Страница:
Признаюсь, меня очень интересовало, чем кончится совещание между робким Оскаром и педантичным мистером Себрайтом, и около восьми часов вечера я постаралась ускользнуть из дома и пошла одна по направлению к станции железной дороги.
Вторым событием дня был дружеский разговор между Луциллой и мной о предмете, поглощавшем теперь как ее, так и мои мысли, — о восстановлении ее зрения.
Когда мы встретились за завтраком, подозрительность ее была сильно возбуждена поступком Оскара. Он воспользовался избитой отговоркой «по делам», чтоб объяснить ей свою поездку в Лондон. Она тотчас же заподозрила (зная его мнение на этот счет), что он поехал помешать Гроссе сделать ей операцию. Мне удалось рассеять ее опасения, уверив Луциллу, со слов самого Оскара, что он терпеть не может немецкого доктора.
— Зачем бы он ни поехал в Лондон, — сказала я, — но вы можете быть спокойны, моя милая, что ноги его не будет у Гроссе.
После долгого молчания с обеих сторон, последовавшего за этими словами, Луцилла подняла голову от второй чашки чая и внезапно заговорила об Оскаре совсем другим тоном, открыв мне новую особенность в своих чувствах, присущую исключительно странному темпераменту слепых.
— Знаете что? — сказала она. — Если бы мне не предстояло выйти замуж за Оскара, я едва ли потревожила бы какого бы то ни было доктора, англичанина или иностранца, приглашением в Димчорч.
— Я, кажется, не совсем понимаю вас, — сказала я. — Вы, конечно, не хотите сказать, что при других обстоятельствах вы не желали бы возвратить себе зрение?
— Это-то именно я и хочу сказать.
— Как! Вы слепы с детства и не желаете вернуть себе зрение?
— Я хочу только увидеть Оскара, и хочу увидеть его только потому, что люблю его. Если бы не это, я не думаю, что мне было бы особенно приятно прозреть.
— Не может быть! Я, право, не могу поверить, друг мой Луцилла, что вы говорите серьезно.
Она засмеялась и допила свой чай.
— Вы, зрячие, — сказала она, — придаете слишком большое значение вашим глазам. Я считаю мое осязание несравненно более безошибочным, несравненно более тонким чувством, чем ваше зрение. Если бы, повторяю, желание увидеть Оскара не было моим первейшим желанием, сказать ли вам, что я, не колеблясь, предпочла бы зрению, предположив, что это возможно? К несчастью, — прибавила она с комической покорностью судьбе, — к несчастью, это невозможно.
— Что невозможно?
Она внезапно простерла руки над столом.
— Растягивать их на громадную, неслыханную длину. Вот что я предпочла бы, — отвечала она. — С помощью моих рук я узнавала бы лучше, что делается вдали, чем вы с помощью ваших глаз и телескопов. Сколько вопросов разрешила бы я человечеству, если бы могла простирать руки до звезд.
— Это уже чистый вздор, Луцилла!
— Вы думаете? Скажите мне, что полезнее в темноте, — мое осязание или ваши глаза? Кто обладает чувством, которое может служить ему одинаково полезно в продолжение всех двадцати четырех часов? Вы или я? Если бы не Оскар, теперь говорю совершенно серьезно, я предпочла бы усовершенствовать то чувство, которым уже обладаю, чем получить новое. Пока я не знала Оскара, я, кажется, никогда искренне не завидовала людям, обладающим зрением.
— Вы поражаете меня, Луцилла.
Она нетерпеливо постукивала ложкой в пустой чашке.
— Можете ли вы всегда положиться на свои глаза даже при ярком свете? — воскликнула Луцилла. — Как вы часто ошибаетесь в самых простых вещах. О чем вы на днях спорили в саду? Вы смотрели на какой-то предмет.
— Да, в глубине аллеи за стеной церковного двора.
— Какой же предмет в аллее привлек общее внимание? Помните?
— Да, предмет в самом конце аллеи.
— Я слышала ваш спор. Вы все расходились во мнениях, несмотря на ваши хваленые глаза. Отец говорил, что предмет движется. Вы утверждали, что он стоит неподвижно. Оскар говорил, что это человек. Мистрис Финч уверяла, что это теленок. Нюджент побежал рассмотреть этот загадочный предмет вблизи. Что же оказалось? Это был ствол старого дерева, сломленного ночью ветром! Могу ли я завидовать людям, обладающим чувством, которое проделывает с ними такие шутки? Нет! Нет! Herr Гроссе срежет мои катаракты только потому, что я выхожу замуж за человека, которого люблю, и задалась глупою фантазией, что буду любить его еще сильнее, когда буду видеть его. Может быть, я жестоко ошибаюсь, — прибавила она с досадой. — Может быть, тогда я и вполовину не буду любить его так, как люблю теперь.
Я вспомнила о лице Оскара, и сердце мое сжалось при мысли, что ее предположение может оправдаться. Я хотела переменить разговор. Нет! Ее неуемная фантазия нашла новую область для соображений, прежде чем я успела вымолвить хоть слово.
— Я соединяю свет, — сказала она задумчиво, — со всем, что прекрасно и божественно, а мрак — со всем, что гадко, ужасно, отвратительно. Желала бы я знать, какое впечатление произведут на меня свет и мрак, когда я их увижу.
— Мне кажется, что они удивят вас, — отвечала я, — оказавшись совсем не тем, чем вы их считаете.
Она встрепенулась. Я испугала ее неумышленно.
— Неужели лицо Оскара окажется совсем не таким, каким я теперь представляю его? — спросила она внезапно изменившимся голосом. — Неужели вы хотите сказать, что я все это время имела о нем не правильное представление?
Я сделала опять попытку переменить разговор. Что другое могла я сделать, когда язык мой был связан предостережением немца, что всякое волнение опасно ей в связи с предстоящей операцией?
Напрасно. Она продолжала свое, не обращая внимания на меня.
— Разве я не имею возможности судить, каков Оскар? — сказала она. — Я ощупываю свое лицо, я знаю, как оно длинно, как оно широко, знаю, как велики различные черты и как они расположены. Потом я ощупываю лицо Оскара и сравниваю его с моим лицом. Ни одна подробность не ускользает от моего внимания. Я вижу его в своем воображении так же ясно, как вы меня видите в эту минуту. Не хотите ли вы сказать, что, увидев его глазами, я открою в нем что-нибудь совершенно новое для меня? Не думаю!
Она порывисто встала и прошлась по комнате.
