Колина Елена. Барышня и хулиган

   Даша слышала, как Папа злобно прошипел Соне:
   — Если у ребенка что-нибудь останется, я тебя убью! Бедная Соня была в такой панике, что не нашла в себе сил даже огрызнуться и выдать хоть что-нибудь из привычного набора аргументов, что она вообще-то тоже работает, и дом, и продукты, и Даша на ней и вообще при чем тут она, разве она дула на Дашу холодным злобным ветром?
   Она бросилась звонить в свою старую коммуналку на Владимирском, где жила девочкой, и, опросив соседей, разыскала телефон давно уже получившего квартиру соседа-врача из Куйбышевской больницы, набрала его номер и, волнуясь, спросила:
   — Игорь Михайлович, простите, вы помните Соню?
   — Сонечка? Девочка с книжкой? — отозвался Игорь Михайлович, ставший за эти годы профессором неврологического отделения. — Разве можно забыть соседей по коммуналке, да еще таких начитанных!
   Дашу положили во взрослое отделение к бывшему Сониному соседу, называвшему маму Сонечкой, самому главному профессору по этой необычной болезни. В палате лежали, как на подбор, одни старухи, стонали, просили пить. Однажды одна из них ночью попросила судно. Даша сделала вид, что спит, не слышит, но неприятную старуху было все-таки жалко. Промелькнула мысль: «Как же люди совершают подвиги? Это будет мой подвиг». Она встала, зажмурившись от отвращения, подала старухе судно и отнесла его в туалет, где ее вытошнило. Совершив подвиг, бросилась на кровать и скорей уткнулась в медведя. Большой противоестественно-розовый медведь дома всегда сидел у Даши на кровати. Папа его сюда Даше принес, чтобы в больнице ей не было так одиноко.
   Каждое утро Дашу в застиранном фланелевом халатике в бывший зеленый цветочек торжественно укладывали на каталку и везли на укол, будто она сама не могла дойти до процедурного кабинета. Однажды в процедурном были студенты, стояли, смотрели, что с Дашей делают. Процедура выглядела устрашающе: огромный шприц, похожий на тот, которым кололи Моргунова в «Кавказской пленнице», втыкали Даше в шею и десять минут вводили лекарство. Тоненькая шейка с торчащим из нее гигантским шприцем вызвала у студентов острую жалость. Кто-то из ребят погладил Дашу по ногам в шерстяных носках, сиротливо торчащим из-под простыни, кто-то сунул в свисающую с каталки руку липкую конфету из кармана, а симпатичная рыженькая девушка, стоявшая совсем близко к Даше, приговаривала:
   — Потерпи, маленькая, уже совсем чуть-чуть осталось. — Она начала шептать это Даше еще до того, как медсестра поднесла шприц к Дашиной шее.
   — Какая мужественная девочка! — тихо сказал кто-то. Гордая таким уважительным вниманием, Даша только меланхолически улыбалась одной половиной рта и не собиралась признаваться, что ей ни капельки не больно, ведь она совершенно ничего не чувствует.
   — Это хорошо, что вы такие жалостливые, — загремел Игорь Михайлович. — А кто из вас помнит, что при парезах чувствительность исчезает полностью? Пациентка не чувствует боли!
   Прошел месяц, и чувствительность восстановилась, теперь Дашу можно было ущипнуть за щеку, и, как здоровому человеку, ей было больно. Она снова моргала, улыбалась и морщилась — как все!
   Даша вернулась домой. Если внимательно присмотреться, можно было заметить некоторую кривизну улыбки и асимметрично поднимающиеся в удивлении брови. Врачи уверяли Соню, что все пройдет и функции восстановятся без последствий, так что у Сони оставался шанс, что Папа ее не убьет.
   Родителям Даша не рассказала, что в школе ее обозвали жидовкой. Не хотела, чтобы они ее жалели, а главное, ни за что на свете по своей воле не желала послужить причиной совершенно невыносимого для Даши выражения беспомощной обиды в Папиных глазах и Сониного ужаса если они узнают, как обидели их ребенка.
   Даша шла в школу с загадочно-кривой улыбкой, чуть разными бровями и тяжелым сердцем. Она надеялась, что за время лечения ее окривевшего лица все соскучились по ней и забыли, что она жидовка. Наверное, первобытная ярость отвергнутого мужчины уже отпустила Игоря, и, может быть, мальчики, влюбленные в Дашу, не забыли ее. Возможно, ей повезет и обе Ирки начнут с ней дружить сразу и безо всяких унизительных мелких условий…
   Мальчишки шумели, толкались и пинали друг друга портфелями, девочки, перешептываясь, на Дашу поглядывали, но никто не бросился к ней с криками «наконец-то!», даже просто не подошел. Обратил на Дашку внимание почему-то только физкультурник старших классов, которого она толком и не знала, он вел в школе секцию спортивной гимнастики, к которой Даша не имела никакого отношения.
