Страница:
— Не хочу здесь ничего!
— Так бы и говорила, что хочешь уехать…
— А еще у меня была мысль отдать деньги в чей-нибудь бизнес, но я решила, что не буду ни с кем связываться. Чем рисковать, лучше довериться американскому банку, — упоенно продолжала она.
Бизнес Олега с Игорьком давал постоянный доход, позволяющий обоим компаньонам беззаботно тратить деньги на недорогие путешествия, хорошую еду и приличную одежду, но все же это была лишь небольшая фирма по оптовой торговле бытовой техникой, а не крупный бизнес с большими деньгами. Олег был доволен стабильным доходом и обычным в мелком предпринимательстве риском, Игорька же манили совсем другие масштабы.
С тех пор как год назад их кухонные посиделки вылились в общую фирму, компаньоны не расставались ни на день, ежедневно находя проблемы, которые они должны были обсудить, допоздна засиживаясь то у одного, то у другого. Игорек брызгал идеями и проектами, которые ведомый в этой паре Олег называл прожектами, а самого Игорька — мечтателем и прожектером. Для него было очевидным, что его компаньону вскоре наскучит их скромное налаженное и не дающее больших денег дело, и он, как говорила Даша, «улетит от Олега на крыльях любви» к новым горизонтам бизнеса. Им казалось, что больше, чем деньги, Игорька манил риск, дающий возможность постоянного куража и ощущения полноты жизни.
— Ладно, — деловито сказала Маринка, взглянув на часы. — Давай съедим остатки пирожных и накроем на стол! Юля придет в одиннадцать, у нас есть три часа. До одиннадцати у меня отвальная, камерная и скромная. Я еще утром позвала Олега с Игорьком и Женьку.
— А как твой Гордон в постели? — поинтересовалась Даша, и тут раздался звонок.
Марина понеслась открывать. В прихожей Женька поцеловал ее в щеку, а она, протянув ему письмо, строго сказала:
— Отдашь Андрею завтра днем в университете. Не забудь, перед лекцией.
— Как муж номер один мужу номер два? А почему именно перед лекцией?
— Лекцию он ни за что не отменит, начнет читать, отвлечется…
— Ты, Маринка, редкой души человек, — по-супружески насмешливо улыбаясь, заявил Женька и продолжил уже в комнате: — А вообще, милосердная моя, ты все делаешь правильно! Я завидую твоему плановому хозяйству…
— Тоже хочешь замуж в Америку, Мумз? — вкрадчиво спросила Даша.
— Устал спать в НИИ. Кстати, я достиг в этом деле немалых успехов. Главное, научился спать, не облокачиваясь на руку. А то неудобно было, начальник входит, а на щеке отпечатана пятерня. А еще у меня теперь два пальто, одно всегда на стуле висит, а в другом я ухожу. Где младший научный сотрудник Кротов? А пальто вот оно, на стуле! Значит, Кротов на месте, только вышел куда-то…
С приходом Игорька по-семейному спокойная беседа мгновенно прервалась на суету, громкие тосты и смех. Игорек, возбужденный внезапностью ситуации, не сводил с Марины тяжелого взгляда, и вскоре Даша заметила, что он гладит ее под столом по ноге.
Улучив минутку, Марина поманила Дашу на кухню и зажала ее в углу между двумя буфетами:
— Дашка, ты спрашивала, как мой Гордон в постели… Только не говори никому! Он вообще не по этой части… нет, не голубой и не импотент, просто очень-очень умеренный. Будет спать со мной сначала по субботам, а потом раз в месяц, вот увидишь! Слушай! Забирай всех скорее, у нас с Игорьком еще час до Юлиного прихода! — жарко шептала она Даше в ухо, возбужденно пристукивая каблуком по ножке буфета.
— От лица твоих мужей желаю тебе успеха! — раскланялся в прихожей Женька.
Схватив его и Олега за руки, подталкиваемая нетерпеливым Марининым взглядом, Даша потащила их к выходу.
Ранним утром она стояла в зале международного аэропорта Пулково-2 рядом с Юлей.
Довольно высокий, худощавый, рыжеватый и белокожий Гордон выглядел одновременно как типичный white american protestant из американских фильмов и Как вылитый советский инженер восьмидесятых. Одетый в клетчатую рубашку и мятые джинсы, начинающий лысеть со лба, Гордон в своих маленьких пластмассовых очочках был похож на всех советских ребят-инженеров, любящих посидеть зимой на кухне, а летом у костра. Он смотрел на свою жену, Дашу и Юлю с одинаково доброжелательной улыбкой любителя самодеятельной песни. Впечатление портили слегка оттопыренные настороженные уши и широковатые бедра.
«Он очень симпатичный, — подумала Даша, — Марине повезло, ее билет в Америку мог оказаться значительно менее приятным».
— Все инженеры мира похожи друг на друга, посади его на полянке в Репине с гитарой в руках, и от наших туристов не отличишь, — шепнула Даша.
— Правда, симпатичный?! — с утвердительной интонацией произнесла Марина, которой совсем не хотелось шутить. Жестом удовлетворенной собственницы она погладила Гордона по плечу.
— Yes! — горячо подтвердила Даша. — Cool! — И, надув щеки, закатила глаза, как их учительница английского. — Good, Весницкая!! Very good!
Юля с Дашей напряженно вглядывались в проход у паспортного контроля, за которым скрылась Марина. Услышав, что самолет взлетел, неприступно-великолепная в своих серебристых мехах Юля повернулась к Даше и, неловко вдавив ее носом в пушистый воротник, беззвучно заплакала.
Даше было неловко от Юлиных слез и неудобно стоять носом в мех, больше всего ей хотелось сейчас отстраниться, убежать и поплакать одной. Обняв Юлю за плечи, она повела ее к машине.
Посидев немного на Юлиной кухне и выйдя за дверь, Даша уселась на батарее, где они много раз курили, и, тупо рассматривая знакомые надписи на подоконнике, поняла, что Марины не будет в ее жизни больше никогда. Она не обольщалась насчет поспешно заключенного брака, но в любом случае, как бы редко ни выполнял Гордон супружеский долг и каким ужасным мужем ни оказался, голубым, скупым, жестоким или даже переодетой женщиной, Марина уехала не для того, чтобы вернуться.
Даша. 1989 год
— Так бы и говорила, что хочешь уехать…
— А еще у меня была мысль отдать деньги в чей-нибудь бизнес, но я решила, что не буду ни с кем связываться. Чем рисковать, лучше довериться американскому банку, — упоенно продолжала она.
Бизнес Олега с Игорьком давал постоянный доход, позволяющий обоим компаньонам беззаботно тратить деньги на недорогие путешествия, хорошую еду и приличную одежду, но все же это была лишь небольшая фирма по оптовой торговле бытовой техникой, а не крупный бизнес с большими деньгами. Олег был доволен стабильным доходом и обычным в мелком предпринимательстве риском, Игорька же манили совсем другие масштабы.