— О, — воскликнула она, топнув ногой, — почему не могу я принять столько опиума или хлороформа, чтобы заснуть на следующие шесть недель и проснуться, когда немец снимет повязку с моих глаз!
Она села и перешла к вопросу чисто нравственному.
— Скажите мне, — начала она, — величайшая из добродетелей есть та, которая труднее всех?
— Должно быть так, — отвечала я.
Она застучала по столу кулаками, капризно, зло и так сильно, как только могла.
— В таком случае, мадам Пратолунго, — сказала она, — величайшая из добродетелей есть терпение. О, друг мой, как я в эту минуту ненавижу величайшую из добродетелей!
После этого разговор, наконец, перешел к другим предметам.
Думая впоследствии о странных вещах, которые сообщила мне Луцилла, я сделала из разговора за завтраком следующие выводы: если предсказание мистера Себрайта сбудется и операция не удастся, я буду знать, что слепота сама по себе не представляет для слепых такого несчастия, каким кажется нам, одаренным зрением.
Около половины восьмого я пошла навстречу Оскару.
На длинной прямой дороге я увидела его издали. Он шел быстрее обыкновенного и пел. Несмотря на свой мертвенный цвет, лицо бедного малого сияло счастьем. Он с торжествующим видом размахивал тросточкой.
— Хорошее известие! — крикнул он во весь голос. — Мистер Себрайт сделал меня опять счастливым человеком.
Никогда не видела я его таким похожим на Нюджента в манерах, как теперь, когда он подошел и протянул мне обе руки.
— Расскажите мне все, — попросила я.
Он взял меня под руку и, разговаривая всю дорогу, мы медленно возвратились в Димчорч.
— Во-первых, — начал он, — мистер Себрайт придерживается твердо своего мнения. Он вполне уверен, что операция не удастся.
— Так это-то и есть хорошее известие, — сказала я с укоризной.
— Нет, — отвечал он. — Хотя, к стыду моему, я должен сказать, что одно время желал, чтоб она не удалась. Мистер Себрайт привел меня в наилучшее состояние духа. Мне почти нечего опасаться последствий, если операция каким-нибудь чудом удастся. Я напомнил вам мнение мистера Себрайта только для того, чтобы дать вам понятие о тоне, каким он разговаривал со мною сначала. Он согласился только после сильного сопротивления предположить возможность того, что Луцилла и Herr Гроссе считают верным. «Если это непременно нужно для объяснения вашего положения, — сказал он, — я допущу, что она может прозреть через два месяца. Теперь начинайте». Я начал с того, что объявил ему о моей помолвке с Луциллой.
— Сказать вам, как мистер Себрайт принял это известие? — прервала я. — Он прикусил язык и поклонился вам.
Оскар засмеялся.
— Вы отгадали, — ответил он. — Затем я сказал ему об антипатии Луциллы к смуглым людям и вообще к темным цветам. Можете отгадать, что он сказал мне на это?
Я созналась, что не настолько знакома с характером мистера Себрайта, чтоб отгадать это.
— Он сказал, что, по его наблюдениям, эта антипатия свойственна слепоте, что это одно из множества странных воздействий слепоты на ум. «Физический недостаток имеет какое-то загадочное нравственное влияние, — сказал он. — Мы это замечаем, но объяснить не можем. Антипатия, о которой вы говорите, может пройти только при одном условии — возвращении зрения». Тут он остановился. Я умолял его продолжать. Нет! Он отказался продолжать, пока я не скажу ему все, что намерен сказать. Я должен был сознаться ему во всем и сознался.
— Вы не скрыли ничего?
— Ничего. Я откровенно сознался ему в своем малодушии. Я сказал ему, что Луцилла до сих пор убеждена, что человек с синим лицом — Нюджент. Затем я спросил: как мне поступить?
— Что же он ответил?
— Вот что: «Если вы меня спрашиваете, как вам поступить в случае, если она останется слепа (в чем, повторяю вам, не может быть сомнения), то я отказываюсь советовать вам. Ваша собственная совесть и ваше чувство чести должны решить этот вопрос. Если же вы спрашиваете меня, как вам поступить, если зрение ее будет восстановлено, я могу ответить вам прямо. Оставьте положение дел, как оно есть, и ждите, пока она не прозреет». Это его собственные слова. О, какую тяжесть сняли они с моей души. Я заставил его повторить их. Признаюсь, я боялся верить своим ушам.
Я понимала причину радости Оскара лучше, чем причину такого совета мистера Себрайта.
— Сказал он вам, на чем основан этот совет? — спросила я.
— Вы это сейчас узнаете, — отвечал Оскар. — Он сначала удостоверился, что я вполне понимаю свое настоящее положение. «Первое условие для успеха, как объяснил вам Herr Гроссе, есть полное спокойствие пациентки, — сказал он. — Если вы откроете ей истину, когда возвратитесь в Димчорч, вы так встревожите ее, что завтра мой немецкий коллега не согласится сделать операцию. Если же вы отложите свое признание, необходимость заставит вас молчать, пока ее доктор не объявит, что лечение окончено. Вот такое ваше положение. Я советую вам отложить признание. Молчите (и заставьте молчать всех, кто знает вашу тайну), пока не определится результат операции». Тут я остановил его.
— Не хотите ли вы сказать, что мне следует присутствовать, когда она будет в первый раз испытывать свое зрение? — спросил я. — Могу я показаться ей, не предупредив ее ни одним словом о цвете моего лица?
Мы остановились теперь на самом интересном пункте разговора. Вы, англичане, когда гуляете и на ходу ведете дружеский разговор, никогда не останавливаетесь на самых интересных местах. Мы, французы, напротив, всегда останавливаемся. Я удивила Оскара, задержав его внезапно посреди дороги.
— Что с вами? — спросил он.
— Продолжайте, — ответила я нетерпеливо.
— Я не могу продолжать, — возразил он. — Вы меня задерживаете.
Я крепко сжала его руку и еще решительнее приказала ему продолжать. Оскар был вынужден сделать остановку посреди большой дороги.
— Мистер Себрайт ответил на мой вопрос вопросом со своей стороны. Он спросил, как я намерен подготовить ее к цвету моего лица.
— Что же вы ответили?
— Я сказал, что намеревался уехать на время из Димчорча и письменно уведомить ее, что она увидит, когда я возвращусь.
— Что же он сказал на это?
