Внезапно голова Маяко бессильно опустилась и она громко захрапела. Теперь будет спать остаток ночи, все утро и весь день. Проснется только к обеду. Я повернулся к Номуре. Его лицо было кислым.
— Над чем ты работаешь? — спросил я.
— Не могу сказать. Это секрет фирмы, — ответил Номура, выливая в рюмку остатки виски. — Если газетчики узнают, над чем я работаю, так не оберешься хлопот… Ну, что ж, пожалуй, нам тоже пора на боковую, а?
— Подумать только, уже утро, — ответил я, взглянув на часы. — Скоро первая электричка. Поеду домой и высплюсь хорошенько.
— Ну, конечно, ты ведь можешь заснуть только под своим засаленным одеялом. — Номура, потягиваясь, поднялся. — Что ж, доброго тебе утра и спокойного сна.
Было самое обыкновенное утро. Безлюдную улицу окутывал туман. Мелькнул неясный силуэт собаки. На перекрестке стоял молочный фургон. Шофер, разинув рот, смотрел на полки, залитые молоком. Очевидно, от встряски повалились бутылки.
По дороге на станцию я встретил мальчишку-разносчика газет. На боку у него болталась пустая сумка. Наверно, он уже доставил подписчикам все газеты. Только вид у паренька был какой-то странный: походка неуверенная, рот широко открыт, на глазах слезы. Но я пошел дальше, не придав этому никакого значения. Голова гудела от ночной пьянки.
На станции тоже было пусто. До первой электрички еще оставалось несколько минут. Контролер стоял на месте. Когда я, как обычно, протянул ему свой сезонный билет и хотел пройти на перрон, контролер вдруг схватил меня за руку повыше локтя.
— Эй, вы! — сказал он не очень-то вежливо. — А сезонка где?
— Да вы что, ослепли, что ли?! — возмутился я и сунул ему под нос футляр с сезонкой.
Он глянул на меня как-то боком.
— Ничего не вижу!
— А вы протрите глаза!
Но тут я увидел, что сезонки в футляре не было. Что за черт! Вчера вечером, когда я сошел на этой станции и отправился к Номуре, сезонка, как всегда, лежала в футляре, под слюдой.
— Спьяну выронил, что ли?.. — пробормотал я, пытаясь скрыть смущение. Исчезла не только сезонка, но и все визитные карточки и билеты метро.
— Берите билет, — сказал прыщавый контролер и отвернулся.
Мне было нелегко вынести его презрение, но еще труднее пережить пропажу. Ведь сезонку я купил на днях. А среди визитных карточек лежали талоны на обед в столовой нашей газеты. Их я тоже приобрел совсем недавно. Вернуться к Номуре, что ли? Но уж больно хочется спать. Поеду домой, а там видно будет, решил я.
Кассу еще не открыли, и я подошел к автомату. Вдруг мне показалось, что станция изменилась. Я никак не мог понять, в чем дело, но что-то было не так. Опустив в автомат тридцатииеновую монету, я нажал ручку. Автомат щелкнул и выбросил горстку пыли. Ничего похожего на билет.
— Эй, ты! — крикнул я контролеру, окончательно разозлившись. — Чем придираться, следил бы лучше за своими автоматами! Человек тратит деньги, а автомат испорчен.
— Как это испорчен? Быть не может! — заявил он.
— Может или не может, но он не работает. А если не работает, какого черта горит лампочка?! Только людей обманываете!
Вероятно, мой свирепый вид подействовал на контролера. Он раздраженно крикнул:
— Эй, вы там! Откройте кассу!
Но кассу не открыли. Было только слышно, как за опущенным окошечком кто-то взволнованно говорит по телефону:
— Да, да, все до одного! Что? У вас тоже? Что же делать-то? Как теперь быть?
Между тем на станции скопилось довольно много народу. Некоторых, так же как меня, задержал контролер, другие, пошарив по карманам, мчались домой. Человек пять—шесть безнадежно пощелкали ручкой автомата и, убедившись, что он испорчен, обступили окошечко кассы. Они барабанили кулаками и орали:
— Эй, что вы там, заснули, что ли? Давайте билеты!
И тут меня вдруг осенило. Ну, конечно! Недаром мне показалось, что станция как-то изменилась. Оказывается, исчезли все плакаты. Тут же было полно плакатов, рекламирующих туризм! А теперь — ни одного. Схема пути, нарисованная масляной краской на железном листе, осталась. А пестрые веселые плакаты исчезли бесследно. На зеленой доске объявлений торчали только кнопки. Вглядевшись повнимательнее, я обнаружил внизу, на раме, тоненький слой пыли.
— Господа пассажиры, спокойно, спокойно! — визжал за моей спиной контролер.
Я обернулся. У контрольно-пропускного пункта уже назревал скандал. По сезонке не прошел ни один человек. У билетной кассы бушевала толпа.
— Да что это за безобразие! Мы же опаздываем на работу! — кричали люди. — Открывайте! Вы уже двадцать минут морочите нам голову!
Окошко поднялось с громким стуком.
— Не устраивайте скандала, господа! — громко сказал кассир. — Мы немедленно примем меры… Электричка все равно запаздывает. Я сейчас как раз звоню по телефону, запрашиваю, как быть…
— Да наплевать нам, что вы там запрашиваете! Билеты, билеты давайте!
— Билетов нет. Ни одного нет… — кассир чуть не плакал.
— Ах, билетов нет?! А мы при чем? Сажайте нас без билетов!
— Да не можем мы без билетов! Поймите! Езда без билетов запрещается!..
— Бюрократы! — заорал кто-то. — Тогда выдайте нам свидетельство о неполадках на транспорте!
— Но, но… — кассир вскочил с места; он почувствовал, что сейчас его будут бить. — Но как же я дам вам свидетельства, когда нет…
Тут раздался грохот электрички. Первый поезд опоздал больше чем на полчаса. Огромная толпа пассажиров с ревом бросилась к контрольно-пропускному пункту. Люди совсем ошалели. Деревянная перегородка с треском рухнула. Послышался вопль контролера. Так тебе и надо, нахал, подумал я и вскочил на прилавок какого-то киоска. Во мне заговорил репортер. Я начал щелкать маленьким фотоаппаратом, который всегда носил с собой. Великолепные будут кадры! Потом я выбежал на дорогу, поймал такси, плюхнулся на сиденье и назвал адрес нашей редакции.
— Что там за шум, не знаете? — встревоженно спросил шофер. — То же самое творится и на другой станции.
— Билеты не продают, вот и скандалят, — ответил я.
— Гм… А почему не продают?
