7
Палмер не помнил, когда последний раз был трезв.
Не помнил, когда последний раз брился или менял одежду. Он точно знал, что несколько дней сидит у кухонного стола, голый, в одних шортах, но сколько именно дней, определить не мог.
Палмер встал, шатаясь подошел к настенному календарю и прищурился. Календарь, полученный в аптеке в Медине, был украшен портретом мускулистого ацтекского красавца-воина, в блестящих перьях и набедренной повязке. Воин стрелял из лука в наступающие сумерки, а у его ног распростерлась фигуристая ацтекская дева в прозрачном платье, более похожая на натурщицу Варгаса, чем на жрицу-девственницу. Миф, который представляла картина, Палмеру не был знаком: то ли воин защищает упавшую жрицу, то ли это он ее убил. И куда он вообще, черт его побери, целится?
От этих мыслей болела голова. Палмер проковылял обратно к столу и сел, от души вздохнув. Только потом он сообразил, что забыл подсчитать, сколько дней прошло, как Лит закрылась в коконе и его жизнь пошла псу под хвост.
И сколько времени нет Сони, он тоже точно не знал. Он был слишком пьян, чтобы искать ее мысленно, и к тому же чутье подсказывало, что из этого все равно ничего бы не вышло, будь он даже трезв как стеклышко. А тут еще возможность снова напороться на разум Другой, как бы далеко он ни был – нет, лучше и не пробовать.
Взгляд Палмера упал на черную маску на пачке неоплаченных счетов и незаполненных накладных. Пустые глаза таращились на него, губы разошлись, будто для поцелуя – или укуса. Голова продолжала болеть, и Палмер опустил ее на стол.
Когда он снова открыл глаза, было темно.
Он хмыкнул и резко выпрямился на стуле, сбив на пол полупустую бутылку. Она разлетелась, обрызгав босые ноги жидким золотом. Цвет текилы напомнил глаза Лит. И кокон.
Да, кокон. Пора посмотреть, что там с ним.
Палмер вскочил и повернулся к двери в патио. Он всегда по ночам проверял кокон. Днем это не казалось необходимым, а ночью – ночью другое дело. По ночам всякое бывает. И надо признать, после заката кокон был очень красив. Пронизывающее его жутковатое сияние становилось сильнее, будто кусок янтаря поднесли к фонарику. Иногда в коконе что-то двигалось – словно кто-то там плавает.
Палмер открыл дверь и вышел в патио, ожидая увидеть медовое сияние. Но было темно. Потом он заметил, что стража тоже нигде не видно.
– Фидо?
Палмер настороженно шагнул вперед, оглядываясь в поисках массивной фигуры серафима. Он куда-то перенес кокон Лит? Туда, где безопаснее? Но тут глаза привыкли к темноте, и Палмер увидел, что на камнях дворика что-то лежит.
Сначала ему показалось, что это сдутый аэростат, вроде тех, что используют метеорологи. Он лежал сплющенный и сиротливый, как выброшенный бурей на берег осьминог. Подойдя ближе, Палмер увидел еле заметное желтоватое свечение. Он опустился на колени и потрогал опустевшую куколку. На ощупь – что-то среднее между сброшенной змеиной кожей и мокрым одеялом.
У Палмера голова пошла кругом.
– Лит? Лит, где ты, милая?
Он с трудом поднялся на ноги, стараясь не упасть в обморок. В крови схватились за господство адреналин с текилой, но Палмер так набрался, что быстро протрезветь не мог.
– Лит?
Сверху пролился свет, будто кто-то включил миниатюрное солнце. Палмер сжался и закрыл глаза рукой. Первая мысль – что над домом кружит вертолет, освещая его прожектором, как бывает в Лос-Анджелесе. Потом до него дошло, что шум, который он принял за звук лопастей, – это его собственный пульс, стучащий в висках. И тогда свет заговорил.
(Папа.)
Свет уменьшил мощность, стал ровным сиянием, и Палмер увидел то, что было в его середине. Молодую женщину – не старше шестнадцати или семнадцати лет. Волосы такие длинные, что можно было бы сплести веревку, и они плыли в воздухе, как мантия или крылья. Смуглая кожа, золотые, без зрачков и радужек, глаза. Полная грудь, широкие бедра, и глаза Палмера сами остановились на треугольнике внизу живота. Она была красива, она была женщина. Она была всеми женщинами сразу. Непрошеная тяжесть зашевелилась в паху и затвердела при виде этой прекрасной обнаженной женщины, повисшей над ним видением Венеры. Или Мадонны.
– Л-лит?
Сияющая женщина улыбнулась и заговорила, не шевеля губами. Голос ее был гладок, как бархат, и успокаивал, как прохладная рука на горячечный лоб.
(Мое детство кончилось. Пора мне приниматься за работу. Я очень тебе обязана за то, что ты оберегал меня, что любил меня и относился как к своему ребенку, за то, что ты показал мне, что значит быть человеком. Я у тебя в долгу, и вот почему я сделаю тебя Первым.)
–Первым? Первым кем?
(Отцом будущей расы.)
Не успел Палмер спросить, что значит это,как Лит спикировала на него, схватив его в объятия. Он был слишком пьян и ошеломлен, чтобы возразить, пока не увидел верхушки деревьев, плывущие под ногами.
– Лит! Прекрати! Какого черта ты де...
Он не успел договорить, потому что Лит приложила рот к его губам, ее язык проник ему в рот. Палмер даже начал отвечать, потом спазм сдавил ему горло, и он попытался оттолкнуть Лит.
– Лит, перестань немедленно! Я твой отец!
(Мой отец – вампир по имени Фелл.)
–Ты меня отлично понимаешь! Прекрати эти глупости, девочка, и немедленно поставь меня на землю!
Лицо Лит заполнило, заслонило весь мир, ее глаза стали двумя августовскими лунами. Палмер хотел крикнуть, но в груди не осталось дыхания. Дитя, которое он растил почти три года, нельзя было увидеть в этой странной светящейся женщине.
(Ты – Первый из моих Женихов. Первый, кто летит со мной в свадебный полет. Не страшись меня, Вильям Палмер. Это твоя награда за годы заботы. Тебе оказана честь.)
Палмер дрожал, ощущая, как у него встает и твердеет, отвечая на гормоны этой гордой фигуры. Он продолжал внушать себе, что этого ничего нет, что его не опустошает против его воли сияющая женщина, несущая его по небу, что на самом деле он просто свалился в обморок в луже собственной мочи в кухне. Даже в оргазме, трясущем и сминающем тело, как старую газету, он все твердил себе, что это только сон.
