Времена Хокусая
Сборник японской научной фантастики
Предисловие
Первое впечатление, которое может получить от сборника японской фантастики читатель, мало знакомый с современной Японией, — это несоответствие между тем, что он знает, привык знать о Стране восходящего солнца, и тем, что найдет в рассказах. Несоответствие облику страны, звучанию отдельных нот и даже основной мелодии. Япония вежлива — но по рассказам этого не чувствуется. Всему японскому в привычном представлении свойственны утонченность, невозмутимость, спокойное достоинство. Достаточно вспомнить пейзажи японских художников в наших музеях, веками выработанное искусство резчиков по дереву, знаменитые короткие стихотворения — танки:
И не только это. Япония, как мы знаем, — одна из наиболее своеобразных стран на земле, может быть, самая своеобразная. Ее обычаи, аспекты ее культуры уникальны, часто характерны только для нее самой, эндемиины, как говорят о растениях, произрастающих лишь в данной местности и больше нигде в целом свете. Действительно, разве есть еще страна, где существуют праздники «любования луной» и «любования осенними листьями», где в клетках, в комнате, поют кузнечики, где в специальных школах девушек обучают составлять букеты, где насчитывается пять или шесть различных степеней выражения благодарности?.. Другими словами, Япония — это своеобразие. Но как раз своеобразия, самобытности и не увидишь, — во всяком случае, с первого взгляда — в рассказах японских фантастов. Напротив, в глаза бросается подражательность: там узнаешь Бредбери, тут мелькает Азимов; все тот же привычный любителю фантастики космос, те же «машины времени».
Сомнения одолевают читателя: а может быть, устарели его представления о Японии, может быть, она попросту обезличилась, утеряла сейчас свои национальные черты? Но нет. Туристские поездки, фильмы, фотографии и статьи в японской периодике убеждают, что самобытность осталась. Япония — все та же страна аккуратности, обязательности, особой, только ей свойственной эстетики быта, ремесел, передаваемых из поколения в поколение, «японских» маленьких садиков и вековых карликовых сосен в цветочных горшках. Возникает и еще одно, новое несоответствие. Национальная экономика стремительно идет вперед, выводя Японию на первое место по судостроению, полимерам, электронике. Товары, производимые на островах, успешно конкурируют на мировом рынке с продукцией наиболее развитых промышленных государств. Страна как будто процветает. Но удивительно не сочетается с этим благоденствием отнюдь не оптимистичный, тревожный, озабоченный тон рассказов сборника.
В итоге читатель начинает ощущать необходимость примирить все эти противоречия, найти Японию в лежащей перед ним небольшой антологии японской фантастики. Чтобы сделать это, нам придется остановиться на некоторых вехах истории страны. Два важнейших явления должны тут привлечь наше внимание: бурный расцвет национальной экономики и культуры после так называемой реставрации Мэйдзи (1868) и выход Японии в число передовых научно-технических государств мира в 60-х годах нашего века. Как известно, XVII столетие застало страну в состоянии феодальной междоусобицы. До этого при хэйнанском императорском дворе уже создалась национальная письменность, в VIII–XI веках в обстановке проникнутого эстетизмом и интеллектуальным началом спокойного досуга расцвели литература, музыка и живопись. Но начиная с XII века на Японию в течение почти четырех столетий обрушивались бедствия феодальных войн. С тех пор, кстати, в японской традиции появился культ жестокости, презрения к смерти, беспрекословного подчинения вассалов своему сюзерену — тот дух самурайства (рыцарства), который фашистское правительство времен второй мировой войны пыталось возродить и в какой-то мере возродило в фанатических «смертниках», летчиках и подводниках. Отсюда же в японскую литературу пришел образ ниндзя, лазутчика, бесстрашно проникающего в стан врагов, обладающего почти сверхъестественными силами, до конца верного долгу и своему господину.
Лишь в начале XVII века крупный феодал Токугава окончательно объединил страну и от имени утратившего реальную власть императора объявил себя правителем Японии — сегуном. Таких сегунов — их были целые династии — Япония знала и раньше, но этот последний более чем 250-летний сегунат (1614–1868) резко отличался от предшествующих. В XVIII–XIX веках феодальная монархия сделалась пережитком. Господствующее положение в стране формально все еще занимало сословие самураев, но в действительности экономическое могущество перешло в руки развивающейся городской буржуазии. Выросла новая культура, враждебная принципам старой средневековой идеологии, однако старое продолжало цепляться за власть. Над миром уже отгремели «Марсельеза» и революция 1848 года, покатили по рельсам паровозы, телеграфные линии пересекли Европу и Америку, а в Японии рыцари-самураи, как и сотни лет назад, ходили с мечом за поясом. Стремясь сохранить за феодалами привилегии, правительство Токугавы приняло курс на стабилизацию общественных отношений. Все должно было оставаться как есть. Под страхом смертной казни японцам запретили выезжать за границу. Тщательно разработанными указами была регламентирована вся жизнь населения. Страна, насильственно задержанная в своем историческом развитии, отставала от мира: для нее назревала опасность превратиться в колонию развитых капиталистических держав., В этих условиях и разразилась в Японии буржуазная революция. Она прошла под флагом реставрации императорской власти.
В апреле 1868 года император Мэйдзи был перевезен в город Эдо, тут же переименованный в Токио, и принес клятву: «Все плохие обычаи прошлого будут уничтожены. Знания будут заимствоваться во всем мире». Самурайские кланы были ликвидированы, и по европейскому образцу введены префектуры. Вместо старого, лунного календаря был принят новый, солнечный. Были упразднены касты отверженных, разрешено стричь волосы и запрещено носить мечи. Способную молодежь послали учиться за границу, ученых привлекли к сотрудничеству с правительством. И произошло «японское чудо»: мощным рывком за сорок лет Япония катапультировала себя в современность.
