Страница:
– Значит, ты знаешь, чего от него ждать. Морти смеется.
– Разве я это говорил? Нет, ты меня плохо слушал, дружище, Никогда не знаешь, чего можно ожидать, когда имеешь дело с такой скользкой личностью, как Джимми.
– Спасибо, что предупредил.
– Да ничего с тобой не случится. Ты ведь у нас талант, причем каких мало. Джимми не садится за стол с кем попало. Что плохого может с тобой произойти? Разве что он прикажет тебя убрать.
И Морти рассмеялся над своей остротой.
– Иногда, мистер Мортимер, твои слова так воодушевляют.
– Причем сделать это очень медленно, – Морти явно нравится его шутка. – Как в песне поется: «Ни о чем не волнуйся, мама». Знаешь, ты иногда слишком серьезно относишься к словам.
– Работа у меня такая.
Мы проезжаем по улице Хакни.
– Морт, это дорога на Эппинг?
– Должно быть. Потому что другой я не знаю. Субботний день. Все магазины забиты покупателями.
– Видишь то здание? Магазин ковров? Ну, вон там. Большой такой. – Морти показывает на огромное закопченное здание через дорогу, на вид нечто среднее между тюрьмой и церковью, фасад которого полностью залеплен кричащими постерами, обещающими скидки, уникальные предложения и оптовые цены.
– Ну вижу. И что в нем особенного?
– Когда-то там располагался работный дом.
– Очень похоже.
– А потом в нем расположили что-то вроде общежития или интерната для тех, кому досталось во время войны. Первой мировой, не последней. Там поселили не искалеченных или раненых людей, а тех, у кого повредило голову. Но только не физически. Понимаешь, о чем я? Людей, кому отстрелило рассудок. Такая вот херня… Мой прадед отхватил кусок того пирога.
– Да что ты говоришь? Он воевал?
– Да уж, поучаствовал в этой долбаной войне. Он записался в армию в Вест-Индии, наврал про свой возраст. Он у меня был большой выдумщик. Хотя им было на это глубоко наплевать.
– Сколько ж ему было?
– Пятнадцать с половиной. Но на самом деле он выглядел старше.
– Ему так хотелось.
– Прадед закончил жизнь в этом самом доме. Военные прозвали его Айпрес-Уайперс. Предок нахлебался такого дерьма, когда немцы обработали их из пушек. Только то не были пушки в нашем понимании. Их перевозили на поездах. Двадцать немецких ублюдков заряжали эти гребаные хреновины снарядами весом около тонны. Вот такая, мать ее, тяжелая артиллерия. А офицеры, эти маменькины сынки, и ногой не ступали в сторону фронта, потому как боялись замарать свои вонючие мундиры.
– Вот уроды!
– В общем, здоровенная хреновина угодила прямиком в блиндаж, где находился прадед. Прямое попадание. Он и его приятели оказались погребенными заживо. Потом выяснилось, что он провел под обломками целые сутки, прежде чем его откопали. Его вытащили на поверхность в полном сознании. То есть по сравнению со своими товарищами, которых разорвало на куски, он находился в сознании. Повсюду валялись руки, ноги, какие-то неопознаваемые куски плоти, и он сам был весь в крови, мозгах и других фрагментах тел.
– А он находился посреди всего этого дерьма?
– По-моему, у него ни хрена не оставалось другого выбора.
– И сознания?
– Да. Очнулся прадед в Брайтонском павильоне только спустя две недели. Тебе приходилось видеть Брайтонский павильон?
– Что-то не припомню.
– Если бы ты его видел, то вспомнил бы. Чертовски похож на Тадж-Махал. Только располагается в Брайтоне. У него длинные веретенообразные башни и своды, по форме напоминающие орех. И снаружи, и внутри – полная катастрофа: безумные, украшенные золотом стены с войлочно-шерстяными обоями, как в индийских, воняющих карри ресторанчиках. Но прадеду казалось, что он во дворце, потому что мой предок родился и вырос в глуши на каком-то маленьком островке. Потом он подумал: «Погодите, может, я уже умер, а это и есть рай?» Его охватила паника. Потом выяснилось, что помещение приспособили под госпиталь для индийских войск. В спешке и суматохе прадеда зарегистрировали как индийского солдата и на корабле переправили в Брайтон.