Проснулся он в каком-то саду. Он был гол, джинсовые шорты где-то потерялись. Голова гудела чудовищным похмельем, в паху было липко и пахло сексом. Палмер перевернулся на живот и заплакал, раздирая скрюченными руками траву. Потом его вырвало.
Раздался хруст сломанной ветки, и Палмер стал оглядываться, чем бы себя прикрыть. Он застыл при виде юной местной девушки с корзиной фруктов на голове. Девушка таращилась на него. По ее миниатюрной фигуре, по форме глаз и скул он понял, что она из ланкондоанов – чистокровных потомков древних царей майя, что правили здесь до прихода конкистадоров. Девушка смотрела с любопытством, не испуганная и не встревоженная его наготой.
– Вам нехорошо, сеньор?
Палмер захохотал, отчего девушка посмотрела на него еще более странно.
– Что да, то да! Нехорошо – это точно сказано!
Он захохотал еще сильнее, и тут его снова вырвало.
Не помнил, когда последний раз брился или менял одежду. Он точно знал, что несколько дней сидит у кухонного стола, голый, в одних шортах, но сколько именно дней, определить не мог.
Палмер встал, шатаясь подошел к настенному календарю и прищурился. Календарь, полученный в аптеке в Медине, был украшен портретом мускулистого ацтекского красавца-воина, в блестящих перьях и набедренной повязке. Воин стрелял из лука в наступающие сумерки, а у его ног распростерлась фигуристая ацтекская дева в прозрачном платье, более похожая на натурщицу Варгаса, чем на жрицу-девственницу. Миф, который представляла картина, Палмеру не был знаком: то ли воин защищает упавшую жрицу, то ли это он ее убил. И куда он вообще, черт его побери, целится?
От этих мыслей болела голова. Палмер проковылял обратно к столу и сел, от души вздохнув. Только потом он сообразил, что забыл подсчитать, сколько дней прошло, как Лит закрылась в коконе и его жизнь пошла псу под хвост.
И сколько времени нет Сони, он тоже точно не знал. Он был слишком пьян, чтобы искать ее мысленно, и к тому же чутье подсказывало, что из этого все равно ничего бы не вышло, будь он даже трезв как стеклышко. А тут еще возможность снова напороться на разум Другой, как бы далеко он ни был – нет, лучше и не пробовать.
Взгляд Палмера упал на черную маску на пачке неоплаченных счетов и незаполненных накладных. Пустые глаза таращились на него, губы разошлись, будто для поцелуя – или укуса. Голова продолжала болеть, и Палмер опустил ее на стол.
Когда он снова открыл глаза, было темно.
Он хмыкнул и резко выпрямился на стуле, сбив на пол полупустую бутылку. Она разлетелась, обрызгав босые ноги жидким золотом. Цвет текилы напомнил глаза Лит. И кокон.
Да, кокон. Пора посмотреть, что там с ним.
Палмер вскочил и повернулся к двери в патио. Он всегда по ночам проверял кокон. Днем это не казалось необходимым, а ночью – ночью другое дело. По ночам всякое бывает. И надо признать, после заката кокон был очень красив. Пронизывающее его жутковатое сияние становилось сильнее, будто кусок янтаря поднесли к фонарику. Иногда в коконе что-то двигалось – словно кто-то там плавает.
Палмер открыл дверь и вышел в патио, ожидая увидеть медовое сияние. Но было темно. Потом он заметил, что стража тоже нигде не видно.
– Фидо?
Палмер настороженно шагнул вперед, оглядываясь в поисках массивной фигуры серафима. Он куда-то перенес кокон Лит? Туда, где безопаснее? Но тут глаза привыкли к темноте, и Палмер увидел, что на камнях дворика что-то лежит.
Сначала ему показалось, что это сдутый аэростат, вроде тех, что используют метеорологи. Он лежал сплющенный и сиротливый, как выброшенный бурей на берег осьминог. Подойдя ближе, Палмер увидел еле заметное желтоватое свечение. Он опустился на колени и потрогал опустевшую куколку. На ощупь – что-то среднее между сброшенной змеиной кожей и мокрым одеялом.
У Палмера голова пошла кругом.
– Лит? Лит, где ты, милая?
Он с трудом поднялся на ноги, стараясь не упасть в обморок. В крови схватились за господство адреналин с текилой, но Палмер так набрался, что быстро протрезветь не мог.
– Лит?
Сверху пролился свет, будто кто-то включил миниатюрное солнце. Палмер сжался и закрыл глаза рукой. Первая мысль – что над домом кружит вертолет, освещая его прожектором, как бывает в Лос-Анджелесе. Потом до него дошло, что шум, который он принял за звук лопастей, – это его собственный пульс, стучащий в висках. И тогда свет заговорил.
(Папа.)
Свет уменьшил мощность, стал ровным сиянием, и Палмер увидел то, что было в его середине. Молодую женщину – не старше шестнадцати или семнадцати лет. Волосы такие длинные, что можно было бы сплести веревку, и они плыли в воздухе, как мантия или крылья. Смуглая кожа, золотые, без зрачков и радужек, глаза. Полная грудь, широкие бедра, и глаза Палмера сами остановились на треугольнике внизу живота. Она была красива, она была женщина. Она была всеми женщинами сразу. Непрошеная тяжесть зашевелилась в паху и затвердела при виде этой прекрасной обнаженной женщины, повисшей над ним видением Венеры. Или Мадонны.
– Л-лит?
Сияющая женщина улыбнулась и заговорила, не шевеля губами. Голос ее был гладок, как бархат, и успокаивал, как прохладная рука на горячечный лоб.
(Мое детство кончилось. Пора мне приниматься за работу. Я очень тебе обязана за то, что ты оберегал меня, что любил меня и относился как к своему ребенку, за то, что ты показал мне, что значит быть человеком. Я у тебя в долгу, и вот почему я сделаю тебя Первым.)
–Первым? Первым кем?
(Отцом будущей расы.)
Не успел Палмер спросить, что значит это,как Лит спикировала на него, схватив его в объятия. Он был слишком пьян и ошеломлен, чтобы возразить, пока не увидел верхушки деревьев, плывущие под ногами.
– Лит! Прекрати! Какого черта ты де...
Он не успел договорить, потому что Лит приложила рот к его губам, ее язык проник ему в рот. Палмер даже начал отвечать, потом спазм сдавил ему горло, и он попытался оттолкнуть Лит.
– Лит, перестань немедленно! Я твой отец!
(Мой отец – вампир по имени Фелл.)