С тех пор как год назад их кухонные посиделки вылились в общую фирму, компаньоны не расставались ни на день, ежедневно находя проблемы, которые они должны были обсудить, допоздна засиживаясь то у одного, то у другого. Игорек брызгал идеями и проектами, которые ведомый в этой паре Олег называл прожектами, а самого Игорька — мечтателем и прожектером. Для него было очевидным, что его компаньону вскоре наскучит их скромное налаженное и не дающее больших денег дело, и он, как говорила Даша, «улетит от Олега на крыльях любви» к новым горизонтам бизнеса. Им казалось, что больше, чем деньги, Игорька манил риск, дающий возможность постоянного куража и ощущения полноты жизни.
— Ладно, — деловито сказала Маринка, взглянув на часы. — Давай съедим остатки пирожных и накроем на стол! Юля придет в одиннадцать, у нас есть три часа. До одиннадцати у меня отвальная, камерная и скромная. Я еще утром позвала Олега с Игорьком и Женьку.
— А как твой Гордон в постели? — поинтересовалась Даша, и тут раздался звонок.
Марина понеслась открывать. В прихожей Женька поцеловал ее в щеку, а она, протянув ему письмо, строго сказала:
— Отдашь Андрею завтра днем в университете. Не забудь, перед лекцией.
— Как муж номер один мужу номер два? А почему именно перед лекцией?
— Лекцию он ни за что не отменит, начнет читать, отвлечется…
— Ты, Маринка, редкой души человек, — по-супружески насмешливо улыбаясь, заявил Женька и продолжил уже в комнате: — А вообще, милосердная моя, ты все делаешь правильно! Я завидую твоему плановому хозяйству…
— Тоже хочешь замуж в Америку, Мумз? — вкрадчиво спросила Даша.
— Устал спать в НИИ. Кстати, я достиг в этом деле немалых успехов. Главное, научился спать, не облокачиваясь на руку. А то неудобно было, начальник входит, а на щеке отпечатана пятерня. А еще у меня теперь два пальто, одно всегда на стуле висит, а в другом я ухожу. Где младший научный сотрудник Кротов? А пальто вот оно, на стуле! Значит, Кротов на месте, только вышел куда-то…
С приходом Игорька по-семейному спокойная беседа мгновенно прервалась на суету, громкие тосты и смех. Игорек, возбужденный внезапностью ситуации, не сводил с Марины тяжелого взгляда, и вскоре Даша заметила, что он гладит ее под столом по ноге.
Улучив минутку, Марина поманила Дашу на кухню и зажала ее в углу между двумя буфетами:
— Дашка, ты спрашивала, как мой Гордон в постели… Только не говори никому! Он вообще не по этой части… нет, не голубой и не импотент, просто очень-очень умеренный. Будет спать со мной сначала по субботам, а потом раз в месяц, вот увидишь! Слушай! Забирай всех скорее, у нас с Игорьком еще час до Юлиного прихода! — жарко шептала она Даше в ухо, возбужденно пристукивая каблуком по ножке буфета.
— От лица твоих мужей желаю тебе успеха! — раскланялся в прихожей Женька.
Схватив его и Олега за руки, подталкиваемая нетерпеливым Марининым взглядом, Даша потащила их к выходу.
Ранним утром она стояла в зале международного аэропорта Пулково-2 рядом с Юлей.
Довольно высокий, худощавый, рыжеватый и белокожий Гордон выглядел одновременно как типичный white american protestant из американских фильмов и Как вылитый советский инженер восьмидесятых. Одетый в клетчатую рубашку и мятые джинсы, начинающий лысеть со лба, Гордон в своих маленьких пластмассовых очочках был похож на всех советских ребят-инженеров, любящих посидеть зимой на кухне, а летом у костра. Он смотрел на свою жену, Дашу и Юлю с одинаково доброжелательной улыбкой любителя самодеятельной песни. Впечатление портили слегка оттопыренные настороженные уши и широковатые бедра.
«Он очень симпатичный, — подумала Даша, — Марине повезло, ее билет в Америку мог оказаться значительно менее приятным».
— Все инженеры мира похожи друг на друга, посади его на полянке в Репине с гитарой в руках, и от наших туристов не отличишь, — шепнула Даша.
— Правда, симпатичный?! — с утвердительной интонацией произнесла Марина, которой совсем не хотелось шутить. Жестом удовлетворенной собственницы она погладила Гордона по плечу.
— Yes! — горячо подтвердила Даша. — Cool! — И, надув щеки, закатила глаза, как их учительница английского. — Good, Весницкая!! Very good!
Юля с Дашей напряженно вглядывались в проход у паспортного контроля, за которым скрылась Марина. Услышав, что самолет взлетел, неприступно-великолепная в своих серебристых мехах Юля повернулась к Даше и, неловко вдавив ее носом в пушистый воротник, беззвучно заплакала.
Даше было неловко от Юлиных слез и неудобно стоять носом в мех, больше всего ей хотелось сейчас отстраниться, убежать и поплакать одной. Обняв Юлю за плечи, она повела ее к машине.
Посидев немного на Юлиной кухне и выйдя за дверь, Даша уселась на батарее, где они много раз курили, и, тупо рассматривая знакомые надписи на подоконнике, поняла, что Марины не будет в ее жизни больше никогда. Она не обольщалась насчет поспешно заключенного брака, но в любом случае, как бы редко ни выполнял Гордон супружеский долг и каким ужасным мужем ни оказался, голубым, скупым, жестоким или даже переодетой женщиной, Марина уехала не для того, чтобы вернуться.
Даша. 1989 год
Соня курила крайне редко, но сейчас, сидя у Даши на кухне, она вертела в руке тонкую сигаретку и, забывая затянуться, рассказывала Даше и Женьке сон, который приснился ей прошлой ночью.
— Я стою на перроне и плачу, — напряженно глядя сквозь Дашино плечо, медленно говорила она. — Сначала тихо плачу и прошу: «Адка, пожалуйста, не уезжай!» Потом разозлилась и закричала: «Ты не имеешь права оставить меня здесь, ты мне как сестра, мы с первого класса вместе!» А она идет и идет по перрону не оборачиваясь… Я хотела уйти, но оказалось, что у меня в руках ее чемодан и еще маленький портфельчик. Тогда я побежала за ней, бегу и кричу, чтобы она меня подождала… Я бегу-бегу, а поезд уже ушел…
— Ваш сон очень простой, — замечает Женька, последнее время увлекавшийся Фрейдом. — Портфельчик символизирует ваше общее детство, а чемодан — это вся ваша жизнь, все эти годы, которые вы провели вместе. — Он на секунду задумался. — Она уехала в новую жизнь, а свое самое ценное — прошлое — оставила вам…
— Не умничай, Мумз нетактичный! — резко прервала «го Даша. — И без твоего доморощенного психоанализа все понятно.