– Что же с ним было?
– Обе ноги переломаны, какая-то огромная повязка на башке. Врачи сказали, что там ничего не повреждено, однако с тех пор прадед окончательно съехал с катушек. Потерял связь с реальным миром, совершенно позабыл всю ересь про королевство и государство. Как будто в его голове что-то перевернулось, что-то замкнуло. Это точно. Он уже никогда не был таким, как прежде. Да и чему тут удивляться.
– Да уж. Попробуй посиди сутки в крови и мозгах своих приятелей.
– Все шестьдесят лет с того момента прадед производил разрушения везде, где появлялся. Он просыпался от собственного крика. Ему казалось, что он опять погребен заживо. И знаешь, что я тебе скажу: это был крик безумца. Бедолага жадно хватал воздух ртом, словно задыхался. И такая херня повторялась снова и снова.
– Посттравматический стресс. Так, кажется, это тогда называли. Черт, ему могли бы назначить лечение. Старик отсудил бы кругленькую сумму или, может, военную пенсию.
– Справедливо. Могли бы дать ему и орден. Но происходило все в те времена, когда люди считали, что называть чернокожего «негром» или «черножопым» – уже само по себе вежливо с их стороны.
Я улыбаюсь.
– Знаю, ты будешь смеяться, – продолжает Морти, – но это правда. Просто бред какой-то, только так и было на самом деле. В те времена все эти добрые люди считали, что у черных отсутствует так называемая «моральная устойчивость». Госпитали были переполнены солдатами, которых поимела война – назовите это посттравматическим стрессом, контузией или чем-то еще, – и все списывали на трусость или слабость характера, а иногда и на то, и на другое. А мой прадед оказался просто очередным психом, да вдобавок еще и черномазым.
– Могу предположить, что в таком печальном положении его психическое расстройство только усугубилось.
– Конечно. В общем, кончил он в этом самом заведении. Когда я был ребенком, старик частенько приводил меня сюда, показывал места, где жил, откуда совершал побеги, пивнушки, где пьянствовал с товарищами по несчастью. Короче, показывал достопримечательности.
Многие оказавшиеся на улице люди выглядят контуженным и обычными проблемами повседневной жизни. Годы изнурительной борьбы за выживание сделали свое дело. Лица безрадостные. Молодых не отличить от стариков. В глазах опустошенность. Это взгляд бедности, вынужденной экономить каждый пении каждую неделю из года в год, пытаться свести концы с концами от зарплаты до зарплаты, жить в счет аванса или на средства «рождественского клуба». В такие минуты я даже рад, что в деле. Некоторым людям приходится несладко, их унижают, им врут, ими подтираются. И таких немало.
– А знаешь, что он говорил мне? Я был мальчишкой, но он повторял это снова и снова. Я просто кивал и думал: что за хрень мелет чокнутый старик? Прошли годы, и до меня наконец дошло.
Мы стоим на светофоре. Морт уставился в окно на витрины магазинов. Нет сомнений, он думает о тех поездках в Ист-Энд, которые устраивал его сумасшедший вояка-прадед. Взгляд Морта рассеян. Видать, он отправился в путешествие по тропинкам памяти.
– Ну? – говорю я.
– Что ну? – возвращается Морт.
– Что же он тебе говорил?
– А, да. Черт, что-то я увлекся. Он говорил, что твой ум, твои мысли и твоя честность принадлежат только тебе, и ни одному мерзавцу не заставить тебя отказаться от них, если ты сам того не пожелаешь. Можешь подарить их или даже продать тому, кто предложит лучшую цену. Пускай они думают, что управляют тобой. Ты-то знаешь, что на самом деле ведешь собственную игру, играешь по собственным правилам. Пускай они верят в то, во что хотят верить. Только ты один знаешь, что к чему. Еще он постоянно твердил про какой-то «третий глаз». Мне представлялся огромный, старый, трехглазый монстр. Я жутко боялся. Понимаешь, люди воспринимали прадеда как рехнувшегося старого негра, который постоянно вопит и орет на прохожих, попадается за драку или получает по мозгам за то, что поколотил какого-нибудь старого картежника или просто рычит на окружающих. Но, несмотря на все это, он был глубоким мыслителем.
