– Мотай отсюда! Быстро! – рычу я.
Копу не надо повторять дважды.
Сирены уже почти здесь. Игра мне уже во как надоела, пора добивать.
– Заткнись на фиг! – шиплю я на дергающегося вампира.
Он не перестает, и я бью его башкой о ближайший столб, да так, что какая-то жижа льется из ушей.
– Я собиралась тебе набить морду и отправить к твоему сюзерену, как выпоротую собаку. Но ты решил выпендриться и завалить полицейского! Глупо, покойничек. Очень и очень глупо!
Я подчеркиваю глупость его поступка, мерно ударяя его головой о столб.
Внезапно раздается рокот, платформа под ногами начинает вибрировать. Туннель заполняется горячим, шероховатым запахом мочи и электричества. Я в предвкушении ухмыляюсь.
Пара копов в форме транспортной полиции грохочет вниз по лестнице с пистолетами в руках, вытаращив глаза от страха и адреналина. Тот, что впереди, чуть не наступает на раненого полисмена, который успел добраться до лестницы и свалиться там от потери крови.
Второй, до боли молодой мальчишка испанской внешности, перепуганный больше, чем полагалось бы вооруженному мужчине, направляется ко мне.
Грохот поезда глушит его слова, но по губам легко прочитать: «Стой, стрелять буду!»
И я швыряю вампира перед поездом.
В переднем стекле видно лицо машиниста. Виден ужас в его глазах, когда до него доходит. Поезд идет очень быстро, даже для ночного времени. Очевидно, машиниста предупредили, что на станции «Вторая авеню» беспорядки и надо проехать ее без остановки. Другая находит его страх очень забавным. И пробуждающим аппетит.
Поезд летит вперед, рыча как большой железный дракон. Ветер от вагонов треплет мне волосы и заставляет меня отступить из уважения к слепой, механической силе поезда.
Тра-та-та – мелькают размытые испуганные лица в окнах, и поезд исчезает, направляясь за четыре квартала отсюда к платформе на углу Бродвея и Лафайет-сквер.
Юный коп из транспортной полиции, застыв при появлении поезда, все еще держит меня под прицелом. Я стою на краю платформы, подняв руки, и мило улыбаюсь. Напарник юнца, пожилой мужчина восточного вида, обходит меня сбоку, целясь точно мне в голову. Он толстый и пухлый, как горшочек с мясом, который пора вынимать из печи. Другая оживляется – жрать хочет.
– Доброе утро, сэр.
– Ах ты сука гребаная!
– Простите?
– Ты его сбросила с платформы! Ты этого человека нарочно убила!
– Позволю себе уточнить ваши утверждения, сэр. Я его не убила, и это не был человек.
– Что?
– Посмотрите сами.
Сам того не желая, он смотрит вниз – и начинает истерически вопить.
– Диас, перестань! – одергивает его старший коп. Он держит меня под прицелом и в то же время старается не выпускать из поля зрения напарника. – Ты не раз видал перееханные поездом трупы. Возьми себя в руки!
Молодой не слышит. И начинает разряжать пистолет во что-то, что ниже платформы.
Пожилой коп теряет остатки своего не слишком мощного терпения.
– Перестань валять дурака, Диас! – Он достает наручники и застегивает один браслет у меня на левой руке. – Нет времени заниматься ерундой!
– У меня тоже, – вздыхаю я, выворачиваясь из его хватки и вдвигая локоть ему в лицо. Он падает, как мешок с жиром.
Молодой уже разрядил всю обойму, но продолжает щелкать курком. Лицо его застыло в ужасе, он пятится прочь с платформы. Вампир, или то, что от него осталось, сумел наконец вытащить себя с рельсов.
Поезд его перерезал пополам, как пила фокусника. Из разваленного торса свисают кишки праздничными лентами, будто вымазанными тормозной жидкостью. Глаза горят нечеловеческой ненавистью, и труп поднимается и идет на руках.
Коп падает в обморок. Я отбираю у него пистолет, недоверчиво покачивая головой.
– Друг, ты действительно никогда не знаешь, где надо остановиться?
Вампир выбрасывает вперед правую руку, потом левую, тащит за собой перепутанные кишки, как шлейф невесты.
– Скажешь последнее слово, ты, жопожующий?
Вампир скалит клыки и шипит на меня.
Пистолет копа сносит ему полголовы, убивая вампира так же действенно, как рядового воришку. Молодой коп на меня таращится, и лицо у него цвета свежего творога. Я улыбаюсь ему. Глаза у него совсем лезут на лоб, и он бросается к лестнице.
Сверху ревут новые сирены, мигалки полицейских и санитарных машин пробиваются в щели крыши. Слышен шорох подошв по камню. Через секунду здесь будет яблоку негде упасть от копов. Пора уносить ноги.
Я швыряю пистолет с платформы, как швырнула бы прожеванный ком жвачки, и переключаюсь на высокую скорость. Бегу вдоль платформы в направлении выхода на Вторую авеню, подальше от прибывающих копов. Поскольку выход на Вторую авеню находится рядом с парком Сары Делано Рузвельт, любимым местом окрестных бродяг, двери заперты цепью с девяти вечера до шести утра. Мне-то все равно. Я нажимаю на двери, и цепи падают. Замок куда-то отлетает.
Я вылетаю на перекресток со стороны Кристи-стрит, перепрыгнув через чернокожего старика, сидящего в луже собственных нечистот и прижимающего к груди бутылку какого-то хмельного пойла. Он просыпается, отмахивается грязной клешней.
– А-блядь-хрен-вам-всем-это-мое!
Голос его вливается в немолчный рев города и отдается у меня в ушах, когда я скрываюсь в тени, растворяясь в наступающем рассвете вместе с воем полицейских сирен.
12
13
Копу не надо повторять дважды.
Сирены уже почти здесь. Игра мне уже во как надоела, пора добивать.
– Заткнись на фиг! – шиплю я на дергающегося вампира.
Он не перестает, и я бью его башкой о ближайший столб, да так, что какая-то жижа льется из ушей.
– Я собиралась тебе набить морду и отправить к твоему сюзерену, как выпоротую собаку. Но ты решил выпендриться и завалить полицейского! Глупо, покойничек. Очень и очень глупо!
Я подчеркиваю глупость его поступка, мерно ударяя его головой о столб.
Внезапно раздается рокот, платформа под ногами начинает вибрировать. Туннель заполняется горячим, шероховатым запахом мочи и электричества. Я в предвкушении ухмыляюсь.
Пара копов в форме транспортной полиции грохочет вниз по лестнице с пистолетами в руках, вытаращив глаза от страха и адреналина. Тот, что впереди, чуть не наступает на раненого полисмена, который успел добраться до лестницы и свалиться там от потери крови.
