Страница:
— Теперь остается только пресечь зло на том этапе, до которого оно дошло, — сказал Гроссе. — Ни малейшего намека на ее страшную ошибку не должно быть сделано в присутствии Луциллы. Если кто-нибудь из вас заикнется об этом прежде, чем разрешу, я не отвечаю за последствия и отказываюсь от лечения.
Так на своем ломаном английском языке объяснил мне Herr Гроссе случившееся и дал наставления на будущее.
— Кроме вас и мистрис Зиллы, никто не должен входить к ней, — сказал он в заключение. — Ухаживайте за ней хорошенько. Она скоро заснет. Что же касается до меня, я пойду в сад курить. Послушайте, мадам Пратолунго. Когда Бог создал женщину, ему стало жаль мужчин, и в утешение им он создал табак.
Изложив мне свой оригинальный взгляд на миротворение, Herr Гроссе покачал головой и отправился в сад.
Я осторожно отворила дверь спальни и вошла в нее, спрятавшись вовремя от ректора и его жены, возвращавшихся на свою половину.
Луцилла лежала на диване. Она, к счастью, уже засыпала и спросила сонным голосом, кто вошел. Зилла сидела возле нее на стуле. Я была пока не нужна и ушла из комнаты очень охотно. По какому-то необъяснимому противоречию в моем характере сочувствие к Оскару отталкивало меня в эту минуту от Луциллы. Я знала, что она не виновата, и вместе с тем (мне стыдно сознаться) я почти сердилась на нее за то, что она отдыхает так спокойно, когда бедный Оскар страдает в Броундоуне и нет возле него никого, кто сказал бы ему доброе слово.
Выйдя снова в коридор, я задала себе вопрос: что же теперь делать?
Тишина в доме стояла мертвая. Это усилило мое беспокойство об Оскаре до такой степени, что не было сил выносить его больше. Я надела шляпку и пошла в Броундоун.
Не желая мешать Гроссе, наслаждавшемуся своей трубкой, я поспешно выбралась из сада и скоро очутилась в деревне. К беспокойству об Оскаре примешивалось твердое желание узнать, как намерен дальше поступить Нюджент. Причинив горе, возможность которого Оскар предвидел, то самое горе, которое он хотел предотвратить, прося его уехать, уедет ли Нюджент хоть теперь? Освободит ли он нас раз и навсегда от своего присутствия? Одна мысль, что он этого не сделает, что он останется в Димчорче, вызывала у меня такой страх, что ноги отказывались служить. Пройдя деревню, я вынуждена была присесть на краю дороги, чтоб успокоиться, прежде чем идти дальше.
Минуту или две спустя вдали послышались шаги. Сердце у меня замерло. Я вообразила, что это Нюджент.
Еще через минуту показался прохожий. То был мистер Гутридж, хозяин деревенского трактира. Он остановился и снял шляпу.
— Устали, сударыня? — спросил он.
Мысли, тревожащие мой ум, навеяли вопрос, который я задала трактирщику.
— Не видели ли вы мистера Нюджента Дюбура? — спросила я.
— Я видел его пять минут назад, сударыня.
— Где?
— На пути в Броундоун.
Я вскочила, как будто меня кто ударил или подстрелил. Почтенный мистер Гутридж глядел на меня с удивлением. Я простилась с ним и пошла прямо в Броундоун так быстро, как только могла. Встретились ли уже братья? Меня бросило в жар при одной мысли об этом, но я все шла вперед. Твердое намерение разлучить их заменяло мне мужество. Я и храбрилась, и трусила в одно и то же время. То говорила себе: «Они убьют меня», то склонялась к другой, столь же безрассудной точке зрения: «Нет, они джентльмены, они не оскорбят женщину».
Пред дверью дома, когда я приблизилась к нему, стоял, сложа на груди руки, слуга. Это само по себе показалось странным. Слуга Оскара был трудолюбивый, степенный человек. До сих пор я никогда не видела его незанятым. Слуга пошел мне навстречу. Я внимательно посмотрела на слугу и не заметила у него на лице ни малейшего волнения.
— Дома мистер Оскар? — спросила я.
— Извините сударыня. Мистер Оскар дома, но не может принять вас. Он занят с мистером Нюджентом.
Я оперлась рукой на низкую изгородь пред фасадом дома и сделала над собой отчаянное усилие, заставляя себя казаться спокойной.
— Меня мистер Оскар, наверное, примет, — сказала я.
— Мистер Оскар приказал мне, сударыня, стоять у двери и говорить всем, кто бы ни пришел, без исключения, что он занят.
Дверь дома была полуотворена. Я внимательно прислушивалась, пока слуга говорил. Если б они горячились, я услышала бы их голоса в тиши окружавших нас гор. Я не слышала ничего.
Это было странно, необъяснимо. Тем не менее это успокоило меня. Они вместе, и до сих пор еще никакой беды не случилось.
Я оставила визитную карточку и, сделав несколько шагов, повернула за угол дома. Слуга теперь меня не видел, я поспешно подошла так близко, как только решилась, к окнам гостиной. Голоса их доносились до меня, но слов разобрать было нельзя. С обеих сторон шел, по-видимому, спокойный разговор. Ни одного гневного слова не прозвучало, как я ни вслушивалась. Я отошла от дома вне себя от удивления и (так быстро переходит женщина из одного душевного состояния в другое) сгорая от любопытства.
Побродив бесцельно с полчаса по долине, я возвратилась домой.
Луцилла все еще спала. Я осталась с ней и отпустила няньку на кухню. Там была хозяйка трактира, помогавшая нам готовить обед, но одна, без помощи Зиллы, она не могла справиться с такими блюдами, какими мы угощали Гроссе. Давно пора было отпустить Зиллу, чтобы с честью выдержать критику нашего знаменитого доктора, знатока по части соусов.
Прошел еще час, и Луцилла проснулась. Я послала за Гроссе. Он пришел весь пропитанный табачным дымом, осмотрел глаз пациентки и предписал ей на обед вино и желе и, набив свою чудовищную трубку, ушел снова в сад.
Время шло. Мистер Финч заходил спросить о здоровье Луциллы и ушел опять к жене, которая, по его словам, была «в нервном состоянии» и крайне нуждалась в теплой ванне. Он отклонил самым категорическим образом мое приглашение пообедать с нами.