— Да сам не пойму. Но что-то неладно…
Тут я подумал, что эта поездочка на такси порядком подорвет мой бюджет. За такое-то расстояние придется заплатить больше тысячи иен. Я поспешно полез в карман, вытащил бумажник и хотел пересчитать мои капиталы. Но… бумажник был пуст! На лбу у меня выступил холодный пот. Еще бы! Ведь я отлично помнил, что там лежала добрая половина моего жалованья. Куда же девались все деньги?! Ведь было, было же несколько тысячеиеновых купюр, и несколько пятитысячных, и одна — моя гордость, моя радость — купюра в десять тысяч иен… Но все они исчезли. Лишь на самом донышке осталась крохотная горстка сероватого порошка, похожего на пепел. Я потряс бумажником, и на мои колени посыпалась пыль. И только тут я понял: что-то творится с бумагой. Она исчезает…
Почему, отчего — я не знал. Но факт — бумага исчезла бесследно. Вот в чем дело! А Может быть, ее вообще уже больше нет?.. Чушь! Чтобы за несколько часов… Наверное, это локальное явление. Но я невольно содрогнулся. А что, если действительно на земном шаре исчезнет вся бумага? И надо же как раз тогда, когда я отщелкал чуть ли не целую пленку сенсационных снимков… Значит, их нельзя будет опубликовать. Да что там опубликовать — отпечатать не удастся: ведь фотобумага тоже исчезнет…
Когда мы подъехали к редакции, я помчался в будку вахтера.
— Старина, одолжи-ка мне денег. Всего тысячу иен. Я сразу тебе верну! — с трудом переводя дух, проговорил я.
— Смеетесь, что ли? — ответил вахтер. — Денег-то нет, все бумажные деньги исчезли, все до единой бумажки!
— Значит, все-таки… — я почувствовал, что бледнею. — Ну, давай тогда серебро, медяки…
— Шутите! — вахтер посмотрел на меня в упор воспаленными глазами. — Металлические деньги теперь единственная ценность. Только и остались монеты в десять и сто иен…
Я досадливо крякнул и отдал шоферу, стоявшему у меня за спиной, свои часы.
— Когда расплачусь, вернете часы, — предупредил я. — Они у меня хорошие, с календарем.
— Поднимитесь в редакцию, — сказал мне вдогонку вахтер, посмотрите, что там творится. Настоящий конец света. Что-то дальше будет?..
Когда я вошел, моим глазам открылось ужасающее зрелище.
Одни метались по комнате, как звери, попавшие в клетку, и издавали нечленораздельные звуки, другие толпились по углам, размахивали руками и, выкатывая налитые кровью глаза, ожесточенно спорили. Телефоны захлебывались. Кто-то орал в трубку и строил такие рожи, словно хотел укусить человека на другом конце провода. Кто-то всхлипывал, кто-то икал, кто-то заливался идиотским смехом. Некоторые сидели на стульях, бессмысленно уставившись в пространство. Сумасшедший дом! Содом и Гоморра!
Да, рехнулись наши сотруднички! Оно и понятно. Ведь для газетчиков вся жизнь в бумаге. Мы оживляем мертвые белые листы, и они начинают говорить. С утра до ночи мы утопаем в бумаге, и вдруг, словно по мановению волшебной палочки, она исчезает. Бесследно. Все, все исчезло — документы, рукописи, папки, словари, книги, верстки, подшивки. И бумажный хлам тоже — обрезки, забракованные статьи, валявшиеся на полу, не умещавшиеся в мусорных корзинах… Ничего нет. Только горстки пыли… На проволоке, протянутой под потолком, на электропроводах грустно висели зажимы; нечего им было больше держать, а еще недавно здесь сохли фотографии… Кто-то с остервенением швырял на пол пустые пластмассовые коробки, в которых раньше хранились рукописи.
Я стоял на пороге совершенно ошеломленный. Вдруг на меня налетел здоровенный, свирепого вида детина. Он споткнулся и больно стукнул меня.
— Гон-сан! — воскликнул я, хватая этого богатыря за руку. — Неужели все… бесследно?!
— Как видишь. Теперь — лапки кверху! — он дохнул на меня винным перегаром. — Пострадала, кажется, вся бумага — и та, что была в отделах, и запас тоже. Мы затребовали с фабрик, из аварийного фонда, но… не довезли… По дороге, в грузовиках, все превратилось в пыль.
— Но почему? — срываясь на фальцет, заорал я. — Что же это делается, а? Сам черт не разберет!
— Откуда я знаю? — ответил Гон-сан и покачнулся. — Одно только мне известно: вся бумага превратилась в пыль, в пепел… Так что нам, газетчикам, крышка…
Тут он извлек здоровенную бутыль, которую до сих пор прятал за спиной, и хлебнул прямо из горлышка. Потом поднял бутыль над головой.
— Вот, смотри, — этикетка тоже исчезла. Ни черта не разберешь, что там внутри: сакэ высшего качества или экстра, или вообще какая-нибудь дрянь…
И в наборном, и в печатном цехе, и в отделе отправки творилось нечто невообразимое. Совсем недавно люди здесь чувствовали себя, как на фронте, трудились до седьмого пота… А теперь все словно с цепи сорвались, того и гляди начнут потасовку.
Вернувшись в свой отдел, я тоже отхлебнул сакэ из какой-то бутылки и бессильно опустился на стул. Телефоны трезвонили без конца, но сотрудники не обращали на них внимания.
— Везде, везде… — бормотал один, словно в бреду.
— Как, по всей Японии? — спросил я.
— Да, по всей стране одновременно, — пробормотал он. Точнее, в течение полутора часов, с трех двадцати ночи.
— А телеграммы из-за рубежа? — спросил я. — Что говорят в иностранной редакции?
— Телетайп не работает. Пробовали на коротких волнах слушать… Кажется, во всем мире… — он схватил телефонную трубку. — Да, да! Что? Да, знаю. Что, что-о? — не дослушав, он со всего маху швырнул трубку. Она раскололась пополам.
— Объявлено осадное положение, формируется отряд самообороны, — сказал он. — Нет, подумать только, какое величайшее свинство — такое творится, а написать нельзя!
— Осадное положение?! Отряд самообороны?! Да зачем это? — изумился я.
— Ну, как зачем? Ведь ужас что творится. Начинается бунт! Толпа напала на банк. Ты только подумай, из банков исчезли все бумажные деньги. И банковые книги, и сберкнижки тоже… Магазины не продают товаров, боятся… Впрочем, все это объяснимо, было бы странно, если бы при таких обстоятельствах сохраняли спокойствие.
— А как же наше жалованье?
— Какое там еще жалованье! Тут не до этого, когда газета издохла. Тьфу ты, свинство! Нет, подумать только, теперь вся слава перейдет к работникам радио и телевидения!
— Дай-ка закурить, — попросил я.