Второй, до боли молодой мальчишка испанской внешности, перепуганный больше, чем полагалось бы вооруженному мужчине, направляется ко мне.
Грохот поезда глушит его слова, но по губам легко прочитать: «Стой, стрелять буду!»
И я швыряю вампира перед поездом.
В переднем стекле видно лицо машиниста. Виден ужас в его глазах, когда до него доходит. Поезд идет очень быстро, даже для ночного времени. Очевидно, машиниста предупредили, что на станции «Вторая авеню» беспорядки и надо проехать ее без остановки. Другая находит его страх очень забавным. И пробуждающим аппетит.
Поезд летит вперед, рыча как большой железный дракон. Ветер от вагонов треплет мне волосы и заставляет меня отступить из уважения к слепой, механической силе поезда.
Тра-та-та – мелькают размытые испуганные лица в окнах, и поезд исчезает, направляясь за четыре квартала отсюда к платформе на углу Бродвея и Лафайет-сквер.
Юный коп из транспортной полиции, застыв при появлении поезда, все еще держит меня под прицелом. Я стою на краю платформы, подняв руки, и мило улыбаюсь. Напарник юнца, пожилой мужчина восточного вида, обходит меня сбоку, целясь точно мне в голову. Он толстый и пухлый, как горшочек с мясом, который пора вынимать из печи. Другая оживляется – жрать хочет.
– Доброе утро, сэр.
– Ах ты сука гребаная!
– Простите?
– Ты его сбросила с платформы! Ты этого человека нарочно убила!
– Позволю себе уточнить ваши утверждения, сэр. Я его не убила, и это не был человек.
– Что?
– Посмотрите сами.
Сам того не желая, он смотрит вниз – и начинает истерически вопить.
– Диас, перестань! – одергивает его старший коп. Он держит меня под прицелом и в то же время старается не выпускать из поля зрения напарника. – Ты не раз видал перееханные поездом трупы. Возьми себя в руки!
Молодой не слышит. И начинает разряжать пистолет во что-то, что ниже платформы.
Пожилой коп теряет остатки своего не слишком мощного терпения.
– Перестань валять дурака, Диас! – Он достает наручники и застегивает один браслет у меня на левой руке. – Нет времени заниматься ерундой!
– У меня тоже, – вздыхаю я, выворачиваясь из его хватки и вдвигая локоть ему в лицо. Он падает, как мешок с жиром.
Молодой уже разрядил всю обойму, но продолжает щелкать курком. Лицо его застыло в ужасе, он пятится прочь с платформы. Вампир, или то, что от него осталось, сумел наконец вытащить себя с рельсов.
Поезд его перерезал пополам, как пила фокусника. Из разваленного торса свисают кишки праздничными лентами, будто вымазанными тормозной жидкостью. Глаза горят нечеловеческой ненавистью, и труп поднимается и идет на руках.
Коп падает в обморок. Я отбираю у него пистолет, недоверчиво покачивая головой.
– Друг, ты действительно никогда не знаешь, где надо остановиться?
Вампир выбрасывает вперед правую руку, потом левую, тащит за собой перепутанные кишки, как шлейф невесты.
– Скажешь последнее слово, ты, жопожующий?
Вампир скалит клыки и шипит на меня.
Пистолет копа сносит ему полголовы, убивая вампира так же действенно, как рядового воришку. Молодой коп на меня таращится, и лицо у него цвета свежего творога. Я улыбаюсь ему. Глаза у него совсем лезут на лоб, и он бросается к лестнице.
Сверху ревут новые сирены, мигалки полицейских и санитарных машин пробиваются в щели крыши. Слышен шорох подошв по камню. Через секунду здесь будет яблоку негде упасть от копов. Пора уносить ноги.
Я швыряю пистолет с платформы, как швырнула бы прожеванный ком жвачки, и переключаюсь на высокую скорость. Бегу вдоль платформы в направлении выхода на Вторую авеню, подальше от прибывающих копов. Поскольку выход на Вторую авеню находится рядом с парком Сары Делано Рузвельт, любимым местом окрестных бродяг, двери заперты цепью с девяти вечера до шести утра. Мне-то все равно. Я нажимаю на двери, и цепи падают. Замок куда-то отлетает.
Я вылетаю на перекресток со стороны Кристи-стрит, перепрыгнув через чернокожего старика, сидящего в луже собственных нечистот и прижимающего к груди бутылку какого-то хмельного пойла. Он просыпается, отмахивается грязной клешней.
– А-блядь-хрен-вам-всем-это-мое!
Голос его вливается в немолчный рев города и отдается у меня в ушах, когда я скрываюсь в тени, растворяясь в наступающем рассвете вместе с воем полицейских сирен.
12
Провинция Анхуэй
Китайская Народная Республика
Чи Ю By и его жена, Мей Ли, были простыми рабочими и жили в двухкомнатном доме на окраине города Паньпу. И Чи Ю, и Мей Ли считали себя «современными людьми». Они женились по любви, а не по договоренности семей, познакомившись на работе, на сборочном конвейере тракторного завода. Будучи современными молодыми рабочими, Чи Ю и Мей Ли понимали важность контроля над рождаемостью для страны и партии. Когда в этом году Мей Ли забеременела, они оба подписали документ, что после рождения ребенка пройдут процедуру стерилизации. За эту самоотверженность их сделают первыми кандидатами на повышение по работе и удостоят официальной похвалы от партии.
Мей Ли сначала несколько волновалась: а что, если будет девочка? Как ни современна она была, а все же нельзя игнорировать столетиями въевшуюся культуру. Мальчики всегда были намного ценнее девочек. Иметь много сыновей – это и есть китайское определение счастья и удачи. Вот она все беспокоилась, что делать, если будет дочь, но ее в конце концов отвезли в роддом и она родила мальчика, которого они с мужем назвали Чи Ен. Через три дня Мей Ли и ее муж подверглись стерилизации, на которую заранее согласились. Но сейчас, когда прошло две недели, Мей Ли начала бояться, что совершила самую большую в жизни ошибку.
Дом By представлял собой кирпичную коробку с черепичной крышей, такую же, как и все дома неквалифицированных рабочих, выстроившиеся вдоль улиц Паньпу. Две комнаты – это была кухня-столовая и небольшая спальня. Зимой в доме было холодно, летом жарко, а удобства – общие с соседним домом. Мей Ли и Чи Ю мечтали когда-нибудь разбогатеть и перебраться в жилище более комфортное и просторное, но пока что приходилось держать колыбель рядом с керосинкой, которая давала семье тепло и еду. Было около полуночи; Мей Ли сидела около керосинки и с беспокойством глядела на ребенка.