— После того, что я видел, после того, что я выстрадал, эти банкеты, я сказал бы, это щекотание неба не по моему вкусу. Намерение ваше похвально, мадам Пратолунго. (Добрая женщина.) Но я не расположен пировать. Простая трапеза у постели жены и несколько назидательных слов в качестве отца и мужа, когда младенец успокоится, — вот мои планы на нынешний день. Желаю вам всего лучшего. Я не возражаю против вашего маленького пира. Прощайте, прощайте.
После вторичного осмотра глаз Луциллы наступило время обеда.
При виде накрытого стола Herr Гроссе развеселился. Мы обедали вдвоем, но он посылал в комнату Луциллы смеси из различных блюд своего собственного составления.
— До сих пор, — сказал доктор о своей пациентке, — никакого серьезного ухудшения еще не заметно, но ей необходим полный покой и раньше следующего утра нельзя ни за что ручаться.
Что касается меня, то продолжительное молчание Оскара мучило меня все сильнее и сильнее. Мое недавнее беспокойство в темной комнате Луциллы казалось вздором в сравнении с тем, что я чувствовала теперь. Я видела, что Гроссе смотрит на меня через свои очки с неудовольствием. Он имел право так смотреть: никогда в жизни не была я так глупа и неприятна, как в это время.
К концу обеда пришло, наконец, известие из Броундоуна. Зилла сообщила, что слуга Оскара просит меня выйти к нему на несколько слов.
Я извинилась перед гостем и поспешила выйти.
При взгляде на лицо слуги у меня замерло сердце. Этот человек был искренно предан своему доброму хозяину. Губы его дрожали, он изменился в лице, когда я подошла к нему.
— Я принес вам письмо, сударыня.
Он подал мне письмо, написанное рукой Оскара.
— Как ваш хозяин? — спросила я.
— Он казался не совсем здоровым, когда я видел его в последний раз.
— В последний раз?
— Я принес вам печальную новость, сударыня.
— Что вы хотите сказать? Где мистер Оскар?
— Мистер Оскар покинул Димчорч.
Глава XXXVII
Так на своем ломаном английском языке объяснил мне Herr Гроссе случившееся и дал наставления на будущее.
— Кроме вас и мистрис Зиллы, никто не должен входить к ней, — сказал он в заключение. — Ухаживайте за ней хорошенько. Она скоро заснет. Что же касается до меня, я пойду в сад курить. Послушайте, мадам Пратолунго. Когда Бог создал женщину, ему стало жаль мужчин, и в утешение им он создал табак.
Изложив мне свой оригинальный взгляд на миротворение, Herr Гроссе покачал головой и отправился в сад.
Я осторожно отворила дверь спальни и вошла в нее, спрятавшись вовремя от ректора и его жены, возвращавшихся на свою половину.
Луцилла лежала на диване. Она, к счастью, уже засыпала и спросила сонным голосом, кто вошел. Зилла сидела возле нее на стуле. Я была пока не нужна и ушла из комнаты очень охотно. По какому-то необъяснимому противоречию в моем характере сочувствие к Оскару отталкивало меня в эту минуту от Луциллы. Я знала, что она не виновата, и вместе с тем (мне стыдно сознаться) я почти сердилась на нее за то, что она отдыхает так спокойно, когда бедный Оскар страдает в Броундоуне и нет возле него никого, кто сказал бы ему доброе слово.
Выйдя снова в коридор, я задала себе вопрос: что же теперь делать?
Тишина в доме стояла мертвая. Это усилило мое беспокойство об Оскаре до такой степени, что не было сил выносить его больше. Я надела шляпку и пошла в Броундоун.
Не желая мешать Гроссе, наслаждавшемуся своей трубкой, я поспешно выбралась из сада и скоро очутилась в деревне. К беспокойству об Оскаре примешивалось твердое желание узнать, как намерен дальше поступить Нюджент. Причинив горе, возможность которого Оскар предвидел, то самое горе, которое он хотел предотвратить, прося его уехать, уедет ли Нюджент хоть теперь? Освободит ли он нас раз и навсегда от своего присутствия? Одна мысль, что он этого не сделает, что он останется в Димчорче, вызывала у меня такой страх, что ноги отказывались служить. Пройдя деревню, я вынуждена была присесть на краю дороги, чтоб успокоиться, прежде чем идти дальше.
Минуту или две спустя вдали послышались шаги. Сердце у меня замерло. Я вообразила, что это Нюджент.
Еще через минуту показался прохожий. То был мистер Гутридж, хозяин деревенского трактира. Он остановился и снял шляпу.
— Устали, сударыня? — спросил он.
Мысли, тревожащие мой ум, навеяли вопрос, который я задала трактирщику.
— Не видели ли вы мистера Нюджента Дюбура? — спросила я.
— Я видел его пять минут назад, сударыня.
— Где?
— На пути в Броундоун.
Я вскочила, как будто меня кто ударил или подстрелил. Почтенный мистер Гутридж глядел на меня с удивлением. Я простилась с ним и пошла прямо в Броундоун так быстро, как только могла. Встретились ли уже братья? Меня бросило в жар при одной мысли об этом, но я все шла вперед. Твердое намерение разлучить их заменяло мне мужество. Я и храбрилась, и трусила в одно и то же время. То говорила себе: «Они убьют меня», то склонялась к другой, столь же безрассудной точке зрения: «Нет, они джентльмены, они не оскорбят женщину».
Пред дверью дома, когда я приблизилась к нему, стоял, сложа на груди руки, слуга. Это само по себе показалось странным. Слуга Оскара был трудолюбивый, степенный человек. До сих пор я никогда не видела его незанятым. Слуга пошел мне навстречу. Я внимательно посмотрела на слугу и не заметила у него на лице ни малейшего волнения.
— Дома мистер Оскар? — спросила я.
— Извините сударыня. Мистер Оскар дома, но не может принять вас. Он занят с мистером Нюджентом.
Я оперлась рукой на низкую изгородь пред фасадом дома и сделала над собой отчаянное усилие, заставляя себя казаться спокойной.
— Меня мистер Оскар, наверное, примет, — сказала я.
— Мистер Оскар приказал мне, сударыня, стоять у двери и говорить всем, кто бы ни пришел, без исключения, что он занят.
Дверь дома была полуотворена. Я внимательно прислушивалась, пока слуга говорил. Если б они горячились, я услышала бы их голоса в тиши окружавших нас гор. Я не слышала ничего.
Это было странно, необъяснимо. Тем не менее это успокоило меня. Они вместе, и до сих пор еще никакой беды не случилось.