–Ты меня отлично понимаешь! Прекрати эти глупости, девочка, и немедленно поставь меня на землю!
Лицо Лит заполнило, заслонило весь мир, ее глаза стали двумя августовскими лунами. Палмер хотел крикнуть, но в груди не осталось дыхания. Дитя, которое он растил почти три года, нельзя было увидеть в этой странной светящейся женщине.
(Ты – Первый из моих Женихов. Первый, кто летит со мной в свадебный полет. Не страшись меня, Вильям Палмер. Это твоя награда за годы заботы. Тебе оказана честь.)
Палмер дрожал, ощущая, как у него встает и твердеет, отвечая на гормоны этой гордой фигуры. Он продолжал внушать себе, что этого ничего нет, что его не опустошает против его воли сияющая женщина, несущая его по небу, что на самом деле он просто свалился в обморок в луже собственной мочи в кухне. Даже в оргазме, трясущем и сминающем тело, как старую газету, он все твердил себе, что это только сон.
Проснулся он в каком-то саду. Он был гол, джинсовые шорты где-то потерялись. Голова гудела чудовищным похмельем, в паху было липко и пахло сексом. Палмер перевернулся на живот и заплакал, раздирая скрюченными руками траву. Потом его вырвало.
Раздался хруст сломанной ветки, и Палмер стал оглядываться, чем бы себя прикрыть. Он застыл при виде юной местной девушки с корзиной фруктов на голове. Девушка таращилась на него. По ее миниатюрной фигуре, по форме глаз и скул он понял, что она из ланкондоанов – чистокровных потомков древних царей майя, что правили здесь до прихода конкистадоров. Девушка смотрела с любопытством, не испуганная и не встревоженная его наготой.
– Вам нехорошо, сеньор?
Палмер захохотал, отчего девушка посмотрела на него еще более странно.
– Что да, то да! Нехорошо – это точно сказано!
Он захохотал еще сильнее, и тут его снова вырвало.
8
Соня несколько заспалась и чуть не пропустила похороны. Она успела как раз вовремя, чтобы увидеть, как гроб Ширли Торн опускают в место последнего упокоения. Гроб был из черного дерева и в закатном солнце блестел как вороненый щит. Огромный венок лежал на гробе, вцепившись в него, как паук. Когда каждый плакальщик бросил традиционную горсть земли, группа распалась и потекла к фаланге черных лимузинов, «роллсов» и «БМВ».
Соня стояла в сторонке, укрывшись за статуей скорбного ангела. Она искала в толпе лица родственников и друзей, но никого не узнала, кроме Джейкоба Торна.
Он выглядел заметно старше, чем при их последней встрече пять лет назад. Железо воли и сталь решительности, которые сделали его многократным миллионером, поддались ржавчине. Джейкоб Торн, один из самых могущественных промышленников по эту сторону от Говарда Хьюза, стал стариком. Когда последние плакальщики пожали ему руку и пробормотали соболезнования, Торн не двинулся за ними прочь с кладбища. Отец Дениз остался стоять у раскрытой могилы жены, сцепив руки перед собой, глядя в яму, будто провидя в ее глубине будущее. Как оно, впрочем, и было.
Соня вышла из укрытия, прошла мимо надгробий, будто маневрируя на танцплощадке. Она знала, что это не ее отец. По крайней мере не той «ее», что называла себя Соня. Открыв рот, она уже готова была произнести «мистер Торн», но с ее губ слетело другое слово:
– Папа?
Джейкоб Торн поднял глаза от могилы жены. Он, кажется, не удивился, увидев Соню. Но и обрадован тоже не был. Лоб его нахмурился, морщины стали резче.
– Почему-то я знал, что ты здесь будешь.
– Мистер Торн, я вам нужен?
Шофер Торна направлялся в сторону могилы – крупный мужчина с явно выпирающей из-под пиджака кобурой.
Торн отпустил телохранителя движением руки. Соня увидела старческую пигментацию на коже.
– Все о'кей, Карл. Эта дама мне знакома.
Соня подошла к Торну, стоящему у края могилы. Там, внизу, было очень темно. И одиноко.
– Я... мне очень жаль. Она... она страдала?
Торн пожал плечами – худыми и тонкими.
– По-своему. Но страдать – это всегда было прерогативой Ширли. Она была создана для мученичества. Переживать из-за Дениз – только это удерживало ее в живых. – Он глянул колючими глазами. – Ты ее убила, ты это знаешь? То, что ты сделала в ту ночь, в ночь, когда она наконец смирилась со смертью Дениз, было началом ее конца. Она просто не хотела жить.
– Пожалуйста, поверь мне: я только хотела ей помочь. Избавить ее от безумия. Я не хотела ей плохого. Она... она была моей матерью.
Бледное лицо Торна вдруг налилось кровью, и он задрожал. Вытащив из нагрудного кармана платок, он промокнул лицо.
– Черта с два! Я знаю, кто ты и что ты, и ты не Дениз!
– Нет, я больше не Дениз. Но когда-то, давным-давно... целую жизнь тому назад...
Соня наклонилась, взяла горсть земли. Она была влажной и жирной между пальцами и ударилась о гроб матери с глухим стуком.
– Мистер Торн, я не просила, чтобы меня привели в этот мир. Как не просила Дениз, чтобы ее увели из него. Я не по своему выбору стала тем, кто я есть.
Торн снова поглядел на нее, и колючий взгляд на этот раз был не так колюч.
– Да, я думаю, что нет.
– У меня иногда бывают воспоминания. Бывают туманные, а есть и очень яркие. Мне помнится день рождения – дети, клоун, катание на пони...
Торн коротко засмеялся, будто был приятно удивлен этим напоминанием.
– Этого ты не можешь помнить! Тебе было только два года... – Он оборвал себя, стиснув платок комом. – То есть Дениз было только два года.
– Ваша жена была в платье с воротником «Питер Пэн» и с широкой юбкой – она была очень красива. И счастлива. А именинный пирог был ванильный с розовыми цукатами...
– Зачем ты мне это рассказываешь? – Глаза Торна блеснули яростью и слезами. Голос его напрягся на грани срыва. – Мало того, что я потерял жену, ты хочешь заставить меня снова пережить потерю дочери?
– Мистер Торн, есть иное место, вне этого мира. Их на самом деле много – таких мест. Каждый человек, мужчина, женщина или ребенок, несет в себе ключи от неба и ада. Видов рая столько же, сколько живых существ. И вариантов вечного проклятия тоже бесконечно много. Я хочу, чтобы вы знали: ваша жена теперь счастлива.