– Мей Ли, почему не ложишься? – Чи Ю стоял в дверях спальни, с растрепанными волосами и припухшими глазами. – Тебе ж утром вставать на работу вместе со мной, и как ты собираешься норму выполнять, если не выспишься? Мастер наверняка заметит...
– Чи Ен меня беспокоит. Он не берет бутылочку.
– Простуда, наверное. Это у всех ясельных детей бывает.
Мей Ли хмурилась и подтыкала одеяльце под ножки ребенка.
– Нельзя было его так сразу в ясли отдавать. Он такой маленький...
– Мей Ли, мы это уже обсуждали. Мы же решили, что отдать Чи Ена в ясли – единственный разумный выход. Твоя мама очень далеко живет, а мы не можем себе позволить, чтобы ты бросила работу...
– Ты прав, Чи Ю. Я знаю, что ты прав. Но не могу не волноваться. Это наш единственный ребенок. Единственный на всю жизнь.
Чи Ю улыбнулся, несмотря на усталость, и поцеловал жену в макушку.
– Это хорошо, что ты тревожишься о своем ребенке. Значит, ты хорошая мать. Я тоже беспокоюсь. Но буду беспокоиться еще сильнее, если мне не дадут повышения.
Мей Ли крепко сжала руку мужа, не отрывая глаз от колыбели.
– Пойди поспи. Я тоже скоро приду. Долго я не буду сидеть – обещаю.
Чи Ю вздохнул и пошел спать, а Мей Ли осталась сидеть на стуле у керосинки, покачивая ребенка и напевая колыбельную. Слышно было, как муж похрапывает в соседней комнате, и этот звук напоминал ей, как она устала. Вдруг веки отяжелели, голова свесилась на грудь. Через десять минут после того, как его мать заснула, Чи Ен перестал дышать.
Золотистый свет пролился в окна дома By, и дверь открылась внутрь, будто задвижку отвели невидимой рукой. На пороге стояла обнаженная женщина с длинными волосами, и они развевались, будто на легком ветерке. На руках она держала новорожденного мальчика с темными волосами и восточным лицом. Незнакомка на миг остановилась возле спящей, потом взяла тельце Чи Ена из колыбели и положила на его место живого ребенка. Так же быстро и безмолвно, как появилась, сияющая женщина вылетела в дверь.
Мей Ли резко проснулась, недоуменно моргая. Наверное, она задремала. Первым делом поглядев на Чи Ена, она удивилась и обрадовалась, увидев, что болезнь у ребенка прошла. Чи Ен счастливо гукал и махал ручками, будто приветствуя мать.
Китайская Народная Республика
Чи Ю By и его жена, Мей Ли, были простыми рабочими и жили в двухкомнатном доме на окраине города Паньпу. И Чи Ю, и Мей Ли считали себя «современными людьми». Они женились по любви, а не по договоренности семей, познакомившись на работе, на сборочном конвейере тракторного завода. Будучи современными молодыми рабочими, Чи Ю и Мей Ли понимали важность контроля над рождаемостью для страны и партии. Когда в этом году Мей Ли забеременела, они оба подписали документ, что после рождения ребенка пройдут процедуру стерилизации. За эту самоотверженность их сделают первыми кандидатами на повышение по работе и удостоят официальной похвалы от партии.
Мей Ли сначала несколько волновалась: а что, если будет девочка? Как ни современна она была, а все же нельзя игнорировать столетиями въевшуюся культуру. Мальчики всегда были намного ценнее девочек. Иметь много сыновей – это и есть китайское определение счастья и удачи. Вот она все беспокоилась, что делать, если будет дочь, но ее в конце концов отвезли в роддом и она родила мальчика, которого они с мужем назвали Чи Ен. Через три дня Мей Ли и ее муж подверглись стерилизации, на которую заранее согласились. Но сейчас, когда прошло две недели, Мей Ли начала бояться, что совершила самую большую в жизни ошибку.
Дом By представлял собой кирпичную коробку с черепичной крышей, такую же, как и все дома неквалифицированных рабочих, выстроившиеся вдоль улиц Паньпу. Две комнаты – это была кухня-столовая и небольшая спальня. Зимой в доме было холодно, летом жарко, а удобства – общие с соседним домом. Мей Ли и Чи Ю мечтали когда-нибудь разбогатеть и перебраться в жилище более комфортное и просторное, но пока что приходилось держать колыбель рядом с керосинкой, которая давала семье тепло и еду. Было около полуночи; Мей Ли сидела около керосинки и с беспокойством глядела на ребенка.
– Мей Ли, почему не ложишься? – Чи Ю стоял в дверях спальни, с растрепанными волосами и припухшими глазами. – Тебе ж утром вставать на работу вместе со мной, и как ты собираешься норму выполнять, если не выспишься? Мастер наверняка заметит...
– Чи Ен меня беспокоит. Он не берет бутылочку.
– Простуда, наверное. Это у всех ясельных детей бывает.
Мей Ли хмурилась и подтыкала одеяльце под ножки ребенка.
– Нельзя было его так сразу в ясли отдавать. Он такой маленький...
– Мей Ли, мы это уже обсуждали. Мы же решили, что отдать Чи Ена в ясли – единственный разумный выход. Твоя мама очень далеко живет, а мы не можем себе позволить, чтобы ты бросила работу...
– Ты прав, Чи Ю. Я знаю, что ты прав. Но не могу не волноваться. Это наш единственный ребенок. Единственный на всю жизнь.
Чи Ю улыбнулся, несмотря на усталость, и поцеловал жену в макушку.
– Это хорошо, что ты тревожишься о своем ребенке. Значит, ты хорошая мать. Я тоже беспокоюсь. Но буду беспокоиться еще сильнее, если мне не дадут повышения.
Мей Ли крепко сжала руку мужа, не отрывая глаз от колыбели.
– Пойди поспи. Я тоже скоро приду. Долго я не буду сидеть – обещаю.
Чи Ю вздохнул и пошел спать, а Мей Ли осталась сидеть на стуле у керосинки, покачивая ребенка и напевая колыбельную. Слышно было, как муж похрапывает в соседней комнате, и этот звук напоминал ей, как она устала. Вдруг веки отяжелели, голова свесилась на грудь. Через десять минут после того, как его мать заснула, Чи Ен перестал дышать.
Золотистый свет пролился в окна дома By, и дверь открылась внутрь, будто задвижку отвели невидимой рукой. На пороге стояла обнаженная женщина с длинными волосами, и они развевались, будто на легком ветерке. На руках она держала новорожденного мальчика с темными волосами и восточным лицом. Незнакомка на миг остановилась возле спящей, потом взяла тельце Чи Ена из колыбели и положила на его место живого ребенка. Так же быстро и безмолвно, как появилась, сияющая женщина вылетела в дверь.