Я оставила визитную карточку и, сделав несколько шагов, повернула за угол дома. Слуга теперь меня не видел, я поспешно подошла так близко, как только решилась, к окнам гостиной. Голоса их доносились до меня, но слов разобрать было нельзя. С обеих сторон шел, по-видимому, спокойный разговор. Ни одного гневного слова не прозвучало, как я ни вслушивалась. Я отошла от дома вне себя от удивления и (так быстро переходит женщина из одного душевного состояния в другое) сгорая от любопытства.
Побродив бесцельно с полчаса по долине, я возвратилась домой.
Луцилла все еще спала. Я осталась с ней и отпустила няньку на кухню. Там была хозяйка трактира, помогавшая нам готовить обед, но одна, без помощи Зиллы, она не могла справиться с такими блюдами, какими мы угощали Гроссе. Давно пора было отпустить Зиллу, чтобы с честью выдержать критику нашего знаменитого доктора, знатока по части соусов.
Прошел еще час, и Луцилла проснулась. Я послала за Гроссе. Он пришел весь пропитанный табачным дымом, осмотрел глаз пациентки и предписал ей на обед вино и желе и, набив свою чудовищную трубку, ушел снова в сад.
Время шло. Мистер Финч заходил спросить о здоровье Луциллы и ушел опять к жене, которая, по его словам, была «в нервном состоянии» и крайне нуждалась в теплой ванне. Он отклонил самым категорическим образом мое приглашение пообедать с нами.
— После того, что я видел, после того, что я выстрадал, эти банкеты, я сказал бы, это щекотание неба не по моему вкусу. Намерение ваше похвально, мадам Пратолунго. (Добрая женщина.) Но я не расположен пировать. Простая трапеза у постели жены и несколько назидательных слов в качестве отца и мужа, когда младенец успокоится, — вот мои планы на нынешний день. Желаю вам всего лучшего. Я не возражаю против вашего маленького пира. Прощайте, прощайте.
После вторичного осмотра глаз Луциллы наступило время обеда.
При виде накрытого стола Herr Гроссе развеселился. Мы обедали вдвоем, но он посылал в комнату Луциллы смеси из различных блюд своего собственного составления.
— До сих пор, — сказал доктор о своей пациентке, — никакого серьезного ухудшения еще не заметно, но ей необходим полный покой и раньше следующего утра нельзя ни за что ручаться.
Что касается меня, то продолжительное молчание Оскара мучило меня все сильнее и сильнее. Мое недавнее беспокойство в темной комнате Луциллы казалось вздором в сравнении с тем, что я чувствовала теперь. Я видела, что Гроссе смотрит на меня через свои очки с неудовольствием. Он имел право так смотреть: никогда в жизни не была я так глупа и неприятна, как в это время.
К концу обеда пришло, наконец, известие из Броундоуна. Зилла сообщила, что слуга Оскара просит меня выйти к нему на несколько слов.
Я извинилась перед гостем и поспешила выйти.
При взгляде на лицо слуги у меня замерло сердце. Этот человек был искренно предан своему доброму хозяину. Губы его дрожали, он изменился в лице, когда я подошла к нему.
— Я принес вам письмо, сударыня.
Он подал мне письмо, написанное рукой Оскара.
— Как ваш хозяин? — спросила я.
— Он казался не совсем здоровым, когда я видел его в последний раз.
— В последний раз?
— Я принес вам печальную новость, сударыня.
— Что вы хотите сказать? Где мистер Оскар?
— Мистер Оскар покинул Димчорч.
Глава XXXVII
БРАТЬЯ МЕНЯЮТСЯ МЕСТАМИ
Я напрасно полагала, что приготовилась ко всякому несчастью, какое бы нас ни постигло. Последние слова слуги рассеяли мое заблуждение. Как ни мрачны были мои предчувствия, подобного удара я не ожидала. Я стояла ошеломленная, думая о Луцилле и смотря на слугу. Я пыталась заговорить с ним и не могла.
Что касается слуги, он не чувствовал подобного затруднения. Одна из страннейших особенностей англичан низшего сословия — это их страсть говорить о своих несчастьях. Быть жертвой какого-нибудь злоключения как будто возвышает их в собственных глазах. С наслаждением развивая свою печальную тему, слуга Оскара распространялся о положении человека, лишившегося лучшего из хозяев, вынужденного искать новое место и не имеющего надежды найти место, подобное утраченному. Я, наконец, заставила себя заговорить из опасения, что он доведет меня до такого состояния, когда я не в силах буду выносить его больше.
— Мистер Оскар уехал один? — спросила я.
— Да, сударыня один.
(Что же стало с Нюджентом? Но я была слишком занята судьбой Оскара, чтобы расспрашивать о ком-нибудь другом.) — Когда он уехал? — продолжала я.
— Два с лишним часа тому назад.
— Почему же не сказали мне об этом раньше?
— Мистер Оскар запретил мне, сударыня, говорить раньше этого часа.
Услышав это, я совсем упала духом. Приказание, данное Оскаром слуге, по-видимому, указывало на твердое намерение не только покинуть Димчорч, но и оставить нас в неведении о своем будущем местопребывании.
— Не поехал ли мистер Оскар в Лондон? — спросила я.
— Он нанял экипаж Гутриджа до Брейтона, сударыня. Я слышал от него самого, что он уезжает из Броундоуна навсегда. Больше я ничего не знаю.
Уезжает из Броундоуна навсегда! Что же будет с Луциллой? Я не хотела верить этому. Слуга или преувеличивает, или ложно понял то, что ему сказали. Письмо в моих руках напомнило мне, что я, может быть, напрасно расспрашиваю слугу о делах, которые его господин поверил одной мне. Но прежде чем отпустить слугу, я задала ему еще один вопрос:
— Где мистер Нюджент?
— В Броундоуне.
— Вы хотите сказать, что он остается в Броундоуне?
— Наверное не ручаюсь, сударыня, но не видно, чтобы он собирался уезжать, и ничего такого он не говорил.
Я с трудом сдержала себя. Негодование душило меня. Самое лучшее было отпустить слугу. Я сделала самое лучшее, но тотчас же вернула его назад.
— Сказали вы кому-нибудь в приходском доме, что мистер Оскар уехал?
— Нет, сударыня.
— Так не говорите никому. Благодарю вас. Прощайте.
Приняв такие меры предосторожности, чтобы слух о случившемся не дошел в этот вечер до Луциллы, я вернулась к Гроссе, намереваясь извиниться и объяснить ему (как только сумею учтивее), что мне крайне необходимо уйти в свою комнату. Я застала нашего знаменитого гостя накрывающим тарелкой последнее блюдо обеда, чтобы сохранить его теплым до моего возвращения.