– Это уже говорил священник, – презрительно фыркнул Торн. – «Джейкоб, она в лучшем мире. Страдание не коснется ее». Ха!
– Мистер Торн, вы не считаете, что я до некоторой степени авторитет в вопросах сверхъестественного?
Торн посмотрел на нее удивленно, будто до него только что дошло, что существование вампира действительно может быть свидетельством существования чего-то помимо могилы, червей и савана.
– Мистер Торн, ваша жена покоится в мире. Понимаете, небеса значат для каждого свое. А для вашей жены небо – это день в 1955 году, день рождения ее единственной дочери.
Торн кивнул.
– Да. Да, я понимаю, где это может быть. Я... Боже мой! Слезы покатились по его щекам. Наверняка первые настоящие слезы после смерти жены. Плечи его затряслись, будто он готов был свалиться в открытую могилу.
– Боже мой! Дениз...
Он протянул к ней дрожащую стариковскую руку, но ее уже не было.
Соня стояла в сторонке, укрывшись за статуей скорбного ангела. Она искала в толпе лица родственников и друзей, но никого не узнала, кроме Джейкоба Торна.
Он выглядел заметно старше, чем при их последней встрече пять лет назад. Железо воли и сталь решительности, которые сделали его многократным миллионером, поддались ржавчине. Джейкоб Торн, один из самых могущественных промышленников по эту сторону от Говарда Хьюза, стал стариком. Когда последние плакальщики пожали ему руку и пробормотали соболезнования, Торн не двинулся за ними прочь с кладбища. Отец Дениз остался стоять у раскрытой могилы жены, сцепив руки перед собой, глядя в яму, будто провидя в ее глубине будущее. Как оно, впрочем, и было.
Соня вышла из укрытия, прошла мимо надгробий, будто маневрируя на танцплощадке. Она знала, что это не ее отец. По крайней мере не той «ее», что называла себя Соня. Открыв рот, она уже готова была произнести «мистер Торн», но с ее губ слетело другое слово:
– Папа?
Джейкоб Торн поднял глаза от могилы жены. Он, кажется, не удивился, увидев Соню. Но и обрадован тоже не был. Лоб его нахмурился, морщины стали резче.
– Почему-то я знал, что ты здесь будешь.
– Мистер Торн, я вам нужен?
Шофер Торна направлялся в сторону могилы – крупный мужчина с явно выпирающей из-под пиджака кобурой.
Торн отпустил телохранителя движением руки. Соня увидела старческую пигментацию на коже.
– Все о'кей, Карл. Эта дама мне знакома.
Соня подошла к Торну, стоящему у края могилы. Там, внизу, было очень темно. И одиноко.
– Я... мне очень жаль. Она... она страдала?
Торн пожал плечами – худыми и тонкими.
– По-своему. Но страдать – это всегда было прерогативой Ширли. Она была создана для мученичества. Переживать из-за Дениз – только это удерживало ее в живых. – Он глянул колючими глазами. – Ты ее убила, ты это знаешь? То, что ты сделала в ту ночь, в ночь, когда она наконец смирилась со смертью Дениз, было началом ее конца. Она просто не хотела жить.
– Пожалуйста, поверь мне: я только хотела ей помочь. Избавить ее от безумия. Я не хотела ей плохого. Она... она была моей матерью.
Бледное лицо Торна вдруг налилось кровью, и он задрожал. Вытащив из нагрудного кармана платок, он промокнул лицо.
– Черта с два! Я знаю, кто ты и что ты, и ты не Дениз!
– Нет, я больше не Дениз. Но когда-то, давным-давно... целую жизнь тому назад...
Соня наклонилась, взяла горсть земли. Она была влажной и жирной между пальцами и ударилась о гроб матери с глухим стуком.
– Мистер Торн, я не просила, чтобы меня привели в этот мир. Как не просила Дениз, чтобы ее увели из него. Я не по своему выбору стала тем, кто я есть.
Торн снова поглядел на нее, и колючий взгляд на этот раз был не так колюч.
– Да, я думаю, что нет.
– У меня иногда бывают воспоминания. Бывают туманные, а есть и очень яркие. Мне помнится день рождения – дети, клоун, катание на пони...
Торн коротко засмеялся, будто был приятно удивлен этим напоминанием.
– Этого ты не можешь помнить! Тебе было только два года... – Он оборвал себя, стиснув платок комом. – То есть Дениз было только два года.
– Ваша жена была в платье с воротником «Питер Пэн» и с широкой юбкой – она была очень красива. И счастлива. А именинный пирог был ванильный с розовыми цукатами...
– Зачем ты мне это рассказываешь? – Глаза Торна блеснули яростью и слезами. Голос его напрягся на грани срыва. – Мало того, что я потерял жену, ты хочешь заставить меня снова пережить потерю дочери?
– Мистер Торн, есть иное место, вне этого мира. Их на самом деле много – таких мест. Каждый человек, мужчина, женщина или ребенок, несет в себе ключи от неба и ада. Видов рая столько же, сколько живых существ. И вариантов вечного проклятия тоже бесконечно много. Я хочу, чтобы вы знали: ваша жена теперь счастлива.
– Это уже говорил священник, – презрительно фыркнул Торн. – «Джейкоб, она в лучшем мире. Страдание не коснется ее». Ха!
– Мистер Торн, вы не считаете, что я до некоторой степени авторитет в вопросах сверхъестественного?
Торн посмотрел на нее удивленно, будто до него только что дошло, что существование вампира действительно может быть свидетельством существования чего-то помимо могилы, червей и савана.
– Мистер Торн, ваша жена покоится в мире. Понимаете, небеса значат для каждого свое. А для вашей жены небо – это день в 1955 году, день рождения ее единственной дочери.
Торн кивнул.
– Да. Да, я понимаю, где это может быть. Я... Боже мой! Слезы покатились по его щекам. Наверняка первые настоящие слезы после смерти жены. Плечи его затряслись, будто он готов был свалиться в открытую могилу.
– Боже мой! Дениз...
Он протянул к ней дрожащую стариковскую руку, но ее уже не было.
9
К тому времени, когда она вернулась, все уже было хреново – хуже некуда. Какую-то парапсихическую гниль она учуяла уже в Козумеле. Чем ближе было к Мериде, тем сильнее становилась эта вонь. Соня понятия не имела, что случилось в ее отсутствие, но явно ничего хорошего.