Мей Ли резко проснулась, недоуменно моргая. Наверное, она задремала. Первым делом поглядев на Чи Ена, она удивилась и обрадовалась, увидев, что болезнь у ребенка прошла. Чи Ен счастливо гукал и махал ручками, будто приветствуя мать.
13
Нью-Йорк
Два голоса в телефоне:
– Она здесь.
– Ты уверен, что это она?
– Абсолютно уверен. У меня нет никаких сомнений.
– Отлично. Я знал, что она приедет, получив вырезки. Но будь осторожен. Она смертоноснее всех, с кем тебе доводилось встречаться, мой мальчик.
– Знаю. Потому-то она меня так и манит.
Это даже не мысль, скорее чувство. Ощущение, полученное дремлющим сенсорным аппаратом и переданное в подсознание. Это на самом деле или только снится?
Да проснись ты, кретинка! -верещит Другая, решая указанный вопрос раз и навсегда. – Мы не одни!
Соня вскочила, выставив клыки, волосы встали дыбом, как шерсть на шее кота. Нет времени гадать, как ее нашли. Нет времени гадать, почему не сработали ловушки. Она припала в низкую стойку, предупреждающе зашипев на незваного гостя в кожаном мягком кресле.
– Совершенно лишние театральные эффекты, миледи, – вкрадчиво произнес Дзен. Страха не было в его глазах. Настороженность – да, была, но страха не было. – Я не замышляю вам вреда.
– Если так, что вы здесь делаете?
– Мои наниматели хотели знать, где у вас гнездо. Они мне сказали пустить за вами «хвост» – вы его, разумеется, помните. Однако меня бояться вам не надо. Я не скажу им, что знаю место вашего дневного отдыха.
– К чему ты клонишь, ренфилд?
Дзен оскорбление выпрямил спину, в глазах его мелькнуло возмущение.
– Я не ренфилд.
– Ты – человек, работающий на вампиров. По моему словарю такая штука называется «ренфилд». По-вампирскому, кстати, тоже.
От этого он еще сильнее вскинулся:
– Я сам себе хозяин, черт вас побери! Я работаю на Луксора и Нюи, поскольку это соответствует моим целям, а не потому, что они защелкнули рабский ошейник на моем разуме!
– Тем больше оснований вам не доверять. Ренфилды по крайней мере не властны над тем, что они делают. Вы же, скорее, – головной баран. Заманиваете своих собратьев-людей на благо напарников-вампиров и набиваете себе карманы!
Светло-синие глаза Дзена будто потемнели, когда он исподлобья глянул на Соню.
– Я не ренфилд и не головной баран. Я такой, как вы.
– Ты совсем не такой, как я!
– Может, да, может, нет. Но вы ошиблись, определяя мой вид. Я не человек – я дхампир.
Соня повернулась к нему и посмотрела пристальнее.
– Дхампир? Я что-тослышала об этом. Предположительный побочный продукт спаривания вампиров с людьми.
Дзен огладил заплетенные локоны – будто Медуза успокаивает своих змей.
– В мире очень мало представителей моей породы. Как я уже сообщил, я дхампир. Моя мать была человеком...
– А отец вампиром? Не может быть. Вампиры – мертвецы, у них сперма безжизненна. Пусть они способны на эрекцию, даже на эякуляцию, но к размножению они не способны.
– Мне хорошо известна прокреативная слабость живых мертвецов, – фыркнул Дзен. – Если вы позволите мне продолжить, я объясню. Мой биологический отец был вполне человеком, хотя я понятия не имею, кто он был, да это и не важно. Моя мать была проституткой – из Уайтчепеля. Очевидно, моим отцом оказался какой-то пьяница, у которого в штанах нашелся двухпенсовик и способный на эрекцию член. Когда я был зачат, моей матери было – обратите внимание – только четырнадцать лет. Но вскоре после начала беременности моя мать встретилась с неким джентльменом благородной наружности. Ноблем, как вы сами догадываетесь.
Пару месяцев подряд она была его фавориткой, пока ее состояние не стало заметным. Такие вещи для вампиров – проклятие. Они навеки застыли в потоке времени, неизменные и недоступные изменению. Увядание и смерть их человеческих любовников – это одно дело (в конце концов энтропия – служанка вампиров), – но создание новой жизни! Да, это им напоминает, что они исключены из природной цепи. Они притворяются, что им отвратительно людское размножение, но втайне они завидуют и ревнуют до безумия.
Как я уже сообщил, любовник матери оставил ее, но было поздно. На меня уже подействовал яд, который он выпускал в нее при каждом сеансе питания. Когда я родился, мать поместила меня в дом подкидышей и отправилась на поиски аналогичных любовников. Я всегда был... странноват. Жизнь моя превратилась в ад между надзирателями и товарищами по заключению. Когда мне исполнилось восемь, мать вернулась и взяла меня к себе.
За эти годы она стала куртизанкой для Ноблей. Разбогатела, купила фешенебельный дом в Лондоне и превратила его в своего рода салон, где развлекала своих клиентов. Иногда у нее бывали любовники и не из вампиров – принц-варгр, дипломат-кицунэ, бизнесмен-огр. По сравнению с грубостью и безразличием детского приюта мне это казалось вполне приемлемым.
И только в двенадцать лет я стал сознавать, что сильно отличаюсь от человека. Пока я лежал, свернувшись, в чреве матери, отравленное семя ее любовника проникло в мой организм. Вряд ли я был вампиром, но я мог, разгуливая по улицам Лондона, видеть истинный облик Притворщиков. Еще у меня было обостренное чувство и интуиция, подсказывавшие, чего действительно хотят окружающие. В мгновение ока я оказался у матери сводником, разыскивая по улицам и переулкам охочих клиентов.
Но самым главным даром моего суррогатного отца оказалось долгожительство. Как вы думаете, сколько мне лет?
– Не знаю, – пожала плечами Соня. – Сорок или сорок пять.
– В июне мне исполнится сто двадцать семь лет! – надтреснуто засмеялся Дзен, хлопнув в ладоши. – Ручаюсь, вы бы никогда не догадались, миледи!
– Ваша правда. Но это все равно не отвечает на вопрос, зачем вы здесь и почему мне не убить вас прямо на месте.
Дзен поднял руку, взывая к ее терпению.
– Мои работодатели – именно работодатели. Они мне не сюзерены. Я вырос на самой груди чудовищности, если можно так сказать. У меня нет родственных чувств к людям – но я и не считаю себя вампиром. Я – вид из одного экземпляра. Единственный представитель целой расы. Я служу своим хозяевам – и все же я никому не раб. Здесь я не для того, чтобы заниматься мелкой вендеттой Луксора. Я здесь от имени того, кто вам известен, того, кто считает себя более другом, нежели врагом.