   — Тебя долго не было в школе, девочка, — сказал он и, внимательно всмотревшись в Дашу, добавил: — Испортила ты свое красивое личико…
   Даша обрадовалась ужасно: во-первых, ее все-таки хоть кто-нибудь заметил, а главное — она красивая, красивая, не важно, что «испортила личико», потрясающе само признание ее красоты, пусть даже бывшей!
   Оказалось, что, пока Даша была в больнице, история продолжалась. В Дашином классе училась племянница исторички, она и описала тетке сцену в раздевалке. В советской школе не место антисемитизму, и из самых честных побуждений политически подкованная историчка устроила показательное разбирательство поведения Которского. Со всей общественной страстью она разобъяснила пятиклассникам, что обзываться нельзя, в нашей стране нет плохих национальностей, и равнолюбимые родиной русские, украинцы, татары и даже, не смейтесь, евреи сливаются в едином порыве строительства коммунизма.
   Вызванный в школу отец Игоря осведомился, действительно ли обиженная сыном девочка является еврейкой. Получив утвердительный ответ, он удивленно сказал, что «жидовка» — слово литературное, пусть учителя сверятся с Чеховым и Достоевским. Так что никаких обвинений в адрес сына он не принимает, но, конечно, объяснит ему уничижительный оттенок этого любимого русскими классиками слова.
   Результатом пафоса исторички стало полное Дашино одиночество. Если бы жизнь пошла своим ходом, Игорь Которский забыл бы про Дашу через пару дней, но теперь оставить Дашу в покое означало уступить и сдаться. Даша, понимая, что он не уступит никогда и ни за что, не испытывала к нему злости и в душе примирилась с ним, как с плохой погодой.
   Она виртуозно научилась не совмещать свои и его пути следования. Встречаясь с ней, он равнодушно, без всяких эмоций небрежно бросал свое «жидовка». Иногда, находясь в игривом настроении, беззлобно уточнял: «вонючая жидовка». И спокойно уходил по своим делам. Даша к этому привыкла, как привыкла за эти месяцы ходить, чуть пригибаясь и ни на кого не глядя.
   С ней никто не хотел иметь дела в полном соответствии с поучительной байкой про украденный кошелек: «То ли у него украли, то ли он украл, в общем, была там какая-то неприятная история…» Подчеркнуто не замечали Дашу ее бывшие друзья — умный нервный Юра Слонимский и перманентно любимый Дашей Иосиф. Они старались не встречаться с ней глазами и не сказали ей ни одного слова, как будто боялись заразиться от Даши чем-то очень неприятным. Еврейством, наверное.
   Обе лучшие подружки за время Дашиной болезни полностью сфокусировались на другой девочке. Они взяли ее к себе на роль третьей, и Даше в этих новых отношениях места не нашлось. Пытаться же найти суррогатную подругу среди остальных девочек, которыми Даша так презрительно прежде пренебрегала, было слишком унизительно. Оставшаяся в изоляции, тем более унизительной по сравнению с бывшей популярностью, она с трудом заставляла себя ходить в школу и хоть как-то сосредоточиваться на уроках.
   Одиночество с головой погрузило ее в книги. Она воображала себя бедной маленькой голландской еврейкой Анной Франк, одиноко взрослевшей в замкнутом пространстве своего убежища. Даша вела дневник, любовалась своими красивыми фразами, без меры умничала и сама себе врала, восхищаясь утонченными чувствами, которых не испытывала. «Игорь относится к типу мужчин, которые страстно любят и так же страстно ненавидят», — манерно выписывала Даша на страничке, украшенной корявыми виньетками собственного изготовления.
   Правда, кое-что из Дашиных писаний было вполне искренним.