Входная дверь была не заперта. Соня вошла, сканируя в поисках признаков жизни, но было пусто. Кухонный стол был усыпан неоплаченными счетами, невскрытыми конвертами и пустыми бутылками из-под текилы. Кучами пустых бутылок. Соня вышла во двор, поискала глазами кокон Лит – но увидела лишь что-то вроде сброшенной змеиной кожи, высохшей и рассыпающейся на солнце.
– Лит? – позвала Соня, оглядываясь, почти ожидая, что падчерица выбежит из укрытия, весело смеясь, что провела ее.
Ответа не было.
– Лит?
Тишина.
Соня вернулась в дом и направилась в детскую. Посмотрела на плюшевых зверей и жеманно улыбающихся кукол, забивших все полки и все углы комнаты. Под веками что-то запульсировало с болью, послышался голос Ширли Торн, поющий «хэппи берсди ту ю».
Соня вошла в море мягких игрушек, разбрасывая их, будто в поисках Лит. Страх, недоумение, отвращение к себе заполняли ее. Как она могла быть такой дурой? Как могла уйти и оставить ребенка? Не так ли чувствовала себя Ширли Торн, когда получила известие, что дочь пропала? Неудивительно, что бедняжка спряталась в безумии.
– Лит, это уже не смешно! Выходи, чтобы я тебя видела!
Не получив ответа, Соня позвала мысленно:
(Лит!)
–Лит здесь больше не живет.
Палмер прислонился к дверному косяку, сложив руки на груди и глядя на Соню непроницаемыми глазами. Вид у него был потрепанный, но одежда чистая, и он недавно брился. И пьян он не был. От него волнами исходил запах умершей любви.
Он подошел сзади, и Соня не обнаружила его радаром. То ли она действительно обо всем забыла, то ли он закрыл себя щитом. И то, и другое, наверное.
(Билл?)
Она шагнула к нему, и он отпрянул, обнимая себя за локти, будто боялся, что она его коснется.
– Говори словами, – хрипло произнес он. – Не хочу, чтобы ты была у меня в голове.
– Что значит – «здесь больше не живет»? Где она, черт побери!
Палмер рассмеялся, только это было больше похоже на икоту. И обнял себя сильнее.
– Не знаю я, где она, и знать не хочу.
– Какого... Билл, это же Лит! Ей всего три года! Куда она могла уйти?
Палмер пожал плечами и снова засмеялся тем же жутковатым смехом.
– Палмер, черт тебя побери, что с тобой стряслось? Где Лит? Не могла же она просто улететь!
Палмер захихикал на грани истерики. Он хихикал, пока у него не перехватило дыхание, и он упал на колени, согнувшись пополам. Соня потянулась к нему, но он отпрянул, бешено мотая головой и выдавливая между раскатами смеха отдельные слова:
– Не трогай... меня...
– Палмер, какого черта здесь творится? Бога ради, распрямись, мужик!
Она схватила его за локоть, помогая встать. Он зарычал и хлестнул ее мысленным ударом. Будь она обычным человеком, это могло бы ее изувечить, но Соня была куда сильнее. Это было как когда рассерженный ребенок колотит по ногам матери пухлыми кулачками. И матери уже надоело.
Она мысленно пригвоздила его к полу так же легко, как бабочку к бархату. Он лежал у ее ног, дергаясь и тщетно стараясь освободиться.
– Палмер, я не хотела играть грубо, но ты мне не оставил выбора. Теперь вставай.
Неуклюже задергав руками и ногами, Палмер выполнил команду. Глаза его смотрели противно и злобно. Соня отвернулась, но закрыться от его ненависти не могла. Она была густой, вязкой и горела, как кипящая смола.
Соня вывела тело Палмера из комнаты Лит в его собственную и заставила сесть на кровать. Сев напротив, она сняла с него контроль. Плечи Палмера обмякли, и на миг Соня испугалась, что он сейчас потеряет сознание, но он выпрямился и сделал глубокий вдох.
– Вот и хорошо. Теперь расскажи мне, что здесь случилось.
Палмер сердито посмотрел на нее, потом перевел взгляд в сторону патио.
– Она... она вышла наружу.
– Когда?
Он пожал плечами:
– Не знаю. Через пару дней после твоего отъезда. Я был так пьян, что не помню точно.
– И что произошло, когда Лит вышла из кокона? На что она была похожа?
Взгляд Палмера вдруг стал далеким, будто он видел что-то внутри себя.
– Красивая она была. Очень красивая. Старше, чем вошла в кокон, – лет шестнадцать или семнадцать. Но очень красивая. И она – она горела.
– Горела? Как пиротики?
Палмер энергично замотал головой.
– Нет! Не пламенем горела, она светилась, понимаешь? Как иконы Девы Марии...
– Палмер, что Лит тебе сказала? Что она сделала?
Палмер тяжело задышал, уставился себе на руки. Они гонялись друг за другом, как дерущиеся пауки.
– Она... она благодарила меня за заботу – за защиту, когда эта защита была ей нужна, и она сказала... сказала, что я буду первым.
– Первым кем?
– Женихом.
У Палмера задрожали губы, и он поднял глаза на Соню. Злость, смущение и обида наполняли его глаза, и Соня вдруг снова на миг оказалась над могилой матери лицом к лицу с отцом.
– Женихом? Палмер, что она хотела этим сказать?
– Не знаю. Я только знаю, что она... она меня заставила. Я бы не стал этого делать – ты же знаешь, Соня, не стал бы. Я бы никогда...
– Что делать? Палмер, что она тебя заставила делать?
– Иметь ее.
Соня помолчала, переваривая слова Палмера. Она даже не знала, потрясена она или не слишком. В конце концов Палмер не был биологическим отцом Лит. Но опять же – какая разница? Во всех остальных смыслах он был ее папой. Как он ни исповедовал отвращение к детям, Палмер оказался образцовым отцом.
Тогда понятно, почему он в таком виде. В человеческом существе много жестко закодированных образцов поведения – биологических и социальных. Табу на инцест – одно из немногих, относящихся к обоим видам.
Соня подошла к окну и стала смотреть на холмистые джунгли.
Забудь ты о Палмере, он уже дохлое мясо. Ты посмотри на него, если мне не веришь: все схемы перегорели, -зашептала Другая. – Ты знала, что так рано или поздно случится. Все ренфилды этим кончают.
Соня закрыла глаза и так впилась ногтями в ладони, что выступила кровь.
– Палмер, а что было потом? Когда... когда Лит тебя поимела?
– Она улетела.