— Какая чудная молочная яичница, — сказал он. — Две трети я съел сам, последнюю треть я всеми силами стараюсь сохранить теплой для вас. Садитесь, садитесь. Она остывает с каждой минутой.
— Очень вам благодарна, Herr Гроссе. Я сейчас получила очень печальное известие.
— Ach, Gott! He сообщайте его мне, — воскликнул он с испугом. — Никаких печальных известий, сделайте одолжение, после такого обеда. Не мешайте моему пищеварению. Дорогая моя, если вы любите меня, не мешайте моему пищеварению.
— Простите меня, если я оставлю вас с вашим пищеварением и уйду в свою комнату.
Гроссе поспешно встал и распахнул мне дверь.
— Да, да! От всего сердца прощаю вас. Милая мадам Пратолунго, идите, пожалуйста, идите.
Едва переступила я порог, как дверь затворилась. Я слышала, как старый эгоист потер руки и засмеялся, радуясь, что удалось выпроводить меня с моим горем.
Я взялась уже за ручку двери своей комнаты, когда мне пришло в голову, что не мешает принять меры, которые помешали бы Луцилле застать меня за чтением письма Оскара. Сказать по правде, я боялась заглянуть в письмо. Вопреки моему намерению не верить слуге, опасения, что слова его оправдаются, все усиливались и превращались в уверенность — Оскар покинул нас навсегда. Я повернулась и пошла в комнату Луциллы.
Я едва разглядела ее при тусклом свете ночника, горевшего в углу для няньки и доктора. Она сидела на своем любимом камышовом стуле и прилежно вязала.
— Не скучаете вы, Луцилла?
Она повернула голову в мою сторону и весело отвечала:
— Нисколько. Я очень счастлива.
— Почему Зилла не с вами?
— Я прогнала ее.
— Прогнали!
— Да. Я не могла бы насладиться нынешним вечером, если бы знала, что я не одна. Я видела его, моя милая, я видела его! Как вам могло прийти в голову, что я скучаю. Я так необычайно счастлива, что должна вязать, чтобы сидеть спокойно. Если вы скажете еще что-нибудь, я встану и начну плясать. Я это чувствую. Где Оскар? Этот отвратительный Гроссе… Нет! Нехорошо говорить так о милом старике, который возвратил мне зрение. Все же жестоко с его стороны уверять, что я слишком взволнованна, и не пускать ко мне Оскара. Оскар с вами в соседней комнате? Очень он огорчен, что его разлучили со мной? Скажите ему, что я все думаю о нем, с тех пор как увидела его, и полна новыми мыслями!
— Оскара нет здесь, друг мой.
— Нет? Так он, вероятно, в Броундоуне со своим бедным изуродованным братом. Я преодолела свой страх к ужасному лицу Нюджента. Я даже начинаю жалеть его (хотя никогда не любила, как вам известно.) Можно ли иметь такой ужасный цвет лица! Не будем говорить о нем. Не будем говорить вовсе. Я хочу думать об Оскаре.
Она принялась опять за вязание и погрузилась в свои счастливые мысли. Зная то, что я знала, ужасно было слушать ее, ужасно было смотреть на нее. Боясь выдать свои чувства, боясь произнести еще хоть слово, я молча затворила дверь и поручила Зилле, если ее госпожа спросит, сказать обо мне, что я сильно утомлена и ушла отдохнуть в свою комнату.
Наконец, я осталась одна. У меня не было более предлога отложить печальную необходимость вскрыть письмо Оскара. Я заперла дверь и прочла следующее:
"Добрый и дорогой друг! Простите меня. Я готовлюсь удивить и огорчить вас. Этим письмом я хочу выразить вам мою глубокую благодарность и проститься с вами в последний раз. Отнеситесь со всей вашей снисходительностью ко мне. Прочтите эти строки до конца, они расскажут вам, что случилось после того, как мы с вами расстались.
Нюджента не было дома, когда я вернулся в Броундоун. Только четверть часа спустя услышал я у двери его голос, спрашивавший обо мне. Я откликнулся, и он вошел ко мне в гостиную. Первые его слова были:
— Оскар, я пришел попросить у тебя прощения и проститься с тобой.
Не могу передать вам тон, которым он произнес эти слова. Он тронул бы вас до глубины души, как тронул меня. С минуту я неспособен был ответить ему. Я мог только протянуть ему руку. Он горько вздохнул и отказался пожать ее.
— Мне надо сообщить тебе кое-что, — сказал он. — Подожди, пока не выслушаешь меня. Только после этого протяни мне руку, если будешь в состоянии это сделать.
Нюджент даже отказался сесть на стул, который я ему предлагал. Он смущал меня, стоя передо мною как слуга. Он сказал…
Нет! У меня не хватает ни хладнокровия, ни мужества, чтобы повторить это. Я сел писать, намереваясь сообщить вам все, что произошло между нами. Опять мое малодушие! Опять неудача! Слезы застилают мне глаза, когда я припоминаю подробности. Я передам вам только результат. Признание моего брата может быть выражено тремя словами. Приготовьтесь удивиться, приготовьтесь огорчиться.
Нюджент любит ее.
Подумайте, каково мне было узнать это после того, как я видел мою невинную Луциллу обнимающую его, после того, как я был сам свидетелем ее радости при взгляде на него, ее ужаса при взгляде на меня. Сказать ли вам как я страдал? Нет.
Кончив, Нюджент протянул мне руку так же, как я протягивал ему свою раньше, чем он сделал свое признание.
— Единственное средство, которым я могу искупить мою вину пред вами, — сказал он, — это никогда не показываться вам на глаза. Дай руку, Оскар, и отпусти меня.
Согласись я на это, так бы все и кончилось. Я не согласился, и кончилось иначе. Можете отгадать как?"
Я бросила письмо. Оно терзало меня таким мучительным сожалением, оно возбуждало во мне такое горячее негодование, что я готова была разорвать его недочитанным и растоптать ногами. Я прошлась по комнате, намочила платок и обвязала им голову. Через минуту или две я пришла в себя, смогла заглушить мысли о бедной Луцилле и вернуться к письму. Оскар продолжал так:
"Об остальном могу писать спокойно. Вы узнаете, на что я решился, вы узнаете, что я сделал.
Я попросил Нюджента подождать в гостиной, пока обдумаю в уединении то, что узнал от него. Брат попробовал воспротивиться этому, но я заставил его уступить. В первый раз в жизни мы поменялись ролями. Теперь я был руководителем, а он руководимым. Я оставил его и ушел в долину.