— Он об этом и слышать не хотел. Он сказал: «Я очень советую вам присутствовать, когда она будет в первый раз в состоянии (если только когда-нибудь будет) пользоваться своим зрением. Я считаю очень важным, чтоб она могла исправить свое безобразное и нелепое представление о вашем лице, увидав вас таким, каков вы на самом деле, при первой возможности».
Мы только что пошли дальше, когда некоторые слова в последней фразе поразили меня. Я опять остановилась.
— Безобразное и нелепое представление, — повторила я, вспомнив наш утренний разговор с Луциллой. — Что хотел сказать мистер Себрайт?
— Я сам задал доктору этот вопрос. Его ответ интересен. Пойдем мы дальше?
Мои иностранные ноги пришли опять в движение, и мы пошли дальше.
— Когда я сообщил мистеру Себрайту о предрассудке Луциллы, — продолжал Оскар, — он удивил меня, сказав, что, судя по его наблюдениям, этот предрассудок проходит только с восстановлением зрения. В подтверждение этих слов он рассказал мне два случая из своей врачебной практики. Первый случай был с маленькой дочерью одного служившего в Индии офицера, ослепшей, как и Луцилла, в младенчестве. После удачной операции пришло время, когда он мог позволить своей пациентке проверить зрение, то есть сначала проверить, может ли она отличать темные цвета от светлых. Между домашними, присутствовавшими при первом опыте, была нянька индианка, приехавшая с семейством в Англию. Первым лицом, которое увидел ребенок, была его мать, красивая женщина. Девочка с удивлением всплеснула руками, и только. Повернув голову, она увидела смуглую индианку и вскрикнула от ужаса. Мистер Себрайт признался мне, что не может объяснить этого! Ребенок не имел возможности сочетать какие-нибудь понятия с цветами, тем не менее он обнаружил сильнейшее отвращение и страх к темным предметам — отвращение и страх, свойственные слепым. Первая моя мысль, когда он рассказал это, была о моем лице и о моих будущих отношениях с Луциллой. Я спросил: «Привык или нет ребенок к наружности няньки?» Могу передать вам ответ мистера Себрайта его собственными словами: «Через неделю я застал ребенка сидящим на коленях няньки так же спокойно, как я сижу на стуле». Это радует, не правда ли?
— Очень радует. Против этого никто не станет спорить.
— Второй пример еще интереснее. Случай был со взрослым человеком, и мистер Себрайт рассказал мне его, чтобы показать, какие странные фантастические представления, совершенно не похожие на действительность, составляют слепые об окружающих их людях. Пациент был женат и готовился увидеть жену (как и Луцилла, может быть, когда-нибудь увидит меня) в первый раз в жизни. Ему сказали, до того как он женился, что лицо жены его изуродовано шрамом от раны на щеке. Бедная женщина — о, как я ее понимаю! — сильно опасалась последствий. Человек, горячо любивший ее, пока был слеп, мог отвернуться от нее, увидев лицо. Муж утешал ее, когда ему окончательно решено было сделать операцию. Он уверял, что его собственное осязание и описания других дали ему возможность составить самое верное представление о лице жены. Что ни говорил ему мистер Себрайт, ничто не убедило его, что он не имел физической возможности составить себе правильное понятие о каком-нибудь предмете, одушевленном или неодушевленном, не видев его. Он был так уверен в себе, что держал руку жены, когда ему снимали повязку. При первом взгляде на нее муж испустил крик ужаса и упал в обморок. Бедная жена была в отчаянии. Мистер Себрайт утешал ее, как умел, и терпеливо ждал, когда муж будет в состоянии отвечать на вопросы. Оказалось, что представление слепого о жене и ее недостатке было так дико, так не похоже на действительность, что вызывало и смех, и ужас. Жена его была прекрасна, как ангел, в сравнении с его любимым представлением о ней, но именно потому, что это было его любимое представление, первый взгляд на нее внушил ему отвращение и ужас. Спустя несколько недель он был в состоянии сравнить свою жену с другими женщинами, смотреть на картинки и понять, что красиво и что уродливо, и с этих пор они жили друг с другом, как счастливейшая чета во всем королевстве.
Я не совсем понимала, к чему был приведен последний пример. Он встревожил меня, когда я подумала о Луцилле. Я остановилась.
— Как применил мистер Себрайт второй пример к Луцилле и к вам? — спросила я.
— Сейчас узнаете, — отвечал Оскар. — Он привел этот случай в доказательство своих слов, что представление Луциллы обо мне вовсе не похоже на меня. Он спросил меня, согласен ли я с ним, что она не может иметь правильного понятия ни о лицах, ни о цветах и что ее представление о синем лице должно быть, по всей вероятности, чем-нибудь фантастическим и чудовищно не похожим на действительность. После того что он рассказал мне, я, конечно, согласился с ним. «Хорошо, — сказал мистер Себрайт. — Теперь примем в соображение, что есть значительная разница между случаем с мисс Финч и тем, который я сейчас привел. Представление слепого мужа о своей жене было его любимым представлением. Первый взгляд на нее был для него жестоким разочарованием. Представление же мисс Финч о синем лице — ненавистное для нее представление, образ, внушающий ей отвращение. Не естественно ли заключить, что первый взгляд на вас будет для нее облегчением, а не ударом. Основываясь на своем опыте, я прихожу к этому заключению и советую вам, для вашего же блага, присутствовать при снятии повязки. Если даже окажется, что я ошибаюсь, если она не примирится немедленно с вашею наружностью, то пример с ребенком и индийской нянькой может служить вам доказательством, что это только вопрос времени. Рано или поздно она примирится с этим открытием, как примирилась бы всякая другая девушка. Сначала она будет негодовать на вас за обман, потом, если вы уверены в ее любви, она кончит тем, что простит вас. Я изложил свой взгляд на ваше положение и привел факты, на которых основываю его. Вместе с тем остаюсь при своем мнении. Я твердо уверен, что вы никогда не будете иметь случая воспользоваться моим советом. Когда повязка будет снята, шансы пятьсот против одного, что она не увидит вас». Таковы были его последние слова, и с этим мы расстались.
Оскар и я шли некоторое время молча.
Я не могла ничего сказать против мнения мистера Себрайта, нельзя было сомневаться в его профессиональной опытности, убеждали факты, на которых оно было основано. Относительно слепых вообще я была уверена, что его совет хорош и заключения правильны. Но характер Луциллы был не из обыкновенных. Я знала ее лучше, чем знал ее мистер Себрайт, и чем более думала я о будущем, тем менее чувствовала себя расположенной разделять надежды Оскара. Луцилла была именно такая девушка, которая могла в критическую минуту сказать или сделать что-нибудь такое, что разрушит все предположения. Будущее Оскара никогда не казалось мне столь мрачным, как в эту минуту.