   — «Почему считают, что детство и ранняя юность — самая счастливая пора? Ведь в детстве человек очень слабый и одинокий, потому что все люди сильнее его. Даже сейчас, когда я уже не маленькая, но и не окончательно взрослая, получается, что я ужасно беззащитная, мне так плохо и я всегда одна, а я ничего, ничего, ничегошеньки не могу изменить! Что конкретно в своей ситуации я могу поделать? С Игорем мне самой не справиться, это понятно, учителям жаловаться бессмысленно, только хуже будет, еще жалеть меня начнут, а может, они тоже… не любят евреев. Я же не знаю! Родителям рассказать — лучше сразу умереть! Вот и получается, что выхода нет. Придется терпеть… Надо морально совершенствоваться и высоко держать голову!»
   Слава Богу, все на свете кончается. Закончился и Дашин тяжелый год. Хорошо, что ей не пришлось морально совершенствоваться слишком долго, никогда не известно, куда может завести человека такое напряжение сил.
   Переехав в центр, она с радостным облегчением забыла школу, в которую пришла худенькой кривоножкой с распахнутыми глазами. Гладиолусы, которые принесла в первый класс, правда, помнила — три розовых и пять красных. Один розовый немного помялся. А все остальное забыла. Только вот список своего пятого класса по школьному журналу могла до сих пор прочитать наизусть, от начала до конца…
   — …Простите, — кашлянув, спросил Игорь. — Вы с Дашей Коробовой, случайно, ничего общего не имеете? .
   — Я… да-да… Ну, как ты живешь?.. — смешавшись, быстро забормотала Даша.
   «Имею, очень много общего имею с этой робкой дурой Дашей Коробовой, — печально думала Даша. — Мне так же неловко, как тогда в школьной раздевалке, семь лет назад, я даже боюсь на него посмотреть… сейчас как крикнет на всю улицу „жидовка“, как в пятом классе!»
   Высокий, с картинно широкими плечами, Игорь был очень хорош, тем более что чуть коротковатые по его росту ноги, небольшая сутулость и длинноватые руки с узловатыми пальцами не давали ему превратиться в безликого супермена.
   Что-то в его лице казалось странным: оно было неправильным, каждая черта по отдельности была неправильной, скрюченной. Треугольное лицо, брови домиком, крупный кривоватый нос, только губы красивые, как с журнальной обложки, круто вырезанные, пухлые, но в то же время по-мужски твердые. Глаза небольшие, серые, взгляд жесткий. «Особых примет не наблюдается, — улыбнулась про себя Даша, заканчивая опись своего детского врага. — Красивый получился, — подумала она. — Но какой же он все-таки неприятный…»
   Сильное мужское лицо, цепкий жесткий взгляд и пухлые губы, сочетание силы и порочности, мгновенно утянули Дашу туда, где, не помня себя, уже бултыхалась Алка. К своему стыду, она, предав саму себя, мгновенно и сильно влюбилась, как в омут нырнула. Нырнула и тут же вынырнула. Всем своим видом Игорек честно не обещал ничего, что Даша полагала для себя необходимым в мужчинах, — уверенности, спокойной силы. «Какой странный у него взгляд, — подумала она. — С таким взглядом надо в собачьих боях участвовать. И зубы не потребуются, достаточно посмотреть…»
   — Ты уехала и пропала! — Игорек изучающе рассматривал Дашу и, казалось, искренне радовался встрече.
   Нацепив на лицо улыбку «для одноклассника», она спросила:
   — Как мои подружки Ирки поживают?
   — Ирка Кузнецова — неужели не знаешь? — она еще в десятом классе родила от парня из параллельного класса, а вторая Ирка учится на юрфаке…
   «О Господи, какая же я трусиха! — подумала Даша. — Он обзывал меня жидовкой, я из-за него ходила по школе и глаза боялась поднять, а сейчас иду и разговариваю с ним, как будто этого не было и мы трогательно сидели за одной партой!» Ей не хотелось больше ни о ком спрашивать.
   «Ему тоже неприятно со мной», — уверенно подумала Даша. Все пять минут, что занимала дорога от автобусной остановки до Алкиного дома, они старательно улыбались друг другу, ощущая неловкость и ненужность вынужденного общения.
   Соскучившись от интеллектуальной стерильности оставшегося на ее долю кавалера, Даша пошла искать Алку. В родительскую спальню Алка никогда не пускала гостей, поэтому туда она заглянула в последнюю очередь.
   Недавно Даша Алку дразнила, спрятавшись в спальне, завывала оттуда страшным басом, подражая голосу полковника: «Как выскочу, как выпрыгну — у-у-у!» Во всей квартире уже поселился разгульный дух, впитав в себя веселье бесчисленных вечеринок, только в родительской спальне в точности сохранилась атмосфера полковничьей власти. На тумбочке Галины Ивановны лежал прошлогодний номер «Нового мира», а со стороны Алексея Петровича — журнал «Вопросы философии».
