Колина Елена. Барышня и хулиган

   Покупка сапог для Сони становилась эпохальным событием в семье, ведь сапоги стоили сто двадцать рублей, на десять рублей больше, чем вся ее зарплата. Поэтому сначала новые сапоги просто жили в изголовье кровати, и Соня впервые решалась надеть их в гости или в театр. Она начинала носить сапоги постепенно, протирала до блеска и с уважением возвращала каждый вечер в изголовье кровати. Только через месяц сапоги отправлялись в прихожую, где становились просто обувью, а не знаком Сониного счастья. Однажды Папа, приехавший из московской командировки, вошел в прихожую и с независимым, но значительным видом протянул Соне коробку. Соня открыла, увидела коричневые югославские туфли и, не веря своему счастью, на коротком вздохе прошептала:
   — Это… мне?
   «Все ей куплю, все-все! — жалела Даша маму. — И вся обувь у нее будет стоять в таком большом специальном шкафу, а не под подушкой храниться!»
   …Приехали санитары и вынесли Папу из дома. Водитель не смог въехать в занесенный снегом двор, и машина «Скорой помощи» ждала на улице.
   Соня с Дашей проводили его до машины и долго стояли у подъезда. Вернувшись домой, Даша позвонила в маленький северный город, сказала:
   — Берточка, только что умер Папа, — повесила трубку и не двигаясь просидела в кресле у телефона до утра.
   — Тетя Ада, ночью умер Папа.
   Ада зарыдала в трубку в ту же секунду, как будто нажали на кнопку, и через полчаса уже была около Сони, с сухими глазами бесконечно повторяющей одну фразу: «Я не знаю, что делать».
   — Это кафедра? Я — Даша Коробова. Папа не придет сегодня на лекции, он умер.
   — Что?! Как это умер? Это что еще за шутки! Сотрудники кафедры появились дома очень быстро после Дашиного звонка, ведь от института до Садовой совсем близко. Кто-то остался на лестнице, а человек десять с растерянными лицами неловко топтались в прихожей, не зная, что сказать. Только одна, знакомая Даше в лицо женщина проговорила срывающимся голосом:
   — Мы подумали, это какая-то ошибка, перепутали и позвонили нам на кафедру… Или кто-то хулиганит… боялись идти к вам. Придем, а это ошибка! Этого же не может быть!
   Они и сейчас не верили, что Папы здесь нет, незаметно посматривали в глубь квартиры. Даша тоже не знала, что с ними делать, постояла еще минуту и позвала:
   — Пойдемте. — Она открыла дверь кабинета, и люди, толпой двинувшиеся за ней, увидели кресло с накинутой на спинку Папиной любимой вязаной кофтой и Папин письменный стол с разложенными бумагами. На листе с недописанной формулой лежала Папина любимая ручка…
   Застыв в дверях, все молчали… Вдруг какая-то незнакомая женщина зарыдала в голос, и, смешавшись, толпа, словно по сигналу, потекла к выходу.
   А Даше плакать казалось стыдно. Она никому ни за что не покажет, как ей больно, никто не узнает, какой несчастной, потерянной и непонимающей она себя чувствует. Никогда! Только вот сейчас позвонит Алке…
   Она набрала Алкин номер и, ничего не объясняя, коротко проговорила «Приходи скорей» и очень тихо положила трубку на рычаг. Алка принеслась через двадцать минут и с порога возмущенно заорала:
   — Что за пожар, кто-то умер?!
   — Да, Папа…
   …Дома опять, как два года назад на Папино сорокалетие, пахло пловом, который варили на кухне молчаливые бывшие аспиранты-узбеки. Они же привезли деньги на похороны. Соня отталкивала деньги, выставляя перед собой руки дрожащим домиком.
   — Обидите нас! — невозмутимо говорили узбеки, глядя на нее влажными глазами. — Как друг умирает, обычай такой — мы помогаем!