– Панглосс.
Дзен хмыкнул и встал с кресла.
– Весьма проницательно. Он послал меня вместо кого-нибудь из личных слуг, зная о вашем пристрастии убивать вампиров на месте. Я должен отвести вас к нему.
Соня покачала головой и скрестила руки на груди.
– У меня нет ни интереса, ни желания снова встречаться с Панглоссом. Его интеллектуальные игры и фокусы мне без надобности. Можете сказать ему то же, что я сказала Луксору: если он хочет смерти Моргана – его дело. Я не нанимаюсь.
– Вы неправильно поняли – Панглоссу на Моргана в высшей степени наплевать. По крайней мере сейчас это так. Он хочет видеть вас по другим и более личным причинам.
– Каким же?
– Он умирает.
– Панглосс его запрограммировал, – театральным шепотом сообщил Дзен по дороге к лифтам. – Когда он видит меня или кого-нибудь из слуг, он впадает в прострацию и не помнит, кто и когда входил. А незваному гостю мимо него не проскочить.
Лифт поднялся в пентхауз. Соню и Дзена встретил ренфилд в светло-зеленом хирургическом халате и стерильной бумажной шапочке.
– Слава богу, вы ее привели! Мы уже боялись, что вы не успеете. Ему все хуже и хуже!
– Старый хрен умудрился продержаться полторы тысячи лет, – осклабился Дзен. – И пару часов еще протянет.
Глаза ренфилда стали колючими, и было видно, что ему хочется что-то сказать Дзену или даже сделать, но он поостерегся. Если Панглосс действительно умирает, скоро его ренфилдам понадобится зелье – и защита.
Дзен посмотрел, как бурно уходит возмущенный слуга, и шепнул, прикрываясь рукой:
– Ох уж эти ренфилды! Такая страсть к театральным эффектам!
Соню провели в просторную и уютно обставленную гостиную. Скользящая стеклянная дверь вела в патио, откуда открывался панорамный вид на город. «Крайслер-Билдинг» горел в ночи светящейся иглой. Перед большим телеэкраном сидел в инвалидном кресле старик и смотрел передачу, отключив звук. Он повернул голову к вошедшим и улыбнулся, показав почернелые десны и клыки цвета старой слоновой кости.
– Здравствуй, дитя мое. Как хорошо, что ты пришла.
Беспомощность Панглосса потрясла Соню. В последний раз, когда она его видела, три года тому назад, он выглядел точно так же, как и в 1975 году при их первой встрече. У него был облик здорового, бодрого и энергичного мужчины чуть старше пятидесяти, с тронутыми сединой висками. Создание, сидящее в кресле, больше напоминало позднего Говарда Хьюза, нежели классического Гэри Гранта.
Панглосс резко облысел, и жалкие остатки волос цвета грязной простыни свисали почти до середины спины. Он сильно сгорбился, конечности его скрючило, заметно было постоянное дрожание паркинсонизма. Руки и ноги сморщились и стали похожи на лапы стервятника. Старик был завернут в белый махровый халат и подгузник для взрослых. Да, когда Луксор назвал Панглосса «стариком», Соня удивилась такому выбору выражений. Сейчас она поняла.
– Так проходит слава мирская, не правда ли? – выдохнул старый вампир. – Чтобы заметить ваше удивление, мне не нужна телепатия.
– Дзен сказал, что вы умираете, но я ему не слишком поверила.
Соня подошла ближе, обходя сидящее в кресле создание, пытаясь найти дефекты маскировки, выдающие обман. И не нашла.
Панглосс осклабился и кивнул – Соня не поняла, то ли это был знак понимания, то ли тремор.
– Дзен – ужасный лжец. Но он всегда говорит правду. С вашей стороны будет мудро это запомнить, дорогая моя. – Он пристально посмотрел на дхампира, и на краткий миг вернулось что-то от прежнего уверенного в себе Панглосса. – Ты сделал, мальчик, что тебя просили. Мои ренфилды уже приготовили для тебя чек. Теперь иди, я буду говорить со своей внучкой наедине.
Дзен вышел небрежной походкой, остановившись по дороге подмигнуть Соне, и закрыл за собой дверь.
– Извините мальчика, – с сильной одышкой произнес Панглосс. – Мать его слишком избаловала – из чувства вины за то, что отдала его в начале жизни чужим людям. Он воображает, что он дхампир. По этому поводу он несколько безумен, и даже не несколько, но лучше контролирует это безумие, чем ренфилды. И он сдает себя не только вампирам, но и людям, он вам этого не говорил? У него невероятно высокий болевой порог, и он выдерживает сильнейшие побои без всяких побочных эффектов. Поэтому он предоставляет себя в пользование людям, получающим удовольствие от чужой боли.
– Я там была, – произнесла про себя Соня.
– Но хватит о моем побочном полусыне, – скривился Панглосс. – Да, это я – причина его состояния. Он вам не говорил? Между вами существует родственная связь, как считается это у нас. Но я думаю, вы хотели бы знать, зачем я посылал вам те газетные вырезки.
– Это понятно. Вы хотели дать мне знать, где Морган, чтобы я его убила, а вам досталась слава и уважение ваших приятелей по кровососанию.
Смех Панглосса прозвучал средне между скрипом и хрипением, и старик согнулся пополам. На секунду Соня испугалась, что он сейчас выкашляет легкие. Овладев собой, Панглосс сказал:
– Дитя мое, у вас есть все основания быть со мной подозрительной – я ничего не сделал в прошлом, что могло бы завоевать ваше доверие. Но я стал другим человеком – или другим вампиром? Тот Панглосс, которого вы видите, изменился внутренне не меньше, чем внешне.
Неверной рукой он показал на окно.
– Дорогая моя, не сделаете ли вы мне одолжение – подвезти меня к окну? Я хотел бы последний раз увидеть ночь.
Соня взялась за ручки кресла и повезла Панглосса к стеклянной двери. Ее поразило, как мало он весит.
– Я знаю, что это звучит глупо, – сказала она, – но как вы можете умирать? Ведь вы же и так мертвы?
– Хороший вопрос. И не такой уж дурацкий, как кажется. Многие считают вампиров – то есть нас, известных ранее как энкиду, -бессмертными. По человеческим меркам оно так и есть. Существуют вампиры, насчитывающие тысячи лет. Я ходил по этой земле с пятого века нашей эры, еще до того, как Хлодвиг принял христианского Бога. Но всякой вещи приходит свой срок – даже живому мертвецу.
Да, мертвого можно уничтожить, и вы это хорошо знаете. Нас можно убить, повредив мозг или перебив позвоночник, нас можно сжечь, или отрубить голову, или убить прикосновением солнца или серебра. Но мы невосприимчивы к массе болезней, от которых редеет человеческое стадо, старение не трогает нас после воскрешения. Да, мы иммунны ко всем болезням, кроме одной – Ennui.