Было бы бесполезно и жестоко сказать ему то, что я сейчас написала. Я старалась казаться как можно веселее и спросила, намерен ли он последовать совету мистера Себрайта.
— Да, — сказал он, — но с одним изменением, внести которое пришло мне в голову после того, как я ушел от него.
— Можно узнать, что это такое?
— Конечно. Я хочу попросить Нюджента уехать из Димчорча, прежде чем Луцилла проверит в первый раз свое зрение. Я знаю, что он это сделает для меня.
— И когда он уедет, что же тогда?
— Тогда я, по совету мистера Себрайта, буду присутствовать при снятии повязки.
— Заранее сказав Луцилле, — вмешалась я, — что она увидит вас.
— Нет. Это-то и есть изменение, о котором я упомянул. Я намерен оставить Луциллу в заблуждении, что в отсутствии нахожусь я, а лицо, которое она увидит, — лицо Нюджента. Если предсказание мистера Себрайта оправдается, и ее первым чувством при взгляде на меня будет облегчение, я открою ей истину в тот же день. Если нет, я отложу признание до тех пор, пока она не привыкнет к моей наружности. Этот план гарантирует от возможных неожиданностей. Это одна из немногих хороших идей, выработанных моею глупою головой с тех пор, как я поселился в Димчорче.
Он произнес последние слова с таким наивно-торжествующим видом, что у меня не хватило духу омрачить его радость, высказав ему свое мнение об этой идее. Я сказала только:
— Не забывайте, Оскар, что самые остроумные планы зависят от случая. В последнюю минуту может произойти что-нибудь такое, что принудит вас признаться.
Мы были уже недалеко от приходского дома, когда я сделала ему это последнее предостережение. Нюджент ходил взад и вперед по дороге, поджидая нас. Я оставила Оскара пересказать снова свою историю брату и ушла домой.
Луцилла сидела у рояля, когда я вошла в гостиную. Она не только играла, но и пела, что случалось с ней редко. Песня была — как слова, так и музыка — ее собственного сочинения. «Я увижу его! Я увижу его!» Этими тремя словами начиналось и кончалось ее произведение. Она напевала их на все веселые мелодии, которые помнила. Она аккомпанировала им руками, как бы обезумевшими от радости, руками, угрожавшими ежеминутно оборвать струны инструмента. Никогда, с тех пор как я поселилась в приходском доме, не слышала я в нашей тихой гостиной такого грома, как теперь. Она была в припадке лихорадочного веселья, которое при моем печальном состоянии духа в эту минуту огорчило и испугало меня. Я стащила ее насильно со стула и заперла рояль.
— Успокойтесь, ради всего святого, — сказала я. — Вы хотите быть спокойной, когда завтра приедет доктор?
Эти слова мгновенно образумили ее. Луцилла тотчас же притихла с легкостью ребенка.
— Я забыла, — сказала она, усевшись в угол, с испуганным лицом. — Он, пожалуй, откажется сделать мне завтра операцию. О, друг мой, успокойте меня как-нибудь. Возьмите книгу, почитайте мне.
Я взяла книгу. Бедный автор! Ни она, ни я не обращали на него никакого внимания. Хуже, мы сердились на него за то, что он не интересовал нас, мы порывисто закрыли книгу, грубо затолкнули ее на книжную полку, оставили стоять вверх ногами и ушли спать.
Луцилла стояла у окна, когда я вошла в спальню пожелать ей доброй ночи. Бледная луна озаряла мягким светом ее милое лицо.
— Луна, которую я никогда не видала, — прошептала она, — я чувствую, что ты смотришь на меня. Придет ли когда время, что я буду смотреть на тебя? — Она отвернулась от окна и поспешно приложила мои пальцы к своему пульсу. — Спокойна ли я теперь? — спросила бедняжка. — Найдет ли он меня здоровой завтра? Пощупайте пульс! Пощупайте! Спокоен он теперь?
Я пощупала, пульс был учащенный.
— Сон успокоит вас, — сказала я и, поцеловав девушку, ушла.
Луцилла спала спокойно. Что же касается меня, я провела такую мучительную ночь и встала до того разбитая, что вынуждена была уйти после завтрака в свою комнату и прилечь опять. Луцилла сама уговорила меня отдохнуть.
— Herr Гроссе приедет сюда после полудня, — сказала она. — Отдохните до тех пор.
Мы рассчитывали так, не принимая в соображение эксцентричного характера нашего немецкого доктора. За исключением обязанностей своей профессии, Herr Гроссе делал все по вдохновению и ничего по правилам. Лишь только я забылась неспокойным, неосвежающим сном, как почувствовала на своем плече руку Зиллы и услышала ее голос:
— Потрудитесь встать, сударыня. Он здесь. Он приехал из Лондона с утренним поездом.
Я поспешила в гостиную.
Там у стола сидел Herr Гроссе пред открытым ящиком с инструментами, его глаза были устремлены на страшную коллекцию ножниц, зондов и скальпелей, его потрепанная шляпа, лежавшая тут же, была заполнена скомканными бинтами. Рядом с ним стояла Луцилла, положив фамильярно одну руку на его плечо, а другой ощупывая один из ужасных инструментов, пытаясь узнать, на что же он похож!
Часть вторая
Глава ХХХIV
Вторым событием дня был дружеский разговор между Луциллой и мной о предмете, поглощавшем теперь как ее, так и мои мысли, — о восстановлении ее зрения.
Когда мы встретились за завтраком, подозрительность ее была сильно возбуждена поступком Оскара. Он воспользовался избитой отговоркой «по делам», чтоб объяснить ей свою поездку в Лондон. Она тотчас же заподозрила (зная его мнение на этот счет), что он поехал помешать Гроссе сделать ей операцию. Мне удалось рассеять ее опасения, уверив Луциллу, со слов самого Оскара, что он терпеть не может немецкого доктора.
— Зачем бы он ни поехал в Лондон, — сказала я, — но вы можете быть спокойны, моя милая, что ноги его не будет у Гроссе.
После долгого молчания с обеих сторон, последовавшего за этими словами, Луцилла подняла голову от второй чашки чая и внезапно заговорила об Оскаре совсем другим тоном, открыв мне новую особенность в своих чувствах, присущую исключительно странному темпераменту слепых.