Царящая вокруг тишина, полное уединение помогли мне увидеть свое и его положение в настоящем свете. Прежде чем вернуться домой, я решился (чего бы мне это ни стоило) взять на себя жертву, которую хотел принести мой брат. Я пришел к твердому убеждению, что ради Луциллы и ради Нюджента уехать следует мне, а не ему.
Не осуждайте меня, не жалейте меня. Прочтите письмо до конца. Я хочу, чтобы вы смотрели на этот поступок с моей точки зрения.
Учитывая то, в чем мне признался Нюджент и что я видел собственными глазами, имею ли я право считать Луциллу связанной со мной? Я твердо убежден, что не имею права. Внушив ей ужас и отвращение в первую же минуту, как она взглянула на меня, увидев ее счастливой в объятиях Нюджента, смею ли я считать ее моей? Наш брак теперь невозможен.
Ради блага Луциллы я не могу, я не смею требовать от нее исполнения данного ею обещания. Мое несчастье — ничто, гибель надежд Луциллы — преступление. Я возвращаю Луцилле ее слово. Она свободна.
Вот мой долг относительно Луциллы, как я его понимаю.
Теперь о Нюдженте. Я обязан моему брату спасением чести нашего имени и избавлением от позорной смерти на виселице. Есть ли предел благодарности, которой я обязан ему за такую услугу? Предела нет. Человек, любящий Луциллу, и брат, спасший мне жизнь, — одно существо. Я обязан дать ему свободу, я даю ему свободу заслужить любовь Луциллы честно и благородно. Лишь только Herr Гроссе разрешит открыть ей истину, пусть ей расскажут, какую ошибку она совершила по моей вине, пусть она прочтет эти строки, написанные для нее, как и для вас, и пусть мой брат расскажет ей, что произошло между мною и им сегодня вечером. Она любит его теперь, считая Оскаром. Будет ли она любить его, когда узнает, что он Нюджент? Ответ на этот вопрос даст время. Если ответ будет в пользу моего брата, я уже устроил так, что Нюджент будет получать часть моего дохода и сможет жениться немедленно. Я хочу, чтобы талант его мог проявиться свободно, не стесняемый мелочными заботами. Имея гораздо больше, чем нужно при моих скромных потребностях, я не могу использовать лишние деньги более полезно и благородно.
Вот мой долг относительно Нюджента, как я его понимаю.
Теперь вы знаете, на что я решился. Что я сделал, может быть передано в немногих словах. Я покинул Броундоун навсегда. Я удалился, чтобы жить или умереть (как Богу будет угодно) под тяжестью постигшего меня несчастья далеко от всех вас.
Может быть, по прошествии нескольких лет, когда у них будут уже подрастать дети, я решусь пожать руку моей сестры, руку возлюбленной женщины, которая могла быть моей женой. Это может случиться, если я останусь в живых. Если же я умру, никто из вас этого не узнает. Я не хочу, чтобы моя смерть бросила тень грусти на их счастье. Простите меня, забудьте и сохраните, как храню я, первую и благороднейшую из земных надежд — надежду на будущую неземную жизнь.
Оставляю на случай, если вам понадобится написать мне, адрес моих лондонских банкиров. Им будут даны инструкции. Если вы любите меня, если вы жалеете меня, не пытайтесь поколебать мое решение. Вы сможете расстроить меня, но разубедить — нет. Подождите писать, пока Нюджент не получит возможности объясниться и пока Луцилла не даст ему ответ.
Еще раз благодарю вас за доброту, с которой вы относились к моему малодушию и к моим ошибкам. Да благословит вас Бог. Прощайте.
ОСКАР".
О впечатлении, произведенном на меня первым чтением этого письма, я не скажу ничего. Даже теперь мне страшно воскресить в памяти то, что я выстрадала в эту ужасную ночь одна в своей комнате. Думаю, будет достаточно, если я передам в немногих словах, на что решилась.
Я приняла два решения: во-первых, отправиться в Лондон с первым поездом на следующее утро и отыскать Оскара через его банкиров, во-вторых, принять меры, чтобы помещать негодяю, погубившему счастье брата, войти во время моего отсутствия в приходский дом.
Единственным утешением в этот вечер была уверенность, что относительно этих двух пунктов я непоколебима. В сознании своей правоты я почерпнула силу извиниться перед Луциллой, не выдав своего горя, когда зашла к ней опять. Прежде чем лечь в постель, я удостоверилась, что Луцилла счастлива и спокойна, я договорилась с Гроссе не пускать и весь следующий день ни одного посетителя к его предрасположенной к раздражению пациентке, я сделала своим союзником против Нюджента самого досточтимого Финча. Я зашла вечером в его кабинет и рассказала ему все, что случилось, скрыв только одно обстоятельство — безрассудное намерение Оскара разделить свое состояние со своим бесчестным братом. Я умышленно оставила ректора в заблуждении относительно того, что Оскар возвратил свободу Луцилле, чтоб она могла принять предложение человека, промотавшего свое состояние и не имеющего ни копейки. Речь мистера Финча по этому поводу стоило запомнить, но я не приведу ее здесь из уважения к церкви.
На следующий день с утренним поездом я отправилась в Лондон.
В тот же день с вечерним поездом я вернулась в Димчорч, потерпев полную неудачу в том, что было целью моей поездки в столицу.
Оскар был в банке рано утром, снял несколько сот фунтов, сказал банкирам, что пришлет им со временем адрес, по которому они будут писать ему, и отправился на континент, не оставив мне никаких следов.
Я провела весь день, стараясь отыскать Оскара теми способами, которые обычно применяют в подобных случаях, и села на обратный поезд, колеблясь между отчаянием за Луциллу и гневом на близнецов. Под впечатлением неудачи я сердилась на Оскара не меньше, чем на Нюджента. От всего сердца проклинала я день, который принес их обоих в Димчорч.
По мере того как мы удалялись от Лондона, за окном замелькали леса и поля, я начала успокаиваться, мой ум начал приходить в нормальное состояние. Мало-помалу внезапное проявление твердости в поведении Оскара, как я ни осуждала его за этот поступок, начало производить на меня должное впечатление. Я теперь вспоминала с удивлением свою поверхностную оценку характеров близнецов.