Дальнейшее известно еще лучше. Русско-японская война, в которой потерпел поражение русский царизм, агрессия против Китая, вступление во вторую мировую войну, национальная катастрофа 1945 года, Хиросима, и после всего этого-вновь экономический взлет, поставивший страну в положение опасного конкурента передовых западных держав.
Возникает вопрос: легко ли дались японскому народу два броска, совершенных менее чем за столетие?
Ответ на это дают — тревожностью, озабоченностью, какой-то нервностью тона — собранные в книге рассказы писателей-фантастов. В таких произведениях, как «Хаотическая комедия», «Надежда», «Машина времени», «Времена Хокусая», возникает образ современника, обезличенного неустанным монотонным трудом, задерганного спешкой, суетой переполненных улиц, оглушенного прерывистой, неритмичной дробью изменений окружающего мира, к которым он не успевает приспособиться, человека, ослепленного мельканием безличных сил конкурентной борьбы.
И это не только в фантастической литературе. Вспомним, например, как рассуждает Ники Дзюмпей из философского романа Абэ Кобо «Женщина в песках»:
Нет несоответствия также между успехами японской экономики и той неуверенностью, озабоченностью, которые сквозят в большинстве рассказов сборника. Неуверенность, обезличенность, какая-то человеческая изношенность, стертость и массовидность — вот цена, которой население страны оплачивает ее активный торговый баланс. Напряженность в условиях относительного благополучия. Растерянность под маской спокойствия.
Знакомясь с такими рассказами, как «Кризис», «Бумага или волосы?», «Табак», читатель поймет, что, обгоняя сегодня большинство передовых стран по темпам развития, Япония опережает их и по остроте конфликта между человечностью и стяжательством, между личностью и капиталистическим государством…
Довольно скоро, вероятно, рассеется и мысль о несамостоятельности рассказов, их зависимости от англо-американских образцов. Это верно, что «Времена Хокусая» или «Мужчина в космосе» представляются поначалу вторичными. Но не будем забывать, как молода японская научная фантастика. Самому старшему из представленных в сборнике авторов — Синити Хоси только-только исполнилось сорок лет, и в области научно-фантастической новеллы он, как и Саке Комацу и Абэ Кобо, не имел предшественников в Японии. Лишь совсем недавно, в 1957 году, начали выходить первые японские научно-фантастические журналы. Кроме того, так богата сама более чем тысячелетняя японская культура, что не всегда легко понять истоки тех или иных явлений. Подобно тому как в японской живописи некоторые крайне стилизованные, уже омертвевшие традиционные формы смыкаются сейчас с современным западным абстракционизмом, так и в литературе образ ниндзя, например, — существа, способного делаться невидимым, вызывать пожары, насылать дождь и туман, — значительно предшествует американскому фантастическому «супермену». Что же касается рассказа «Времена Хокусая», то довольно скоро приходишь к выводу, что именно гражданин страны, на теле которой до сих пор горит незаживающий шрам Хиросимы, имеет больше прав считать этот сюжет своим и так написать об атомной трагедии.
Но главное даже не в этом. Уступая господствующей сейчас в западном мире американской фантастике в отношении мастерства формы, японские писатели берут верх над ее массовой продукцией искренностью тона и серьезностью содержания.
Остается еще вопрос о японской фантастике как зеркале национального своеобразия. Конечно, при внимательном чтении можно уловить тут и там конкретные детали бытия в Стране восходящего солнца. То это «радар, похожий на пагоду», то «уродливая урна на станции» (определение «уродливая» подчеркивает постоянно присутствующую в сознании японца эстетическую оценку окружающего). Но в целом — бог с ней, с самобытностью. Вероятно, авторы сборника попросту выносят ее за скобки: человек, который десять раз на дню видит колокольчик, колеблемый ветром у входа в жилище, не будет писать об этом колокольчике, предоставив делать это туристам в своих очерках. Японская фантастика, стремящаяся к решению острых проблем современности, претендует на большее — отразить те заботы и размышления, которые объединяют, а не рознят японских крестьян, рабочих, интеллигентов с тружениками всего мира.
Конечно, всегда трудно расставаться со сложившимися представлениями. Испытываешь какое-то эгоистическое разочарование, когда убеждаешься, что то или иное явление совсем не таково, каким мыслилось. Но, с другой стороны, не имеет никакой ценности литература, которая лишь подтверждает то, что и так известно. Этого не получится с нашим сборником японской фантастики. Он заставляет думать. Верно, что характеры в некоторых рассказах не всегда выпуклы и сюжет не всюду гармоничен. Но странное дело: если наложить эти порой размытые контуры один на другой, они, при взгляде на просвет, тем не менее дают нечто очень определенное — образ современной японской жизни. Поэтому можно предположить, что небольшая антология заинтересует и удовлетворит разные группы читателей. Те, кто ищут в этом жанре занимательность, найдут ее. Те, кто ожидают от научной фантастики большего, услышат шепоты, тревожный говор, соприкоснутся с опасениями и надеждами японского народа.
С. ГАНСОВСКИЙ
Столетия поэтической традиции, долгие годы пристального, неторопливого вглядывания в окружающее должны стоять за поэтом, чтобы он мог так, в трех прозрачных музыкальных строчках, изобразить целую жизнь, высказать целую философию. Но вот читатель открывает сборник — и не находит ничего похожего на то, что ожидал. Стиль рассказов поспешен, сюжет то бежит, то, споткнувшись, цепенеет, все линии размыты, все не гладко, шероховато.
Все видели на свете
Мои глаза и вернулись
К вам, белые хризантемы.
И не только это. Япония, как мы знаем, — одна из наиболее своеобразных стран на земле, может быть, самая своеобразная. Ее обычаи, аспекты ее культуры уникальны, часто характерны только для нее самой, эндемиины, как говорят о растениях, произрастающих лишь в данной местности и больше нигде в целом свете. Действительно, разве есть еще страна, где существуют праздники «любования луной» и «любования осенними листьями», где в клетках, в комнате, поют кузнечики, где в специальных школах девушек обучают составлять букеты, где насчитывается пять или шесть различных степеней выражения благодарности?.. Другими словами, Япония — это своеобразие. Но как раз своеобразия, самобытности и не увидишь, — во всяком случае, с первого взгляда — в рассказах японских фантастов. Напротив, в глаза бросается подражательность: там узнаешь Бредбери, тут мелькает Азимов; все тот же привычный любителю фантастики космос, те же «машины времени».