– Да, мне понравилось про ум, мысли и честность. Отлично сказано.
– Просто и метко. Когда я загремел по делу Джерри Килберна, именно тогда, в тот чертов момент, – он щелкнул пальцами, – я понял, о чем толковал мне старик. Восемь лет – не такой уж большой срок, но и маленьким его не назовешь. Слова прадеда постоянно прокручивались в моей голове. Они одновременно и поддерживали мое душевное равновесие, и сводили с ума. Понимаешь, о чем я?
– Более ли менее.
– В тюряге ведь девяносто процентов заключенных – полные отморозки. Они только тем и занимаются, что мочат друг друга. Идиоты. Они ни хрена не смыслят в жизни.
Мой дядя Уинстон и мой отец всегда говорили, что необходимо знать свою историю. Оба читали любую историческую литературу, которая только попадала им в руки. Уинстон занимается этим и по сей день. Понимаешь, очень важно, что я знаю об их борьбе. Хоть в молодости я и не ладил со своим стариком, но знай я тогда, что им пришлось пережить ради того, чтобы сейчас я сидел в этой машине и болтал с тобой, то так легко бы не отступился. Понимаешь меня?
– Вроде да.
– Если ты знаешь историю своего народа, его борьбу и происхождение, то знаешь, кто ты есть в этом мире.
– Разумно.
– Знаешь, у кого это есть? У свирепых ребят из ИРА. «Временная ИРА». Отряд Паркхерста. Все верно, они наломали немало дров. Причем объявили себя военнопленными. Да, в конце концов, все мы пленные. Но если забыть обо всем этом, найти время, чтобы посидеть и просто поговорить с ними, то понимаешь: у них есть знание.
– Могу себе представить этот разговор. Они же считают себя солдатами.
– А они и есть солдаты. Ребята же никого не взрывают ради прикола или потому, что это неплохой источник дохода. Они это делают, потому как верят, что находятся в состоянии войны. Видишь ли, слишком тесное общение с ними может подпортить тебе репутацию и отношения с законом. Власти находят в этом еще один способ наказать парней. Они держат их в полной изоляции. Некоторые недоумки, попавшиеся по мелочи, отбросы общества, ловятся на крючок и принимают правила игры, чтобы извлечь из ситуации хоть какую-то выгоду. Болваны и не подозревают, что законники используют их как лохов. Их подсылают к ирландцам в качестве провокаторов, но те – ребята самостоятельные и могут сами о себе позаботиться. На них где сядешь, там и слезешь. Главное – они держатся вместе.
– Представляю. Они производят впечатление фанатиков.
– В какой-то степени они и есть фанатики, только хладнокровные и расчетливые. И, как ты уже сказал, они солдаты. Но – хочу обратить особое внимание – эти ребята неоднократно прочли книгу по истории Ирландии, берущей начало еще десять тысяч лет назад – очень толстую, надо сказать, книгу, вот такой толщины, – он разводит большой и указательный пальцы на четыре дюйма, – а потом обсуждали ее, некоторые даже писали о ней стихи. Кто-кто, а они знают, откуда родом. Улавливаешь мысль? Знать свои корни – значит видеть цель своей жизни, свое предназначение. Понятно?
– Понятно.
– Я читал ирландскую историю, как и другие исторические книжки, которые удалось достать. Мне нравится. Факты всегда удивительней вымысла. Ведь все происходило на самом деле. Так что пока мои приятели на свободе, пытаясь повысить преступную квалификацию, выясняли, как устроены человеческие мозги, и ночами брали уроки психологии, социологии, теологии и прочей хренологии, я, запертый в тюремной камере, штудировал историческую литературу. Честно говоря, часто ночами я даже благодарил судьбу за то, что получил возможность, лежа под одеялом, почитать книги.
Мы добрались до проезжей части с двумя полосами движения. Морти разошелся.