   На похоронах Даша испуганно дергалась, когда кто-то пытался ее обнять или погладить. От чужих сочувственных слов было еще больнее. Да, они искренне расстраивались сами и жалели ее и Соню. Стоя у гроба, она очень четко ощущала свою отделенность от всего мира. Даша не могла разделить с ними свою боль, потому что ее ужас и растерянность были несоразмеримы с их сочувствием, для ее страшной боли не хватило бы никакой жалости. Не могла разделить свое страдание и с Соней, потому что просто захлебнулась бы в их общей сложившейся боли. Получалось, что она была одна.
   Рядом с ней, крепко держа за руку, неотлучно находился Женька, только его сочувствие можно было принять, потому что Женька — все равно что она сама.
   Так они и стояли вдвоем, сцепившись руками, а когда стали закрывать крышку гроба, в котором лежал Дашин Папа, одновременно повернулись друг к другу, обнялись и заплакали оба. Как мальчик с девочкой в детском саду.
   После похорон Даше был очень странный звонок.
   — Дашенька, это такое ужасное несчастье, если вам с мамой нужна какая-то помощь, звони, пожалуйста, не стесняйся.
   Владислав Сергеевич, Женькин отец, оказывается, помогал с продуктами для поминок, а она и не знала.
   «Вот уж не ожидала такого нежного духа в его начальственном теле», — равнодушно подумала Даша.
 
 
   Даша услышала, как Соня рассказывала Аде по телефону:
   — Видела сегодня случайно Дашку на улице. Невозможно удержаться от слез, черная, страшная, еле бредет… Ничего вокруг не видит, прошла мимо меня и не заметила…
   — А ты почему к ней не подошла?
   — Она шла одна и плакала… Может, ее врачу показать?
   Шла зимняя сессия. Даша сидела, рассматривая картинки в своих лекциях по самому неприятному в эту сессию предмету — процессы и аппараты, и с тоской думала, что экзамен через три дня и пора бы начинать учить. Каждые полчаса звонил Женька и спрашивал одно и то же:
   — Как там твои лекции, то есть наши лекции, а если точнее, мои лекции?!
   Лекции были ему абсолютно без надобности, он просто считал, что теперь каждые полчаса надо проверять, в каком Даша состоянии, и устал придумывать для нее шутки.
   Марина пришла без звонка, закурила в кресле и возмущенным голосом произнесла запутанную речь:
   — Человеку, который умер, уже все равно. Больно и плохо только тем, кто живет, то есть тебе. Значит, все дело в том, чтобы справиться с собой! Какой смысл в том, чтобы так себя изводить? Ты должна понять, что сейчас ты жалеешь себя, и взять себя в руки. В конце концов, уже прошло две недели!
   — Как ты думаешь, если человек умер, ему ведь уже не плохо? Мне так его жалко, как будто у него, например, рана в груди, — не слушая ее, ответила Даша.
   — У кого рана? — испугалась входящая в комнату Алка. Алка гладила привалившуюся к ней Дашу по голове и что-то нашептывала ей в ухо.
   — Я совсем не понимаю, что ей говорить… Что ты ей шепчешь? — спросила Марина, когда Даша вышла из комнаты.
   — Не знаю, ничего особенного… шепчу «тише, тише…». Даша вернулась, скомкав пустую пачку «Родопи», поискала вокруг новую и попросила:
   — Алка, спустись в магазин.
   — Девочки, хотите, я вас отвлеку. — Алка виновато улыбнулась. — Меня изнасиловали в такси, сразу после Нового года…
   Даша никак не отреагировала, покачиваясь, смотрела в одну точку. Марина тихо сказала:
   — Она только при нас выкурила две пачки, ей сейчас станет плохо…
   Они уложили Дашу на диван, накрыли пледом, и Алка, собиравшаяся с ней ночевать, пошла проводить Марину. В дверях она шепнула:
   — Представляешь, он поцеловал меня не могу тебе сказать куда…
   — Разве это изнасилование? — строго спросила Марина. — Дура ты, Алка, так глупо лишиться девственности… в такси… А у меня с Женькой все идет по плану!