Сомнения одолевают читателя: а может быть, устарели его представления о Японии, может быть, она попросту обезличилась, утеряла сейчас свои национальные черты? Но нет. Туристские поездки, фильмы, фотографии и статьи в японской периодике убеждают, что самобытность осталась. Япония — все та же страна аккуратности, обязательности, особой, только ей свойственной эстетики быта, ремесел, передаваемых из поколения в поколение, «японских» маленьких садиков и вековых карликовых сосен в цветочных горшках. Возникает и еще одно, новое несоответствие. Национальная экономика стремительно идет вперед, выводя Японию на первое место по судостроению, полимерам, электронике. Товары, производимые на островах, успешно конкурируют на мировом рынке с продукцией наиболее развитых промышленных государств. Страна как будто процветает. Но удивительно не сочетается с этим благоденствием отнюдь не оптимистичный, тревожный, озабоченный тон рассказов сборника.
В итоге читатель начинает ощущать необходимость примирить все эти противоречия, найти Японию в лежащей перед ним небольшой антологии японской фантастики. Чтобы сделать это, нам придется остановиться на некоторых вехах истории страны. Два важнейших явления должны тут привлечь наше внимание: бурный расцвет национальной экономики и культуры после так называемой реставрации Мэйдзи (1868) и выход Японии в число передовых научно-технических государств мира в 60-х годах нашего века. Как известно, XVII столетие застало страну в состоянии феодальной междоусобицы. До этого при хэйнанском императорском дворе уже создалась национальная письменность, в VIII–XI веках в обстановке проникнутого эстетизмом и интеллектуальным началом спокойного досуга расцвели литература, музыка и живопись. Но начиная с XII века на Японию в течение почти четырех столетий обрушивались бедствия феодальных войн. С тех пор, кстати, в японской традиции появился культ жестокости, презрения к смерти, беспрекословного подчинения вассалов своему сюзерену — тот дух самурайства (рыцарства), который фашистское правительство времен второй мировой войны пыталось возродить и в какой-то мере возродило в фанатических «смертниках», летчиках и подводниках. Отсюда же в японскую литературу пришел образ ниндзя, лазутчика, бесстрашно проникающего в стан врагов, обладающего почти сверхъестественными силами, до конца верного долгу и своему господину.
Лишь в начале XVII века крупный феодал Токугава окончательно объединил страну и от имени утратившего реальную власть императора объявил себя правителем Японии — сегуном. Таких сегунов — их были целые династии — Япония знала и раньше, но этот последний более чем 250-летний сегунат (1614–1868) резко отличался от предшествующих. В XVIII–XIX веках феодальная монархия сделалась пережитком. Господствующее положение в стране формально все еще занимало сословие самураев, но в действительности экономическое могущество перешло в руки развивающейся городской буржуазии. Выросла новая культура, враждебная принципам старой средневековой идеологии, однако старое продолжало цепляться за власть. Над миром уже отгремели «Марсельеза» и революция 1848 года, покатили по рельсам паровозы, телеграфные линии пересекли Европу и Америку, а в Японии рыцари-самураи, как и сотни лет назад, ходили с мечом за поясом. Стремясь сохранить за феодалами привилегии, правительство Токугавы приняло курс на стабилизацию общественных отношений. Все должно было оставаться как есть. Под страхом смертной казни японцам запретили выезжать за границу. Тщательно разработанными указами была регламентирована вся жизнь населения. Страна, насильственно задержанная в своем историческом развитии, отставала от мира: для нее назревала опасность превратиться в колонию развитых капиталистических держав., В этих условиях и разразилась в Японии буржуазная революция. Она прошла под флагом реставрации императорской власти.
В апреле 1868 года император Мэйдзи был перевезен в город Эдо, тут же переименованный в Токио, и принес клятву: «Все плохие обычаи прошлого будут уничтожены. Знания будут заимствоваться во всем мире». Самурайские кланы были ликвидированы, и по европейскому образцу введены префектуры. Вместо старого, лунного календаря был принят новый, солнечный. Были упразднены касты отверженных, разрешено стричь волосы и запрещено носить мечи. Способную молодежь послали учиться за границу, ученых привлекли к сотрудничеству с правительством. И произошло «японское чудо»: мощным рывком за сорок лет Япония катапультировала себя в современность.
Дальнейшее известно еще лучше. Русско-японская война, в которой потерпел поражение русский царизм, агрессия против Китая, вступление во вторую мировую войну, национальная катастрофа 1945 года, Хиросима, и после всего этого-вновь экономический взлет, поставивший страну в положение опасного конкурента передовых западных держав.
Возникает вопрос: легко ли дались японскому народу два броска, совершенных менее чем за столетие?
Ответ на это дают — тревожностью, озабоченностью, какой-то нервностью тона — собранные в книге рассказы писателей-фантастов. В таких произведениях, как «Хаотическая комедия», «Надежда», «Машина времени», «Времена Хокусая», возникает образ современника, обезличенного неустанным монотонным трудом, задерганного спешкой, суетой переполненных улиц, оглушенного прерывистой, неритмичной дробью изменений окружающего мира, к которым он не успевает приспособиться, человека, ослепленного мельканием безличных сил конкурентной борьбы.