Обдумав случившееся по дороге назад в экипаже, я пришла к заключению, имевшему большое влияние на мое поведение относительно Луциллы в будущем. Наша физическая организация имеет, как мне кажется, большее влияние на мнение других о нас (и на всю нашу жизнь), чем мы вообще полагаем. Человек, имеющий слишком чувствительные нервы, говорит и делает вещи, часто заставляющие нас думать о нем хуже, чем он заслуживает. Он имеет несчастье показываться всегда в своем худшем виде. С другой стороны, человек, одаренный крепкими нервами и вместе с тем физической силой и твердостью, выражающимися в его манерах, заставляет предполагать, что он действительно таков, каким кажется. Обладая хорошим здоровьем, он всегда в хорошем расположении духа, а будучи в хорошем расположении духа, подкупает в свою пользу, как приятный собеседник, людей, с которыми общается, хотя под его благородной внешностью может скрываться натура нравственно испорченная. В последнем из этих типов я представляла Нюджента, а первом — Оскара. Все, что было слабого и жалкого в характере Оскара, проявлялось у нас на глазах, заслоняя сильные и благородные стороны его характера. В этом нервном человеке, падавшем духом при малейших неприятностях во время жизни в нашем селении, было, однако, нечто скрытое, что оказалось достаточно сильным, чтобы вынести постигший его удар. Чем ближе приближался конец моего путешествия, тем сильнее я убеждалась, что только теперь начинаю ценить по достоинству характер Оскара. Под влиянием этого убеждения я начинала смотреть на будущее смелее. Я решила приложить все силы, чтобы Луцилла не лишилась этого человека, лучшие качества которого я оценила только тогда, когда он решил покинуть нас навсегда.
Когда я вошла в приходский дом, мне сказали, что мистер Финч хочет поговорить со мной. Мое беспокойство о Луцилле было так сильно, что я не решилась идти к ректору, не повидавшись с ней. Я послала сказать ректору, что приду к нему через несколько минут, и побежала наверх.
— Очень долго тянулся день, друг мой? — спросила я, поздоровавшись с Луциллой.
— Чудный был день, — отвечала она весело. — Гроссе водил меня гулять, пред тем как уехал в Лондон. Отгадайте, куда мы ходили?
Что касается слуги, он не чувствовал подобного затруднения. Одна из страннейших особенностей англичан низшего сословия — это их страсть говорить о своих несчастьях. Быть жертвой какого-нибудь злоключения как будто возвышает их в собственных глазах. С наслаждением развивая свою печальную тему, слуга Оскара распространялся о положении человека, лишившегося лучшего из хозяев, вынужденного искать новое место и не имеющего надежды найти место, подобное утраченному. Я, наконец, заставила себя заговорить из опасения, что он доведет меня до такого состояния, когда я не в силах буду выносить его больше.
— Мистер Оскар уехал один? — спросила я.
— Да, сударыня один.
(Что же стало с Нюджентом? Но я была слишком занята судьбой Оскара, чтобы расспрашивать о ком-нибудь другом.) — Когда он уехал? — продолжала я.
— Два с лишним часа тому назад.
— Почему же не сказали мне об этом раньше?
— Мистер Оскар запретил мне, сударыня, говорить раньше этого часа.
Услышав это, я совсем упала духом. Приказание, данное Оскаром слуге, по-видимому, указывало на твердое намерение не только покинуть Димчорч, но и оставить нас в неведении о своем будущем местопребывании.
— Не поехал ли мистер Оскар в Лондон? — спросила я.
— Он нанял экипаж Гутриджа до Брейтона, сударыня. Я слышал от него самого, что он уезжает из Броундоуна навсегда. Больше я ничего не знаю.
Уезжает из Броундоуна навсегда! Что же будет с Луциллой? Я не хотела верить этому. Слуга или преувеличивает, или ложно понял то, что ему сказали. Письмо в моих руках напомнило мне, что я, может быть, напрасно расспрашиваю слугу о делах, которые его господин поверил одной мне. Но прежде чем отпустить слугу, я задала ему еще один вопрос:
— Где мистер Нюджент?
— В Броундоуне.
— Вы хотите сказать, что он остается в Броундоуне?
— Наверное не ручаюсь, сударыня, но не видно, чтобы он собирался уезжать, и ничего такого он не говорил.
Я с трудом сдержала себя. Негодование душило меня. Самое лучшее было отпустить слугу. Я сделала самое лучшее, но тотчас же вернула его назад.
— Сказали вы кому-нибудь в приходском доме, что мистер Оскар уехал?
— Нет, сударыня.
— Так не говорите никому. Благодарю вас. Прощайте.
Приняв такие меры предосторожности, чтобы слух о случившемся не дошел в этот вечер до Луциллы, я вернулась к Гроссе, намереваясь извиниться и объяснить ему (как только сумею учтивее), что мне крайне необходимо уйти в свою комнату. Я застала нашего знаменитого гостя накрывающим тарелкой последнее блюдо обеда, чтобы сохранить его теплым до моего возвращения.
— Какая чудная молочная яичница, — сказал он. — Две трети я съел сам, последнюю треть я всеми силами стараюсь сохранить теплой для вас. Садитесь, садитесь. Она остывает с каждой минутой.
— Очень вам благодарна, Herr Гроссе. Я сейчас получила очень печальное известие.
— Ach, Gott! He сообщайте его мне, — воскликнул он с испугом. — Никаких печальных известий, сделайте одолжение, после такого обеда. Не мешайте моему пищеварению. Дорогая моя, если вы любите меня, не мешайте моему пищеварению.
— Простите меня, если я оставлю вас с вашим пищеварением и уйду в свою комнату.
Гроссе поспешно встал и распахнул мне дверь.
— Да, да! От всего сердца прощаю вас. Милая мадам Пратолунго, идите, пожалуйста, идите.
Едва переступила я порог, как дверь затворилась. Я слышала, как старый эгоист потер руки и засмеялся, радуясь, что удалось выпроводить меня с моим горем.
Я взялась уже за ручку двери своей комнаты, когда мне пришло в голову, что не мешает принять меры, которые помешали бы Луцилле застать меня за чтением письма Оскара. Сказать по правде, я боялась заглянуть в письмо. Вопреки моему намерению не верить слуге, опасения, что слова его оправдаются, все усиливались и превращались в уверенность — Оскар покинул нас навсегда. Я повернулась и пошла в комнату Луциллы.
Я едва разглядела ее при тусклом свете ночника, горевшего в углу для няньки и доктора. Она сидела на своем любимом камышовом стуле и прилежно вязала.
— Не скучаете вы, Луцилла?
Она повернула голову в мою сторону и весело отвечала:
— Нисколько. Я очень счастлива.
— Почему Зилла не с вами?
— Я прогнала ее.
— Прогнали!