– Вы хотите сказать, что умираете от скуки?
–Отвратительно, правда? Но такая судьба ждет всех вампиров, как только они накопят достаточно силы и знаний, чтобы подняться над еженощными заботами о пропитании. Что такое войны родов, как не шахматы, где играют живыми фигурами? Зачем мы вмешиваемся в дела людей, если не в поисках, чем бы себя занять? Когда аппетит удовлетворен, что нам остается? Мы столько уже потратили времени и энергии на поддержание подобия жизни, что нам претит признать истину: за всем этим нет ничего, кроме врожденной потребности продолжать существование.
И для каждого вампира наступает момент, когда бесконечные интриги, заговоры и манипуляции перестают привлекать. Когда это случается, мы начинаем исследовать свои мотивы, начинаем сомневаться, действительно ли так важны наши нужды, как мы воображали. Вот здесь нами овладевает Ennui, и мы начинаем умирать. Это случилось и со мной. Я могу проследить начало своего падения до Рима, где вы отметили меня своим ножом. Нанесенная вами рана так никогда и не зажила.
Он распахнул халат и показал на длинный неровный шрам посреди груди. Были еще десятки, если не сотни, бледных, почти незаметных шрамов на его теле – призрачные памятки прошедших боев. Соня знала, что рана, которую показывает Панглосс, нанесена почти двадцать лет назад, но она казалась свежей. И это было единственное, что выглядело неподдельно живым на теле Панглосса.
– В своей жизни мне пришлось перенести множество куда более серьезных ран. Но эта, в отличие от них, отказалась уходить. Когда я гляжу на нее, мне вспоминается, как близок я был к смерти от вашей руки – а ради чего? И я ловил себя на мыслях о смертности и о том, что я сделал за пятнадцать сотен лет на этой планете – и сделал ли хоть что-нибудь?
Я знал великих людей, людей власти и искусства. Я был при дворе Карла Великого и видел распад его империи после его смерти. Я был советником пап, епископов и кардиналов всех мастей. Я видел чуму, опустошавшую города Европы. Три раза я видел, как горел Лондон. На моих глазах рождались религии, возникали государства, падали монархи. Леонардо да Винчи, Боттичелли, Босх, Вольтер, Дефо, Мольер – все они знали меня в разных обличьях. Но все же не было по-настоящему моего влияния ни в чем, что происходило. Иногда, правда, удавалось мне расстроить брак или уничтожить дружбу. Никогда я не играл роль творца – только паразита, питающегося от жил человеческого общества.
У Панглосса так тряслась голова, что Соня всерьез опасалась, как бы она не оторвалась и не упала к нему на колени.
– Они со мной не считаются – другие Нобли. Никогда не считались. Потому что я никогда не принимал титула «барона», или «графа», или «герцога». Я называл себя «доктор». У меня хватало ума не претендовать на благородство крови. Как только ты выскажешь такую претензию, они набрасываются на тебя, как пиявки, стараясь тебя повергнуть. Не на слепой удаче удалось мне продержаться полторы тысячи лет. Еще они считают меня дураком за то, что я не питаюсь от сильных эмоций – предпочитаю мелкую ревность и интриги в артистической среде порывам ужаса концентрационных лагерей и центров перевоспитания.
Два голоса в телефоне:
– Она здесь.
– Ты уверен, что это она?
– Абсолютно уверен. У меня нет никаких сомнений.
– Отлично. Я знал, что она приедет, получив вырезки. Но будь осторожен. Она смертоноснее всех, с кем тебе доводилось встречаться, мой мальчик.
– Знаю. Потому-то она меня так и манит.
* * *
В комнате кто-то есть.Это даже не мысль, скорее чувство. Ощущение, полученное дремлющим сенсорным аппаратом и переданное в подсознание. Это на самом деле или только снится?
Да проснись ты, кретинка! -верещит Другая, решая указанный вопрос раз и навсегда. – Мы не одни!
Соня вскочила, выставив клыки, волосы встали дыбом, как шерсть на шее кота. Нет времени гадать, как ее нашли. Нет времени гадать, почему не сработали ловушки. Она припала в низкую стойку, предупреждающе зашипев на незваного гостя в кожаном мягком кресле.
– Совершенно лишние театральные эффекты, миледи, – вкрадчиво произнес Дзен. Страха не было в его глазах. Настороженность – да, была, но страха не было. – Я не замышляю вам вреда.
– Если так, что вы здесь делаете?
– Мои наниматели хотели знать, где у вас гнездо. Они мне сказали пустить за вами «хвост» – вы его, разумеется, помните. Однако меня бояться вам не надо. Я не скажу им, что знаю место вашего дневного отдыха.
– К чему ты клонишь, ренфилд?
Дзен оскорбление выпрямил спину, в глазах его мелькнуло возмущение.
– Я не ренфилд.
– Ты – человек, работающий на вампиров. По моему словарю такая штука называется «ренфилд». По-вампирскому, кстати, тоже.
От этого он еще сильнее вскинулся:
– Я сам себе хозяин, черт вас побери! Я работаю на Луксора и Нюи, поскольку это соответствует моим целям, а не потому, что они защелкнули рабский ошейник на моем разуме!
– Тем больше оснований вам не доверять. Ренфилды по крайней мере не властны над тем, что они делают. Вы же, скорее, – головной баран. Заманиваете своих собратьев-людей на благо напарников-вампиров и набиваете себе карманы!
Светло-синие глаза Дзена будто потемнели, когда он исподлобья глянул на Соню.
– Я не ренфилд и не головной баран. Я такой, как вы.
– Ты совсем не такой, как я!
– Может, да, может, нет. Но вы ошиблись, определяя мой вид. Я не человек – я дхампир.
Соня повернулась к нему и посмотрела пристальнее.
– Дхампир? Я что-тослышала об этом. Предположительный побочный продукт спаривания вампиров с людьми.
Дзен огладил заплетенные локоны – будто Медуза успокаивает своих змей.
– В мире очень мало представителей моей породы. Как я уже сообщил, я дхампир. Моя мать была человеком...
– А отец вампиром? Не может быть. Вампиры – мертвецы, у них сперма безжизненна. Пусть они способны на эрекцию, даже на эякуляцию, но к размножению они не способны.
– Мне хорошо известна прокреативная слабость живых мертвецов, – фыркнул Дзен. – Если вы позволите мне продолжить, я объясню. Мой биологический отец был вполне человеком, хотя я понятия не имею, кто он был, да это и не важно. Моя мать была проституткой – из Уайтчепеля. Очевидно, моим отцом оказался какой-то пьяница, у которого в штанах нашелся двухпенсовик и способный на эрекцию член. Когда я был зачат, моей матери было – обратите внимание – только четырнадцать лет. Но вскоре после начала беременности моя мать встретилась с неким джентльменом благородной наружности. Ноблем, как вы сами догадываетесь.