– Видишь ли, люди полагают, что история учит нас не повторять чужих ошибок, но мы ошибаемся снова и снова, как будто нам это нравится, как будто человеческий род – неудачники по определению. – Он взвешивает свои слова. Улыбается и продолжает. – А может, и нет. Смотри, все великие империи и государства живут в страхе, что соперник возьмет над ними верх прежде, чем они сами успеют это с ним сделать. И все повторяется по кругу. Я понял одну важную вещь: чужие мысли не поддаются изучению и предсказанию, и, как только ты напишешь по ним учебник, их обладатели пойдут и выкинут такое, что все теории о мотивах, причинах и следствиях их поведения пойдут прахом. Вот, например, Гитлер или Александр Великий. Да возьми любого. Разве можно предугадать, что они сделают в следующую минуту?
– Твоя правда.
Интересно, Морти таким образом хочет предостеречь меня перед встречей с Джимми Прайсом или же он просто сотрясает воздух?
– Ты любишь историю своих предков. Да, Морт?
– Еще как, мать ее. Самое смешное, что в школе я ее просто ненавидел. Я даже мог бы поучаствовать в какой-нибудь телевикторине. Только запомни слова об уме, мыслях и честности. Они передавались из поколения в поколение. И теперь я передаю их тебе.
– Спасибо, Морт.
Мы съезжаем с проезжей части на узкую дорогу, по обеим сторонам которой густо растут деревья. Морт следует указаниям, написанным на оборотной стороне пачки из-под сигарет. Проехав еще десять минут, останавливаемся на перекрестке.
– Отличная инструкция. Где-то здесь должен быть указатель.
Я замечаю его.
– Вон там.
Крохотная деревянная табличка с надписью «Амбар у Пепи» указывает на еще более узкую дорожку, расположенную между двумя ветвями перекрестка. Не зная о ее существовании, заметить ее просто невозможно. Я смотрю на часы. Ровно час тридцать. Мы проезжаем по дорожке еще пару сотен ярдов вдоль аллеи. Макушки деревьев смыкаются и загораживают свет. Все очень красиво и одновременно жутковато, как будто мы попали в детскую сказку. Когда подъезжаем к месту, картина резко меняется. В конце аллеи деревьев мы круто сворачиваем и внезапно оказываемся на гравийном покрытии напротив массивного загородного дома, который едва ли можно назвать амбаром. Двухэтажное сооружение, наверное, уже отпраздновало свой трехсотый день рождения. Перед ним великолепно подстриженная лужайка, вся утыканная статуями. Тут вам и Давид, и безрукая Венера Милосская. Аккуратно подстриженная зеленая изгородь высотой около трех футов. Когда дом только построили, хозяева, наверное, называли его «особняк». Это образец унылой классики с громадными колоннами по обеим сторонам двустворчатых дверей. Парень в темно-зеленой с золотом ливрее открывает дверь «ауди». Морти дает ему ключи, и тот отгоняет тачку на стоянку с глаз долой.
– Запомни, он будет тебя проверять, может даже надавить. Сохраняй спокойствие, не огрызайся. Помни про три глаза, – говорит Морти, и мы входим в дом.
Ленч с мистером Прайсом
– Разве я это говорил? Нет, ты меня плохо слушал, дружище, Никогда не знаешь, чего можно ожидать, когда имеешь дело с такой скользкой личностью, как Джимми.
– Спасибо, что предупредил.
– Да ничего с тобой не случится. Ты ведь у нас талант, причем каких мало. Джимми не садится за стол с кем попало. Что плохого может с тобой произойти? Разве что он прикажет тебя убрать.
И Морти рассмеялся над своей остротой.
– Иногда, мистер Мортимер, твои слова так воодушевляют.
– Причем сделать это очень медленно, – Морти явно нравится его шутка. – Как в песне поется: «Ни о чем не волнуйся, мама». Знаешь, ты иногда слишком серьезно относишься к словам.
– Работа у меня такая.
Мы проезжаем по улице Хакни.
– Морт, это дорога на Эппинг?
– Должно быть. Потому что другой я не знаю. Субботний день. Все магазины забиты покупателями.