И это не только в фантастической литературе. Вспомним, например, как рассуждает Ники Дзюмпей из философского романа Абэ Кобо «Женщина в песках»:
«Лето, полное ослепительного блеска, бывает ведь только в романах и кинофильмах. А в жизни это воскресные дни скромного, маленького человека, который выехал за город, где все тот же запах едкого дыма, и лежит на земле, подстелив газету, открытую на страницах, посвященных политике… Термос с магнитным стаканчиком и консервированный сок… взятая напрокат после долгого стояния в очереди лодка — 150 иен в час… Побережье, на которое накатывается свинцовая пена прибоя, кишащая дохлой рыбой… А потом электричка, битком набитая… уставшими людьми… Все всё прекрасно понимают, но, не желая прослыть глупцами, позволившими себя одурачить, усердно рисуют на сером холсте какое-то подобие празднества. Жал кие, небритые отцы тормошат своих недовольных детей, заставляя их подтвердить, как прекрасно прошло воскресенье…»Заметим, что эта картина ничуть не противоречит недавнему сообщению «Джэпэн пресс»: экспорт Японии превысил импорт на сумму почти 300 миллионов долларов. Здесь и термос с магнитным стаканчиком, и консервированный сок — свидетельство даже некоторого достатка. И если сфотографировать этот пляж, снимок отлично ляжет на глянцевую бумагу фешенебельного журнала, украсит стенд очередной рекламной выставки. Противоречия нет; только в одном случае речь идет о внутреннем, а в другом — о внешнем.
Нет несоответствия также между успехами японской экономики и той неуверенностью, озабоченностью, которые сквозят в большинстве рассказов сборника. Неуверенность, обезличенность, какая-то человеческая изношенность, стертость и массовидность — вот цена, которой население страны оплачивает ее активный торговый баланс. Напряженность в условиях относительного благополучия. Растерянность под маской спокойствия.
Знакомясь с такими рассказами, как «Кризис», «Бумага или волосы?», «Табак», читатель поймет, что, обгоняя сегодня большинство передовых стран по темпам развития, Япония опережает их и по остроте конфликта между человечностью и стяжательством, между личностью и капиталистическим государством…
Довольно скоро, вероятно, рассеется и мысль о несамостоятельности рассказов, их зависимости от англо-американских образцов. Это верно, что «Времена Хокусая» или «Мужчина в космосе» представляются поначалу вторичными. Но не будем забывать, как молода японская научная фантастика. Самому старшему из представленных в сборнике авторов — Синити Хоси только-только исполнилось сорок лет, и в области научно-фантастической новеллы он, как и Саке Комацу и Абэ Кобо, не имел предшественников в Японии. Лишь совсем недавно, в 1957 году, начали выходить первые японские научно-фантастические журналы. Кроме того, так богата сама более чем тысячелетняя японская культура, что не всегда легко понять истоки тех или иных явлений. Подобно тому как в японской живописи некоторые крайне стилизованные, уже омертвевшие традиционные формы смыкаются сейчас с современным западным абстракционизмом, так и в литературе образ ниндзя, например, — существа, способного делаться невидимым, вызывать пожары, насылать дождь и туман, — значительно предшествует американскому фантастическому «супермену». Что же касается рассказа «Времена Хокусая», то довольно скоро приходишь к выводу, что именно гражданин страны, на теле которой до сих пор горит незаживающий шрам Хиросимы, имеет больше прав считать этот сюжет своим и так написать об атомной трагедии.
Но главное даже не в этом. Уступая господствующей сейчас в западном мире американской фантастике в отношении мастерства формы, японские писатели берут верх над ее массовой продукцией искренностью тона и серьезностью содержания.
Остается еще вопрос о японской фантастике как зеркале национального своеобразия. Конечно, при внимательном чтении можно уловить тут и там конкретные детали бытия в Стране восходящего солнца. То это «радар, похожий на пагоду», то «уродливая урна на станции» (определение «уродливая» подчеркивает постоянно присутствующую в сознании японца эстетическую оценку окружающего). Но в целом — бог с ней, с самобытностью. Вероятно, авторы сборника попросту выносят ее за скобки: человек, который десять раз на дню видит колокольчик, колеблемый ветром у входа в жилище, не будет писать об этом колокольчике, предоставив делать это туристам в своих очерках. Японская фантастика, стремящаяся к решению острых проблем современности, претендует на большее — отразить те заботы и размышления, которые объединяют, а не рознят японских крестьян, рабочих, интеллигентов с тружениками всего мира.
Конечно, всегда трудно расставаться со сложившимися представлениями. Испытываешь какое-то эгоистическое разочарование, когда убеждаешься, что то или иное явление совсем не таково, каким мыслилось. Но, с другой стороны, не имеет никакой ценности литература, которая лишь подтверждает то, что и так известно. Этого не получится с нашим сборником японской фантастики. Он заставляет думать. Верно, что характеры в некоторых рассказах не всегда выпуклы и сюжет не всюду гармоничен. Но странное дело: если наложить эти порой размытые контуры один на другой, они, при взгляде на просвет, тем не менее дают нечто очень определенное — образ современной японской жизни. Поэтому можно предположить, что небольшая антология заинтересует и удовлетворит разные группы читателей. Те, кто ищут в этом жанре занимательность, найдут ее. Те, кто ожидают от научной фантастики большего, услышат шепоты, тревожный говор, соприкоснутся с опасениями и надеждами японского народа.
С. ГАНСОВСКИЙ
Саке Комацу
ВРЕМЕНА ХОКУСАЯ
В отделе редких книг одной из библиотек мы с женой случайно нашли старинный альбом репродукций, изданный еще в двадцатом веке. В альбоме среди других работ были картины Хокусая. Они произвели на нас колоссальное впечатление.
— Потрясающе! — восторженно воскликнула жена. — Это же Фудзияма! Увидеть ее — моя мечта!
— К сожалению, неосуществимая, — возразил я. — В двадцать третьем веке, после страшного извержения, Фудзияма осела и деформировалась.
— Можно съездить в более отдаленную эпоху, до извержения, скажем в двадцатый век.
— В Японии двадцатого века стали вовсю развивать промышленность. Из-за дыма они там, вероятно, не видели дальше собственного носа, не то что Фудзияму. Ты же просматривала фотографии тех времен. Разве они сравнятся с этими репродукциями? Если судить по книгам путешественников, Япония тогда была ужасным местом: перенаселенным, с диким количеством автомобилей и никудышными дорогами.