— Пожалуйста, если ты это можешь курить, на здоровье! — он хохотнул и вытащил из кармана табачное крошево, завернутое в серебряную фольгу. — Предупреждаю, что рыскать по табачным лавкам бесполезно: все трубки распроданы… Одолжи-ка мне твой платок.
Я протянул ему свой носовой платок, и сотрудник исчез.
— Эй, кто-нибудь помнит телефон химической фирмы КК? — крикнул репортер экономической редакции, появляясь в дверях. — Я слышал, они там собирались выпускать пластмассовую бумагу. Теперь, поди, от радости до потолка прыгают. Ну, кто помнит их телефон?
— Не ори, и так тошно! Неужели у тебя не записаны номера телефонов? — нервно ответил один из сотрудников.
— Ха! Записаны! Конечно, были записаны номера. Да записная книжка-то исчезла!
— Ну, посмотри в телефонной книге.
— Поди ты… От телефонной книги осталась кучка пыли.
Он начал звонить в справочную, и, когда наконец соединили, ему ответили, что ничем помочь не могут: ведь они тоже смотрят по книгам, а книги-то исчезли.
Ну, да разве тут сразу сообразишь, что к чему… Сотрудник экономической редакции решил сам отправиться туда и выскочил из комнаты.
— Ох, уж эта репортерская жилка! — вздохнул кто-то. — Ведь знает, что писать не на чем, а все-таки побежал.
Тип, который взял у меня платок, вернулся.
— Давай мой платок! — потребовал я.
— Тю-тю… — спокойно сказал он. — Туалетная бумага тоже ведь, того, исчезла… Соображаешь?
— Эй, ребята! На телевизоре изображение появилось! — крикнул кто-то, и все мы бросились к голубому экрану.
Почему-то до этого не работали ни радио, ни телевидение. Впрочем, естественно: ведь и у них все передачи записаны на бумаге, а бумаги-то больше нет. Значит, должно было пройти некоторое время, пока они там соберутся с мыслями. Даже радиосвязь прекратилась. Говорили, что в радиоаппаратуре тоже используется бумага, правда в очень незначительных количествах. Ну, например, изоляционный фибр, бумажный конденсатор. А теперь все это тоже исчезло и аппараты вышли из строя. Надо было чем-то срочно заменить бумажные детали. Но, когда заработал телевизор, оказалось, что он онемел. Пострадали фибровые изоляторы репродукторов. Растерянный диктор, то появляясь на экране, то исчезая, смешно размахивал руками и тыкал пальцем в классную доску. Ничего не поймешь. Довольно нелепая и смешная картина. Но было не до смеха. Постепенно выяснялось, что бедствие приняло огромные масштабы.
На заседании кабинета министров было устно объявлено чрезвычайное положение. И все из-за бумаги! Но ничего другого не оставалось — ситуация беспрецедентная! Затем правительство издало указ о бесплатном пользовании железнодорожным транспортом и распорядилось выбросить на рынок продукты первой необходимости. Государственные учреждения, финансовые органы и органы управления промышленностью находились в начальной стадии паралича. Диктор, призывавший народ к спокойствию, сам дрожал, как в лихорадке.
— Слушай! — ко мне подскочил главный редактор и потряс меня за плечо. — Лети в научно-исследовательский институт микроорганизмов. Кажется, там один ученый, мой знакомый, установил причины этого явления. Сенсация, милый!
— А что вы будете делать с этой сенсацией?! Ведь газеты-то больше нет? Совсем нет, понимаете?
— Да к черту бумагу! Напишем на фанерном листе и вывесим на дверях редакции! — заорал он, стукнув себя кулаком в грудь. — Вот где живет истинный дух газетчика! А бумага… не помирать же из-за нее, понятно? Ладно, нечего болтаться без дела. Сходи в институт, да поживей поворачивайся!
Я помчался вниз по лестнице. У выхода меня поймал один наш обозреватель, молодой, подающий большие надежды писатель.
— Послушайте, что будет с моим гонораром и с моими рукописями, которые я недавно передал в редакцию вашей газеты? — сказал он. — Ведь я зарабатываю на жизнь писанием. Что же мне теперь делать?
Он был очень бледен.
— Даже и не знаю, что вам посоветовать… Ах, да! Научитесь петь!
Я отмахнулся от него и выскочил на улицу.
Итак, в институт микроорганизмов! Я опустил стекло машины и стал наблюдать, что творится на улицах. Да, картина не очень утешительная. Люди совсем потеряли голову. Одни бродили как неприкаянные, другие, сжимая кулаки, готовы были ринуться в драку.
Служащие, придя на работу, не знали, за что приняться. В бюро и конторах не осталось и следа документов. Правда, можно было опоздать или вообще прогулять: ведь табели и карточки табельных часов тоже бесследно исчезли. Часть промышленных предприятий, кажется, еще работала. Но на фабриках и заводах, перешедших на систему нарядов, царила полная неразбериха. Зато улицы выглядели чистенько и приятно: ни плакатов, ни объявлений, ни бумажного мусора.
Я смотрел то в окно, то на экран микротелевизора, установленного на спинке переднего сиденья. Сейчас, когда пострадали все репродукторы, единственным средством вещания стал немой телевизор. Я читал фразы, написанные мелом на классной доске. Судя по этим сведениям, обрушившееся на нас бедствие принимало все более грандиозные размеры.
Во-первых, пропали все банкноты. Опустели банки, сейфы, кошельки. Несколько десятков тысяч триллионов превратились в прах. А много ли у нас звонкой монеты — кот наплакал. Нетрудно догадаться, что на финансовом фронте назревала невиданная до сих пор катастрофа. Кроме того, исчезли все ценные бумаги, все акции. Что творится на бирже? Как же вести деловые операции?! Как урегулировать вопрос владения предприятиями?! Как установить, кому принадлежат акции, продающиеся на биржах и переходящие из рук в руки?! А банки-то, банки… Ведь наверняка возникнут конфликты между администрацией и вкладчиками. Невозможно восстановить по памяти суммы отдельных вкладов, а верить на слово тоже нельзя. Можно было бы успокоить вкладчиков, выдав им какую-то часть их сбережений наличными, но бумаги не было.
— Да, пожалуй, теперь не позавидуешь богачам, — сказал шофер. — Ну, мне-то наплевать, какие у меня деньги!
Передали глупое сообщение, что известный фальшивомонетчик, за которым долго и безуспешно охотилась полиция, покончил жизнь самоубийством. Он написал на фанере, что существование стало для него бессмысленным. Врут, наверно, самая обыкновенная утка, и все.