Боль следующих чередой прощаний была очевидной и не нуждалась в обсуждении. В Даше копошилось еще одно стыдное маленькое чувство, в котором она не признавалась ни Женьке, ни самой себе. Да, именно в таком лорядке — сначала ему, а потом себе.
У нее было ощущение, что ее бросили. Уезжающие друзья были полны планов и надежд, они смотрели вперед, а Даша оставалась на своей кухне. Казалось, что вместе со всем, что они оставляли, они пренебрегали и ею, бросив Даше на хранение за ненадобностью свое детство и юность.
В забытом на перроне чемодане из Сониного сна лежит неактуальный в новой жизни хлам. Скинули балласт Даше на руки и полетели! А ей что же, хранить чемодан с общими воспоминаниями, вынимать их, проветривать, бережно держать в руках… Если так, то она тоже постарается немедленно… что?
У Сони уехали все любимые подруги, вдвоем с Дашей они ходили с проводов на проводы, чувствуя себя двумя сиротками во время застолья в знакомых до последней безделушки, опустевших теперь квартирах. Гости сидели на положенных на табуретки досках за одолженным у соседей столом.
«На следующий год в Иерусалиме!» — радостно звучал обычный тост, и Соня с Дашей понимали, что все встретятся в Иерусалиме или в любом другом городе мира, но уже без них. Они еще сидят здесь, с друзьями, но их уже нет.
У Ады, Фаины и Фиры были дочери, с которыми прошло Дашино детство. Пока взрослые сидели за столом, они играли; став постарше, чинно, как родственники, беседовали. Они и ощущали себя не подругами, но родственницами. Сколько часов, дней, лет они провели вместе; что же, Даше теперь без детства жить?!
Прихватив мужей, детей и внуков, одна за другой улетали Ада, Фаина, Фира. Они рыдали в аэропорту, шепча: «Я умру без Ленинграда!», отвлекались на разбегающихся внуков, снова рыдали и скрывались за паспортным контролем навсегда.
Международный аэропорт был знаком теперь Даше, как закоулки собственной квартиры. Она умела встать так, чтобы как можно дольше, вытягивая шею, видеть хлопотливые, уже не здешние лица друзей.
За последний год уехали все Дашины друзья, друзья и знакомые друзей. Им было тридцать, и круг их уже полностью сложился, изредка придирчиво впуская в себя чьих-то новых мужей и жен. Уже дружили между собой их дети, и они весело гадали, Маргошка, самая старшая, или же другой чей-то сын или дочь первыми посадит их во главу свадебного стола в качестве родителей. Время детских свадеб было нереально далеким, но точно известно, что оно будет наполнено их дружбой и совместным взрослением. Было известно. До того, как все они птицами потянулись на юг, не обсуждая причин и мотивов, просто поднялись и полетели.
Даша уже была от них отделена. На проводах звучали тосты. «Мы уезжаем к лучшей жизни!» «Все к лучшей жизни… А я что же, к худшей? Ой, за что, почему именно я?!.» — думала Даша, стараясь стереть с лица жалкую улыбку.
Она обыденно провожала друзей навсегда, пересчитывала багаж, бегала в киоск за куклой ревущему ребенку, торопливо записывала на обрывках газеты забытые в суете последние поручения.
Друзья усаживались в самолет и по команде «Застегнуть ремни!», затаив дыхание, неслись в новую жизнь, а Даша в одиночестве понуро брела к машине и привычно-горестно возвращалась домой, невыносимо завидуя. Америку она представляла себе пионерским лагерем, где у всех вечером будут танцы у костра, на которые ее не взяли.
«Я как Серая Шейка, — печально размышляла Даша. — Все улетели, а она осталась… и ее съели лисы». Растроганная удачно найденным образом, она плакала от жалости к себе, при всей искренности своих переживаний немного любуясь своим горем и ни на минуту не забывая, что в действительности Серая Шейка выжила.
«Как ты можешь оставаться в этой страшной стране!» — говорили друзья. Олегу удалось свить вокруг нее такой теплый уютный кокон, что Даша никогда не задумывалась, страшно ли ей здесь жить. Она просто не хотела оставаться одна и жила, стараясь не раствориться в ужасе перед надвигающимся одиночеством.
Теперь Даша дружила с родителями уехавших друзей, приносила им читать письма, которые получала сама, и читала те, что дети написали им. Родители постепенно уезжали к детям, окончательно разрывая последние ниточки.
Она ходила по городу, впервые не ощущая его родным. Дашин город опустел, теперь ей даже случайно на улице некого встретить, это не ее город, а склеп. Повсюду здесь жили ее друзья. Раньше, в другой жизни. Теперь это просто пустые внутри коробки.
Женька с Дашей шли по Александровскому саду, обнявшись и подпрыгивая на каждый третий шаг.
— А Игорек говорит: как можно сейчас уезжать из страны? Именно сейчас, когда такие огромные, потрясающие возможности!.. Удивляется, что все уезжают… — задумчиво сказала Даша.
— Недочеловеков не обсуждаю, к тому же ваш Игорек русский.
— При чем здесь, кто русский, кто еврей? Можно подумать, что Игорька волнует судьба России, а не его собственные перспективы, а именно деньги! — Даша даже поморщилась от нелепости предположения о патриотизме Игорька.
— Мумзель, ты не сможешь до конца понять ни русских, ни евреев, потому что ты половинка, а значит, никто!
— Никто? Я никто? А сам ты тоже никто! — рассеянно произнесла Даша и, неестественно хихикнув, смущенно спросила: — Мумзель, а ты меня не бросишь?.. Ты не уедешь?
— Я не уеду. А ты? — шутливо ответил Женька. Даша отчаянно кружила вокруг Олега, упрашивая его последовать общему примеру и эмигрировать. Безразлично куда, но лучше в Америку, там больше друзей. Олег в обсуждения не пускался. «Почему я должен объяснять тебе очевидные вещи? — мягко, жалея Дашу, отвечал он. — Наша фирма, родители, которые никогда не уедут из Москвы… А Соня? Ее муж тоже не поедет, ты что, всерьез хочешь обсуждать жизнь на другом конце света без нее?» Даша не хотела, и на этом вялый разговор заканчивался.