— Но я решила и поеду в девятнадцатый век, во времена Хокусая, — неколебимо стояла на своем жена. — Неужели тебе не хочется увидеть эпоху королевской династии Эд… Эд… Эдвардов?
— Какой династии? Каких Эдвардов? Сегуната [1]Эдо! — поправил я. Жена вечно все путала.
Было решено: отпуск мы проведем в Японии девятнадцатого века. Честно говоря, я побаивался этой поездки. Жена сравнительно недавно получила права управления машиной времени, да и то, мне кажется, лишь потому, что воздействовала на экзаменатора чудесным способом, доступным только женскому полу. В старину, если не ошибаюсь, этот способ именовался «чарами». Водила она машину средне и свободно могла ошибиться на два-три столетия. Но главное, взятая нами напрокат машина с вездеходным устройством оказалась подержанной и ненадежной.
— Положись на меня! — весело подбадривала меня жена. Интервью с Хокусаем у нас в кармане!
Я был далек от оптимизма.
Но вопреки моим опасениям машина благополучно села на водную поверхность какого-то пустынного залива, и я, честно говоря, вздохнул с облегчением. Здесь было спокойно: ни реактивных тихоокеанских лайнеров, ни турбовинтовых катеров, ни моторных лодок.
— Смотри, Фудзияма! — крикнула жена, прильнув к смотровому стеклу.
Вдали, окутанный тяжело нависшими облаками, тянулся сине-фиолетовый хребет японского архипелага. И где-то там, между небом и землей, точно какой-то фантастический мираж, парил конусообразный контур легендарного вулкана. Его пологие, длинные склоны таяли в голубом мареве, а вершина сверкала, как алмаз.
Онемев от восторга, я долго любовался почти неправдоподобной строгостью пропорций Фудзи. До самой последней минуты я был уверен, что Хокусай и Хиросигэ идеализируют действительность и в их картинах реальный мир произвольно сочетается с творческой фантазией. Но нет, они были подлинными реалистами, эти художники! И все же это походило на сон.
— Гляди: дома! — замирая от восторга, произнесла жена. Деревянные… из бамбука… с соломенными крышами… А вон сосновый лес… Ну совсем как на картинах Хокусая!.. Правда?
Нет, должен сказать, Хокусай все же несколько приукрасил растительный мир. Мне вспомнились могучие сосны на его картинах. На самом деле деревья были чахлые, чудовищно искривленные и их корявые ветви почти стлались по земле. И все же они были прекрасны.
— Пересядем в лодку, — благоговейным шепотом произнесла жена, — и подъедем к берегу. Мне хочется посмотреть на людей эпохи Эдо.
Мы спустили лодку на воду и с приглушенным мотором, чтобы не нарушать священной тишины, двинулись в глубь залива по ровной, словно залитой маслом, водной глади.
По мере приближения лодки к берегу на нас медленно надвигались горы во всем своем древнем величии. Однако конусообразный склон Фудзиямы продолжал возвышаться над ним, точно мы стояли на месте.
Девственная, почти первобытная тишина родила во мне подозрение, что мы промахнулись и попали в более отдаленную эпоху.
Я посмотрел в телебинокль и увидел на берегу людей, одетых в коротенькие куртки-безрукавки и в плавки, называемые фундоси. Именно такими изображал своих современников Хокусай. На головах у них были намотаны какие-то тряпки.
Вскоре перед нашими глазами выросло огромное оранжевое плато. Вдали за ним простиралась бескрайняя холмистая равнина. По обе стороны залива, храня гробовое молчание, тянулись горы, вершины громоздились одна на другую. Они тонули в далеком мареве. А над ними по-прежнему, точно смеясь над расстоянием, возвышался величественный контур Фудзиямы.
Горизонт за равниной был слегка вздыблен едва различимой горной цепью.
Мертвая, первозданная тишина. Ни единого звука. Ни одной птицы.
— Здорово!.. Потрясающе здорово!.. — всхлипывая от восторга, прошептала жена. — Вот она — Япония Хокусая!.. Какая строгая тишина!.. Теперь я знаю, что такое «горчичность»!..
Она имела в виду «горечь и грусть», присущие старояпонскому искусству, но я не стал поправлять и просто крепко обнял ее за плечи.
Чуть в стороне от плато мы увидели устье реки и направили лодку туда. Низкое плато, простирающееся на десятки километров, оживляло этот суровый пейзаж. Вдоль узкой кромки берега, среди редких, худосочных деревьев, стояло несколько домишек, крытых почернелой соломой. За камышами виднелись вытащенные на берег лодчонки, изогнутые, точно слоновые бивни.
Ожившая картина Хокусая!
В устье реки мы заметили еще несколько лодчонок, а в верховьях даже белели паруса. Вода в реке была удивительно прозрачная — на дне виднелись рыбы.
Полуголый мужчина в треугольной соломенной шляпе, стоя в лодке, закидывал в прозрачную воду темную, словно нарисованную тушью сеть.
Мужчина, казалось, ничуть не удивился нашему появлению.
— Здравствуйте, — сказала жена, нажав предварительно на кнопку портативного электронного переводчика. — Что вы тут ловите?
Сеть казалась пустой.
— Рыбу, — ответил мужчина глухим голосом, не поворачивая головы, — белую рыбу. Слыхали? Ну такую махонькую, прозрачную, ее едят сырой.
Мы улыбнулись. В этой фантастической тишине человек на борту причудливо изогнутой лодчонки, ловивший сетью прозрачных маленьких рыбешек, казался персонажем из волшебной сказки.
— Можно здесь где-нибудь остановиться? — спросил я.
— Заезжих дворов поблизости нет, — ответил мужчина. Только деревня. Но народ там лютый, чужих не любит…
— А как называется деревня? — спросила жена, указывая рукой на домишки.
— Эдо.