Вторым серьезным ударом было полное исчезновение почты. Растаяли все письма, телеграммы, денежные переводы. Но, как ни странно, почтовое ведомство ликовало. Подумаешь, пропали письма! Зато официальное обещание покончить с задержкой почтовых перевозок было выполнено на два года раньше.
Государственные учреждения и многие фирмы бездействовали. Чиновники переживали настоящую трагедию: заявления, прошения, предписания, ведомости, циркуляры, памятки, приказы, счета, накладные больше не существуют. Не на чем писать резолюции и ставить свои подписи. Прости-прощай, милый сердцу бюрократизм! Среди государственных служащих началось массовое помешательство. Многие бросались из окна, правда больше все с первого этажа.
Более серьезным было положение в судебных органах и нотариальных конторах. Уже возникли споры о самых различных документах на недвижимость. Сразу нашлись сотни ловкачей, заявивших права на чужую собственность. Наиболее наглые и предприимчивые вторгались в чужие особняки, пытались вышвырнуть на улицу законных владельцев и грозили им судом. Но что сейчас мог сделать суд? Тюрьмы бушевали. Закоренелые преступники, приговоренные к многолетнему заключению, прикидывались невинными овечками и требовали пересмотра дела.
Таким же безотрадным было положение на всех предприятиях, где незадолго до этого происшествия начались забастовки. Лишившись протоколов собраний, зафиксированных на бумаге требований и деклараций, а также анонимок и доносов, люди уже не могли разобраться, что к чему.
Но самый тяжкий, самый сокрушительный удар обрушился на учебные заведения, научно-исследовательские институты и издательства.
О фирмах, производивших бумагу, не стоит и говорить. Они агонизировали. Правда, среди их руководства находились такие идиоты, которые радовались, что цены на бумагу подскочат. Потом выяснились истинные размеры бедствия: процесс производства бумаги, начиная с первичной обработки сырья, стал химерой. Тутто уж они окончательно скисли — вешайся, да и только!
А издательское дело! Ведь на прилавках и полках книжных магазинов не осталось ничего, абсолютно ничего! Ни одной книги, ни одного журнала, ни одной самой завалящей брошюрки! Я вспомнил пестрые разноцветные обложки, пахнущие свежей типографской краской страницы, и мне стало дурно… Впрочем, мы, газетчики, тоже умерли. Кое-как еще держались лишь редакции, оборудованные коротковолновыми приемниками.
И тут я подумал: что же будет с человечеством? Ведь вся наука, вся культура безвозвратно исчезли. Не только в Японии, но и во всем мире опустели библиотеки. Превратились в прах все многотомные издания, все письменные документы, астрономическое число словарей, справочников, научных работ, исследований…
Нет, я не могу этого вынести! Фу-ты, как кружится голова! К горлу подступила тошнота, я закрыл глаза и откинулся на спинку сиденья.
Бумага!
Подумать только, на каком хрупком материале базировалась человеческая культура! Более четырех тысяч лет, с тех пор как изобрели папирус, люди доверяют свои знания, свои духовные достижения этим ничтожным листочкам, с поразительной легкостью поддающимся разрушению. На них запечатлевались самые дерзкие вспышки мысли, тончайшие движения души… И вот бумага исчезла. И человечеству не на что опереться, человеку нечем подтвердить, что он человек. Он снова голый и примитивный, пещерный житель, беспомощный перед устрашающими силами природы. Только сейчас я начал понимать, как велико значение крошечной газетной заметки и клочка простой оберточной бумаги…
…А немой телевизор продолжал работать, На экране популярный обозреватель тыкал указкой в черную доску, исписанную неровными, неуклюжими буквами.
«Дорогие зрители, просим вас сохранять спокойствие! Причины этого необычного явления еще не установлены. Однако правительство срочно принимает все необходимые меры. Бумажные денежные знаки пропали, но работники министерства финансов, основываясь на памяти друг друга, подготавливают проект выпуска новых денег в звонкой монете… Вклады сохраняются и обеспечиваются в тех случаях, когда расхождения в сумме, указанной вкладчиками и названной банками, не превышают пяти процентов. Правительство полностью берет на себя обеспечение вкладов. Дорогие телезрители, помните, что на этот раз вам не остается ничего другого, как только поверить обещанию правительства…
…Дорогие зрители! Мы обращаемся к вам! Речь идет о восстановлении утраченной культуры. Напрягите вашу память. Она единственный источник знаний. Все, что вспомните, запишите на чем угодно — на стене, столе, на вашей рубашке, на спине соседа…»
В институте микроорганизмов меня уже поджидал ученый, приятель моего шефа. Я удивился, увидев, что он ни капельки не подавлен, наоборот, весело улыбается и потирает руки. Радуется, дурак, что установил причину явления. Да что с них взять-то, с ученых! Они же все чокнутые.
— Мне ясно! — сказал он, идиотски хихикая. — Это шалости одного вида бактерий.
Ничего себе шалости! Ишь, ты, скалится, синий чулок! Так бы и дал по очкам!
А он уже тараторил дальше и тянул меня за рукав к микроскопу.
— Крайне интересная и крайне редкая бактерия. Она гостья у нас на Земле. Ее привезли с Марса, очевидно после полета первой ракеты. Да, молодой человек, преинтереснейший вид, преинтереснейший — Bacilla Cilcis Majoris.
— Но… если эта самая бацилла такая опасная, почему же сразу не приняли надлежащих мер?
— Да что вы! Она совершенно безвредная. На человеческий организм совсем не действует. На Земле тысячи подобных ей бактерий паразитируют на волокнах хлопчатобумажных тканей… Я думаю, она хорошо акклиматизировалась в наших условиях и смешалась с земными видами.
— Но как же такая невинная крошка вызвала этот чудовищный скандал?
— А-а, моя бацилла здесь ни при чем! Это виноват искусственно выведенный вид.
— Что-о?! Искусственный?! — я поперхнулся. — То есть вы хотите сказать, что кто-то нарочно… вывел?..
— Вот именно. В наших условиях такой страшный вид не мог появиться сам по себе. Разумеется, это искусственно улучшенный образец. Так сказать, элита. Во-первых, такая бацилла размножается в двести раз быстрее, чем основной вид, — за одну десятую долю секунды. Во-вторых, такое деление происходит еще на стадии споры. Для этого бацилла избирает поверхность бумаги и, как только делится, тут же поедает бумагу. Очевидно, незадолго до сегодняшнего происшествия вся бумага земного шара уже была заражена спорами этой бациллы.
— И сегодня утром все споры превратились в бациллы и… и… — голос у меня дрожал. — Но кто же… Кому понадобилось выводить такой ужасный вид?
— Не знаю. Это уж ваше дело — установить мотивы. — И ученый опять припал к своему микроскопу. — Споры бациллы Cilcis Majoris хранятся в институте космической биологии. Все ученые, работающие над ее изучением, получают споры в этом институте. Так что можете проверить по картотеке, кому их выдавали.
