задел. Но, подойдя к стене, я с удивлением различил в ней полупрозрачный диск, вделанный в непроницаемый камень, так же как оба треугольника.
Диск напоминал блестящий глазок, возле которого возвышалась парчовая скала, и меня поразила страсть живших на Потерянной планете людей — разрешите мне называть их так — к геометрическим формам. Прижав ладони к прозрачной поверхности, я приблизил к ней лицо, пытаясь различить что-нибудь за ее застывшим льдом. Мне показалось, что диск вибрирует, ходит волнами, словно пронизанный силовыми линиями… и вдруг я проник за него. Я очнулся захваченный, застывший в бесцветной массе, в невидимой субстанции, не позволявшей мне двигаться.
Я до сих пор не понимаю, как проник сквозь полупрозрачный глаз окна, привел ли я в действие новый механизм или дискообразное окно было сделано из материала с неизвестными свойствами. В то время как в красной субстанции туннеля я передвигался без всякого труда, сейчас — казалось бы, не окруженный больше ничем — я чувствовал себя погруженным в компактную массу. Мне представилось, что я проник в силовое поле невероятной силы, но я тут же подумал, что такая сила должна была раздавить меня на месте. Я же просто чувствовал себя, как в невидимой смирительной рубашке. Не в силах двинуться, я обвел вокруг взглядом, пытаясь понять, куда я попал.
Я находился в шестиугольном помещении, стороны которого составляли круглые глазки, вплавленные в темную массу. Диск, сквозь который я проник в сердце этого полупрозрачного многогранника, составлял лишь одну из его сторон, так же как — понял я теперь — и блестящий глазок возле парчовой скалы (очень возможно, что в красном туннеле я прошел, в обратном направлении, то расстояние, которое преодолел, прыгая с камня на камень, на поверхности астероида). Теперь я не мог предполагать, что красный газ был всего навсего субстанцией, хранившейся в огромной капсуле, в которую я попал. Скорее, переход через красный туннель подготавливал проникновение в прозрачный многоугольник, и все это было частью таинственного механизма непонятного назначения. Обеспокоенный, я ждал результатов действия странной силы. Навязанная мне неподвижность была настолько неприятна, что мне показалось, будто прошел уже целый час с тех пор, как я был скован невидимой силой, как насекомое в окаменевшем кусочке янтаря.
Как же велико было мое удивление, когда я обнаружил, что стрелка хронометра на моей правой руке не сдвинулась с места! Это был усовершенствованный механизм, предназначенный для того, чтобы действовать в любых условиях, который, практически, не мог испортиться. Я замер, не сводя глаз с циферблата и считая про себя до шестидесяти. Стрелка не двигалась.
Хронометр перестал действовать! Испортился ли он несмотря ни на что, или не мог функционировать в ненормальных условиях многоугольника? А если стрелка продолжала двигаться, но я не мог этого уловить?
Это предположение ужаснуло меня не столько своей абсурдностью, сколько тем, что я был готов принять его, как возможное объяснение. Что со мной происходит? Я вдруг вспомнил обезьяну из институтской лаборатории, у которой создали смешные рефлексы — например, она съедала кусок каната, когда ей предлагали на выбор канат или банан. Казалось, она даже не видит банана, который раньше уплетала с таким аппетитом, если вместе с ним ей не давали кусочек каната… Не обусловливала ли и мое поведение неизвестная сила, распространенная в помещении, в котором я находился?
Но я не успел себе ответить. Пораженный, я смотрел в центр помещения, где обезьяна уплетала банан. И не какая-нибудь обезьяна. Я мог поклясться, что это был Стоп, павиан из нашего института.
Отупевшим взглядом я следил за тем, как он ест банан, разгуливая по помещению, как делал это обычно.