Женькины обстоятельства были схожи с Дашиными своей безоговорочностью. Бывшая советская власть давно уже вежливо проводила Владислава Сергеевича на персональную пенсию с ценным подношением, позолоченным макетом Исаакиевского собора. Ежедневно любуясь подарком, Владислав Сергеевич представлял, что у исполкома, как раз напротив собора, его ждет черная «Волга». По старой партийной привычке не допуская в свой дом никакого упоминания об эмиграции, осуждая уехавших знакомых и боясь модного слова «отъезд», он не мог даже предположить, что это слово может иметь отношение к его семье. Теперь они с Евгенией Леонидовной почти безвыездно жили на даче. Устроившись на маленькой веранде вдвоем с матерью, Женька шепотом рассказывал ей, кто еще собирается уезжать. Евгения Леонидовна смотрела на него жалкими глазами и однажды сказала: «Смотри, Женечка, отец не переживет!..» «С тех пор я дома на эту тему не говорю, как будто я сам старый заслуженный партиец!» — смеялся он.
— Я не совсем уверен в необходимости отъезда, но даже если бы я умирал от желания улететь в теплые края, я никогда не оставлю родителей! — убежденно произнес Женька.
Что-то неуловимо смутило Дашу в его словах, не смысл, а, пожалуй, некоторая интонация сомнения, все-таки она знала Женьку как саму себя.
— Обещай мне, — больно вцепилась ему в локоть Даша. — Пусть я идиотка, обещай, что ты никуда не уедешь!
Женька дернулся, а она вдруг сильно ущипнула его и злобно прошипела:
— Ну, обещаешь? Буду щипать, пока не скажешь!
— Ты с ума сошла, больно! Ладно, мумзоподобный придурок, обещаю!
Через год Даша опять стояла в зале международного аэропорта. Одной рукой она крепко прижимала Женькину руку к себе, а другой непрерывно гладила его по плечу, как будто боялась, что он растворится прямо у нее на глазах.
— Почему в Германию? — в сотый раз повторяла она.
— Мумзяша, я через полчаса улечу, а ты еще не поняла? Почему я должен тратить свой бесценный мозг на такого тупоумного червяка, как ты? Объясняю тебе, я просто еду посмотреть. Это же не Америка, все рядом, потусуюсь и вернусь к своему Мумзелю.
— Твои родители остаются здесь, я понимаю, что вернешься. А кстати, откуда ты знаешь, что в Германии платят такое пособие, что можно жить не работая?
— Говорят. А я хочу проверить. Женька коротко обнял Дашу.
— Не плачь, Дашка, я пришлю тебе жвачку! — И, просочившись через узкий проход в таможню, обернулся и крикнул: — Пожеванную! На новую не надейся!
24 марта 89.го г.
Дорогая Дашка!
Так суетливо привыкала к Америке, что не было сил писать, извини! Цинциннати — это всего лишь один торжественный торговый центр в окружении нескольких улиц с большими домами, где живут только бедные и черные. Все нормальные люди живут в маленькихcommunitiesвокруг. Это похоже на деревни, только дома в них красивые.
Дом Гордона, то есть наш дом, похож на все дома вокруг. Ты будешь смеяться, я один раз вечером перепутала и заехала на соседнюю улицу, вошла в открытый дом и улеглась на диван с книгой. Смотрю, обивка другая! Перепутала! Представляешь, дома как близнецы, даже внутри! Но это все неинтересная нам с тобой ерунда! САМОЕ ГЛАВНОЕ!Я БЕРЕМЕННА!!!!!
Кроме того, что я давно уже не против детей, я подумала, что ребенок поможет мне вернее всего закрепиться в этой стране, в этом городе, на этой улице, в этом доме, на этом диване! УРА! Гордон счастлив, так что я тоже счастлива.
Я уже работаю! ВTrevelAgency! Мой шеф говорит, что лучше бы мне работать вместе с Гордоном в «Проктер энд Гэмбл», потому что у них имеется такое специальное место, куда можно брать с собой младенца, оставлять его там и бегать кормить во время рабочего дня. Представь, что ты с месячной Маргошей на руках прешься на работу! Дикие они люди!
Кстати, помнишь наш разговор в аэропорту? Я была не права, считая, что Гордон будет спать со мной по субботам. Это для него слишком часто! Я думала, может, он тайный голубой, но точно нет. Он нормальный, только вялый, работает много и собирается работать еще больше.
Я не думаю об Андрее, потому что не хочу! Нам, беременным, это вредно! Если серьезно, я почувствовала облегчение, что мне больше не надо думать, что он думает, что я думаю… и так далее! Никогда не люби таких сложных мужчин! (Это я уже шучу.)
Ну а теперь перехожу наконец к единственно интересной мне теме и собираюсь очень подробно рассказать тебе, как я себя чувствую и что происходит у меня в животе!!!..
.
12 апреля 90.го г.
Дашка.зараза!
Ты уже была у Юли? Видела фотографии лучшего в мире ребенка? Гордон настоял, чтобы его тоже назвали Гордоном. Глупо, правда? Ему хочется иметь Гордона Рэнсома.второго! Ничего, буду звать его Гошей, как в нашем любимом фильме. Можно Гогой, можно Жорой! Ты представляешь, мой сын — whiteamericanprotestant!
А Юля как-то сдала за этот год, правда? Ты ее навещай, представить страшно, как ей одиноко.
Гордона повысили, он теперь получает пятьдесят тысяч, это очень неплохо для нашей дыры! Головной офис «Проктер—энд-Гэмбл» представляет собой две сиськообразные башни, он шутит, что работает в женской груди. Каждый день так шутит, уходя на работу. И это еще вершина его юмора, представляешь?! Швырну в него ботинок и скажу, что у нас, русских, так принято!
Не скучаю по Ленинграду, по садику на Некрасова, по дому, как заскучаю, съезжу в центр, у меня там в бутике подружка русская завелась.
А про Андрея ты что-нибудь знаешь? Дашка!..
2 января 91.го г.
Дашка, дорогая!
…Мне повысили зарплату! Я приеду в этом году в отпуск с Гошкой! Гордон обещал меня отпустить! Приеду, приеду!
5 февраля 91.го г.
Маринка, американская вонючка, я скучаю по тебе!
…Вчера очень весело делили продукты с Игорьком и девушкой, с которой он сейчас живет. Жаль, что ты не видела эту сцену: килограмм гречки нам, килограмм гречки им, курицу им, курицу нам, печенье «Мария» им и нам. Все разделили, сварили курицу с гречневой кашей, выпили чай с печеньем.
На следующий день пошли к Игорьку, угостились у него курицей с гречневой кашей. Олег смеется, говорит: «А печенье давайте сухим пайком!»
…Пришли мне из Америки вермишель и рожки! Можешь сразу отварить! А если серьезно, то довольно странно, когда есть деньги, но нет продуктов!..
15 октября 91.го г.
Маринка, привет!