Пару месяцев подряд она была его фавориткой, пока ее состояние не стало заметным. Такие вещи для вампиров – проклятие. Они навеки застыли в потоке времени, неизменные и недоступные изменению. Увядание и смерть их человеческих любовников – это одно дело (в конце концов энтропия – служанка вампиров), – но создание новой жизни! Да, это им напоминает, что они исключены из природной цепи. Они притворяются, что им отвратительно людское размножение, но втайне они завидуют и ревнуют до безумия.
Как я уже сообщил, любовник матери оставил ее, но было поздно. На меня уже подействовал яд, который он выпускал в нее при каждом сеансе питания. Когда я родился, мать поместила меня в дом подкидышей и отправилась на поиски аналогичных любовников. Я всегда был... странноват. Жизнь моя превратилась в ад между надзирателями и товарищами по заключению. Когда мне исполнилось восемь, мать вернулась и взяла меня к себе.
За эти годы она стала куртизанкой для Ноблей. Разбогатела, купила фешенебельный дом в Лондоне и превратила его в своего рода салон, где развлекала своих клиентов. Иногда у нее бывали любовники и не из вампиров – принц-варгр, дипломат-кицунэ, бизнесмен-огр. По сравнению с грубостью и безразличием детского приюта мне это казалось вполне приемлемым.
И только в двенадцать лет я стал сознавать, что сильно отличаюсь от человека. Пока я лежал, свернувшись, в чреве матери, отравленное семя ее любовника проникло в мой организм. Вряд ли я был вампиром, но я мог, разгуливая по улицам Лондона, видеть истинный облик Притворщиков. Еще у меня было обостренное чувство и интуиция, подсказывавшие, чего действительно хотят окружающие. В мгновение ока я оказался у матери сводником, разыскивая по улицам и переулкам охочих клиентов.
Но самым главным даром моего суррогатного отца оказалось долгожительство. Как вы думаете, сколько мне лет?
– Не знаю, – пожала плечами Соня. – Сорок или сорок пять.
– В июне мне исполнится сто двадцать семь лет! – надтреснуто засмеялся Дзен, хлопнув в ладоши. – Ручаюсь, вы бы никогда не догадались, миледи!
– Ваша правда. Но это все равно не отвечает на вопрос, зачем вы здесь и почему мне не убить вас прямо на месте.
Дзен поднял руку, взывая к ее терпению.
– Мои работодатели – именно работодатели. Они мне не сюзерены. Я вырос на самой груди чудовищности, если можно так сказать. У меня нет родственных чувств к людям – но я и не считаю себя вампиром. Я – вид из одного экземпляра. Единственный представитель целой расы. Я служу своим хозяевам – и все же я никому не раб. Здесь я не для того, чтобы заниматься мелкой вендеттой Луксора. Я здесь от имени того, кто вам известен, того, кто считает себя более другом, нежели врагом.
– Панглосс.
Дзен хмыкнул и встал с кресла.
– Весьма проницательно. Он послал меня вместо кого-нибудь из личных слуг, зная о вашем пристрастии убивать вампиров на месте. Я должен отвести вас к нему.
Соня покачала головой и скрестила руки на груди.
– У меня нет ни интереса, ни желания снова встречаться с Панглоссом. Его интеллектуальные игры и фокусы мне без надобности. Можете сказать ему то же, что я сказала Луксору: если он хочет смерти Моргана – его дело. Я не нанимаюсь.
– Вы неправильно поняли – Панглоссу на Моргана в высшей степени наплевать. По крайней мере сейчас это так. Он хочет видеть вас по другим и более личным причинам.
– Каким же?
– Он умирает.
* * *
Логово Панглосса находилось на верхних трех этажах фешенебельного жилого дома в Грамерси-парке. При виде Сони, вошедшей первой, швейцар скорчил зверскую рожу, но тут появился Дзен. Глаза швейцара остекленели, лицо обессмыслилось.– Панглосс его запрограммировал, – театральным шепотом сообщил Дзен по дороге к лифтам. – Когда он видит меня или кого-нибудь из слуг, он впадает в прострацию и не помнит, кто и когда входил. А незваному гостю мимо него не проскочить.
Лифт поднялся в пентхауз. Соню и Дзена встретил ренфилд в светло-зеленом хирургическом халате и стерильной бумажной шапочке.
– Слава богу, вы ее привели! Мы уже боялись, что вы не успеете. Ему все хуже и хуже!
– Старый хрен умудрился продержаться полторы тысячи лет, – осклабился Дзен. – И пару часов еще протянет.
Глаза ренфилда стали колючими, и было видно, что ему хочется что-то сказать Дзену или даже сделать, но он поостерегся. Если Панглосс действительно умирает, скоро его ренфилдам понадобится зелье – и защита.
Дзен посмотрел, как бурно уходит возмущенный слуга, и шепнул, прикрываясь рукой:
– Ох уж эти ренфилды! Такая страсть к театральным эффектам!
Соню провели в просторную и уютно обставленную гостиную. Скользящая стеклянная дверь вела в патио, откуда открывался панорамный вид на город. «Крайслер-Билдинг» горел в ночи светящейся иглой. Перед большим телеэкраном сидел в инвалидном кресле старик и смотрел передачу, отключив звук. Он повернул голову к вошедшим и улыбнулся, показав почернелые десны и клыки цвета старой слоновой кости.
– Здравствуй, дитя мое. Как хорошо, что ты пришла.
Беспомощность Панглосса потрясла Соню. В последний раз, когда она его видела, три года тому назад, он выглядел точно так же, как и в 1975 году при их первой встрече. У него был облик здорового, бодрого и энергичного мужчины чуть старше пятидесяти, с тронутыми сединой висками. Создание, сидящее в кресле, больше напоминало позднего Говарда Хьюза, нежели классического Гэри Гранта.
Панглосс резко облысел, и жалкие остатки волос цвета грязной простыни свисали почти до середины спины. Он сильно сгорбился, конечности его скрючило, заметно было постоянное дрожание паркинсонизма. Руки и ноги сморщились и стали похожи на лапы стервятника. Старик был завернут в белый махровый халат и подгузник для взрослых. Да, когда Луксор назвал Панглосса «стариком», Соня удивилась такому выбору выражений. Сейчас она поняла.
– Так проходит слава мирская, не правда ли? – выдохнул старый вампир. – Чтобы заметить ваше удивление, мне не нужна телепатия.
– Дзен сказал, что вы умираете, но я ему не слишком поверила.