— Да. Я не могла бы насладиться нынешним вечером, если бы знала, что я не одна. Я видела его, моя милая, я видела его! Как вам могло прийти в голову, что я скучаю. Я так необычайно счастлива, что должна вязать, чтобы сидеть спокойно. Если вы скажете еще что-нибудь, я встану и начну плясать. Я это чувствую. Где Оскар? Этот отвратительный Гроссе… Нет! Нехорошо говорить так о милом старике, который возвратил мне зрение. Все же жестоко с его стороны уверять, что я слишком взволнованна, и не пускать ко мне Оскара. Оскар с вами в соседней комнате? Очень он огорчен, что его разлучили со мной? Скажите ему, что я все думаю о нем, с тех пор как увидела его, и полна новыми мыслями!
— Оскара нет здесь, друг мой.
— Нет? Так он, вероятно, в Броундоуне со своим бедным изуродованным братом. Я преодолела свой страх к ужасному лицу Нюджента. Я даже начинаю жалеть его (хотя никогда не любила, как вам известно.) Можно ли иметь такой ужасный цвет лица! Не будем говорить о нем. Не будем говорить вовсе. Я хочу думать об Оскаре.
Она принялась опять за вязание и погрузилась в свои счастливые мысли. Зная то, что я знала, ужасно было слушать ее, ужасно было смотреть на нее. Боясь выдать свои чувства, боясь произнести еще хоть слово, я молча затворила дверь и поручила Зилле, если ее госпожа спросит, сказать обо мне, что я сильно утомлена и ушла отдохнуть в свою комнату.
Наконец, я осталась одна. У меня не было более предлога отложить печальную необходимость вскрыть письмо Оскара. Я заперла дверь и прочла следующее:
"Добрый и дорогой друг! Простите меня. Я готовлюсь удивить и огорчить вас. Этим письмом я хочу выразить вам мою глубокую благодарность и проститься с вами в последний раз. Отнеситесь со всей вашей снисходительностью ко мне. Прочтите эти строки до конца, они расскажут вам, что случилось после того, как мы с вами расстались.
Нюджента не было дома, когда я вернулся в Броундоун. Только четверть часа спустя услышал я у двери его голос, спрашивавший обо мне. Я откликнулся, и он вошел ко мне в гостиную. Первые его слова были:
— Оскар, я пришел попросить у тебя прощения и проститься с тобой.
Не могу передать вам тон, которым он произнес эти слова. Он тронул бы вас до глубины души, как тронул меня. С минуту я неспособен был ответить ему. Я мог только протянуть ему руку. Он горько вздохнул и отказался пожать ее.
— Мне надо сообщить тебе кое-что, — сказал он. — Подожди, пока не выслушаешь меня. Только после этого протяни мне руку, если будешь в состоянии это сделать.
Нюджент даже отказался сесть на стул, который я ему предлагал. Он смущал меня, стоя передо мною как слуга. Он сказал…
Нет! У меня не хватает ни хладнокровия, ни мужества, чтобы повторить это. Я сел писать, намереваясь сообщить вам все, что произошло между нами. Опять мое малодушие! Опять неудача! Слезы застилают мне глаза, когда я припоминаю подробности. Я передам вам только результат. Признание моего брата может быть выражено тремя словами. Приготовьтесь удивиться, приготовьтесь огорчиться.
Нюджент любит ее.
Подумайте, каково мне было узнать это после того, как я видел мою невинную Луциллу обнимающую его, после того, как я был сам свидетелем ее радости при взгляде на него, ее ужаса при взгляде на меня. Сказать ли вам как я страдал? Нет.
Кончив, Нюджент протянул мне руку так же, как я протягивал ему свою раньше, чем он сделал свое признание.
— Единственное средство, которым я могу искупить мою вину пред вами, — сказал он, — это никогда не показываться вам на глаза. Дай руку, Оскар, и отпусти меня.
Согласись я на это, так бы все и кончилось. Я не согласился, и кончилось иначе. Можете отгадать как?"
Я бросила письмо. Оно терзало меня таким мучительным сожалением, оно возбуждало во мне такое горячее негодование, что я готова была разорвать его недочитанным и растоптать ногами. Я прошлась по комнате, намочила платок и обвязала им голову. Через минуту или две я пришла в себя, смогла заглушить мысли о бедной Луцилле и вернуться к письму. Оскар продолжал так:
"Об остальном могу писать спокойно. Вы узнаете, на что я решился, вы узнаете, что я сделал.
Я попросил Нюджента подождать в гостиной, пока обдумаю в уединении то, что узнал от него. Брат попробовал воспротивиться этому, но я заставил его уступить. В первый раз в жизни мы поменялись ролями. Теперь я был руководителем, а он руководимым. Я оставил его и ушел в долину.
Царящая вокруг тишина, полное уединение помогли мне увидеть свое и его положение в настоящем свете. Прежде чем вернуться домой, я решился (чего бы мне это ни стоило) взять на себя жертву, которую хотел принести мой брат. Я пришел к твердому убеждению, что ради Луциллы и ради Нюджента уехать следует мне, а не ему.
Не осуждайте меня, не жалейте меня. Прочтите письмо до конца. Я хочу, чтобы вы смотрели на этот поступок с моей точки зрения.
Учитывая то, в чем мне признался Нюджент и что я видел собственными глазами, имею ли я право считать Луциллу связанной со мной? Я твердо убежден, что не имею права. Внушив ей ужас и отвращение в первую же минуту, как она взглянула на меня, увидев ее счастливой в объятиях Нюджента, смею ли я считать ее моей? Наш брак теперь невозможен.
Ради блага Луциллы я не могу, я не смею требовать от нее исполнения данного ею обещания. Мое несчастье — ничто, гибель надежд Луциллы — преступление. Я возвращаю Луцилле ее слово. Она свободна.
Вот мой долг относительно Луциллы, как я его понимаю.
Теперь о Нюдженте. Я обязан моему брату спасением чести нашего имени и избавлением от позорной смерти на виселице. Есть ли предел благодарности, которой я обязан ему за такую услугу? Предела нет. Человек, любящий Луциллу, и брат, спасший мне жизнь, — одно существо. Я обязан дать ему свободу, я даю ему свободу заслужить любовь Луциллы честно и благородно. Лишь только Herr Гроссе разрешит открыть ей истину, пусть ей расскажут, какую ошибку она совершила по моей вине, пусть она прочтет эти строки, написанные для нее, как и для вас, и пусть мой брат расскажет ей, что произошло между мною и им сегодня вечером. Она любит его теперь, считая Оскаром. Будет ли она любить его, когда узнает, что он Нюджент? Ответ на этот вопрос даст время. Если ответ будет в пользу моего брата, я уже устроил так, что Нюджент будет получать часть моего дохода и сможет жениться немедленно. Я хочу, чтобы талант его мог проявиться свободно, не стесняемый мелочными заботами. Имея гораздо больше, чем нужно при моих скромных потребностях, я не могу использовать лишние деньги более полезно и благородно.