   Через неделю Даша, глядя в пол, задала Марине вопрос:
   — Ты не знаешь, почему Алка не пришла на Папины похороны? Мне неловко ее спрашивать.
   — Она сказала, что ей даже не пришло в голову, что надо прийти. Не обижайся, она же не виновата, что ее дома не научили соблюдать приличия. А вообще она за тебя переживает.
   — Что на Алку обижаться… Она каждый день ко мне приходит, я просто сижу рядом с ней и молчу. Мне с ней легче.
   Самым тяжелым для Даши оказалось общение с внешним миром, и тут она открыла в себе нечто даже страшноватое. Папа был связан с огромным количеством людей, и несколько месяцев после его смерти вокруг нее роились аспиранты, преподаватели кафедры, сотрудники научно-исследовательских институтов, и всем им было что-то от Даши надо.
   — У вас осталась вторая глава моей диссертации, такая синенькая папочка, посмотрите, пожалуйста!
   — Вам не трудно поискать отзыв на мою работу?
   — Я отправлял свою книгу на рецензию, найдите, пожалуйста, она мне нужна.
   — Поищите дома большой конверт с чертежами, на кафедре уже смотрели, весь его стол перерыли, там нет!
   У Даши было много возможностей для самоистязания — можно было поплакать над бумагами, написанными Папиной рукой, вылезающими из огромного письменного стола, можно было еще уткнуться лицом в его пропахшую сигаретным дымом кофту… Она рылась в бесконечных папках, искала что просили, плакала и повторяла: «Я вас всех ненавижу!»
   «Это стыдно — ненавидеть людей, которые с ним работали, за то, что они живы, а Папы нет. Ненавижу, все равно ненавижу! Что они лезут, зачем им их мелкие делишки, папки, статьи, диссертации, когда Папы нет и никогда больше не будет, никогда…»
   После выпускного вечера Даша больше не видела Сергея, но сейчас, вдруг вспомнив его нетребовательную преданность, подумала, будто телеграмму послала: «Позвони, ты мне нужен».
   Невероятно, как в плохом любовном романе, но он позвонил на следующий день.
   — Мне показалось, что ты меня зовешь.
   — Ну что ты, нет, конечно, нет, тебе просто показалось, — раздражаясь на его вечную высокопарность и не желая делить с ним свое горе, небрежно ответила Даша.
   Сорок дней, когда душа, как считает Православная церковь, еще присутствует на земле, действительно оказались рубежом, после которого Даше стало легче. Сорок дней Даша, которая обычно дома расставалась с книгой только на время сна, не могла взять книгу в руки. Она пыталась почитать на ночь, но ничего не выходило, можно было только закрыть глаза и ждать, когда придет сон и спасет ее хоть ненадолго.
   Горе не ушло, но теперь боль стала другой, она перестала острым ножом поворачиваться внутри, причиняя Даше страдания, у которых не было конца. Тупая боль устроилась теперь в душе как у себя дома, покойно и непоколебимо. С этой непременной частью души, болью-подругой, можно было выстроить отношения и начать жить.
   Теперь она снова начала читать. Еще захотелось видеть людей, лучше новых, чужих, ничего не знающих о Даше и ее горе.
   И еще Даша знала, что у нее больше нет дома, в котором протекает отдельная от всех жизнь, а она мамина и Папина дочка. Ее семейная история закончилась. Началась личная Дашина история.
   Алка старалась Дашу надолго из виду не выпускать и под всякими предлогами вытаскивала ее из дома. Пустая квартира в центре города моментально сделала скромную, совершенно несветскую Алку популярнейшей личностью, и дома у нее теперь каждый день собирались компании.