Соня подошла ближе, обходя сидящее в кресле создание, пытаясь найти дефекты маскировки, выдающие обман. И не нашла.
Панглосс осклабился и кивнул – Соня не поняла, то ли это был знак понимания, то ли тремор.
– Дзен – ужасный лжец. Но он всегда говорит правду. С вашей стороны будет мудро это запомнить, дорогая моя. – Он пристально посмотрел на дхампира, и на краткий миг вернулось что-то от прежнего уверенного в себе Панглосса. – Ты сделал, мальчик, что тебя просили. Мои ренфилды уже приготовили для тебя чек. Теперь иди, я буду говорить со своей внучкой наедине.
Дзен вышел небрежной походкой, остановившись по дороге подмигнуть Соне, и закрыл за собой дверь.
– Извините мальчика, – с сильной одышкой произнес Панглосс. – Мать его слишком избаловала – из чувства вины за то, что отдала его в начале жизни чужим людям. Он воображает, что он дхампир. По этому поводу он несколько безумен, и даже не несколько, но лучше контролирует это безумие, чем ренфилды. И он сдает себя не только вампирам, но и людям, он вам этого не говорил? У него невероятно высокий болевой порог, и он выдерживает сильнейшие побои без всяких побочных эффектов. Поэтому он предоставляет себя в пользование людям, получающим удовольствие от чужой боли.
– Я там была, – произнесла про себя Соня.
– Но хватит о моем побочном полусыне, – скривился Панглосс. – Да, это я – причина его состояния. Он вам не говорил? Между вами существует родственная связь, как считается это у нас. Но я думаю, вы хотели бы знать, зачем я посылал вам те газетные вырезки.
– Это понятно. Вы хотели дать мне знать, где Морган, чтобы я его убила, а вам досталась слава и уважение ваших приятелей по кровососанию.
Смех Панглосса прозвучал средне между скрипом и хрипением, и старик согнулся пополам. На секунду Соня испугалась, что он сейчас выкашляет легкие. Овладев собой, Панглосс сказал:
– Дитя мое, у вас есть все основания быть со мной подозрительной – я ничего не сделал в прошлом, что могло бы завоевать ваше доверие. Но я стал другим человеком – или другим вампиром? Тот Панглосс, которого вы видите, изменился внутренне не меньше, чем внешне.
Неверной рукой он показал на окно.
– Дорогая моя, не сделаете ли вы мне одолжение – подвезти меня к окну? Я хотел бы последний раз увидеть ночь.
Соня взялась за ручки кресла и повезла Панглосса к стеклянной двери. Ее поразило, как мало он весит.
– Я знаю, что это звучит глупо, – сказала она, – но как вы можете умирать? Ведь вы же и так мертвы?
– Хороший вопрос. И не такой уж дурацкий, как кажется. Многие считают вампиров – то есть нас, известных ранее как энкиду, -бессмертными. По человеческим меркам оно так и есть. Существуют вампиры, насчитывающие тысячи лет. Я ходил по этой земле с пятого века нашей эры, еще до того, как Хлодвиг принял христианского Бога. Но всякой вещи приходит свой срок – даже живому мертвецу.
Да, мертвого можно уничтожить, и вы это хорошо знаете. Нас можно убить, повредив мозг или перебив позвоночник, нас можно сжечь, или отрубить голову, или убить прикосновением солнца или серебра. Но мы невосприимчивы к массе болезней, от которых редеет человеческое стадо, старение не трогает нас после воскрешения. Да, мы иммунны ко всем болезням, кроме одной – Ennui.
– Вы хотите сказать, что умираете от скуки?
–Отвратительно, правда? Но такая судьба ждет всех вампиров, как только они накопят достаточно силы и знаний, чтобы подняться над еженощными заботами о пропитании. Что такое войны родов, как не шахматы, где играют живыми фигурами? Зачем мы вмешиваемся в дела людей, если не в поисках, чем бы себя занять? Когда аппетит удовлетворен, что нам остается? Мы столько уже потратили времени и энергии на поддержание подобия жизни, что нам претит признать истину: за всем этим нет ничего, кроме врожденной потребности продолжать существование.
И для каждого вампира наступает момент, когда бесконечные интриги, заговоры и манипуляции перестают привлекать. Когда это случается, мы начинаем исследовать свои мотивы, начинаем сомневаться, действительно ли так важны наши нужды, как мы воображали. Вот здесь нами овладевает Ennui, и мы начинаем умирать. Это случилось и со мной. Я могу проследить начало своего падения до Рима, где вы отметили меня своим ножом. Нанесенная вами рана так никогда и не зажила.
Он распахнул халат и показал на длинный неровный шрам посреди груди. Были еще десятки, если не сотни, бледных, почти незаметных шрамов на его теле – призрачные памятки прошедших боев. Соня знала, что рана, которую показывает Панглосс, нанесена почти двадцать лет назад, но она казалась свежей. И это было единственное, что выглядело неподдельно живым на теле Панглосса.
– В своей жизни мне пришлось перенести множество куда более серьезных ран. Но эта, в отличие от них, отказалась уходить. Когда я гляжу на нее, мне вспоминается, как близок я был к смерти от вашей руки – а ради чего? И я ловил себя на мыслях о смертности и о том, что я сделал за пятнадцать сотен лет на этой планете – и сделал ли хоть что-нибудь?
Я знал великих людей, людей власти и искусства. Я был при дворе Карла Великого и видел распад его империи после его смерти. Я был советником пап, епископов и кардиналов всех мастей. Я видел чуму, опустошавшую города Европы. Три раза я видел, как горел Лондон. На моих глазах рождались религии, возникали государства, падали монархи. Леонардо да Винчи, Боттичелли, Босх, Вольтер, Дефо, Мольер – все они знали меня в разных обличьях. Но все же не было по-настоящему моего влияния ни в чем, что происходило. Иногда, правда, удавалось мне расстроить брак или уничтожить дружбу. Никогда я не играл роль творца – только паразита, питающегося от жил человеческого общества.
У Панглосса так тряслась голова, что Соня всерьез опасалась, как бы она не оторвалась и не упала к нему на колени.
– Они со мной не считаются – другие Нобли. Никогда не считались. Потому что я никогда не принимал титула «барона», или «графа», или «герцога». Я называл себя «доктор». У меня хватало ума не претендовать на благородство крови. Как только ты выскажешь такую претензию, они набрасываются на тебя, как пиявки, стараясь тебя повергнуть. Не на слепой удаче удалось мне продержаться полторы тысячи лет. Еще они считают меня дураком за то, что я не питаюсь от сильных эмоций – предпочитаю мелкую ревность и интриги в артистической среде порывам ужаса концентрационных лагерей и центров перевоспитания.