Соня вздохнула и повернулась к Палмеру. Он все еще сидел на краю кровати, глядя на руки, на теребящие друг друга пальцы. Во что это она влезла? Она вернулась домой восстанавливать семью, и оказалось, что падчерица изнасиловала отца и улетела хрен знает куда, оставив серьезно травмированную жертву инцеста.
– Билл...
– Что, Соня?
– Тебе надо поспать. Когда проснешься, ты ничего о Лит помнить не будешь. Не будешь помнить, что она с нами жила. Что ты о ней заботился. Ты ничего не будешь помнить. Будто ее никогда не было.
– Но...
– Усни, Билл.
Когда Соня уже готова была всадить клыки в его яремную вену, кабан пустил двойным потоком мочу и кал в последней попытке вырваться. А может, он просто настолько перепугался.
Домой она вернулась далеко за полночь и влезла в окно спальни, рассчитывая найти Палмера так, как его оставила: в одежде, растянувшегося поперек кровати. Но кровать была пуста, а Палмера не было. В других комнатах его тоже не оказалось. Во всем доме.
Соня вышла наружу и пустила разум в темноту, ища гул и жужжание мысли, ставшие такими привычными за последние три года. Сначала она ничего не нащупала – а потом, усилив чувствительность, обнаружила его следы. Он построил сложную систему телепатических укрытий, чтобы защитить себя. Но зачем? Она убрала Лит из его разума. Психическая травма исчезла вместе с памятью. Так зачем он закрывается от разговора разумов?
Соня нашла позади дома кабанью тропу, ведущую в джунгли, – она шла к развалинам строений майя на ближайшем холме. Там Соня была только раз, но Палмер туда ходил часто. Достаточно часто, судя по состоянию тропы.
Тропа вывела к вершине холма, к заросшему лианами нагромождению камней, служившему когда-то обсерваторией. Палмер сидел на огромном камне, вырезанном в виде рычащего ягуара. И он был не один.
Женщина была молода – почти девочка. Из местных племен – тех, кого Палмер называл ланкондоане. Низкорослая, с длинными черными волосами, занавесом спадающими между плеч. Сидели они рядышком, повернувшись друг к другу. Палмер держал ее за руку и говорил на языке, которого Соня не узнала. Но ей и не надо было знать слов, чтобы понять их значение. Разговор любовников был ясен.
Видишь, чего творит твой милый любовничек? -Голос Другой был резок, слащав и зол, как бритвенные лезвия, смазанные медом. – Вот что получается, когда пускаешь ренфилдов бегать без привязи. Так было с Чазом, теперь с Палмером. Кончается тем, что они тебя предают. А предают они всегда.
Палмер наклонил голову, приблизил лицо к девушке. Соня почти чувствовала его дыхание на щеке девушки, запах его, заполняющий ее ноздри, вкус его губ. Она сжала кулаки и стиснула зубы. Гнев нарастал в ней густой и горячий, как кипящий воск. Голова болела, передний мозг будто жалила стая ос. Голос Другой стал еще громче, она хихикала как гарпия.
Их надо держать на коротком поводке, тогда они знают свое место. Вот так Панглосс, Морган и прочие обеспечивают себе верность ренфилдов. Из них надо выскребать малейшие крупицы свободы воли, выскребать начисто, как пустую тыкву. Их надо превращать в рабов. Поверь мне, это единственный способ. И они этого заслуживают. Они даже это любят.
–Как романтично!
Палмер вздрогнул от звука ее голоса, автоматически закрыв девушку своим телом. Соня при этом ощутила укол ревности, потом гнев.
– Соня!
Она выплеснулась из темноты, как кровь из раны, лунный свет пятнами лег на черную куртку. Она остановилась, оперлась на рябой камень развалин, как уличный хулиган на фонарь. Девушка ахнула и перекрестилась. Да, Палмер явно рассказывал ей о своей подруге.
– Так это и есть твоя женщина с черного хода? – Соня мотнула головой в сторону скорчившейся девушки. – А она знает, что ты только что вылез из моей постели? Она чует мой запах на тебе – как я чую ее запах?
Последние слова она прорычала, обнажив клыки. Девушка вскрикнула и впилась ногтями в голую руку Палмера.
– Оставь ее, Соня. Конча ни в чем не виновата. Если тебе надо кого-то наказать, накажи меня.
– Ты ее любишь. – Это не был вопрос.
Палмер глянул в темно-карие глаза Кончи, светящиеся страхом, и кивнул:
– Да, люблю.
Когда Соня снова заговорила, голос ее был очень спокоен. И она знала, что для Палмера это страшнее всего другого:
– Ты знаешь, что я могла бы убить ее. Убить и сделать так, что ты и не знал бы, что она существовала. Мне это просто, как стереть мел с доски. Даже проще.
– Ты думаешь, я этого не знаю?
– А разве знаешь? – засмеялась она, шагнув вперед.
Так легко было бы залезть к нему в голову и перебросить переключатель, освободив воспоминания, которые она спрятала от него несколько часов назад. Отчасти ей хотелось видеть выражение лица его любовницы, когда воспоминания вернутся, накатят приливной волной, круша его "я" в щепки. Это было бы забавно. И она могла бы повторять это снова и снова, стирая память о Лит и восстанавливая ее, чтобы каждый раз боль была сильной и острой, как по свежесодранной коже, как в первый раз. А можно так поступить с убийством его подружки. Заставить его забыть ее, потом снова пусть переживет ее смерть, и снова, и снова.
Соня остановилась, чуть покачиваясь, как пьяная. Глаза ее встретились с Кончей, которая глядела в ответ, как воробышек на змею.
– Не надо, Соня. Не заставляй меня пытаться тебя убить.
Смех ее был пуст, как высосанная кость.
– Попытаться – это все, что ты можешь. Ты мне не противник, Палмер.
– Я знаю. Мне с тобой не справиться никогда. Но я бы попытался.
Она хмыкнула и подошла ближе, глядя на испуганную девушку, прижимающуюся к Палмеру. Он смотрел ей в лицо, стараясь понять, с кем имеет дело – с Соней или с Другой. Конча тихо стонала и еще сильнее вцеплялась в Палмера.
– А почему именно эта? Что такого особенного в этой самке? – фыркнула Соня.
– Конча нашла меня в джунглях в милях отсюда, голого и больного... Не помню, как я туда попал, но она меня выходила. Она помогла мне добраться домой. И она была здесь, когда мне кто-то был нужен.
– Но она же не такая, как ты!