   Соня Алкиных родителей осуждала, не оставляя им никаких оправданий.
   — Как можно! — возмущалась она. — Столько лет не давать девочке жить спокойно, следить за каждым шагом, чтобы взять и бросить в двадцать лет совершенно одну!
   — Не совсем одну, раз в неделю будет приходить Алкина тетка, — возражала Даша, завидуя ее свободе страшной завистью. Да и кто бы не позавидовал?
   — Я тебя умоляю! Что значит тетка? Все равно девочка живет одна!
   Алкин отец получил почетное назначение на Север и незамедлительно отправился за очередной звездочкой. Семья разделилась: полковник с женой намеревались жить три года на Севере, а Алку оставляли с собакой в Ленинграде. Тишайшая Галина Ивановна за последние годы несколько раз уходила во внеплановые запои, и полковник надеялся, что атмосфера гарнизонной жизни пойдет ей на пользу.
   Алка, заполучив свободу, проявила недюжинную для себя ловкость и после зимней сессии перевелась на вечерний.
   — Алка, тебя же не одну все-таки оставили, а с собакой! Сама одни глупости делаешь, пусть хоть твой Лео за тобой приглядывает! — насмешничала Марина.
   Теплым мартовским вечером Алка позвонила Даше и принялась возбужденно шептать:
   — У меня в гостях такой парень, приходи скорей, он тебе понравится!
   — Ты уверена, что он настолько хорош, чтобы я так неслась на ночь глядя? — томно поинтересовалась Даша, при этом держа трубку между щекой и плечом и проворно натягивая сапоги.
   — Игорек тебя на остановке встретит и сам узнает, я сказала, что ты очень красивая, ты его тоже узнаешь, он такой… — Алка отключилась.
   Даша вышла из автобуса и сразу заметила высокого парня в коричневом велюровом пиджаке. Отделяя себя от толпы, он обладал своим личным пространством независимо и гордо. Даша подняла глаза, и сначала почему.то ухнуло вниз сердце, а в следующий миг она узнала своего мучителя Игоря Которского.
   …В пятом классе старой школы в Московском районе в Дашу, искренне считавшую себя неудачной носатой кривоножкой, неожиданно хором влюбились сразу все готовые к влюбленности мальчики в классе.
   — Тебе кто нравится? — по секрету спрашивал один мальчик другого.
   — Мне… Коробова, — шептал первый. — Только никому! А тебе?
   — И мне Коробова, — отвечал тот, хотя минуту назад ни о какой Коробовой даже не помышлял.
   Пошла цепная реакция, в результате которой в наличии у Даши оказались: маленький Саша Чернов, самый сильный в классе Андрей Нефедов и — ура! — недоступный прежде красавец Иосиф! Итого трое приличных мальчиков. Далее один милый веснушчатый хулиган Сережка Веревкин и еще один, Игорь Которский, с красивым странным лицом и взглядом, часто направленным в одну точку. Он весь состоял из неправильностей: слишком длинные руки, сутуловатые плечи, чуть утрированные черты лица. Слагаясь вместе, неправильности образовали необычно привлекательную общую картинку, в которой красота была без надобности.
   Часто взгляд Игоря тяжело и настойчиво останавливался на Даше, правда, дальше мрачных взглядов дело не шло, а Даше хотелось официального признания чувств. Пусть-ка он, как все остальные, напишет ей записку или, как малыш Чернов, скажет, что она ему нравится.
   Даша действительно стала милой девочкой, не красавицей, конечно, но очки к тому времени сняла, так что стали видны огромные зеленые глаза, а главное, лицо ее было каждую минуту разным. Она вдруг начала хлопать ресницами и стрелять глазами так, будто специально обучалась кокетству, понимала, с кем надо разговаривать об умном, с кем хихикать, а кого, потупив глазки, попросить объяснить трудную задачу, решение которой было ей и без того хорошо известно.