…теперь путч кажется просто фарсом, а тогда было очень страшно. Олег с Игорьком ушли на Исаакиевскую такие довольные, как будто им по восемь лет и им разрешилидо ужина поиграть в войнушку. Только они вышли, по радио передали:
«Просим всех мужчин выйти на площадь, к городу подходят танки!В Москве уже есть первые жертвы». Представляешь? Я сижу, плачу и думаю, что никогда их больше не увижу…
19 сентября 93.го г.
…В этом году не вышло, мы ездили в Мексику, обязательно приеду в следующем! Это уже точно!..
23 ноября 93.го г.
Маринка, дорогая!
…Фирма сохранилась, и даже вполне успешно. Олег с Игорьком не поссорились и не надоели друг другу в качестве компаньонов. Как ни странно, они очень нежно дружат. Игорек занимается теперь еще и своим отдельным бизнесом. Мне неинтересно, чем именно, я понимаю только, что там очень большие деньги. Олег говорит, что сейчас наступило его время. Судя по тому, что я слышу, наш Игорек и правда миллионер. Это смешно и показательно, если вспомнить, каким он был всегда жалким облезлым котом! Помнишь, как мы к нему относились? Брезгливо и пренебрежительно, правда?А теперь он живет с нами одной семьей..
.
— Приветствую моего Мумзеля в аэропорту города-героя Берлина! — Женька, такой же щуплый и сутуловатый, как несколько лет назад, попытался приподнять Дашу. Он был подстрижен так, как много лет стриг его один и тот же мастер в салоне на Литейном, длинная прядь на лбу, короткие виски и высокий затылок, только светлый мальчишеский хохолок приобрел теперь оттенок западной небрежности.
— Ты совсем не изменился, Женька…
— А ты что, ожидала увидеть толстого негра преклонных годов?
Пытаясь скрыть смущение, Даша весело ответила ему в тон:
— Я путешествую по миру с котлетами твоей мамы. Она показала ему аккуратно упакованный Евгенией Леонидовной пакет. В пакете действительно были домашние котлеты, пирожки с капустой и творог с Кузнечного рынка.
— Прямо здесь будешь есть? Давай вот тут, у багажного отделения примостимся, и я тебя покормлю. Открывай рот! — сказала она, вытаскивая из пакета котлету и ощущая, как по лицу расплывается давно уже не использовавшаяся идиотическая улыбка. Обнявшись, они пошли к выходу.
Германия не казалась достаточно далекой для переписки страной, и они почти не писали друг другу, но, соблюдая очередность, перезванивались каждую неделю. Раз в неделю Даша, раз в неделю Женька.
— Ты, Мумзель, не чинись звонками, звони мне вне очереди, а лучше приезжай навестить своего Мумзеля в Европе, — убеждал ее Женька.
За несколько лет Даша научилась жить без него, как человек без некоторой части тела, отсутствие которой позволяет ему нормально функционировать, но делает ущербным восприятие мира. В Дашином мире остался правильный взрослый смех обычным, всем понятным взрослым шуткам. Многолетняя привычка делить с ним пополам окружающую жизнь превратилась теперь в почти непрерывный внутренний диалог. «Это надо рассказать Женьке, и это тоже, и еще вот это! — думала Даша и спохватывалась: — Ах да, это невозможно! Тогда слушай!..» — обращалась она к нему. Пошлая фраза «он жил в ее душе», оказывается, скрывала в себе сокровенный смысл. Именно там, в ее душе, вольготно, как на собственном диване, и расположился Женька со своей вечной полуулыбкой.
— Слушай, Мумзель, а давай я тебя сдам! — предложил он.
— В камеру хранения или сразу в зоопарк? — рассеянно поинтересовалась Даша, привыкая к радости видеть Женьку. Она держала его за рукав и время от времени пощипывала, чтобы убедиться, что он рядом.
Общежитием для эмигрантов из бывшего Союза служил бывший детский лагерь на окраине Берлина. Люди жили в лагере от года до трех. Присматривались к стране, поучивали немецкий, получая вспомоществование от немецкого государства и спокойно ожидая своей очереди на квартиру.
Расположившись на Женькиной койке, Даша мгновенно прониклась беспечностью невзрослой лагерной жизни. Атмосфера в лагере напоминала поезд, который везет детей в крымский пионерский лагерь. Днем все бродят по вагону из купе в купе, а вечером, забравшись на свои полки, мечтают, что скоро увидят море.
Утром они с Женькой, как и все остальные, ходили в гости к соседям, последовательно перемещаясь из комнаты в комнату. В одной из комнат пели песни под гитару, в другой с утра до вечера выпивали, в третьей не умолкая рассказывали анекдоты. Еще была комната, в которую они заходили послушать политические новости.
Ближе к вечеру Даша начинала ныть, что, кроме Женькиных соседей, ей хотелось бы увидеть Берлин, и они уезжали гулять, напоминая друг другу, что проход на огражденную забором территорию лагеря закрывается в одиннадцать вечера.
Нарушения режима лагерным начальством не поощрялись, и, постояв ночью у закрытых ворот, они отправлялись к самой низкой части забора. Чувствуя себя припозднившимися пионерами, сначала перекидывали через забор Дашину сумку и Женькин рюкзак, потом перепрыгивал Женька и ловил Дашу. Подобрав с земли свое имущество, озираясь и задыхаясь от сдавленного хохота, они неслись к своей комнате.
— Мумзель, ложись! Лагерный сторож! — как-то крикнул Женька и упал на траву.
Лечь Даша не решилась, но на всякий случай присела на корточки и, пригнувшись, спрятала голову в коленях.
— Посмотри на себя! — нравоучительно произнес Женька, насладившись ее видом. — Тебе тридцать лет! Ты мать взрослой дочери, а валишься на землю по команде, как будто всю жизнь воровала яблоки по чужим садам!
Дашин обратный билет они меняли три раза. Вместо недели она прожила в лагере три недели и два дня. Им повезло, Женькин сосед уехал на неделю в Москву, а по приезде перебрался на освободившуюся койку в соседней комнате.
— Мумзель, они все думают, что ты моя девушка! Невозможно объяснить людям, что мы с тобой проболтали почти месяц каждый на своей койке, как детишки во время тихого часа. Меня посчитают импотентом, а тебя идиоткой! Кем ты, собственно говоря, и являешься!
Женька, обвивавшийся вокруг новых людей с непосредственностью вьюнка, обзавелся уже приятелями-немцами.