Входная дверь была не заперта. Соня вошла, сканируя в поисках признаков жизни, но было пусто. Кухонный стол был усыпан неоплаченными счетами, невскрытыми конвертами и пустыми бутылками из-под текилы. Кучами пустых бутылок. Соня вышла во двор, поискала глазами кокон Лит – но увидела лишь что-то вроде сброшенной змеиной кожи, высохшей и рассыпающейся на солнце.
– Лит? – позвала Соня, оглядываясь, почти ожидая, что падчерица выбежит из укрытия, весело смеясь, что провела ее.
Ответа не было.
– Лит?
Тишина.
Соня вернулась в дом и направилась в детскую. Посмотрела на плюшевых зверей и жеманно улыбающихся кукол, забивших все полки и все углы комнаты. Под веками что-то запульсировало с болью, послышался голос Ширли Торн, поющий «хэппи берсди ту ю».
Соня вошла в море мягких игрушек, разбрасывая их, будто в поисках Лит. Страх, недоумение, отвращение к себе заполняли ее. Как она могла быть такой дурой? Как могла уйти и оставить ребенка? Не так ли чувствовала себя Ширли Торн, когда получила известие, что дочь пропала? Неудивительно, что бедняжка спряталась в безумии.
– Лит, это уже не смешно! Выходи, чтобы я тебя видела!
Не получив ответа, Соня позвала мысленно:
(Лит!)
–Лит здесь больше не живет.
Палмер прислонился к дверному косяку, сложив руки на груди и глядя на Соню непроницаемыми глазами. Вид у него был потрепанный, но одежда чистая, и он недавно брился. И пьян он не был. От него волнами исходил запах умершей любви.
Он подошел сзади, и Соня не обнаружила его радаром. То ли она действительно обо всем забыла, то ли он закрыл себя щитом. И то, и другое, наверное.
(Билл?)
Она шагнула к нему, и он отпрянул, обнимая себя за локти, будто боялся, что она его коснется.
– Говори словами, – хрипло произнес он. – Не хочу, чтобы ты была у меня в голове.
– Что значит – «здесь больше не живет»? Где она, черт побери!
Палмер рассмеялся, только это было больше похоже на икоту. И обнял себя сильнее.
– Не знаю я, где она, и знать не хочу.
– Какого... Билл, это же Лит! Ей всего три года! Куда она могла уйти?
Палмер пожал плечами и снова засмеялся тем же жутковатым смехом.
– Палмер, черт тебя побери, что с тобой стряслось? Где Лит? Не могла же она просто улететь!
Палмер захихикал на грани истерики. Он хихикал, пока у него не перехватило дыхание, и он упал на колени, согнувшись пополам. Соня потянулась к нему, но он отпрянул, бешено мотая головой и выдавливая между раскатами смеха отдельные слова:
– Не трогай... меня...
– Палмер, какого черта здесь творится? Бога ради, распрямись, мужик!
Она схватила его за локоть, помогая встать. Он зарычал и хлестнул ее мысленным ударом. Будь она обычным человеком, это могло бы ее изувечить, но Соня была куда сильнее. Это было как когда рассерженный ребенок колотит по ногам матери пухлыми кулачками. И матери уже надоело.
Она мысленно пригвоздила его к полу так же легко, как бабочку к бархату. Он лежал у ее ног, дергаясь и тщетно стараясь освободиться.
– Палмер, я не хотела играть грубо, но ты мне не оставил выбора. Теперь вставай.
Неуклюже задергав руками и ногами, Палмер выполнил команду. Глаза его смотрели противно и злобно. Соня отвернулась, но закрыться от его ненависти не могла. Она была густой, вязкой и горела, как кипящая смола.
Соня вывела тело Палмера из комнаты Лит в его собственную и заставила сесть на кровать. Сев напротив, она сняла с него контроль. Плечи Палмера обмякли, и на миг Соня испугалась, что он сейчас потеряет сознание, но он выпрямился и сделал глубокий вдох.
– Вот и хорошо. Теперь расскажи мне, что здесь случилось.
Палмер сердито посмотрел на нее, потом перевел взгляд в сторону патио.
– Она... она вышла наружу.
– Когда?
Он пожал плечами:
– Не знаю. Через пару дней после твоего отъезда. Я был так пьян, что не помню точно.
– И что произошло, когда Лит вышла из кокона? На что она была похожа?
Взгляд Палмера вдруг стал далеким, будто он видел что-то внутри себя.
– Красивая она была. Очень красивая. Старше, чем вошла в кокон, – лет шестнадцать или семнадцать. Но очень красивая. И она – она горела.
– Горела? Как пиротики?
Палмер энергично замотал головой.
– Нет! Не пламенем горела, она светилась, понимаешь? Как иконы Девы Марии...
– Палмер, что Лит тебе сказала? Что она сделала?
Палмер тяжело задышал, уставился себе на руки. Они гонялись друг за другом, как дерущиеся пауки.
– Она... она благодарила меня за заботу – за защиту, когда эта защита была ей нужна, и она сказала... сказала, что я буду первым.
– Первым кем?
– Женихом.
У Палмера задрожали губы, и он поднял глаза на Соню. Злость, смущение и обида наполняли его глаза, и Соня вдруг снова на миг оказалась над могилой матери лицом к лицу с отцом.
– Женихом? Палмер, что она хотела этим сказать?
– Не знаю. Я только знаю, что она... она меня заставила. Я бы не стал этого делать – ты же знаешь, Соня, не стал бы. Я бы никогда...
– Что делать? Палмер, что она тебя заставила делать?
– Иметь ее.
Соня помолчала, переваривая слова Палмера. Она даже не знала, потрясена она или не слишком. В конце концов Палмер не был биологическим отцом Лит. Но опять же – какая разница? Во всех остальных смыслах он был ее папой. Как он ни исповедовал отвращение к детям, Палмер оказался образцовым отцом.
Тогда понятно, почему он в таком виде. В человеческом существе много жестко закодированных образцов поведения – биологических и социальных. Табу на инцест – одно из немногих, относящихся к обоим видам.
Соня подошла к окну и стала смотреть на холмистые джунгли.
Забудь ты о Палмере, он уже дохлое мясо. Ты посмотри на него, если мне не веришь: все схемы перегорели, -зашептала Другая. – Ты знала, что так рано или поздно случится. Все ренфилды этим кончают.
Соня закрыла глаза и так впилась ногтями в ладони, что выступила кровь.
– Палмер, а что было потом? Когда... когда Лит тебя поимела?
– Она улетела.
Соня вздохнула и повернулась к Палмеру. Он все еще сидел на краю кровати, глядя на руки, на теребящие друг друга пальцы. Во что это она влезла? Она вернулась домой восстанавливать семью, и оказалось, что падчерица изнасиловала отца и улетела хрен знает куда, оставив серьезно травмированную жертву инцеста.