   К празднику Восьмого марта Даша относилась презрительно. Папа называл его днем сумасшедшей девственницы Клары Цеткин, уверяя, что на родине основательницы он давно забыт. И вовсе это не международный, а исключительно советский день подгоревшей яичницы, которую непутевые мужья делают раз в году для своих жен в бигудях, отдраивая потом весь день сковородки. А мама смеялась и говорила, что не хочет принимать поздравлений по половому признаку.
   В школе мальчики организованно дарили девочкам открытки с изображением мимозы, обвитой красной лентой, и стандартным текстом: «…желаем здоровья, счастья, успехов в учебе». После уроков по команде классной руководительницы мальчики разносили открытки, швыряя их на парты девчонкам, как будто раздавали тетради с двойками. Мальчики поздравляли девочек как будущих женщин, и затертое клише стирало гинекологический оттенок поздравлений.
   В День Советской армии девочки уже без всяких оттенков поздравляли мальчиков как будущих воинов. При всей безликости организованных поздравлений некоторые возможности для личного маневра здесь все-таки имелись. Поздравляя одноклассников, девочка могла выменять право вручения открытки нужному мальчику на красивую заколку или обещание дать списать сочинение. Ненужного мальчика могли отдать и просто так, ни за что. Мальчики тоже делали свой выбор, поэтому день Восьмого марта всегда был наполнен нервным ожиданием, интригами и волнением.
   Ноябрьские праздники были самыми неинтересными, не оставляли простора воображению и не включали в себя ни малейшей интриги. Тем невероятней для Даши стало событие, которое произошло перед ноябрьскими праздниками.
   После звонка, когда все копошились, собирая портфели, вокруг Дашиной парты неожиданно сгруппировались мальчишки. Ближе всех к Даше, держа руки за спиной, стоял Сережка Веревкин, уважаемый в классе за силу, которой он добродушно не пользовался.
   — Мы… тут… Это тебе к Седьмому ноября! — И он вытащил из-за спины — ух ты, невозможно поверить! — настоящий букет розовых тюльпанов!
   Пару минут молчали все. Даша не могла вымолвить ни слова от счастья, а девчонки вокруг затихли в неодобрении. В общей тишине Даша получила еще один подарок. Маленький Саша Чернов протянул Даше куклу в синем платье с белым кружевным воротничком.
   — От всех нас, — сказал он и спрятался за спину высокого и широкоплечего Веревкина.
   Даша медленно несла домой свое счастье, а также куклу, цветы и убеждение в ценности своей особы для всего человечества. «Кукла… И цветы. Только мне, и больше никому!» — перебирала она в уме свои достижения.
   — Почему тебе сделали подарок к революционному празднику? — удивлялась Соня.
   — А почему только тебе? — подозрительно спрашивал Папа. — Даша, ты не подпольная революционерка?!
   Влюбленная в собственное очарование, Даша, не отвечая, смотрела на родителей с гордой и небрежной полуулыбкой.
   На следующий день Даша решила, что такой популярной личности, как она, теперь вообще море по колено и не попробовать ли прибрать к рукам самого главного классного красавца Игоря Которского. За его спиной шептались, что он связан с дворовой шпаной и с ним лучше не иметь дела, но побаивались его не за эту недоказанную связь, а за неуправляемое бешенство, которое овладевало им время от времени. Тем почетней окажется Дашина добыча.
   — Спорим, девчонки, он пойдет сегодня меня провожать! — нагличала зарвавшаяся Даша.
   Поймав Игоря на школьном крыльце и ухватив за рукав, чтобы у него не осталось времени уйти и подумать, она тоненьким голоском попросила:
   — Которский, ты у нас в классе самый главный, тебя все уважают… Проводи меня, пожалуйста, домой, а то мальчишки из восьмого «Б» ко мне пристают.