— Над чем ты работаешь? — спросил я.
— Не могу сказать. Это секрет фирмы, — ответил Номура, выливая в рюмку остатки виски. — Если газетчики узнают, над чем я работаю, так не оберешься хлопот… Ну, что ж, пожалуй, нам тоже пора на боковую, а?
— Подумать только, уже утро, — ответил я, взглянув на часы. — Скоро первая электричка. Поеду домой и высплюсь хорошенько.
— Ну, конечно, ты ведь можешь заснуть только под своим засаленным одеялом. — Номура, потягиваясь, поднялся. — Что ж, доброго тебе утра и спокойного сна.
Было самое обыкновенное утро. Безлюдную улицу окутывал туман. Мелькнул неясный силуэт собаки. На перекрестке стоял молочный фургон. Шофер, разинув рот, смотрел на полки, залитые молоком. Очевидно, от встряски повалились бутылки.
По дороге на станцию я встретил мальчишку-разносчика газет. На боку у него болталась пустая сумка. Наверно, он уже доставил подписчикам все газеты. Только вид у паренька был какой-то странный: походка неуверенная, рот широко открыт, на глазах слезы. Но я пошел дальше, не придав этому никакого значения. Голова гудела от ночной пьянки.
На станции тоже было пусто. До первой электрички еще оставалось несколько минут. Контролер стоял на месте. Когда я, как обычно, протянул ему свой сезонный билет и хотел пройти на перрон, контролер вдруг схватил меня за руку повыше локтя.
— Эй, вы! — сказал он не очень-то вежливо. — А сезонка где?
— Да вы что, ослепли, что ли?! — возмутился я и сунул ему под нос футляр с сезонкой.
Он глянул на меня как-то боком.
— Ничего не вижу!
— А вы протрите глаза!
Но тут я увидел, что сезонки в футляре не было. Что за черт! Вчера вечером, когда я сошел на этой станции и отправился к Номуре, сезонка, как всегда, лежала в футляре, под слюдой.
— Спьяну выронил, что ли?.. — пробормотал я, пытаясь скрыть смущение. Исчезла не только сезонка, но и все визитные карточки и билеты метро.
— Берите билет, — сказал прыщавый контролер и отвернулся.
Мне было нелегко вынести его презрение, но еще труднее пережить пропажу. Ведь сезонку я купил на днях. А среди визитных карточек лежали талоны на обед в столовой нашей газеты. Их я тоже приобрел совсем недавно. Вернуться к Номуре, что ли? Но уж больно хочется спать. Поеду домой, а там видно будет, решил я.
Кассу еще не открыли, и я подошел к автомату. Вдруг мне показалось, что станция изменилась. Я никак не мог понять, в чем дело, но что-то было не так. Опустив в автомат тридцатииеновую монету, я нажал ручку. Автомат щелкнул и выбросил горстку пыли. Ничего похожего на билет.
— Эй, ты! — крикнул я контролеру, окончательно разозлившись. — Чем придираться, следил бы лучше за своими автоматами! Человек тратит деньги, а автомат испорчен.
— Как это испорчен? Быть не может! — заявил он.
— Может или не может, но он не работает. А если не работает, какого черта горит лампочка?! Только людей обманываете!
Вероятно, мой свирепый вид подействовал на контролера. Он раздраженно крикнул:
— Эй, вы там! Откройте кассу!
Но кассу не открыли. Было только слышно, как за опущенным окошечком кто-то взволнованно говорит по телефону:
— Да, да, все до одного! Что? У вас тоже? Что же делать-то? Как теперь быть?
Между тем на станции скопилось довольно много народу. Некоторых, так же как меня, задержал контролер, другие, пошарив по карманам, мчались домой. Человек пять—шесть безнадежно пощелкали ручкой автомата и, убедившись, что он испорчен, обступили окошечко кассы. Они барабанили кулаками и орали:
— Эй, что вы там, заснули, что ли? Давайте билеты!
И тут меня вдруг осенило. Ну, конечно! Недаром мне показалось, что станция как-то изменилась. Оказывается, исчезли все плакаты. Тут же было полно плакатов, рекламирующих туризм! А теперь — ни одного. Схема пути, нарисованная масляной краской на железном листе, осталась. А пестрые веселые плакаты исчезли бесследно. На зеленой доске объявлений торчали только кнопки. Вглядевшись повнимательнее, я обнаружил внизу, на раме, тоненький слой пыли.
— Господа пассажиры, спокойно, спокойно! — визжал за моей спиной контролер.
Я обернулся. У контрольно-пропускного пункта уже назревал скандал. По сезонке не прошел ни один человек. У билетной кассы бушевала толпа.
— Да что это за безобразие! Мы же опаздываем на работу! — кричали люди. — Открывайте! Вы уже двадцать минут морочите нам голову!
Окошко поднялось с громким стуком.
— Не устраивайте скандала, господа! — громко сказал кассир. — Мы немедленно примем меры… Электричка все равно запаздывает. Я сейчас как раз звоню по телефону, запрашиваю, как быть…
— Да наплевать нам, что вы там запрашиваете! Билеты, билеты давайте!
— Билетов нет. Ни одного нет… — кассир чуть не плакал.
— Ах, билетов нет?! А мы при чем? Сажайте нас без билетов!
— Да не можем мы без билетов! Поймите! Езда без билетов запрещается!..
— Бюрократы! — заорал кто-то. — Тогда выдайте нам свидетельство о неполадках на транспорте!
— Но, но… — кассир вскочил с места; он почувствовал, что сейчас его будут бить. — Но как же я дам вам свидетельства, когда нет…
Тут раздался грохот электрички. Первый поезд опоздал больше чем на полчаса. Огромная толпа пассажиров с ревом бросилась к контрольно-пропускному пункту. Люди совсем ошалели. Деревянная перегородка с треском рухнула. Послышался вопль контролера. Так тебе и надо, нахал, подумал я и вскочил на прилавок какого-то киоска. Во мне заговорил репортер. Я начал щелкать маленьким фотоаппаратом, который всегда носил с собой. Великолепные будут кадры! Потом я выбежал на дорогу, поймал такси, плюхнулся на сиденье и назвал адрес нашей редакции.
— Что там за шум, не знаете? — встревоженно спросил шофер. — То же самое творится и на другой станции.
— Билеты не продают, вот и скандалят, — ответил я.
— Гм… А почему не продают?