— Знаете что? — сказала она. — Если бы мне не предстояло выйти замуж за Оскара, я едва ли потревожила бы какого бы то ни было доктора, англичанина или иностранца, приглашением в Димчорч.
— Я, кажется, не совсем понимаю вас, — сказала я. — Вы, конечно, не хотите сказать, что при других обстоятельствах вы не желали бы возвратить себе зрение?
— Это-то именно я и хочу сказать.
— Как! Вы слепы с детства и не желаете вернуть себе зрение?
— Я хочу только увидеть Оскара, и хочу увидеть его только потому, что люблю его. Если бы не это, я не думаю, что мне было бы особенно приятно прозреть.
— Не может быть! Я, право, не могу поверить, друг мой Луцилла, что вы говорите серьезно.
Она засмеялась и допила свой чай.
— Вы, зрячие, — сказала она, — придаете слишком большое значение вашим глазам. Я считаю мое осязание несравненно более безошибочным, несравненно более тонким чувством, чем ваше зрение. Если бы, повторяю, желание увидеть Оскара не было моим первейшим желанием, сказать ли вам, что я, не колеблясь, предпочла бы зрению, предположив, что это возможно? К несчастью, — прибавила она с комической покорностью судьбе, — к несчастью, это невозможно.
— Что невозможно?
Она внезапно простерла руки над столом.
— Растягивать их на громадную, неслыханную длину. Вот что я предпочла бы, — отвечала она. — С помощью моих рук я узнавала бы лучше, что делается вдали, чем вы с помощью ваших глаз и телескопов. Сколько вопросов разрешила бы я человечеству, если бы могла простирать руки до звезд.
— Это уже чистый вздор, Луцилла!
— Вы думаете? Скажите мне, что полезнее в темноте, — мое осязание или ваши глаза? Кто обладает чувством, которое может служить ему одинаково полезно в продолжение всех двадцати четырех часов? Вы или я? Если бы не Оскар, теперь говорю совершенно серьезно, я предпочла бы усовершенствовать то чувство, которым уже обладаю, чем получить новое. Пока я не знала Оскара, я, кажется, никогда искренне не завидовала людям, обладающим зрением.
— Вы поражаете меня, Луцилла.
Она нетерпеливо постукивала ложкой в пустой чашке.
— Можете ли вы всегда положиться на свои глаза даже при ярком свете? — воскликнула Луцилла. — Как вы часто ошибаетесь в самых простых вещах. О чем вы на днях спорили в саду? Вы смотрели на какой-то предмет.
— Да, в глубине аллеи за стеной церковного двора.
— Какой же предмет в аллее привлек общее внимание? Помните?
— Да, предмет в самом конце аллеи.
— Я слышала ваш спор. Вы все расходились во мнениях, несмотря на ваши хваленые глаза. Отец говорил, что предмет движется. Вы утверждали, что он стоит неподвижно. Оскар говорил, что это человек. Мистрис Финч уверяла, что это теленок. Нюджент побежал рассмотреть этот загадочный предмет вблизи. Что же оказалось? Это был ствол старого дерева, сломленного ночью ветром! Могу ли я завидовать людям, обладающим чувством, которое проделывает с ними такие шутки? Нет! Нет! Herr Гроссе срежет мои катаракты только потому, что я выхожу замуж за человека, которого люблю, и задалась глупою фантазией, что буду любить его еще сильнее, когда буду видеть его. Может быть, я жестоко ошибаюсь, — прибавила она с досадой. — Может быть, тогда я и вполовину не буду любить его так, как люблю теперь.
Я вспомнила о лице Оскара, и сердце мое сжалось при мысли, что ее предположение может оправдаться. Я хотела переменить разговор. Нет! Ее неуемная фантазия нашла новую область для соображений, прежде чем я успела вымолвить хоть слово.
— Я соединяю свет, — сказала она задумчиво, — со всем, что прекрасно и божественно, а мрак — со всем, что гадко, ужасно, отвратительно. Желала бы я знать, какое впечатление произведут на меня свет и мрак, когда я их увижу.
— Мне кажется, что они удивят вас, — отвечала я, — оказавшись совсем не тем, чем вы их считаете.
Она встрепенулась. Я испугала ее неумышленно.
— Неужели лицо Оскара окажется совсем не таким, каким я теперь представляю его? — спросила она внезапно изменившимся голосом. — Неужели вы хотите сказать, что я все это время имела о нем не правильное представление?
Я сделала опять попытку переменить разговор. Что другое могла я сделать, когда язык мой был связан предостережением немца, что всякое волнение опасно ей в связи с предстоящей операцией?
Напрасно. Она продолжала свое, не обращая внимания на меня.
— Разве я не имею возможности судить, каков Оскар? — сказала она. — Я ощупываю свое лицо, я знаю, как оно длинно, как оно широко, знаю, как велики различные черты и как они расположены. Потом я ощупываю лицо Оскара и сравниваю его с моим лицом. Ни одна подробность не ускользает от моего внимания. Я вижу его в своем воображении так же ясно, как вы меня видите в эту минуту. Не хотите ли вы сказать, что, увидев его глазами, я открою в нем что-нибудь совершенно новое для меня? Не думаю!
Она порывисто встала и прошлась по комнате.
— О, — воскликнула она, топнув ногой, — почему не могу я принять столько опиума или хлороформа, чтобы заснуть на следующие шесть недель и проснуться, когда немец снимет повязку с моих глаз!
Она села и перешла к вопросу чисто нравственному.
— Скажите мне, — начала она, — величайшая из добродетелей есть та, которая труднее всех?
— Должно быть так, — отвечала я.
Она застучала по столу кулаками, капризно, зло и так сильно, как только могла.
— В таком случае, мадам Пратолунго, — сказала она, — величайшая из добродетелей есть терпение. О, друг мой, как я в эту минуту ненавижу величайшую из добродетелей!
После этого разговор, наконец, перешел к другим предметам.
Думая впоследствии о странных вещах, которые сообщила мне Луцилла, я сделала из разговора за завтраком следующие выводы: если предсказание мистера Себрайта сбудется и операция не удастся, я буду знать, что слепота сама по себе не представляет для слепых такого несчастия, каким кажется нам, одаренным зрением.
Около половины восьмого я пошла навстречу Оскару.