   На кровати между тумбочками своих образованных родителей лежала Алка с задранной на грудь юбкой, а на ней Игорек со спущенными джинсами. «Фу», — подумала Даша и побрела домой, одновременно ужасаясь Алкиной испорченности и завидуя ее способности мгновенно отдаваться своим желаниям. Сама Даша всегда так тщательно обдумывала последствия возможных поступков, что сами поступки часто бывали уже не актуальны.
   Игорек вызвал у нее безотчетное желание не приближаться к нему, к тому же, думала Даша, «он не нашего круга». Впервые она поругалась с Алкой.
   — Как ты могла! Ты его видишь первый раз! В квартире было столько людей, даже меня не постеснялась! — Даша отчитывала ее, как в школе за глупые ошибки по контрольной.
   — Сама себя стесняйся! Ты чистоплюйка, Дашка, сама не живешь и другим не даешь! Тебе все человеческое противно, ты… фригидная, вот!
   — Ничего я не фригидная, неправда! Этот твой Игорек, он страшный какой-то и… зачем он тебе?
   — Затем, что я его люблю! — выпалила Алка, повернулась уходить и через плечо кинула: — Если он тебе не нравится, можешь. со мной больше не дружить!
   Даша хотела дружить с Алкой и далее высказывать свое мнение воздерживалась. Марине Игорек тоже не понравился, несмотря на подчеркнуто взрослое поведение. «Жлоб!» — коротко оценила она Игорька. А Женька, познакомившись с Игорьком, презрительно сморщился, как будто уловив неприятный запах, и сказал:
   — Мумзель, если твои подруги планируют свести знакомство со всеми окрестными помойными котами, то при чем здесь я?
   Игорек рассказал Алке, что его сексуальная карьера началась уже давно, в четырнадцать лет, и не с какой-нибудь девчонкой-соседкой, а со взрослой теткой, его же учительницей, которая его безумно полюбила и донимает до сих пор. Хотя Игорек на этой нетривиальной учительской любви не настаивал, в нее легко верилось из-за его звериной привлекательности и потому еще, что за ним тянулся длинный хвост странных пугающих историй. Одна девушка из-за него покончила с собой, ну, не окончательно, но пыталась, другая еще в школе родила от него ребенка, третья днями и ночами сидит у него под дверью…
   Совершенно очевидно, что Игорек — человек другого круга. У каждого «своего» есть дом, где его любовно обихаживают родители. На нем же стояла такая четкая печать заброшенности и ненужности, что Даша очень удивилась, узнав, что родители у него все-таки имеются. Отец — профессор в университете. Странно, разве у профессоров бывают такие дети? «С другой стороны, разве бывают профессора, которые считают слово „жидовка“ нормальным обращением мальчика к однокласснице?» — вспомнила она подробности школьной истории.
   Мать Игорька, оказывается, полька. Это звучало нереально и даже не совсем прилично. Как мать оказалась в России и почему она носит гордое польское имя Полина Михайловна, никто не знал. Красавица полька не разрешала называть себя по имени-отчеству, только Лялей. Крупной Ляле, с ее по-мужски размашистыми жестами и безапелляционным тоном, нравилось называться нежным именем, делающим ее в собственных глазах юной и беззащитной. Она старательно тянула гласные, сохраняя и подчеркивая свой иностранный акцент, который за последние сорок лет, проведенных в России, можно было случайно утратить. Если разговор был ей чем-либо неприятен, она внезапно вообще переставала понимать по-русски, беспомощно смотрела на собеседника и пожимала плечами: «Не понимаю тебя, дружок…»
   Родители Игорька страстно разводились. Отец ушел к своей аспирантке, по-профессорски интеллигентно намереваясь прихватить с собой часть нажитого добра. Советский суд разделил между профессором и его бывшей женой Лялей машину и квартиру, а мелкие, но дорогие его сердцу предметы, например, посуду, профессор делил самолично, никому не доверяя. Гордая пани Ляля не хотела отдавать ни мужа, ни совместно нажитое добро, падала в обморок и угрожала самоубийством.
   Однажды Алка, умирая от смеха, разыграла для подруг сцену, свидетельницей которой она случайно стала.
   Она очень светски пила чай с Игорьком и Лялей, как вдруг из автомата внизу позвонил отец Игорька.
   — Я сейчас поднимусь. У тебя остались мои хрустальные рюмки, — строго сказал он.