   Даша зашлась в приступе вдохновения и беспомощно прижала руку к груди на глазах у девчонок, наблюдавших из-за угла, как Дашка ловко сделала Игорю подсечку. Даша выиграла спор, бедный Игорь не успел даже глазом моргнуть, как уже шагал рядом с Дашей.
   Дашина уловка возымела неожиданный и крайне неудобный для нее самой результат. Теперь всякий раз, как она желала медленно гулять по направлению к дому, беседуя с друзьями о прекрасном или смешном, из школьной двери неотвратимо выруливал Игорь с вопросительным выражением лица.
   — Смотри, Коробова, вон идет твоя расплата за глупые шуточки, — хихикал маленький Саша Чернов и немедленно на всякий случай исчезал. Такая предусмотрительность была вполне обоснованной, потому что мрачноватому Игорю страшно хотелось дать по морде кому-нибудь из Дашиных дружков.
   Начитанный Иосиф удалялся, задумчиво покачивая головой:
   — Классику читай, Дашка, если ты случайно приручила чудовище, ты за него теперь в ответе!
   Даша, жертва собственной интриги, грустно плелась рядом со своим псевдозащитником, который от волнения был не в состоянии произнести ни одной внятной фразы. Он даже в молчаливые слушатели не годился, а только злобно смотрел по сторонам, охраняя свое завоевание от посторонних. Неделю Дашка мучилась от неотступного присутствия молчаливого Игоря, а потом решительно отказалась от охранных услуг.
   — Спасибо тебе, Игорек, большое спасибо! Меня не надо больше провожать, ко мне никто теперь не пристает, тебя, конечно, испугались, — подлизывалась бессовестная Дашка.
   Она прекрасно понимала, что Игорь не виноват, что неловкость, которую она испытывала рядом с ним, не является ей оправданием. На самом деле нельзя с человеком качаться на таких качелях: раз — притянуть, два — оттолкнуть! Но что же было делать?
   На следующий день Даша опять весело щебетала со своими дружками, которые по случаю Дашиного освобождения от суровой преданности Которского все вместе провожали ее домой. Даша крутилась и, поглядывая по сторонам, улыбалась всем сразу.
   — Представляешь, она считает Гончарова писателем второго ряда! Ей, старой деве несчастной, только сладкий Тургенев нравится, — возбужденно умничала Даша, обсуждая с Иосифом маразм их учительницы по литературе.
   — Дашка, а о чем ты с Которским беседовала? — попытался привлечь Дашино внимание к себе круглолицый Андрей Нефедов.
   — Ну, милый мой, о чем я с ним — что? — томно пропела Даша. — Слово «беседовать» не про него, Которский — он же просто туловище, у него языка вовсе нет.
   В этот ноябрьский день как.то особенно злобно завывал пронизывающе холодный ветер. Мальчишки были в шапках, а кокетливая Даша спрятала в портфель свою уродскую вязаную розовую шапку, в которую мама для тепла вставила еще голубую шапочку поменьше. Ей было холодно так, что, казалось, уши вот.вот отвалятся, но как здорово быть одной среди мальчишек, остроумной, привлекательной и непременно без шапки!
   «Туловище» Которский подумал-подумал и открыл кампанию против Даши. На следующий же день на всех уроках она была обстреляна из трубочки мокрой противной промокашкой. Сначала было смешно, но шквал противных мокрых комочков не переставая метко летел прямо в лицо, и вскоре Даше казалось, что с ее лица стекает мерзкая слюна Которского. На последней перемене она уже плакала. Девчонки ее не пожалели, им понравилась оплеванная Даша, ее унижение казалось заслуженным, и было приятно, а никто из дружков-мальчишек не захотел с Которский связываться.
   После уроков Даша тоскливо плелась домой одна, размышляя, что лучше для женщины — чуть-чуть потерпеть неприятного поклонника или же быть оплеванной промокашкой.