— Да сам не пойму. Но что-то неладно…
Тут я подумал, что эта поездочка на такси порядком подорвет мой бюджет. За такое-то расстояние придется заплатить больше тысячи иен. Я поспешно полез в карман, вытащил бумажник и хотел пересчитать мои капиталы. Но… бумажник был пуст! На лбу у меня выступил холодный пот. Еще бы! Ведь я отлично помнил, что там лежала добрая половина моего жалованья. Куда же девались все деньги?! Ведь было, было же несколько тысячеиеновых купюр, и несколько пятитысячных, и одна — моя гордость, моя радость — купюра в десять тысяч иен… Но все они исчезли. Лишь на самом донышке осталась крохотная горстка сероватого порошка, похожего на пепел. Я потряс бумажником, и на мои колени посыпалась пыль. И только тут я понял: что-то творится с бумагой. Она исчезает…
Почему, отчего — я не знал. Но факт — бумага исчезла бесследно. Вот в чем дело! А Может быть, ее вообще уже больше нет?.. Чушь! Чтобы за несколько часов… Наверное, это локальное явление. Но я невольно содрогнулся. А что, если действительно на земном шаре исчезнет вся бумага? И надо же как раз тогда, когда я отщелкал чуть ли не целую пленку сенсационных снимков… Значит, их нельзя будет опубликовать. Да что там опубликовать — отпечатать не удастся: ведь фотобумага тоже исчезнет…
Когда мы подъехали к редакции, я помчался в будку вахтера.
— Старина, одолжи-ка мне денег. Всего тысячу иен. Я сразу тебе верну! — с трудом переводя дух, проговорил я.
— Смеетесь, что ли? — ответил вахтер. — Денег-то нет, все бумажные деньги исчезли, все до единой бумажки!
— Значит, все-таки… — я почувствовал, что бледнею. — Ну, давай тогда серебро, медяки…
— Шутите! — вахтер посмотрел на меня в упор воспаленными глазами. — Металлические деньги теперь единственная ценность. Только и остались монеты в десять и сто иен…
Я досадливо крякнул и отдал шоферу, стоявшему у меня за спиной, свои часы.
— Когда расплачусь, вернете часы, — предупредил я. — Они у меня хорошие, с календарем.
— Поднимитесь в редакцию, — сказал мне вдогонку вахтер, посмотрите, что там творится. Настоящий конец света. Что-то дальше будет?..
Когда я вошел, моим глазам открылось ужасающее зрелище.
Одни метались по комнате, как звери, попавшие в клетку, и издавали нечленораздельные звуки, другие толпились по углам, размахивали руками и, выкатывая налитые кровью глаза, ожесточенно спорили. Телефоны захлебывались. Кто-то орал в трубку и строил такие рожи, словно хотел укусить человека на другом конце провода. Кто-то всхлипывал, кто-то икал, кто-то заливался идиотским смехом. Некоторые сидели на стульях, бессмысленно уставившись в пространство. Сумасшедший дом! Содом и Гоморра!
Да, рехнулись наши сотруднички! Оно и понятно. Ведь для газетчиков вся жизнь в бумаге. Мы оживляем мертвые белые листы, и они начинают говорить. С утра до ночи мы утопаем в бумаге, и вдруг, словно по мановению волшебной палочки, она исчезает. Бесследно. Все, все исчезло — документы, рукописи, папки, словари, книги, верстки, подшивки. И бумажный хлам тоже — обрезки, забракованные статьи, валявшиеся на полу, не умещавшиеся в мусорных корзинах… Ничего нет. Только горстки пыли… На проволоке, протянутой под потолком, на электропроводах грустно висели зажимы; нечего им было больше держать, а еще недавно здесь сохли фотографии… Кто-то с остервенением швырял на пол пустые пластмассовые коробки, в которых раньше хранились рукописи.
Я стоял на пороге совершенно ошеломленный. Вдруг на меня налетел здоровенный, свирепого вида детина. Он споткнулся и больно стукнул меня.
— Гон-сан! — воскликнул я, хватая этого богатыря за руку. — Неужели все… бесследно?!
— Как видишь. Теперь — лапки кверху! — он дохнул на меня винным перегаром. — Пострадала, кажется, вся бумага — и та, что была в отделах, и запас тоже. Мы затребовали с фабрик, из аварийного фонда, но… не довезли… По дороге, в грузовиках, все превратилось в пыль.
— Но почему? — срываясь на фальцет, заорал я. — Что же это делается, а? Сам черт не разберет!
— Откуда я знаю? — ответил Гон-сан и покачнулся. — Одно только мне известно: вся бумага превратилась в пыль, в пепел… Так что нам, газетчикам, крышка…
Тут он извлек здоровенную бутыль, которую до сих пор прятал за спиной, и хлебнул прямо из горлышка. Потом поднял бутыль над головой.
— Вот, смотри, — этикетка тоже исчезла. Ни черта не разберешь, что там внутри: сакэ высшего качества или экстра, или вообще какая-нибудь дрянь…
И в наборном, и в печатном цехе, и в отделе отправки творилось нечто невообразимое. Совсем недавно люди здесь чувствовали себя, как на фронте, трудились до седьмого пота… А теперь все словно с цепи сорвались, того и гляди начнут потасовку.
Вернувшись в свой отдел, я тоже отхлебнул сакэ из какой-то бутылки и бессильно опустился на стул. Телефоны трезвонили без конца, но сотрудники не обращали на них внимания.
— Везде, везде… — бормотал один, словно в бреду.
— Как, по всей Японии? — спросил я.
— Да, по всей стране одновременно, — пробормотал он. Точнее, в течение полутора часов, с трех двадцати ночи.
— А телеграммы из-за рубежа? — спросил я. — Что говорят в иностранной редакции?
— Телетайп не работает. Пробовали на коротких волнах слушать… Кажется, во всем мире… — он схватил телефонную трубку. — Да, да! Что? Да, знаю. Что, что-о? — не дослушав, он со всего маху швырнул трубку. Она раскололась пополам.
— Объявлено осадное положение, формируется отряд самообороны, — сказал он. — Нет, подумать только, какое величайшее свинство — такое творится, а написать нельзя!
— Осадное положение?! Отряд самообороны?! Да зачем это? — изумился я.
— Ну, как зачем? Ведь ужас что творится. Начинается бунт! Толпа напала на банк. Ты только подумай, из банков исчезли все бумажные деньги. И банковые книги, и сберкнижки тоже… Магазины не продают товаров, боятся… Впрочем, все это объяснимо, было бы странно, если бы при таких обстоятельствах сохраняли спокойствие.
— А как же наше жалованье?
— Какое там еще жалованье! Тут не до этого, когда газета издохла. Тьфу ты, свинство! Нет, подумать только, теперь вся слава перейдет к работникам радио и телевидения!
— Дай-ка закурить, — попросил я.