   Ляля, быстро обежав глазами стол, вскочила и заметалась по комнате. Раздался звонок в дверь.
   — Подожди, не открывай, — шепнула она Игорьку.
   Выхватив из серванта хрустальные рюмки, Ляля молниеносно сунула их под диванную подушку и улеглась сверху. Поставив мизансцену и приготовив лицо, она слабо махнула рукой:
   — Можешь открывать!
   Готовый к склоке отец встал у дивана.
   — Ах, Боже мой, мне уже ничего не надо, я не хочу больше жить… я… как это по-русски… думаю о своей душе… — слабым голосом, забывая русские слова, говорила страдалица, кося одним глазом в сторону бывшего мужа и стараясь держать голову прямо, чтобы не разбить тонкие хрустальные рюмки под подушкой.
   Маринка и Женька теперь встречаются не реже раза в неделю. Маринка кажется довольной, а Женька очень гордым и почти влюбленным, во всяком случае, таким близким к влюбленности Даша его ни разу не видела. Женька шутит особенно нежно и аккуратно. Он смотрит на Марину, удивленно улыбаясь, как будто не верит, что вся эта пышная красота досталась ему.
   Встречаясь, они обязательно заходят к Даше, и сразу возникает странное ощущение, что они втроем — семья. Всем троим решительно неприятен Игорек.
   — Вот какие гордые польские страсти на фоне раздела имущества! Фу, неприлично! — рассказывает им Даша.
   — Когда люди разводятся, всякое бывает, — со знанием дела отвечает Маринка. — Юля не лучше себя вела, я помню, хоть и маленькая была.
   — Среди родительских друзей никто не разводился, но мне кажется, что они не стали бы делить рюмки, — уверенно произносит Даша.
   — Тебе только кажется, наивная ты наша! Мне одни знакомые про эту Лялю рассказали кое-что похуже. Она часто ездит с делегациями в Англию… вот только работает она с испанским, а по-английски ни слова не знает.
   — Ну и что? — Даша непонимающе смотрит на Маринку.
   — А то, что она кэгэбэшница, понимаешь?
   — Какой ужас! — Даша делает большие глаза.
   — Ну, не ужас, это же «Интурист», нам всем это предстоит в той или иной степени. — Маринка смотрит куда-то в сторону. — Просто имей это в виду. Говорят, что ее сыночек тоже имеет отношение к этой организации. Так что ты при нем не болтай!
   — Ваша Алка мне не подруга детства, а просто знакомая глупышка, поэтому мне, конечно, все равно, но один мой приятель учится с ним на одном курсе… — И Женька вываливает свою долю мутных слухов.
   Говорят, что на какой-то вечеринке после ухода Игорька пропал магнитофон, а после чьей-то болтовни нескольких ребят вызывали в КГБ…
   Прямо никто не обвинял Игорька ни в чем. «Говорят, не уверен, не могу утверждать, не хочу обвинять, не знаю…» — так чужими осторожными намеками Игорек снова возник в Дашиной жизни.
   Алка иногда приходит с ним к Даше, и это совершенно новая, чужая Алка. Она нервничает, не зная, чья она теперь, Даши или Игоря. Она мечется глазами между ними, наконец уверенно останавливаясь преданным взглядом на Игоре. Она повторяет его жесты и позы, даже дышит с ним в такт. «Какая любовь, — думает Даша. — Алка стала как его тень!»
   Очень довольная своим завоеванием добычливая тень поглядывает на Игорька с гордым умилением, в котором иногда проскальзывает беспокойство. Таким же напряженным взглядом Алка всегда смотрела на своего отца, не скажет ли он что-нибудь ужасное, не придется ли его стыдиться…
   Игорек на минуту остается в комнате один, а когда Даша с Алкой возвращаются, улыбается и достает из своей сумки вынутые с полок Дашины книги:
   — Смотри, Дашка, что я взял у тебя почитать, а ты бы и не узнала никогда!
   Даша смотрит на стопку своих книг напряженно, как овчарка. Ей стыдно, но если бы она могла, то перед уходом Игорька обязательно заглянула в его сумку, а вдруг он что-нибудь забыл вынуть!
   — Как Лео? — спрашивает она Алку, чтобы отвлечь себя от неотвязного желания пересчитать книги.
   — Мы его чуть не потеряли! Поехали за город с компанией и его взяли с собой. Он все время был рядом, а потом куда-то утек незаметно. Игорек сердится, пора уезжать, а его нет и нет… Игорек кричит, мы уже хотели ехать… и вдруг бежит Лео с огромным розовым бантом на шее… кто-то ему повязал…
   Даша в изумлении таращит глаза. Неужели Алка так боится Игорька, что может уехать без своей драгоценной собаки?