— Я стою на перроне и плачу, — напряженно глядя сквозь Дашино плечо, медленно говорила она. — Сначала тихо плачу и прошу: «Адка, пожалуйста, не уезжай!» Потом разозлилась и закричала: «Ты не имеешь права оставить меня здесь, ты мне как сестра, мы с первого класса вместе!» А она идет и идет по перрону не оборачиваясь… Я хотела уйти, но оказалось, что у меня в руках ее чемодан и еще маленький портфельчик. Тогда я побежала за ней, бегу и кричу, чтобы она меня подождала… Я бегу-бегу, а поезд уже ушел…
— Ваш сон очень простой, — замечает Женька, последнее время увлекавшийся Фрейдом. — Портфельчик символизирует ваше общее детство, а чемодан — это вся ваша жизнь, все эти годы, которые вы провели вместе. — Он на секунду задумался. — Она уехала в новую жизнь, а свое самое ценное — прошлое — оставила вам…
— Не умничай, Мумз нетактичный! — резко прервала «го Даша. — И без твоего доморощенного психоанализа все понятно.
Боль следующих чередой прощаний была очевидной и не нуждалась в обсуждении. В Даше копошилось еще одно стыдное маленькое чувство, в котором она не признавалась ни Женьке, ни самой себе. Да, именно в таком лорядке — сначала ему, а потом себе.
У нее было ощущение, что ее бросили. Уезжающие друзья были полны планов и надежд, они смотрели вперед, а Даша оставалась на своей кухне. Казалось, что вместе со всем, что они оставляли, они пренебрегали и ею, бросив Даше на хранение за ненадобностью свое детство и юность.
В забытом на перроне чемодане из Сониного сна лежит неактуальный в новой жизни хлам. Скинули балласт Даше на руки и полетели! А ей что же, хранить чемодан с общими воспоминаниями, вынимать их, проветривать, бережно держать в руках… Если так, то она тоже постарается немедленно… что?
У Сони уехали все любимые подруги, вдвоем с Дашей они ходили с проводов на проводы, чувствуя себя двумя сиротками во время застолья в знакомых до последней безделушки, опустевших теперь квартирах. Гости сидели на положенных на табуретки досках за одолженным у соседей столом.
«На следующий год в Иерусалиме!» — радостно звучал обычный тост, и Соня с Дашей понимали, что все встретятся в Иерусалиме или в любом другом городе мира, но уже без них. Они еще сидят здесь, с друзьями, но их уже нет.
У Ады, Фаины и Фиры были дочери, с которыми прошло Дашино детство. Пока взрослые сидели за столом, они играли; став постарше, чинно, как родственники, беседовали. Они и ощущали себя не подругами, но родственницами. Сколько часов, дней, лет они провели вместе; что же, Даше теперь без детства жить?!
Прихватив мужей, детей и внуков, одна за другой улетали Ада, Фаина, Фира. Они рыдали в аэропорту, шепча: «Я умру без Ленинграда!», отвлекались на разбегающихся внуков, снова рыдали и скрывались за паспортным контролем навсегда.
Международный аэропорт был знаком теперь Даше, как закоулки собственной квартиры. Она умела встать так, чтобы как можно дольше, вытягивая шею, видеть хлопотливые, уже не здешние лица друзей.
За последний год уехали все Дашины друзья, друзья и знакомые друзей. Им было тридцать, и круг их уже полностью сложился, изредка придирчиво впуская в себя чьих-то новых мужей и жен. Уже дружили между собой их дети, и они весело гадали, Маргошка, самая старшая, или же другой чей-то сын или дочь первыми посадит их во главу свадебного стола в качестве родителей. Время детских свадеб было нереально далеким, но точно известно, что оно будет наполнено их дружбой и совместным взрослением. Было известно. До того, как все они птицами потянулись на юг, не обсуждая причин и мотивов, просто поднялись и полетели.
Даша уже была от них отделена. На проводах звучали тосты. «Мы уезжаем к лучшей жизни!» «Все к лучшей жизни… А я что же, к худшей? Ой, за что, почему именно я?!.» — думала Даша, стараясь стереть с лица жалкую улыбку.
Она обыденно провожала друзей навсегда, пересчитывала багаж, бегала в киоск за куклой ревущему ребенку, торопливо записывала на обрывках газеты забытые в суете последние поручения.
Друзья усаживались в самолет и по команде «Застегнуть ремни!», затаив дыхание, неслись в новую жизнь, а Даша в одиночестве понуро брела к машине и привычно-горестно возвращалась домой, невыносимо завидуя. Америку она представляла себе пионерским лагерем, где у всех вечером будут танцы у костра, на которые ее не взяли.
«Я как Серая Шейка, — печально размышляла Даша. — Все улетели, а она осталась… и ее съели лисы». Растроганная удачно найденным образом, она плакала от жалости к себе, при всей искренности своих переживаний немного любуясь своим горем и ни на минуту не забывая, что в действительности Серая Шейка выжила.
«Как ты можешь оставаться в этой страшной стране!» — говорили друзья. Олегу удалось свить вокруг нее такой теплый уютный кокон, что Даша никогда не задумывалась, страшно ли ей здесь жить. Она просто не хотела оставаться одна и жила, стараясь не раствориться в ужасе перед надвигающимся одиночеством.
Теперь Даша дружила с родителями уехавших друзей, приносила им читать письма, которые получала сама, и читала те, что дети написали им. Родители постепенно уезжали к детям, окончательно разрывая последние ниточки.
Она ходила по городу, впервые не ощущая его родным. Дашин город опустел, теперь ей даже случайно на улице некого встретить, это не ее город, а склеп. Повсюду здесь жили ее друзья. Раньше, в другой жизни. Теперь это просто пустые внутри коробки.
Женька с Дашей шли по Александровскому саду, обнявшись и подпрыгивая на каждый третий шаг.
— А Игорек говорит: как можно сейчас уезжать из страны? Именно сейчас, когда такие огромные, потрясающие возможности!.. Удивляется, что все уезжают… — задумчиво сказала Даша.
— Недочеловеков не обсуждаю, к тому же ваш Игорек русский.
— При чем здесь, кто русский, кто еврей? Можно подумать, что Игорька волнует судьба России, а не его собственные перспективы, а именно деньги! — Даша даже поморщилась от нелепости предположения о патриотизме Игорька.
— Мумзель, ты не сможешь до конца понять ни русских, ни евреев, потому что ты половинка, а значит, никто!
— Никто? Я никто? А сам ты тоже никто! — рассеянно произнесла Даша и, неестественно хихикнув, смущенно спросила: — Мумзель, а ты меня не бросишь?.. Ты не уедешь?
— Я не уеду. А ты? — шутливо ответил Женька. Даша отчаянно кружила вокруг Олега, упрашивая его последовать общему примеру и эмигрировать. Безразлично куда, но лучше в Америку, там больше друзей. Олег в обсуждения не пускался. «Почему я должен объяснять тебе очевидные вещи? — мягко, жалея Дашу, отвечал он. — Наша фирма, родители, которые никогда не уедут из Москвы… А Соня? Ее муж тоже не поедет, ты что, всерьез хочешь обсуждать жизнь на другом конце света без нее?» Даша не хотела, и на этом вялый разговор заканчивался.