— Пожалуйста, если ты это можешь курить, на здоровье! — он хохотнул и вытащил из кармана табачное крошево, завернутое в серебряную фольгу. — Предупреждаю, что рыскать по табачным лавкам бесполезно: все трубки распроданы… Одолжи-ка мне твой платок.
Я протянул ему свой носовой платок, и сотрудник исчез.
— Эй, кто-нибудь помнит телефон химической фирмы КК? — крикнул репортер экономической редакции, появляясь в дверях. — Я слышал, они там собирались выпускать пластмассовую бумагу. Теперь, поди, от радости до потолка прыгают. Ну, кто помнит их телефон?
— Не ори, и так тошно! Неужели у тебя не записаны номера телефонов? — нервно ответил один из сотрудников.
— Ха! Записаны! Конечно, были записаны номера. Да записная книжка-то исчезла!
— Ну, посмотри в телефонной книге.
— Поди ты… От телефонной книги осталась кучка пыли.
Он начал звонить в справочную, и, когда наконец соединили, ему ответили, что ничем помочь не могут: ведь они тоже смотрят по книгам, а книги-то исчезли.
Ну, да разве тут сразу сообразишь, что к чему… Сотрудник экономической редакции решил сам отправиться туда и выскочил из комнаты.
— Ох, уж эта репортерская жилка! — вздохнул кто-то. — Ведь знает, что писать не на чем, а все-таки побежал.
Тип, который взял у меня платок, вернулся.
— Давай мой платок! — потребовал я.
— Тю-тю… — спокойно сказал он. — Туалетная бумага тоже ведь, того, исчезла… Соображаешь?
— Эй, ребята! На телевизоре изображение появилось! — крикнул кто-то, и все мы бросились к голубому экрану.
Почему-то до этого не работали ни радио, ни телевидение. Впрочем, естественно: ведь и у них все передачи записаны на бумаге, а бумаги-то больше нет. Значит, должно было пройти некоторое время, пока они там соберутся с мыслями. Даже радиосвязь прекратилась. Говорили, что в радиоаппаратуре тоже используется бумага, правда в очень незначительных количествах. Ну, например, изоляционный фибр, бумажный конденсатор. А теперь все это тоже исчезло и аппараты вышли из строя. Надо было чем-то срочно заменить бумажные детали. Но, когда заработал телевизор, оказалось, что он онемел. Пострадали фибровые изоляторы репродукторов. Растерянный диктор, то появляясь на экране, то исчезая, смешно размахивал руками и тыкал пальцем в классную доску. Ничего не поймешь. Довольно нелепая и смешная картина. Но было не до смеха. Постепенно выяснялось, что бедствие приняло огромные масштабы.
На заседании кабинета министров было устно объявлено чрезвычайное положение. И все из-за бумаги! Но ничего другого не оставалось — ситуация беспрецедентная! Затем правительство издало указ о бесплатном пользовании железнодорожным транспортом и распорядилось выбросить на рынок продукты первой необходимости. Государственные учреждения, финансовые органы и органы управления промышленностью находились в начальной стадии паралича. Диктор, призывавший народ к спокойствию, сам дрожал, как в лихорадке.
— Слушай! — ко мне подскочил главный редактор и потряс меня за плечо. — Лети в научно-исследовательский институт микроорганизмов. Кажется, там один ученый, мой знакомый, установил причины этого явления. Сенсация, милый!
— А что вы будете делать с этой сенсацией?! Ведь газеты-то больше нет? Совсем нет, понимаете?
— Да к черту бумагу! Напишем на фанерном листе и вывесим на дверях редакции! — заорал он, стукнув себя кулаком в грудь. — Вот где живет истинный дух газетчика! А бумага… не помирать же из-за нее, понятно? Ладно, нечего болтаться без дела. Сходи в институт, да поживей поворачивайся!
Я помчался вниз по лестнице. У выхода меня поймал один наш обозреватель, молодой, подающий большие надежды писатель.
— Послушайте, что будет с моим гонораром и с моими рукописями, которые я недавно передал в редакцию вашей газеты? — сказал он. — Ведь я зарабатываю на жизнь писанием. Что же мне теперь делать?
Он был очень бледен.
— Даже и не знаю, что вам посоветовать… Ах, да! Научитесь петь!
Я отмахнулся от него и выскочил на улицу.
Итак, в институт микроорганизмов! Я опустил стекло машины и стал наблюдать, что творится на улицах. Да, картина не очень утешительная. Люди совсем потеряли голову. Одни бродили как неприкаянные, другие, сжимая кулаки, готовы были ринуться в драку.
Служащие, придя на работу, не знали, за что приняться. В бюро и конторах не осталось и следа документов. Правда, можно было опоздать или вообще прогулять: ведь табели и карточки табельных часов тоже бесследно исчезли. Часть промышленных предприятий, кажется, еще работала. Но на фабриках и заводах, перешедших на систему нарядов, царила полная неразбериха. Зато улицы выглядели чистенько и приятно: ни плакатов, ни объявлений, ни бумажного мусора.
Я смотрел то в окно, то на экран микротелевизора, установленного на спинке переднего сиденья. Сейчас, когда пострадали все репродукторы, единственным средством вещания стал немой телевизор. Я читал фразы, написанные мелом на классной доске. Судя по этим сведениям, обрушившееся на нас бедствие принимало все более грандиозные размеры.
Во-первых, пропали все банкноты. Опустели банки, сейфы, кошельки. Несколько десятков тысяч триллионов превратились в прах. А много ли у нас звонкой монеты — кот наплакал. Нетрудно догадаться, что на финансовом фронте назревала невиданная до сих пор катастрофа. Кроме того, исчезли все ценные бумаги, все акции. Что творится на бирже? Как же вести деловые операции?! Как урегулировать вопрос владения предприятиями?! Как установить, кому принадлежат акции, продающиеся на биржах и переходящие из рук в руки?! А банки-то, банки… Ведь наверняка возникнут конфликты между администрацией и вкладчиками. Невозможно восстановить по памяти суммы отдельных вкладов, а верить на слово тоже нельзя. Можно было бы успокоить вкладчиков, выдав им какую-то часть их сбережений наличными, но бумаги не было.
— Да, пожалуй, теперь не позавидуешь богачам, — сказал шофер. — Ну, мне-то наплевать, какие у меня деньги!
Передали глупое сообщение, что известный фальшивомонетчик, за которым долго и безуспешно охотилась полиция, покончил жизнь самоубийством. Он написал на фанере, что существование стало для него бессмысленным. Врут, наверно, самая обыкновенная утка, и все.
Вторым серьезным ударом было полное исчезновение почты. Растаяли все письма, телеграммы, денежные переводы. Но, как ни странно, почтовое ведомство ликовало. Подумаешь, пропали письма! Зато официальное обещание покончить с задержкой почтовых перевозок было выполнено на два года раньше.