Вот мой долг относительно Нюджента, как я его понимаю.
Теперь вы знаете, на что я решился. Что я сделал, может быть передано в немногих словах. Я покинул Броундоун навсегда. Я удалился, чтобы жить или умереть (как Богу будет угодно) под тяжестью постигшего меня несчастья далеко от всех вас.
Может быть, по прошествии нескольких лет, когда у них будут уже подрастать дети, я решусь пожать руку моей сестры, руку возлюбленной женщины, которая могла быть моей женой. Это может случиться, если я останусь в живых. Если же я умру, никто из вас этого не узнает. Я не хочу, чтобы моя смерть бросила тень грусти на их счастье. Простите меня, забудьте и сохраните, как храню я, первую и благороднейшую из земных надежд — надежду на будущую неземную жизнь.
Оставляю на случай, если вам понадобится написать мне, адрес моих лондонских банкиров. Им будут даны инструкции. Если вы любите меня, если вы жалеете меня, не пытайтесь поколебать мое решение. Вы сможете расстроить меня, но разубедить — нет. Подождите писать, пока Нюджент не получит возможности объясниться и пока Луцилла не даст ему ответ.
Еще раз благодарю вас за доброту, с которой вы относились к моему малодушию и к моим ошибкам. Да благословит вас Бог. Прощайте.
ОСКАР".
О впечатлении, произведенном на меня первым чтением этого письма, я не скажу ничего. Даже теперь мне страшно воскресить в памяти то, что я выстрадала в эту ужасную ночь одна в своей комнате. Думаю, будет достаточно, если я передам в немногих словах, на что решилась.
Я приняла два решения: во-первых, отправиться в Лондон с первым поездом на следующее утро и отыскать Оскара через его банкиров, во-вторых, принять меры, чтобы помещать негодяю, погубившему счастье брата, войти во время моего отсутствия в приходский дом.
Единственным утешением в этот вечер была уверенность, что относительно этих двух пунктов я непоколебима. В сознании своей правоты я почерпнула силу извиниться перед Луциллой, не выдав своего горя, когда зашла к ней опять. Прежде чем лечь в постель, я удостоверилась, что Луцилла счастлива и спокойна, я договорилась с Гроссе не пускать и весь следующий день ни одного посетителя к его предрасположенной к раздражению пациентке, я сделала своим союзником против Нюджента самого досточтимого Финча. Я зашла вечером в его кабинет и рассказала ему все, что случилось, скрыв только одно обстоятельство — безрассудное намерение Оскара разделить свое состояние со своим бесчестным братом. Я умышленно оставила ректора в заблуждении относительно того, что Оскар возвратил свободу Луцилле, чтоб она могла принять предложение человека, промотавшего свое состояние и не имеющего ни копейки. Речь мистера Финча по этому поводу стоило запомнить, но я не приведу ее здесь из уважения к церкви.
На следующий день с утренним поездом я отправилась в Лондон.
В тот же день с вечерним поездом я вернулась в Димчорч, потерпев полную неудачу в том, что было целью моей поездки в столицу.
Оскар был в банке рано утром, снял несколько сот фунтов, сказал банкирам, что пришлет им со временем адрес, по которому они будут писать ему, и отправился на континент, не оставив мне никаких следов.
Я провела весь день, стараясь отыскать Оскара теми способами, которые обычно применяют в подобных случаях, и села на обратный поезд, колеблясь между отчаянием за Луциллу и гневом на близнецов. Под впечатлением неудачи я сердилась на Оскара не меньше, чем на Нюджента. От всего сердца проклинала я день, который принес их обоих в Димчорч.
По мере того как мы удалялись от Лондона, за окном замелькали леса и поля, я начала успокаиваться, мой ум начал приходить в нормальное состояние. Мало-помалу внезапное проявление твердости в поведении Оскара, как я ни осуждала его за этот поступок, начало производить на меня должное впечатление. Я теперь вспоминала с удивлением свою поверхностную оценку характеров близнецов.
Обдумав случившееся по дороге назад в экипаже, я пришла к заключению, имевшему большое влияние на мое поведение относительно Луциллы в будущем. Наша физическая организация имеет, как мне кажется, большее влияние на мнение других о нас (и на всю нашу жизнь), чем мы вообще полагаем. Человек, имеющий слишком чувствительные нервы, говорит и делает вещи, часто заставляющие нас думать о нем хуже, чем он заслуживает. Он имеет несчастье показываться всегда в своем худшем виде. С другой стороны, человек, одаренный крепкими нервами и вместе с тем физической силой и твердостью, выражающимися в его манерах, заставляет предполагать, что он действительно таков, каким кажется. Обладая хорошим здоровьем, он всегда в хорошем расположении духа, а будучи в хорошем расположении духа, подкупает в свою пользу, как приятный собеседник, людей, с которыми общается, хотя под его благородной внешностью может скрываться натура нравственно испорченная. В последнем из этих типов я представляла Нюджента, а первом — Оскара. Все, что было слабого и жалкого в характере Оскара, проявлялось у нас на глазах, заслоняя сильные и благородные стороны его характера. В этом нервном человеке, падавшем духом при малейших неприятностях во время жизни в нашем селении, было, однако, нечто скрытое, что оказалось достаточно сильным, чтобы вынести постигший его удар. Чем ближе приближался конец моего путешествия, тем сильнее я убеждалась, что только теперь начинаю ценить по достоинству характер Оскара. Под влиянием этого убеждения я начинала смотреть на будущее смелее. Я решила приложить все силы, чтобы Луцилла не лишилась этого человека, лучшие качества которого я оценила только тогда, когда он решил покинуть нас навсегда.
Когда я вошла в приходский дом, мне сказали, что мистер Финч хочет поговорить со мной. Мое беспокойство о Луцилле было так сильно, что я не решилась идти к ректору, не повидавшись с ней. Я послала сказать ректору, что приду к нему через несколько минут, и побежала наверх.
— Очень долго тянулся день, друг мой? — спросила я, поздоровавшись с Луциллой.
— Чудный был день, — отвечала она весело. — Гроссе водил меня гулять, пред тем как уехал в Лондон. Отгадайте, куда мы ходили?