Женькины обстоятельства были схожи с Дашиными своей безоговорочностью. Бывшая советская власть давно уже вежливо проводила Владислава Сергеевича на персональную пенсию с ценным подношением, позолоченным макетом Исаакиевского собора. Ежедневно любуясь подарком, Владислав Сергеевич представлял, что у исполкома, как раз напротив собора, его ждет черная «Волга». По старой партийной привычке не допуская в свой дом никакого упоминания об эмиграции, осуждая уехавших знакомых и боясь модного слова «отъезд», он не мог даже предположить, что это слово может иметь отношение к его семье. Теперь они с Евгенией Леонидовной почти безвыездно жили на даче. Устроившись на маленькой веранде вдвоем с матерью, Женька шепотом рассказывал ей, кто еще собирается уезжать. Евгения Леонидовна смотрела на него жалкими глазами и однажды сказала: «Смотри, Женечка, отец не переживет!..» «С тех пор я дома на эту тему не говорю, как будто я сам старый заслуженный партиец!» — смеялся он.
— Я не совсем уверен в необходимости отъезда, но даже если бы я умирал от желания улететь в теплые края, я никогда не оставлю родителей! — убежденно произнес Женька.
Что-то неуловимо смутило Дашу в его словах, не смысл, а, пожалуй, некоторая интонация сомнения, все-таки она знала Женьку как саму себя.
— Обещай мне, — больно вцепилась ему в локоть Даша. — Пусть я идиотка, обещай, что ты никуда не уедешь!
Женька дернулся, а она вдруг сильно ущипнула его и злобно прошипела:
— Ну, обещаешь? Буду щипать, пока не скажешь!
— Ты с ума сошла, больно! Ладно, мумзоподобный придурок, обещаю!
Через год Даша опять стояла в зале международного аэропорта. Одной рукой она крепко прижимала Женькину руку к себе, а другой непрерывно гладила его по плечу, как будто боялась, что он растворится прямо у нее на глазах.
— Почему в Германию? — в сотый раз повторяла она.
— Мумзяша, я через полчаса улечу, а ты еще не поняла? Почему я должен тратить свой бесценный мозг на такого тупоумного червяка, как ты? Объясняю тебе, я просто еду посмотреть. Это же не Америка, все рядом, потусуюсь и вернусь к своему Мумзелю.
— Твои родители остаются здесь, я понимаю, что вернешься. А кстати, откуда ты знаешь, что в Германии платят такое пособие, что можно жить не работая?
— Говорят. А я хочу проверить. Женька коротко обнял Дашу.
— Не плачь, Дашка, я пришлю тебе жвачку! — И, просочившись через узкий проход в таможню, обернулся и крикнул: — Пожеванную! На новую не надейся!
24 марта 89.го г.
Дорогая Дашка!
Так суетливо привыкала к Америке, что не было сил писать, извини! Цинциннати — это всего лишь один торжественный торговый центр в окружении нескольких улиц с большими домами, где живут только бедные и черные. Все нормальные люди живут в маленькихcommunitiesвокруг. Это похоже на деревни, только дома в них красивые.
Дом Гордона, то есть наш дом, похож на все дома вокруг. Ты будешь смеяться, я один раз вечером перепутала и заехала на соседнюю улицу, вошла в открытый дом и улеглась на диван с книгой. Смотрю, обивка другая! Перепутала! Представляешь, дома как близнецы, даже внутри! Но это все неинтересная нам с тобой ерунда! САМОЕ ГЛАВНОЕ!Я БЕРЕМЕННА!!!!!
Кроме того, что я давно уже не против детей, я подумала, что ребенок поможет мне вернее всего закрепиться в этой стране, в этом городе, на этой улице, в этом доме, на этом диване! УРА! Гордон счастлив, так что я тоже счастлива.
Я уже работаю! ВTrevelAgency! Мой шеф говорит, что лучше бы мне работать вместе с Гордоном в «Проктер энд Гэмбл», потому что у них имеется такое специальное место, куда можно брать с собой младенца, оставлять его там и бегать кормить во время рабочего дня. Представь, что ты с месячной Маргошей на руках прешься на работу! Дикие они люди!
Кстати, помнишь наш разговор в аэропорту? Я была не права, считая, что Гордон будет спать со мной по субботам. Это для него слишком часто! Я думала, может, он тайный голубой, но точно нет. Он нормальный, только вялый, работает много и собирается работать еще больше.
Я не думаю об Андрее, потому что не хочу! Нам, беременным, это вредно! Если серьезно, я почувствовала облегчение, что мне больше не надо думать, что он думает, что я думаю… и так далее! Никогда не люби таких сложных мужчин! (Это я уже шучу.)
Ну а теперь перехожу наконец к единственно интересной мне теме и собираюсь очень подробно рассказать тебе, как я себя чувствую и что происходит у меня в животе!!!..
.
12 апреля 90.го г.
Дашка.зараза!
Ты уже была у Юли? Видела фотографии лучшего в мире ребенка? Гордон настоял, чтобы его тоже назвали Гордоном. Глупо, правда? Ему хочется иметь Гордона Рэнсома.второго! Ничего, буду звать его Гошей, как в нашем любимом фильме. Можно Гогой, можно Жорой! Ты представляешь, мой сын — whiteamericanprotestant!
А Юля как-то сдала за этот год, правда? Ты ее навещай, представить страшно, как ей одиноко.
Гордона повысили, он теперь получает пятьдесят тысяч, это очень неплохо для нашей дыры! Головной офис «Проктер—энд-Гэмбл» представляет собой две сиськообразные башни, он шутит, что работает в женской груди. Каждый день так шутит, уходя на работу. И это еще вершина его юмора, представляешь?! Швырну в него ботинок и скажу, что у нас, русских, так принято!
Не скучаю по Ленинграду, по садику на Некрасова, по дому, как заскучаю, съезжу в центр, у меня там в бутике подружка русская завелась.
А про Андрея ты что-нибудь знаешь? Дашка!..
2 января 91.го г.
Дашка, дорогая!
…Мне повысили зарплату! Я приеду в этом году в отпуск с Гошкой! Гордон обещал меня отпустить! Приеду, приеду!
5 февраля 91.го г.
Маринка, американская вонючка, я скучаю по тебе!
…Вчера очень весело делили продукты с Игорьком и девушкой, с которой он сейчас живет. Жаль, что ты не видела эту сцену: килограмм гречки нам, килограмм гречки им, курицу им, курицу нам, печенье «Мария» им и нам. Все разделили, сварили курицу с гречневой кашей, выпили чай с печеньем.