– Билл...
– Что, Соня?
– Тебе надо поспать. Когда проснешься, ты ничего о Лит помнить не будешь. Не будешь помнить, что она с нами жила. Что ты о ней заботился. Ты ничего не будешь помнить. Будто ее никогда не было.
– Но...
– Усни, Билл.
* * *
Когда Палмер проснулся, она была на охоте, выслеживала дикого кабана в чаще джунглей. И свалила его голыми руками. Зверь дико визжал и пытался полоснуть ее бивнями. Страшно сопротивлялся, как любая тварь, спасающая свою жизнь.Когда Соня уже готова была всадить клыки в его яремную вену, кабан пустил двойным потоком мочу и кал в последней попытке вырваться. А может, он просто настолько перепугался.
Домой она вернулась далеко за полночь и влезла в окно спальни, рассчитывая найти Палмера так, как его оставила: в одежде, растянувшегося поперек кровати. Но кровать была пуста, а Палмера не было. В других комнатах его тоже не оказалось. Во всем доме.
Соня вышла наружу и пустила разум в темноту, ища гул и жужжание мысли, ставшие такими привычными за последние три года. Сначала она ничего не нащупала – а потом, усилив чувствительность, обнаружила его следы. Он построил сложную систему телепатических укрытий, чтобы защитить себя. Но зачем? Она убрала Лит из его разума. Психическая травма исчезла вместе с памятью. Так зачем он закрывается от разговора разумов?
Соня нашла позади дома кабанью тропу, ведущую в джунгли, – она шла к развалинам строений майя на ближайшем холме. Там Соня была только раз, но Палмер туда ходил часто. Достаточно часто, судя по состоянию тропы.
Тропа вывела к вершине холма, к заросшему лианами нагромождению камней, служившему когда-то обсерваторией. Палмер сидел на огромном камне, вырезанном в виде рычащего ягуара. И он был не один.
Женщина была молода – почти девочка. Из местных племен – тех, кого Палмер называл ланкондоане. Низкорослая, с длинными черными волосами, занавесом спадающими между плеч. Сидели они рядышком, повернувшись друг к другу. Палмер держал ее за руку и говорил на языке, которого Соня не узнала. Но ей и не надо было знать слов, чтобы понять их значение. Разговор любовников был ясен.
Видишь, чего творит твой милый любовничек? -Голос Другой был резок, слащав и зол, как бритвенные лезвия, смазанные медом. – Вот что получается, когда пускаешь ренфилдов бегать без привязи. Так было с Чазом, теперь с Палмером. Кончается тем, что они тебя предают. А предают они всегда.
Палмер наклонил голову, приблизил лицо к девушке. Соня почти чувствовала его дыхание на щеке девушки, запах его, заполняющий ее ноздри, вкус его губ. Она сжала кулаки и стиснула зубы. Гнев нарастал в ней густой и горячий, как кипящий воск. Голова болела, передний мозг будто жалила стая ос. Голос Другой стал еще громче, она хихикала как гарпия.
Их надо держать на коротком поводке, тогда они знают свое место. Вот так Панглосс, Морган и прочие обеспечивают себе верность ренфилдов. Из них надо выскребать малейшие крупицы свободы воли, выскребать начисто, как пустую тыкву. Их надо превращать в рабов. Поверь мне, это единственный способ. И они этого заслуживают. Они даже это любят.
–Как романтично!
Палмер вздрогнул от звука ее голоса, автоматически закрыв девушку своим телом. Соня при этом ощутила укол ревности, потом гнев.
– Соня!
Она выплеснулась из темноты, как кровь из раны, лунный свет пятнами лег на черную куртку. Она остановилась, оперлась на рябой камень развалин, как уличный хулиган на фонарь. Девушка ахнула и перекрестилась. Да, Палмер явно рассказывал ей о своей подруге.
– Так это и есть твоя женщина с черного хода? – Соня мотнула головой в сторону скорчившейся девушки. – А она знает, что ты только что вылез из моей постели? Она чует мой запах на тебе – как я чую ее запах?
Последние слова она прорычала, обнажив клыки. Девушка вскрикнула и впилась ногтями в голую руку Палмера.
– Оставь ее, Соня. Конча ни в чем не виновата. Если тебе надо кого-то наказать, накажи меня.
– Ты ее любишь. – Это не был вопрос.
Палмер глянул в темно-карие глаза Кончи, светящиеся страхом, и кивнул:
– Да, люблю.
Когда Соня снова заговорила, голос ее был очень спокоен. И она знала, что для Палмера это страшнее всего другого:
– Ты знаешь, что я могла бы убить ее. Убить и сделать так, что ты и не знал бы, что она существовала. Мне это просто, как стереть мел с доски. Даже проще.
– Ты думаешь, я этого не знаю?
– А разве знаешь? – засмеялась она, шагнув вперед.
Так легко было бы залезть к нему в голову и перебросить переключатель, освободив воспоминания, которые она спрятала от него несколько часов назад. Отчасти ей хотелось видеть выражение лица его любовницы, когда воспоминания вернутся, накатят приливной волной, круша его "я" в щепки. Это было бы забавно. И она могла бы повторять это снова и снова, стирая память о Лит и восстанавливая ее, чтобы каждый раз боль была сильной и острой, как по свежесодранной коже, как в первый раз. А можно так поступить с убийством его подружки. Заставить его забыть ее, потом снова пусть переживет ее смерть, и снова, и снова.
Соня остановилась, чуть покачиваясь, как пьяная. Глаза ее встретились с Кончей, которая глядела в ответ, как воробышек на змею.
– Не надо, Соня. Не заставляй меня пытаться тебя убить.
Смех ее был пуст, как высосанная кость.
– Попытаться – это все, что ты можешь. Ты мне не противник, Палмер.
– Я знаю. Мне с тобой не справиться никогда. Но я бы попытался.
Она хмыкнула и подошла ближе, глядя на испуганную девушку, прижимающуюся к Палмеру. Он смотрел ей в лицо, стараясь понять, с кем имеет дело – с Соней или с Другой. Конча тихо стонала и еще сильнее вцеплялась в Палмера.
– А почему именно эта? Что такого особенного в этой самке? – фыркнула Соня.
– Конча нашла меня в джунглях в милях отсюда, голого и больного... Не помню, как я туда попал, но она меня выходила. Она помогла мне добраться домой. И она была здесь, когда мне кто-то был нужен.
– Но она же не такая, как ты!