– Видишь то здание? Магазин ковров? Ну, вон там. Большой такой. – Морти показывает на огромное закопченное здание через дорогу, на вид нечто среднее между тюрьмой и церковью, фасад которого полностью залеплен кричащими постерами, обещающими скидки, уникальные предложения и оптовые цены.
– Ну вижу. И что в нем особенного?
– Когда-то там располагался работный дом.
– Очень похоже.
– А потом в нем расположили что-то вроде общежития или интерната для тех, кому досталось во время войны. Первой мировой, не последней. Там поселили не искалеченных или раненых людей, а тех, у кого повредило голову. Но только не физически. Понимаешь, о чем я? Людей, кому отстрелило рассудок. Такая вот херня… Мой прадед отхватил кусок того пирога.
– Да что ты говоришь? Он воевал?
– Да уж, поучаствовал в этой долбаной войне. Он записался в армию в Вест-Индии, наврал про свой возраст. Он у меня был большой выдумщик. Хотя им было на это глубоко наплевать.
– Сколько ж ему было?
– Пятнадцать с половиной. Но на самом деле он выглядел старше.
– Ему так хотелось.
– Прадед закончил жизнь в этом самом доме. Военные прозвали его Айпрес-Уайперс. Предок нахлебался такого дерьма, когда немцы обработали их из пушек. Только то не были пушки в нашем понимании. Их перевозили на поездах. Двадцать немецких ублюдков заряжали эти гребаные хреновины снарядами весом около тонны. Вот такая, мать ее, тяжелая артиллерия. А офицеры, эти маменькины сынки, и ногой не ступали в сторону фронта, потому как боялись замарать свои вонючие мундиры.
– Вот уроды!
– В общем, здоровенная хреновина угодила прямиком в блиндаж, где находился прадед. Прямое попадание. Он и его приятели оказались погребенными заживо. Потом выяснилось, что он провел под обломками целые сутки, прежде чем его откопали. Его вытащили на поверхность в полном сознании. То есть по сравнению со своими товарищами, которых разорвало на куски, он находился в сознании. Повсюду валялись руки, ноги, какие-то неопознаваемые куски плоти, и он сам был весь в крови, мозгах и других фрагментах тел.
– А он находился посреди всего этого дерьма?
– По-моему, у него ни хрена не оставалось другого выбора.
– И сознания?
– Да. Очнулся прадед в Брайтонском павильоне только спустя две недели. Тебе приходилось видеть Брайтонский павильон?
– Что-то не припомню.
– Если бы ты его видел, то вспомнил бы. Чертовски похож на Тадж-Махал. Только располагается в Брайтоне. У него длинные веретенообразные башни и своды, по форме напоминающие орех. И снаружи, и внутри – полная катастрофа: безумные, украшенные золотом стены с войлочно-шерстяными обоями, как в индийских, воняющих карри ресторанчиках. Но прадеду казалось, что он во дворце, потому что мой предок родился и вырос в глуши на каком-то маленьком островке. Потом он подумал: «Погодите, может, я уже умер, а это и есть рай?» Его охватила паника. Потом выяснилось, что помещение приспособили под госпиталь для индийских войск. В спешке и суматохе прадеда зарегистрировали как индийского солдата и на корабле переправили в Брайтон.
– Что же с ним было?
– Обе ноги переломаны, какая-то огромная повязка на башке. Врачи сказали, что там ничего не повреждено, однако с тех пор прадед окончательно съехал с катушек. Потерял связь с реальным миром, совершенно позабыл всю ересь про королевство и государство. Как будто в его голове что-то перевернулось, что-то замкнуло. Это точно. Он уже никогда не был таким, как прежде. Да и чему тут удивляться.
– Да уж. Попробуй посиди сутки в крови и мозгах своих приятелей.
– Все шестьдесят лет с того момента прадед производил разрушения везде, где появлялся. Он просыпался от собственного крика. Ему казалось, что он опять погребен заживо. И знаешь, что я тебе скажу: это был крик безумца. Бедолага жадно хватал воздух ртом, словно задыхался. И такая херня повторялась снова и снова.