— Эдо?! — она даже подпрыгнула от удивления. — Неужели Эдо?! А где замок сегуна?
— Чего?.. Отроду не слыхал про такое. Деревня — Эдо, а река — Сумида, — повторил мужчина глухим голосом и, махнув рукой в сторону плато, добавил: — Вон там… когда-то стоял город… Большущий! Чуть ли не самый большой в мире. Токио назывался… Не то он сгорел, не то завалило его… Теперь тут ничего нет — одна земля.
Я схватил жену за локоть. Тоже мне водитель — на два столетия ошиблась.
— Может, рыбки отведаете? — спросил рыбак, повернув к нам лицо со странной, застывшей ухмылкой.
Мы ахнули. Чудовищный рот от уха до уха. Его лицо было отмечено явными признаками наследственного вырождения. Типичнейшие последствия радиации.
К нам протянулась трехпалая рука. В ней билось что-то скользкое и блестящее.
— Вот это и есть белая рыба, — снова услышали мы, — а еще ее зовут трехголовкой, оттого что у нее три головы… Только в наших местах водится… Вкусная — страсть!..
— Потрясающе! — восторженно воскликнула жена. — Это же Фудзияма! Увидеть ее — моя мечта!
— К сожалению, неосуществимая, — возразил я. — В двадцать третьем веке, после страшного извержения, Фудзияма осела и деформировалась.
— Можно съездить в более отдаленную эпоху, до извержения, скажем в двадцатый век.
— В Японии двадцатого века стали вовсю развивать промышленность. Из-за дыма они там, вероятно, не видели дальше собственного носа, не то что Фудзияму. Ты же просматривала фотографии тех времен. Разве они сравнятся с этими репродукциями? Если судить по книгам путешественников, Япония тогда была ужасным местом: перенаселенным, с диким количеством автомобилей и никудышными дорогами.
— Но я решила и поеду в девятнадцатый век, во времена Хокусая, — неколебимо стояла на своем жена. — Неужели тебе не хочется увидеть эпоху королевской династии Эд… Эд… Эдвардов?
— Какой династии? Каких Эдвардов? Сегуната [1]Эдо! — поправил я. Жена вечно все путала.
Было решено: отпуск мы проведем в Японии девятнадцатого века. Честно говоря, я побаивался этой поездки. Жена сравнительно недавно получила права управления машиной времени, да и то, мне кажется, лишь потому, что воздействовала на экзаменатора чудесным способом, доступным только женскому полу. В старину, если не ошибаюсь, этот способ именовался «чарами». Водила она машину средне и свободно могла ошибиться на два-три столетия. Но главное, взятая нами напрокат машина с вездеходным устройством оказалась подержанной и ненадежной.
— Положись на меня! — весело подбадривала меня жена. Интервью с Хокусаем у нас в кармане!
Я был далек от оптимизма.
Но вопреки моим опасениям машина благополучно села на водную поверхность какого-то пустынного залива, и я, честно говоря, вздохнул с облегчением. Здесь было спокойно: ни реактивных тихоокеанских лайнеров, ни турбовинтовых катеров, ни моторных лодок.
— Смотри, Фудзияма! — крикнула жена, прильнув к смотровому стеклу.
Вдали, окутанный тяжело нависшими облаками, тянулся сине-фиолетовый хребет японского архипелага. И где-то там, между небом и землей, точно какой-то фантастический мираж, парил конусообразный контур легендарного вулкана. Его пологие, длинные склоны таяли в голубом мареве, а вершина сверкала, как алмаз.
Онемев от восторга, я долго любовался почти неправдоподобной строгостью пропорций Фудзи. До самой последней минуты я был уверен, что Хокусай и Хиросигэ идеализируют действительность и в их картинах реальный мир произвольно сочетается с творческой фантазией. Но нет, они были подлинными реалистами, эти художники! И все же это походило на сон.
— Гляди: дома! — замирая от восторга, произнесла жена. Деревянные… из бамбука… с соломенными крышами… А вон сосновый лес… Ну совсем как на картинах Хокусая!.. Правда?
Нет, должен сказать, Хокусай все же несколько приукрасил растительный мир. Мне вспомнились могучие сосны на его картинах. На самом деле деревья были чахлые, чудовищно искривленные и их корявые ветви почти стлались по земле. И все же они были прекрасны.
— Пересядем в лодку, — благоговейным шепотом произнесла жена, — и подъедем к берегу. Мне хочется посмотреть на людей эпохи Эдо.
Мы спустили лодку на воду и с приглушенным мотором, чтобы не нарушать священной тишины, двинулись в глубь залива по ровной, словно залитой маслом, водной глади.
По мере приближения лодки к берегу на нас медленно надвигались горы во всем своем древнем величии. Однако конусообразный склон Фудзиямы продолжал возвышаться над ним, точно мы стояли на месте.
Девственная, почти первобытная тишина родила во мне подозрение, что мы промахнулись и попали в более отдаленную эпоху.
Я посмотрел в телебинокль и увидел на берегу людей, одетых в коротенькие куртки-безрукавки и в плавки, называемые фундоси. Именно такими изображал своих современников Хокусай. На головах у них были намотаны какие-то тряпки.
Вскоре перед нашими глазами выросло огромное оранжевое плато. Вдали за ним простиралась бескрайняя холмистая равнина. По обе стороны залива, храня гробовое молчание, тянулись горы, вершины громоздились одна на другую. Они тонули в далеком мареве. А над ними по-прежнему, точно смеясь над расстоянием, возвышался величественный контур Фудзиямы.
Горизонт за равниной был слегка вздыблен едва различимой горной цепью.
Мертвая, первозданная тишина. Ни единого звука. Ни одной птицы.
— Здорово!.. Потрясающе здорово!.. — всхлипывая от восторга, прошептала жена. — Вот она — Япония Хокусая!.. Какая строгая тишина!.. Теперь я знаю, что такое «горчичность»!..
Она имела в виду «горечь и грусть», присущие старояпонскому искусству, но я не стал поправлять и просто крепко обнял ее за плечи.