На длинной прямой дороге я увидела его издали. Он шел быстрее обыкновенного и пел. Несмотря на свой мертвенный цвет, лицо бедного малого сияло счастьем. Он с торжествующим видом размахивал тросточкой.
— Хорошее известие! — крикнул он во весь голос. — Мистер Себрайт сделал меня опять счастливым человеком.
Никогда не видела я его таким похожим на Нюджента в манерах, как теперь, когда он подошел и протянул мне обе руки.
— Расскажите мне все, — попросила я.
Он взял меня под руку и, разговаривая всю дорогу, мы медленно возвратились в Димчорч.
— Во-первых, — начал он, — мистер Себрайт придерживается твердо своего мнения. Он вполне уверен, что операция не удастся.
— Так это-то и есть хорошее известие, — сказала я с укоризной.
— Нет, — отвечал он. — Хотя, к стыду моему, я должен сказать, что одно время желал, чтоб она не удалась. Мистер Себрайт привел меня в наилучшее состояние духа. Мне почти нечего опасаться последствий, если операция каким-нибудь чудом удастся. Я напомнил вам мнение мистера Себрайта только для того, чтобы дать вам понятие о тоне, каким он разговаривал со мною сначала. Он согласился только после сильного сопротивления предположить возможность того, что Луцилла и Herr Гроссе считают верным. «Если это непременно нужно для объяснения вашего положения, — сказал он, — я допущу, что она может прозреть через два месяца. Теперь начинайте». Я начал с того, что объявил ему о моей помолвке с Луциллой.
— Сказать вам, как мистер Себрайт принял это известие? — прервала я. — Он прикусил язык и поклонился вам.
Оскар засмеялся.
— Вы отгадали, — ответил он. — Затем я сказал ему об антипатии Луциллы к смуглым людям и вообще к темным цветам. Можете отгадать, что он сказал мне на это?
Я созналась, что не настолько знакома с характером мистера Себрайта, чтоб отгадать это.
— Он сказал, что, по его наблюдениям, эта антипатия свойственна слепоте, что это одно из множества странных воздействий слепоты на ум. «Физический недостаток имеет какое-то загадочное нравственное влияние, — сказал он. — Мы это замечаем, но объяснить не можем. Антипатия, о которой вы говорите, может пройти только при одном условии — возвращении зрения». Тут он остановился. Я умолял его продолжать. Нет! Он отказался продолжать, пока я не скажу ему все, что намерен сказать. Я должен был сознаться ему во всем и сознался.
— Вы не скрыли ничего?
— Ничего. Я откровенно сознался ему в своем малодушии. Я сказал ему, что Луцилла до сих пор убеждена, что человек с синим лицом — Нюджент. Затем я спросил: как мне поступить?
— Что же он ответил?
— Вот что: «Если вы меня спрашиваете, как вам поступить в случае, если она останется слепа (в чем, повторяю вам, не может быть сомнения), то я отказываюсь советовать вам. Ваша собственная совесть и ваше чувство чести должны решить этот вопрос. Если же вы спрашиваете меня, как вам поступить, если зрение ее будет восстановлено, я могу ответить вам прямо. Оставьте положение дел, как оно есть, и ждите, пока она не прозреет». Это его собственные слова. О, какую тяжесть сняли они с моей души. Я заставил его повторить их. Признаюсь, я боялся верить своим ушам.
Я понимала причину радости Оскара лучше, чем причину такого совета мистера Себрайта.
— Сказал он вам, на чем основан этот совет? — спросила я.
— Вы это сейчас узнаете, — отвечал Оскар. — Он сначала удостоверился, что я вполне понимаю свое настоящее положение. «Первое условие для успеха, как объяснил вам Herr Гроссе, есть полное спокойствие пациентки, — сказал он. — Если вы откроете ей истину, когда возвратитесь в Димчорч, вы так встревожите ее, что завтра мой немецкий коллега не согласится сделать операцию. Если же вы отложите свое признание, необходимость заставит вас молчать, пока ее доктор не объявит, что лечение окончено. Вот такое ваше положение. Я советую вам отложить признание. Молчите (и заставьте молчать всех, кто знает вашу тайну), пока не определится результат операции». Тут я остановил его.
— Не хотите ли вы сказать, что мне следует присутствовать, когда она будет в первый раз испытывать свое зрение? — спросил я. — Могу я показаться ей, не предупредив ее ни одним словом о цвете моего лица?
Мы остановились теперь на самом интересном пункте разговора. Вы, англичане, когда гуляете и на ходу ведете дружеский разговор, никогда не останавливаетесь на самых интересных местах. Мы, французы, напротив, всегда останавливаемся. Я удивила Оскара, задержав его внезапно посреди дороги.
— Что с вами? — спросил он.
— Продолжайте, — ответила я нетерпеливо.
— Я не могу продолжать, — возразил он. — Вы меня задерживаете.
Я крепко сжала его руку и еще решительнее приказала ему продолжать. Оскар был вынужден сделать остановку посреди большой дороги.
— Мистер Себрайт ответил на мой вопрос вопросом со своей стороны. Он спросил, как я намерен подготовить ее к цвету моего лица.
— Что же вы ответили?
— Я сказал, что намеревался уехать на время из Димчорча и письменно уведомить ее, что она увидит, когда я возвращусь.
— Что же он сказал на это?
— Он об этом и слышать не хотел. Он сказал: «Я очень советую вам присутствовать, когда она будет в первый раз в состоянии (если только когда-нибудь будет) пользоваться своим зрением. Я считаю очень важным, чтоб она могла исправить свое безобразное и нелепое представление о вашем лице, увидав вас таким, каков вы на самом деле, при первой возможности».
Мы только что пошли дальше, когда некоторые слова в последней фразе поразили меня. Я опять остановилась.
— Безобразное и нелепое представление, — повторила я, вспомнив наш утренний разговор с Луциллой. — Что хотел сказать мистер Себрайт?
— Я сам задал доктору этот вопрос. Его ответ интересен. Пойдем мы дальше?
Мои иностранные ноги пришли опять в движение, и мы пошли дальше.