   «Мне такие страсти не подходят… вот, например, Олег… — думает Даша. — Он как большая мягкая перина, под которой нет ни одной горошины, а Игорек… под ним даже не горошина, а… наточенный топор острием вверх».
   В юности у Папы был нежно любимый друг, один из тех, с кем он целыми днями писал пулю в институтской общаге. После института дядя Юра Поляков уехал в Москву, женился, родил сына. Они с Папой надолго потеряли друг друга из вида, а через много лет, когда обоим было уже за тридцать, неожиданно счастливо нашлись.
   Судьбы у них получились, не считая, конечно, Папиной смерти, на удивление зеркальные. Во-первых, оба оказались чрезвычайно способными к науке и рано защитили диссертации. На профессиональной почве и вышла случайная встреча — уселись рядом на симпозиуме в Новосибирске: ах ты, неужели Юрка, сколько лет!..
   Встретившись, они уже не собирались более терять друг друга, тем паче связывали их теперь еще и профессиональные интересы и при встрече они могли уединиться и всласть почертить свои формулы. Обнаружилось еще одно удивительное совпадение — оба русских мальчика «попали в еврейскую историю», то есть были женаты на еврейках.
   Соня и дяди Юрина жена Ида служили в однопрофильных НИИ и получали рубль в рубль одинаковую зарплату. Даже жили они в то время в неотличимых спальных районах, идентичных трехкомнатных хрущевках, обе квартиры на третьем этаже.
   Единственное семейное отличие состояло в том, что тетя Ида родила мальчика Олега, а Соня — девочку Дашу.
   Возобновить отношения и начать теперь уже семейную дружбу решили с детей, а жены, подумали друзья, потом уж как-нибудь подружатся, никуда не денутся. Десятилетнего Олега отправили на каникулы в Ленинград к девятилетней Даше.
   Поздно вечером Папа поехал на Московский вокзал встречать Олега, а Даша так страшно волновалась, что ни за что не соглашалась лечь спать и заснула, сидя на диване в своем самом нарядном платье.
   Олег утверждал, что проснулся утром в гостях от торжествующего вопля сидящей у него на животе Даши:
   — Ура, ура, у тебя тоже прыщ на носу!
   Это было, конечно же, чистейшее вранье, не могла Даша — благовоспитанная девочка — так разнузданно вести себя с чужим мальчишкой… Правда, чужим он не был ни одной минуты, так что, возможно, именно так они и познакомились. С той же первой минуты оказалось, что Ида и Соня воспитывали случайно разлученных брата и сестру: они читали одни и те же книги, любили одинаковые игры и болтали ночами напролет.
   Олег сначала немного стеснялся Соню. Расспрашивая его о московской жизни, она задавала необязательные вежливые вопросы:
   «А какой предмет в школе тебе больше всего нравится?.. А кем ты собираешься быть?.. А спортом ты занимаешься?»
   — А твоя мама полная? — потупив взгляд, однажды неожиданно спросила Соня. — Полнее меня?
   Она вечно боролась с полнотой, и полнота все легче побеждала Соню. Олег удивился, но ему показалось, что Соня наконец заговорила о чем-то для нее важном, поэтому он, вдумчиво рассмотрев Соню со всех сторон, серьезно ответил:
   — Трудно сказать. Но мама довольно полная.
   — Полная… это хорошо, — удовлетворенно протянула Соня. — А какой у нее размер?
   Похоже, что она ничем не отличалась от Даши, радовавшейся прыщику на Олеговом носу, а Даша ничем не отличалась от Олега, а Папа так любил дядю Юру, что Иде и Соне оставалось решительно подружиться и полюбить друг друга и всех остальных.
   Ида действительно была полная, полнее Сони, но если Соня всегда помнила, что она красавица, и двигалась медленно и плавно, то Ида мелкими быстрыми движениями крутилась, как с утра заведенный волчок. Соня жила сосредоточенно и ответственно, совершая над собой и другими множество усилий с тем, чтобы все шло как надлежит.
   — Даша, Олег, быстрее завтракать! — сжав губы от возложенной на нее жизнью ответственности, звала она в восемь часов утра. — Так! Сейчас мы едем в Ломоносов, в Китайский дворец, потом очень быстро обедаем, а вечером вы идете в театр.