Чуть в стороне от плато мы увидели устье реки и направили лодку туда. Низкое плато, простирающееся на десятки километров, оживляло этот суровый пейзаж. Вдоль узкой кромки берега, среди редких, худосочных деревьев, стояло несколько домишек, крытых почернелой соломой. За камышами виднелись вытащенные на берег лодчонки, изогнутые, точно слоновые бивни.
Ожившая картина Хокусая!
В устье реки мы заметили еще несколько лодчонок, а в верховьях даже белели паруса. Вода в реке была удивительно прозрачная — на дне виднелись рыбы.
Полуголый мужчина в треугольной соломенной шляпе, стоя в лодке, закидывал в прозрачную воду темную, словно нарисованную тушью сеть.
Мужчина, казалось, ничуть не удивился нашему появлению.
— Здравствуйте, — сказала жена, нажав предварительно на кнопку портативного электронного переводчика. — Что вы тут ловите?
Сеть казалась пустой.
— Рыбу, — ответил мужчина глухим голосом, не поворачивая головы, — белую рыбу. Слыхали? Ну такую махонькую, прозрачную, ее едят сырой.
Мы улыбнулись. В этой фантастической тишине человек на борту причудливо изогнутой лодчонки, ловивший сетью прозрачных маленьких рыбешек, казался персонажем из волшебной сказки.
— Можно здесь где-нибудь остановиться? — спросил я.
— Заезжих дворов поблизости нет, — ответил мужчина. Только деревня. Но народ там лютый, чужих не любит…
— А как называется деревня? — спросила жена, указывая рукой на домишки.
— Эдо.
— Эдо?! — она даже подпрыгнула от удивления. — Неужели Эдо?! А где замок сегуна?
— Чего?.. Отроду не слыхал про такое. Деревня — Эдо, а река — Сумида, — повторил мужчина глухим голосом и, махнув рукой в сторону плато, добавил: — Вон там… когда-то стоял город… Большущий! Чуть ли не самый большой в мире. Токио назывался… Не то он сгорел, не то завалило его… Теперь тут ничего нет — одна земля.
Я схватил жену за локоть. Тоже мне водитель — на два столетия ошиблась.
— Может, рыбки отведаете? — спросил рыбак, повернув к нам лицо со странной, застывшей ухмылкой.
Мы ахнули. Чудовищный рот от уха до уха. Его лицо было отмечено явными признаками наследственного вырождения. Типичнейшие последствия радиации.
К нам протянулась трехпалая рука. В ней билось что-то скользкое и блестящее.
— Вот это и есть белая рыба, — снова услышали мы, — а еще ее зовут трехголовкой, оттого что у нее три головы… Только в наших местах водится… Вкусная — страсть!..
Саке Комацу
БУМАГА ИЛИ ВОЛОСЫ?
Прежде чем начать повествование, предупреждаю вас: читайте как можно быстрее! С такой скоростью, на какую вы только способны! Иначе я не могу поручиться, что вам удастся дочитать эту историю до конца.
Только не перескакивайте, не читайте по диагонали. Ведь я умею рассказывать лишь по порядку, и, если вы пропустите много, от вас наверняка ускользнет то, на что я хочу обратить ваше внимание. Ах, как было бы хорошо, если бы вы узнали, чем кончится эта история… Во всяком случае, я очень, очень надеюсь… Ведь в конце… Словом, я страстно желаю успеха одному человеку, ибо его опыт… Что? Вы говорите, чтобы я не тянул и сразу выложил суть дела? Но я же предупредил, что умею рассказывать только по порядку. Такой уж у меня характер. Я и сам мучаюсь. Один раз я чуть не сломал себе шею и чуть не вылетел с работы из-за своего проклятого характера. И если бы не одно скандальное происшествие, не бывать бы мне больше репортером…
Так с чего же начать? Даже не знаю. Впрочем, всегда надо начинать с самого начала. В тот вечер, когда это случилось… Ну, пожалуйста, не подгоняйте меня!
Так вот, в тот вечер я был у моего приятеля Номуры. Мы пили до утра. Номура — молодой, очень способный биохимик. Он заключил контракт с одной крупной фирмой и теперь работает для нее над какой-то проблемой. Разумеется, за солидное вознаграждение. Хотя вообще-то он не от мира сего, маловато у него здравого смысла. С сумасшедшинкой человек.
В тот вечер приглашение мне передала его сестра Маяко. Они собирались провести сеанс гипнотического ясновидения.
Надо сказать, что эта девица под стать своему братцу. У нее тоже не все дома. Она увлекается спиритизмом и, как говорят, обладает даром медиума. Ну, меня-то все это нисколько не интересует — всякие там духи и ясновидение. В доме Номуры меня интересовало другое — «Джонни уокер», виски с импозантной черной этикеткой. О, у Номуры всегда есть запас спиртного! Бывало, за ночь мы с ним высасывали бутылки три «черного Джонни». Это дорогой напиток, он не по карману какому-нибудь репортеришке, вроде меня.
У Номуры была странная привычка пить, закусывая бесконечной болтовней своей сестры. Маяко впадала в транс и начинала нести несусветную чепуху. Но что поделать — у каждого своя причуда. Говорят, в былые времена одна куртизанка, любовница князя Оути Фурути с Икэнохаты, засыпала только тогда, когда князь щелкал крышкой своих золотых часов. Потом она заболела, и мудрый старец Оути ежедневно ломал не «один десяток золотых часов, щелкая крышкой у ее изголовья»…
Так что в сравнении с этим привычка Номуры, пожалуй, не казалась странной. И все же ясновидящая девица Маяко основательно раздражала меня. Представьте себе: ни с того ни с сего впадает в транс и начинает предсказывать. И несет околесицу всю ночь. Ужас! Чтобы не быть голословным, приведу пару примерчиков: «… Марсиане питаются капустой, квашенной по-корейски, то есть с чесноком. У них дурно пахнет изо рта. Можно заработать большие деньги, если экспортировать на Марс ароматическую жевательную резинку…» Или: «… Будущее принадлежит тараканам-прусакам…» Послушаешь часок этот бред, и начинает трещать голова.