— Когда я сообщил мистеру Себрайту о предрассудке Луциллы, — продолжал Оскар, — он удивил меня, сказав, что, судя по его наблюдениям, этот предрассудок проходит только с восстановлением зрения. В подтверждение этих слов он рассказал мне два случая из своей врачебной практики. Первый случай был с маленькой дочерью одного служившего в Индии офицера, ослепшей, как и Луцилла, в младенчестве. После удачной операции пришло время, когда он мог позволить своей пациентке проверить зрение, то есть сначала проверить, может ли она отличать темные цвета от светлых. Между домашними, присутствовавшими при первом опыте, была нянька индианка, приехавшая с семейством в Англию. Первым лицом, которое увидел ребенок, была его мать, красивая женщина. Девочка с удивлением всплеснула руками, и только. Повернув голову, она увидела смуглую индианку и вскрикнула от ужаса. Мистер Себрайт признался мне, что не может объяснить этого! Ребенок не имел возможности сочетать какие-нибудь понятия с цветами, тем не менее он обнаружил сильнейшее отвращение и страх к темным предметам — отвращение и страх, свойственные слепым. Первая моя мысль, когда он рассказал это, была о моем лице и о моих будущих отношениях с Луциллой. Я спросил: «Привык или нет ребенок к наружности няньки?» Могу передать вам ответ мистера Себрайта его собственными словами: «Через неделю я застал ребенка сидящим на коленях няньки так же спокойно, как я сижу на стуле». Это радует, не правда ли?
— Очень радует. Против этого никто не станет спорить.
— Второй пример еще интереснее. Случай был со взрослым человеком, и мистер Себрайт рассказал мне его, чтобы показать, какие странные фантастические представления, совершенно не похожие на действительность, составляют слепые об окружающих их людях. Пациент был женат и готовился увидеть жену (как и Луцилла, может быть, когда-нибудь увидит меня) в первый раз в жизни. Ему сказали, до того как он женился, что лицо жены его изуродовано шрамом от раны на щеке. Бедная женщина — о, как я ее понимаю! — сильно опасалась последствий. Человек, горячо любивший ее, пока был слеп, мог отвернуться от нее, увидев лицо. Муж утешал ее, когда ему окончательно решено было сделать операцию. Он уверял, что его собственное осязание и описания других дали ему возможность составить самое верное представление о лице жены. Что ни говорил ему мистер Себрайт, ничто не убедило его, что он не имел физической возможности составить себе правильное понятие о каком-нибудь предмете, одушевленном или неодушевленном, не видев его. Он был так уверен в себе, что держал руку жены, когда ему снимали повязку. При первом взгляде на нее муж испустил крик ужаса и упал в обморок. Бедная жена была в отчаянии. Мистер Себрайт утешал ее, как умел, и терпеливо ждал, когда муж будет в состоянии отвечать на вопросы. Оказалось, что представление слепого о жене и ее недостатке было так дико, так не похоже на действительность, что вызывало и смех, и ужас. Жена его была прекрасна, как ангел, в сравнении с его любимым представлением о ней, но именно потому, что это было его любимое представление, первый взгляд на нее внушил ему отвращение и ужас. Спустя несколько недель он был в состоянии сравнить свою жену с другими женщинами, смотреть на картинки и понять, что красиво и что уродливо, и с этих пор они жили друг с другом, как счастливейшая чета во всем королевстве.
Я не совсем понимала, к чему был приведен последний пример. Он встревожил меня, когда я подумала о Луцилле. Я остановилась.
— Как применил мистер Себрайт второй пример к Луцилле и к вам? — спросила я.
— Сейчас узнаете, — отвечал Оскар. — Он привел этот случай в доказательство своих слов, что представление Луциллы обо мне вовсе не похоже на меня. Он спросил меня, согласен ли я с ним, что она не может иметь правильного понятия ни о лицах, ни о цветах и что ее представление о синем лице должно быть, по всей вероятности, чем-нибудь фантастическим и чудовищно не похожим на действительность. После того что он рассказал мне, я, конечно, согласился с ним. «Хорошо, — сказал мистер Себрайт. — Теперь примем в соображение, что есть значительная разница между случаем с мисс Финч и тем, который я сейчас привел. Представление слепого мужа о своей жене было его любимым представлением. Первый взгляд на нее был для него жестоким разочарованием. Представление же мисс Финч о синем лице — ненавистное для нее представление, образ, внушающий ей отвращение. Не естественно ли заключить, что первый взгляд на вас будет для нее облегчением, а не ударом. Основываясь на своем опыте, я прихожу к этому заключению и советую вам, для вашего же блага, присутствовать при снятии повязки. Если даже окажется, что я ошибаюсь, если она не примирится немедленно с вашею наружностью, то пример с ребенком и индийской нянькой может служить вам доказательством, что это только вопрос времени. Рано или поздно она примирится с этим открытием, как примирилась бы всякая другая девушка. Сначала она будет негодовать на вас за обман, потом, если вы уверены в ее любви, она кончит тем, что простит вас. Я изложил свой взгляд на ваше положение и привел факты, на которых основываю его. Вместе с тем остаюсь при своем мнении. Я твердо уверен, что вы никогда не будете иметь случая воспользоваться моим советом. Когда повязка будет снята, шансы пятьсот против одного, что она не увидит вас». Таковы были его последние слова, и с этим мы расстались.
Оскар и я шли некоторое время молча.
Я не могла ничего сказать против мнения мистера Себрайта, нельзя было сомневаться в его профессиональной опытности, убеждали факты, на которых оно было основано. Относительно слепых вообще я была уверена, что его совет хорош и заключения правильны. Но характер Луциллы был не из обыкновенных. Я знала ее лучше, чем знал ее мистер Себрайт, и чем более думала я о будущем, тем менее чувствовала себя расположенной разделять надежды Оскара. Луцилла была именно такая девушка, которая могла в критическую минуту сказать или сделать что-нибудь такое, что разрушит все предположения. Будущее Оскара никогда не казалось мне столь мрачным, как в эту минуту.
Было бы бесполезно и жестоко сказать ему то, что я сейчас написала. Я старалась казаться как можно веселее и спросила, намерен ли он последовать совету мистера Себрайта.
— Да, — сказал он, — но с одним изменением, внести которое пришло мне в голову после того, как я ушел от него.
— Можно узнать, что это такое?
— Конечно. Я хочу попросить Нюджента уехать из Димчорча, прежде чем Луцилла проверит в первый раз свое зрение. Я знаю, что он это сделает для меня.
— И когда он уедет, что же тогда?
— Тогда я, по совету мистера Себрайта, буду присутствовать при снятии повязки.
— Заранее сказав Луцилле, — вмешалась я, — что она увидит вас.