   Утром следующего дня трусливо готовая к примирению Даша встретила Игоря в школьной раздевалке и, уверенно улыбаясь, двинулась к нему. На половине пути она остановилась, замерев от его злобного взгляда. Уставившись на Дашу немигающими глазами, Которский заорал, кривляясь и показывая на нее пальцем:
   — Коробова — жидовка! Жидовская морда! — приплясывал Игорь…
   Обращенное к ней слово «жидовка» звучало очень обидно, страшно и стыдно, ужасно, невыносимо стыдно! Как будто она моментально оказалась по разные стороны невидимой линии со всеми остальными.
   Ребята, толкавшиеся в раздевалке со своими пальто и мешками для обуви, кажется, были с этим словом довольно близко знакомы, потому что быстро отодвинулись от Даши, оставив ее одну лицом к лицу с бешеным от злобы Которским. Как будто кто-то циркулем начертил окружность: в центре — Даша, а все остальные — за кругом, и Даше к ним нельзя. Не зная, что делать, как реагировать, и глупо улыбаясь, она попыталась сделать вид, что все это не имеет к ней никакого отношения. В детстве была такая игра, называлась «домики», где надо было занять начерченный мелом на асфальте круг. Но домиков всегда меньше, чем людей. Все бегают, толкаются, стараясь попасть в домик, но кто-то всегда остается на улице с искательным выражением лица.
   Даше было так стыдно, что, случайно встретившись с кем-то взглядом, она сразу же отвела глаза.
   — Жидовка, жидовка, Коробова — жидовка, — кричал Игорь, — уходи из нашей школы, вонючая жидовка! С тобой стоять рядом противно, все жиды воняют!
   Он сморщился и замахал рукой у лица, как будто отгоняя неприятный запах.
   Это было уже совершенно непереносимо! Стиснув зубы, Даша больно сжала руки за спиной и не заплакала. Слезы полились, когда раздевалка опустела. Все ушли на первый урок, а Даша осталась плакать. Моментально распухшим лицом она уткнулась в пахнущий нафталином ворс чужого пальто и сначала просто рыдала, размазывая слезы, а потом на всякий случай понюхала себя. Нет, честное слово, ничем она не пахла! Только немного мамиными духами «Быть может», которыми украдкой душилась по утрам. Мама так удачно уходила из дома раньше Даши!
   Убедившись, что обвинение Игоря — наглое вранье, Даша перестала рыдать. Жидовка… Конечно, Даша раньше это слово знала. У Чехова, например, был рассказ «Жидовка», у Достоевского еще… и фашисты называли евреев жидами… Все еще всхлипывая, она начала страстно строить планы мести предателям-одноклассникам. Они же могли защитить ее от Которского, но не защитили!
   На Игоря она совсем не сердилась. Он, наверное, так яростно обижал Дашу, потому что сам ужасно на нее обиделся, думал, может, Даша будет с ним дружить, любить его. Если он так сильно обиделся, значит, она ему очень нравилась. Кроме того, честно размышляла логичная Даша, она сама виновата, нечего было его подманивать, а потом прогонять…
   Но что же остальные влюбленные в Дашу мальчишки, Ирки-подружки, почему никто из них не сказал: «Дашка Коробова не жидовка!»? А кстати, что хуже, если бы Которский обозвал ее матом или вот так?..
   Наплакавшись до полного изнеможения и решив, что идти сегодня на уроки выше ее сил, Даша отправилась домой. Дома она с трудом доползла до кровати, провалившись в сон чуть ли не у порога. Вечером пришла с работы Соня, потрогала Дашин лоб, и мгновенно закрутилась совсем другая жизнь. Вчерашняя Дашина вертлявая прогулка на холодном ветру не прошла ей даром. Последствием ее была нетривиальная болезнь с таинственным названием «парез». У Даши полностью отнялась левая половина лица, моргал только правый глаз, поднималась правая бровь, улыбалась правая половина рта.