Он ел быстро, но банан не кончался. Мне захотелось крикнуть, но — защищаемые каской — мои губы не двигались. А там, впереди, Стоп все с тем же аппетитом уплетал банан. Я думаю, все это длилось с полчаса, но стрелка хронометра не двигалась, и я смотрел на Стопа без мыслей, без реакций, потому что знал, что это невозможно, что он не мог есть банан в этом многоугольнике хотя бы уже потому, что умер два года тому назад.
Неужели я сошел с ума? Совершенно измученный, я все же попытался проверить себя. Попробовал вспомнить, кто создал ему этот смешной рефлекс с канатом и вдруг вспомнил: Гиня. Но достаточно было мне вспомнить о нем и увидеть его глуповатое лицо, как Стоп бесследно исчез. Вместо него в помещении стоял Гиня.
— Что у вас на Церере? — хотел я спросить, но, как в кошмаре, мои губы не двигались.
— Ничего, Богдан. Потеря времени.
Он отвечал! Он слышал меня, хотя я не говорил, и отвечал на мои слова, не слыша их. Но Гиня тоже не двигал губами. Что это значит? Что здесь происходит?
Мне хотелось закричать, но я спокойно сказал (по сути, подумал): — А здесь, как видишь, странно…
— Что здесь странного?
Он удивленно уставился на меня своими рыбьими глазами. Я рассердился и закричал (хотел закричать): — Дубина! Если бы вместо тебя здесь был профессор…
Гиня исчез, словно сметенный ветром, и я уже даже не удивился, увидев на его месте профессора. Сдвинув на лоб очки, он ждал, вопросительно глядя на меня.
— Вы были правы, — сказал я. — Нужно изучить каждый астероид.
— Я рад, что вы больше не считаете себя обойденным…
Он улыбнулся. Мне показалось или он и в самом деле иронически улыбнулся?
— Здесь, на 1964-АИ, я обнаружил необычайную установку. Но я не могу двигаться и не знаю, как выбраться за эти стены…
Профессор больше не улыбался. Внимательно глядя на меня, он проводил по губам указательным пальцем.
— Меня же вы впустили сюда, — сказал он. — Как вы это сделали?
— Я подумал. Я вызвал вас своей мыслью. Мои мысли обладают силой…
— Подумайте о том, что вы хотите выйти, — предложил он, и это решение показалось мне настолько простым, что я удивился, как оно не пришло мне в голову.
Я подумал, что должен выбраться отсюда, вновь оказаться на поверхности астероида. И, хотя только что мне казалось, что мои жилы налиты свинцом, теперь я вдруг почувствовал себя необычайно легким, словно безжалостная сила, давившая на меня, рассеялась. Как воздушный шар, я отделился, или, лучше сказать, меня отделило от земли — ибо сам я не сделал ни одного усилия — поднялся, несомый рвущимся вверх течением, которое ударило меня об одну из пластин потолка, и, как бурав, начал вкручиваться, все быстрее вращаясь вокруг своей собственной оси, пробивая прозрачную материю… Я опомнился, все еще крутясь, в чем-то вроде красного конуса, стены которого казались пронизанными змееобразными золотистыми разводами.
Неописуемый гул стоял в моем мозгу. Мне казалось, что я задыхаюсь. Я сделал отчаянное усилие и потерял сознание.
Чья-то чужая рука добавила под последними словами этого текста следующие строки: Биолог Богдан был найден без сознания на красной скале с золотистыми разводами, названной им Парчовой. За упомянутый им период ни биолог Гиня, ни профессор Ионеску не покидали Цереру — или лабораторию на Сатар-Уб — и не помнят, чтобы они видели биолога Богдана.
В пропасти, о которой он упоминает, были в самом деле обнаружены два треугольника, один красный на дне ущелья, другой белый — в стене пропасти. Несмотря на наши повторные усилия, нам не удалось привести в действие систему рычагов, о которой говорится в его записках. Попытки разбить или вырезать прозрачный глазок возле «парчовой скалы» — и самую скалу — оказались безрезультатными, ибо неизвестный материал обоих тел оказался неразрушимым.