В тот вечер, уже пропустив изрядную порцию виски, я спросил Номуру:
— Скажи, а предсказания Маяко-сан сбываются?
— Как бы не так! — живо отозвался Номура. — Да тебе-то что? Пусть болтает. Слушать ее — все равно что слушать LP… [2]Ну, бывает, что одно из ста… Правда, на всякую гадость у нее есть нюх. Когда предскажет что-то плохое, так и жди какого-нибудь свинства…
— Случится ужасное! — крикнула вдруг Маяко странно изменившимся, замогильным голосом.
Я вздрогнул и посмотрел на нее. Она вперила вдаль невидящий взор. Мне стало страшно: вдруг она возьмет да и предскажет, что я на ней женюсь!
— А что именно случится? — спросил я.
— Это имеет отношение к научным изысканиям брата…
Теперь настала очередь Номуры испугаться.
— Что случится с моими изысканиями?
— …Утром… рано… — вещала Маяко. — На улицах никого, пусто… Вот появился разносчик молока… Ставит у дверей бутылки со странными, узкими горлышками… Вот оно! Вот оно!.. Вон идет странный человек с тачкой… В ней что-то похожее на листы жести…
— Как, это жестянщик?
— Н-нет… кажется, нет… Он засовывает под каждую дверь по жестяному листу… Что же это? Что же?
Только не перескакивайте, не читайте по диагонали. Ведь я умею рассказывать лишь по порядку, и, если вы пропустите много, от вас наверняка ускользнет то, на что я хочу обратить ваше внимание. Ах, как было бы хорошо, если бы вы узнали, чем кончится эта история… Во всяком случае, я очень, очень надеюсь… Ведь в конце… Словом, я страстно желаю успеха одному человеку, ибо его опыт… Что? Вы говорите, чтобы я не тянул и сразу выложил суть дела? Но я же предупредил, что умею рассказывать только по порядку. Такой уж у меня характер. Я и сам мучаюсь. Один раз я чуть не сломал себе шею и чуть не вылетел с работы из-за своего проклятого характера. И если бы не одно скандальное происшествие, не бывать бы мне больше репортером…
Так с чего же начать? Даже не знаю. Впрочем, всегда надо начинать с самого начала. В тот вечер, когда это случилось… Ну, пожалуйста, не подгоняйте меня!
Так вот, в тот вечер я был у моего приятеля Номуры. Мы пили до утра. Номура — молодой, очень способный биохимик. Он заключил контракт с одной крупной фирмой и теперь работает для нее над какой-то проблемой. Разумеется, за солидное вознаграждение. Хотя вообще-то он не от мира сего, маловато у него здравого смысла. С сумасшедшинкой человек.
В тот вечер приглашение мне передала его сестра Маяко. Они собирались провести сеанс гипнотического ясновидения.
Надо сказать, что эта девица под стать своему братцу. У нее тоже не все дома. Она увлекается спиритизмом и, как говорят, обладает даром медиума. Ну, меня-то все это нисколько не интересует — всякие там духи и ясновидение. В доме Номуры меня интересовало другое — «Джонни уокер», виски с импозантной черной этикеткой. О, у Номуры всегда есть запас спиртного! Бывало, за ночь мы с ним высасывали бутылки три «черного Джонни». Это дорогой напиток, он не по карману какому-нибудь репортеришке, вроде меня.
У Номуры была странная привычка пить, закусывая бесконечной болтовней своей сестры. Маяко впадала в транс и начинала нести несусветную чепуху. Но что поделать — у каждого своя причуда. Говорят, в былые времена одна куртизанка, любовница князя Оути Фурути с Икэнохаты, засыпала только тогда, когда князь щелкал крышкой своих золотых часов. Потом она заболела, и мудрый старец Оути ежедневно ломал не «один десяток золотых часов, щелкая крышкой у ее изголовья»…
Так что в сравнении с этим привычка Номуры, пожалуй, не казалась странной. И все же ясновидящая девица Маяко основательно раздражала меня. Представьте себе: ни с того ни с сего впадает в транс и начинает предсказывать. И несет околесицу всю ночь. Ужас! Чтобы не быть голословным, приведу пару примерчиков: «… Марсиане питаются капустой, квашенной по-корейски, то есть с чесноком. У них дурно пахнет изо рта. Можно заработать большие деньги, если экспортировать на Марс ароматическую жевательную резинку…» Или: «… Будущее принадлежит тараканам-прусакам…» Послушаешь часок этот бред, и начинает трещать голова.
В тот вечер, уже пропустив изрядную порцию виски, я спросил Номуру:
— Скажи, а предсказания Маяко-сан сбываются?
— Как бы не так! — живо отозвался Номура. — Да тебе-то что? Пусть болтает. Слушать ее — все равно что слушать LP… [2]Ну, бывает, что одно из ста… Правда, на всякую гадость у нее есть нюх. Когда предскажет что-то плохое, так и жди какого-нибудь свинства…
— Случится ужасное! — крикнула вдруг Маяко странно изменившимся, замогильным голосом.
Я вздрогнул и посмотрел на нее. Она вперила вдаль невидящий взор. Мне стало страшно: вдруг она возьмет да и предскажет, что я на ней женюсь!
— А что именно случится? — спросил я.
— Это имеет отношение к научным изысканиям брата…
Теперь настала очередь Номуры испугаться.
— Что случится с моими изысканиями?
— …Утром… рано… — вещала Маяко. — На улицах никого, пусто… Вот появился разносчик молока… Ставит у дверей бутылки со странными, узкими горлышками… Вот оно! Вот оно!.. Вон идет странный человек с тачкой… В ней что-то похожее на листы жести…
— Как, это жестянщик?
— Н-нет… кажется, нет… Он засовывает под каждую дверь по жестяному листу… Что же это? Что же?