— Нет. Это-то и есть изменение, о котором я упомянул. Я намерен оставить Луциллу в заблуждении, что в отсутствии нахожусь я, а лицо, которое она увидит, — лицо Нюджента. Если предсказание мистера Себрайта оправдается, и ее первым чувством при взгляде на меня будет облегчение, я открою ей истину в тот же день. Если нет, я отложу признание до тех пор, пока она не привыкнет к моей наружности. Этот план гарантирует от возможных неожиданностей. Это одна из немногих хороших идей, выработанных моею глупою головой с тех пор, как я поселился в Димчорче.
Он произнес последние слова с таким наивно-торжествующим видом, что у меня не хватило духу омрачить его радость, высказав ему свое мнение об этой идее. Я сказала только:
— Не забывайте, Оскар, что самые остроумные планы зависят от случая. В последнюю минуту может произойти что-нибудь такое, что принудит вас признаться.
Мы были уже недалеко от приходского дома, когда я сделала ему это последнее предостережение. Нюджент ходил взад и вперед по дороге, поджидая нас. Я оставила Оскара пересказать снова свою историю брату и ушла домой.
Луцилла сидела у рояля, когда я вошла в гостиную. Она не только играла, но и пела, что случалось с ней редко. Песня была — как слова, так и музыка — ее собственного сочинения. «Я увижу его! Я увижу его!» Этими тремя словами начиналось и кончалось ее произведение. Она напевала их на все веселые мелодии, которые помнила. Она аккомпанировала им руками, как бы обезумевшими от радости, руками, угрожавшими ежеминутно оборвать струны инструмента. Никогда, с тех пор как я поселилась в приходском доме, не слышала я в нашей тихой гостиной такого грома, как теперь. Она была в припадке лихорадочного веселья, которое при моем печальном состоянии духа в эту минуту огорчило и испугало меня. Я стащила ее насильно со стула и заперла рояль.
— Успокойтесь, ради всего святого, — сказала я. — Вы хотите быть спокойной, когда завтра приедет доктор?
Эти слова мгновенно образумили ее. Луцилла тотчас же притихла с легкостью ребенка.
— Я забыла, — сказала она, усевшись в угол, с испуганным лицом. — Он, пожалуй, откажется сделать мне завтра операцию. О, друг мой, успокойте меня как-нибудь. Возьмите книгу, почитайте мне.
Я взяла книгу. Бедный автор! Ни она, ни я не обращали на него никакого внимания. Хуже, мы сердились на него за то, что он не интересовал нас, мы порывисто закрыли книгу, грубо затолкнули ее на книжную полку, оставили стоять вверх ногами и ушли спать.
Луцилла стояла у окна, когда я вошла в спальню пожелать ей доброй ночи. Бледная луна озаряла мягким светом ее милое лицо.
— Луна, которую я никогда не видала, — прошептала она, — я чувствую, что ты смотришь на меня. Придет ли когда время, что я буду смотреть на тебя? — Она отвернулась от окна и поспешно приложила мои пальцы к своему пульсу. — Спокойна ли я теперь? — спросила бедняжка. — Найдет ли он меня здоровой завтра? Пощупайте пульс! Пощупайте! Спокоен он теперь?
Я пощупала, пульс был учащенный.
— Сон успокоит вас, — сказала я и, поцеловав девушку, ушла.
Луцилла спала спокойно. Что же касается меня, я провела такую мучительную ночь и встала до того разбитая, что вынуждена была уйти после завтрака в свою комнату и прилечь опять. Луцилла сама уговорила меня отдохнуть.
— Herr Гроссе приедет сюда после полудня, — сказала она. — Отдохните до тех пор.
Мы рассчитывали так, не принимая в соображение эксцентричного характера нашего немецкого доктора. За исключением обязанностей своей профессии, Herr Гроссе делал все по вдохновению и ничего по правилам. Лишь только я забылась неспокойным, неосвежающим сном, как почувствовала на своем плече руку Зиллы и услышала ее голос:
— Потрудитесь встать, сударыня. Он здесь. Он приехал из Лондона с утренним поездом.
Я поспешила в гостиную.
Там у стола сидел Herr Гроссе пред открытым ящиком с инструментами, его глаза были устремлены на страшную коллекцию ножниц, зондов и скальпелей, его потрепанная шляпа, лежавшая тут же, была заполнена скомканными бинтами. Рядом с ним стояла Луцилла, положив фамильярно одну руку на его плечо, а другой ощупывая один из ужасных инструментов, пытаясь узнать, на что же он похож!
Часть вторая
Глава ХХХIV
НЮДЖЕНТ ПОКАЗЫВАЕТ СВОЮ ИГРУ
Я закончила первую часть своего рассказа днем операции — двадцать пятым июня.
Я начинаю вторую часть днем девятого августа, около шести недель спустя.
Как прошел этот промежуток времени в Димчорче?
Возвращаюсь назад, и предо мной проходит наша скучная, однообразная жизнь в течение этих шести недель. Думая о ней теперь, я удивляюсь, как мы вынесли это вынужденное бездействие, эту беспрерывную пытку неизвестностью.
Переходя из спальни в гостиную и из гостиной в спальню, всегда в полумраке, всегда с повязкой на глазах, снимавшейся только в те минуты, когда их осматривал доктор, Луцилла выносила свое заточение с мужеством, которое на все способно, с мужеством, подкрепляемым надеждой. С помощью книг, музыки, задушевных разговоров, а главное поддерживаемая любовью, она спокойно отсчитывала час за часом, день за днем, пока не пришло время, которое должно было решить спорный вопрос, страшный вопрос — кто из двух докторов, мистер Себрайт или Herr Гроссе, окажется прав.
Я начинаю вторую часть днем девятого августа, около шести недель спустя.
Как прошел этот промежуток времени в Димчорче?
Возвращаюсь назад, и предо мной проходит наша скучная, однообразная жизнь в течение этих шести недель. Думая о ней теперь, я удивляюсь, как мы вынесли это вынужденное бездействие, эту беспрерывную пытку неизвестностью.
Переходя из спальни в гостиную и из гостиной в спальню, всегда в полумраке, всегда с повязкой на глазах, снимавшейся только в те минуты, когда их осматривал доктор, Луцилла выносила свое заточение с мужеством, которое на все способно, с мужеством, подкрепляемым надеждой. С помощью книг, музыки, задушевных разговоров, а главное поддерживаемая любовью, она спокойно отсчитывала час за часом, день за днем, пока не пришло время, которое должно было решить спорный вопрос, страшный вопрос — кто из двух докторов, мистер Себрайт или Herr Гроссе, окажется прав.