На следующий день пошли к Игорьку, угостились у него курицей с гречневой кашей. Олег смеется, говорит: «А печенье давайте сухим пайком!»
…Пришли мне из Америки вермишель и рожки! Можешь сразу отварить! А если серьезно, то довольно странно, когда есть деньги, но нет продуктов!..
15 октября 91.го г.
Маринка, привет!
…теперь путч кажется просто фарсом, а тогда было очень страшно. Олег с Игорьком ушли на Исаакиевскую такие довольные, как будто им по восемь лет и им разрешилидо ужина поиграть в войнушку. Только они вышли, по радио передали:
«Просим всех мужчин выйти на площадь, к городу подходят танки!В Москве уже есть первые жертвы». Представляешь? Я сижу, плачу и думаю, что никогда их больше не увижу…
19 сентября 93.го г.
…В этом году не вышло, мы ездили в Мексику, обязательно приеду в следующем! Это уже точно!..
23 ноября 93.го г.
Маринка, дорогая!
…Фирма сохранилась, и даже вполне успешно. Олег с Игорьком не поссорились и не надоели друг другу в качестве компаньонов. Как ни странно, они очень нежно дружат. Игорек занимается теперь еще и своим отдельным бизнесом. Мне неинтересно, чем именно, я понимаю только, что там очень большие деньги. Олег говорит, что сейчас наступило его время. Судя по тому, что я слышу, наш Игорек и правда миллионер. Это смешно и показательно, если вспомнить, каким он был всегда жалким облезлым котом! Помнишь, как мы к нему относились? Брезгливо и пренебрежительно, правда?А теперь он живет с нами одной семьей..
.
— Приветствую моего Мумзеля в аэропорту города-героя Берлина! — Женька, такой же щуплый и сутуловатый, как несколько лет назад, попытался приподнять Дашу. Он был подстрижен так, как много лет стриг его один и тот же мастер в салоне на Литейном, длинная прядь на лбу, короткие виски и высокий затылок, только светлый мальчишеский хохолок приобрел теперь оттенок западной небрежности.
— Ты совсем не изменился, Женька…
— А ты что, ожидала увидеть толстого негра преклонных годов?
Пытаясь скрыть смущение, Даша весело ответила ему в тон:
— Я путешествую по миру с котлетами твоей мамы. Она показала ему аккуратно упакованный Евгенией Леонидовной пакет. В пакете действительно были домашние котлеты, пирожки с капустой и творог с Кузнечного рынка.
— Прямо здесь будешь есть? Давай вот тут, у багажного отделения примостимся, и я тебя покормлю. Открывай рот! — сказала она, вытаскивая из пакета котлету и ощущая, как по лицу расплывается давно уже не использовавшаяся идиотическая улыбка. Обнявшись, они пошли к выходу.
Германия не казалась достаточно далекой для переписки страной, и они почти не писали друг другу, но, соблюдая очередность, перезванивались каждую неделю. Раз в неделю Даша, раз в неделю Женька.
— Ты, Мумзель, не чинись звонками, звони мне вне очереди, а лучше приезжай навестить своего Мумзеля в Европе, — убеждал ее Женька.
За несколько лет Даша научилась жить без него, как человек без некоторой части тела, отсутствие которой позволяет ему нормально функционировать, но делает ущербным восприятие мира. В Дашином мире остался правильный взрослый смех обычным, всем понятным взрослым шуткам. Многолетняя привычка делить с ним пополам окружающую жизнь превратилась теперь в почти непрерывный внутренний диалог. «Это надо рассказать Женьке, и это тоже, и еще вот это! — думала Даша и спохватывалась: — Ах да, это невозможно! Тогда слушай!..» — обращалась она к нему. Пошлая фраза «он жил в ее душе», оказывается, скрывала в себе сокровенный смысл. Именно там, в ее душе, вольготно, как на собственном диване, и расположился Женька со своей вечной полуулыбкой.
— Слушай, Мумзель, а давай я тебя сдам! — предложил он.
— В камеру хранения или сразу в зоопарк? — рассеянно поинтересовалась Даша, привыкая к радости видеть Женьку. Она держала его за рукав и время от времени пощипывала, чтобы убедиться, что он рядом.
Общежитием для эмигрантов из бывшего Союза служил бывший детский лагерь на окраине Берлина. Люди жили в лагере от года до трех. Присматривались к стране, поучивали немецкий, получая вспомоществование от немецкого государства и спокойно ожидая своей очереди на квартиру.
Расположившись на Женькиной койке, Даша мгновенно прониклась беспечностью невзрослой лагерной жизни. Атмосфера в лагере напоминала поезд, который везет детей в крымский пионерский лагерь. Днем все бродят по вагону из купе в купе, а вечером, забравшись на свои полки, мечтают, что скоро увидят море.
Утром они с Женькой, как и все остальные, ходили в гости к соседям, последовательно перемещаясь из комнаты в комнату. В одной из комнат пели песни под гитару, в другой с утра до вечера выпивали, в третьей не умолкая рассказывали анекдоты. Еще была комната, в которую они заходили послушать политические новости.
Ближе к вечеру Даша начинала ныть, что, кроме Женькиных соседей, ей хотелось бы увидеть Берлин, и они уезжали гулять, напоминая друг другу, что проход на огражденную забором территорию лагеря закрывается в одиннадцать вечера.
Нарушения режима лагерным начальством не поощрялись, и, постояв ночью у закрытых ворот, они отправлялись к самой низкой части забора. Чувствуя себя припозднившимися пионерами, сначала перекидывали через забор Дашину сумку и Женькин рюкзак, потом перепрыгивал Женька и ловил Дашу. Подобрав с земли свое имущество, озираясь и задыхаясь от сдавленного хохота, они неслись к своей комнате.
— Мумзель, ложись! Лагерный сторож! — как-то крикнул Женька и упал на траву.
Лечь Даша не решилась, но на всякий случай присела на корточки и, пригнувшись, спрятала голову в коленях.
— Посмотри на себя! — нравоучительно произнес Женька, насладившись ее видом. — Тебе тридцать лет! Ты мать взрослой дочери, а валишься на землю по команде, как будто всю жизнь воровала яблоки по чужим садам!
Дашин обратный билет они меняли три раза. Вместо недели она прожила в лагере три недели и два дня. Им повезло, Женькин сосед уехал на неделю в Москву, а по приезде перебрался на освободившуюся койку в соседней комнате.
— Мумзель, они все думают, что ты моя девушка! Невозможно объяснить людям, что мы с тобой проболтали почти месяц каждый на своей койке, как детишки во время тихого часа. Меня посчитают импотентом, а тебя идиоткой! Кем ты, собственно говоря, и являешься!
Женька, обвивавшийся вокруг новых людей с непосредственностью вьюнка, обзавелся уже приятелями-немцами.