Государственные учреждения и многие фирмы бездействовали. Чиновники переживали настоящую трагедию: заявления, прошения, предписания, ведомости, циркуляры, памятки, приказы, счета, накладные больше не существуют. Не на чем писать резолюции и ставить свои подписи. Прости-прощай, милый сердцу бюрократизм! Среди государственных служащих началось массовое помешательство. Многие бросались из окна, правда больше все с первого этажа.
Более серьезным было положение в судебных органах и нотариальных конторах. Уже возникли споры о самых различных документах на недвижимость. Сразу нашлись сотни ловкачей, заявивших права на чужую собственность. Наиболее наглые и предприимчивые вторгались в чужие особняки, пытались вышвырнуть на улицу законных владельцев и грозили им судом. Но что сейчас мог сделать суд? Тюрьмы бушевали. Закоренелые преступники, приговоренные к многолетнему заключению, прикидывались невинными овечками и требовали пересмотра дела.
Таким же безотрадным было положение на всех предприятиях, где незадолго до этого происшествия начались забастовки. Лишившись протоколов собраний, зафиксированных на бумаге требований и деклараций, а также анонимок и доносов, люди уже не могли разобраться, что к чему.
Но самый тяжкий, самый сокрушительный удар обрушился на учебные заведения, научно-исследовательские институты и издательства.
О фирмах, производивших бумагу, не стоит и говорить. Они агонизировали. Правда, среди их руководства находились такие идиоты, которые радовались, что цены на бумагу подскочат. Потом выяснились истинные размеры бедствия: процесс производства бумаги, начиная с первичной обработки сырья, стал химерой. Тутто уж они окончательно скисли — вешайся, да и только!
А издательское дело! Ведь на прилавках и полках книжных магазинов не осталось ничего, абсолютно ничего! Ни одной книги, ни одного журнала, ни одной самой завалящей брошюрки! Я вспомнил пестрые разноцветные обложки, пахнущие свежей типографской краской страницы, и мне стало дурно… Впрочем, мы, газетчики, тоже умерли. Кое-как еще держались лишь редакции, оборудованные коротковолновыми приемниками.
И тут я подумал: что же будет с человечеством? Ведь вся наука, вся культура безвозвратно исчезли. Не только в Японии, но и во всем мире опустели библиотеки. Превратились в прах все многотомные издания, все письменные документы, астрономическое число словарей, справочников, научных работ, исследований…
Нет, я не могу этого вынести! Фу-ты, как кружится голова! К горлу подступила тошнота, я закрыл глаза и откинулся на спинку сиденья.
Бумага!
Подумать только, на каком хрупком материале базировалась человеческая культура! Более четырех тысяч лет, с тех пор как изобрели папирус, люди доверяют свои знания, свои духовные достижения этим ничтожным листочкам, с поразительной легкостью поддающимся разрушению. На них запечатлевались самые дерзкие вспышки мысли, тончайшие движения души… И вот бумага исчезла. И человечеству не на что опереться, человеку нечем подтвердить, что он человек. Он снова голый и примитивный, пещерный житель, беспомощный перед устрашающими силами природы. Только сейчас я начал понимать, как велико значение крошечной газетной заметки и клочка простой оберточной бумаги…
…А немой телевизор продолжал работать, На экране популярный обозреватель тыкал указкой в черную доску, исписанную неровными, неуклюжими буквами.
«Дорогие зрители, просим вас сохранять спокойствие! Причины этого необычного явления еще не установлены. Однако правительство срочно принимает все необходимые меры. Бумажные денежные знаки пропали, но работники министерства финансов, основываясь на памяти друг друга, подготавливают проект выпуска новых денег в звонкой монете… Вклады сохраняются и обеспечиваются в тех случаях, когда расхождения в сумме, указанной вкладчиками и названной банками, не превышают пяти процентов. Правительство полностью берет на себя обеспечение вкладов. Дорогие телезрители, помните, что на этот раз вам не остается ничего другого, как только поверить обещанию правительства…
…Дорогие зрители! Мы обращаемся к вам! Речь идет о восстановлении утраченной культуры. Напрягите вашу память. Она единственный источник знаний. Все, что вспомните, запишите на чем угодно — на стене, столе, на вашей рубашке, на спине соседа…»
В институте микроорганизмов меня уже поджидал ученый, приятель моего шефа. Я удивился, увидев, что он ни капельки не подавлен, наоборот, весело улыбается и потирает руки. Радуется, дурак, что установил причину явления. Да что с них взять-то, с ученых! Они же все чокнутые.
— Мне ясно! — сказал он, идиотски хихикая. — Это шалости одного вида бактерий.
Ничего себе шалости! Ишь, ты, скалится, синий чулок! Так бы и дал по очкам!
А он уже тараторил дальше и тянул меня за рукав к микроскопу.
— Крайне интересная и крайне редкая бактерия. Она гостья у нас на Земле. Ее привезли с Марса, очевидно после полета первой ракеты. Да, молодой человек, преинтереснейший вид, преинтереснейший — Bacilla Cilcis Majoris.
— Но… если эта самая бацилла такая опасная, почему же сразу не приняли надлежащих мер?
— Да что вы! Она совершенно безвредная. На человеческий организм совсем не действует. На Земле тысячи подобных ей бактерий паразитируют на волокнах хлопчатобумажных тканей… Я думаю, она хорошо акклиматизировалась в наших условиях и смешалась с земными видами.
— Но как же такая невинная крошка вызвала этот чудовищный скандал?
— А-а, моя бацилла здесь ни при чем! Это виноват искусственно выведенный вид.
— Что-о?! Искусственный?! — я поперхнулся. — То есть вы хотите сказать, что кто-то нарочно… вывел?..
— Вот именно. В наших условиях такой страшный вид не мог появиться сам по себе. Разумеется, это искусственно улучшенный образец. Так сказать, элита. Во-первых, такая бацилла размножается в двести раз быстрее, чем основной вид, — за одну десятую долю секунды. Во-вторых, такое деление происходит еще на стадии споры. Для этого бацилла избирает поверхность бумаги и, как только делится, тут же поедает бумагу. Очевидно, незадолго до сегодняшнего происшествия вся бумага земного шара уже была заражена спорами этой бациллы.
— И сегодня утром все споры превратились в бациллы и… и… — голос у меня дрожал. — Но кто же… Кому понадобилось выводить такой ужасный вид?
— Не знаю. Это уж ваше дело — установить мотивы. — И ученый опять припал к своему микроскопу. — Споры бациллы Cilcis Majoris хранятся в институте космической биологии. Все ученые, работающие над ее изучением, получают споры в этом институте. Так что можете проверить по картотеке, кому их выдавали.