– Посттравматический стресс. Так, кажется, это тогда называли. Черт, ему могли бы назначить лечение. Старик отсудил бы кругленькую сумму или, может, военную пенсию.
– Справедливо. Могли бы дать ему и орден. Но происходило все в те времена, когда люди считали, что называть чернокожего «негром» или «черножопым» – уже само по себе вежливо с их стороны.
Я улыбаюсь.
– Знаю, ты будешь смеяться, – продолжает Морти, – но это правда. Просто бред какой-то, только так и было на самом деле. В те времена все эти добрые люди считали, что у черных отсутствует так называемая «моральная устойчивость». Госпитали были переполнены солдатами, которых поимела война – назовите это посттравматическим стрессом, контузией или чем-то еще, – и все списывали на трусость или слабость характера, а иногда и на то, и на другое. А мой прадед оказался просто очередным психом, да вдобавок еще и черномазым.
– Могу предположить, что в таком печальном положении его психическое расстройство только усугубилось.
– Конечно. В общем, кончил он в этом самом заведении. Когда я был ребенком, старик частенько приводил меня сюда, показывал места, где жил, откуда совершал побеги, пивнушки, где пьянствовал с товарищами по несчастью. Короче, показывал достопримечательности.
Многие оказавшиеся на улице люди выглядят контуженным и обычными проблемами повседневной жизни. Годы изнурительной борьбы за выживание сделали свое дело. Лица безрадостные. Молодых не отличить от стариков. В глазах опустошенность. Это взгляд бедности, вынужденной экономить каждый пении каждую неделю из года в год, пытаться свести концы с концами от зарплаты до зарплаты, жить в счет аванса или на средства «рождественского клуба». В такие минуты я даже рад, что в деле. Некоторым людям приходится несладко, их унижают, им врут, ими подтираются. И таких немало.
– А знаешь, что он говорил мне? Я был мальчишкой, но он повторял это снова и снова. Я просто кивал и думал: что за хрень мелет чокнутый старик? Прошли годы, и до меня наконец дошло.
Мы стоим на светофоре. Морт уставился в окно на витрины магазинов. Нет сомнений, он думает о тех поездках в Ист-Энд, которые устраивал его сумасшедший вояка-прадед. Взгляд Морта рассеян. Видать, он отправился в путешествие по тропинкам памяти.
– Ну? – говорю я.
– Что ну? – возвращается Морт.
– Что же он тебе говорил?
– А, да. Черт, что-то я увлекся. Он говорил, что твой ум, твои мысли и твоя честность принадлежат только тебе, и ни одному мерзавцу не заставить тебя отказаться от них, если ты сам того не пожелаешь. Можешь подарить их или даже продать тому, кто предложит лучшую цену. Пускай они думают, что управляют тобой. Ты-то знаешь, что на самом деле ведешь собственную игру, играешь по собственным правилам. Пускай они верят в то, во что хотят верить. Только ты один знаешь, что к чему. Еще он постоянно твердил про какой-то «третий глаз». Мне представлялся огромный, старый, трехглазый монстр. Я жутко боялся. Понимаешь, люди воспринимали прадеда как рехнувшегося старого негра, который постоянно вопит и орет на прохожих, попадается за драку или получает по мозгам за то, что поколотил какого-нибудь старого картежника или просто рычит на окружающих. Но, несмотря на все это, он был глубоким мыслителем.
– Да, мне понравилось про ум, мысли и честность. Отлично сказано.
– Просто и метко. Когда я загремел по делу Джерри Килберна, именно тогда, в тот чертов момент, – он щелкнул пальцами, – я понял, о чем толковал мне старик. Восемь лет – не такой уж большой срок, но и маленьким его не назовешь. Слова прадеда постоянно прокручивались в моей голове. Они одновременно и поддерживали мое душевное равновесие, и сводили с ума. Понимаешь, о чем я?
– Более ли менее.
– В тюряге ведь девяносто процентов заключенных – полные отморозки. Они только тем и занимаются, что мочат друг друга. Идиоты. Они ни хрена не смыслят в жизни.
Мой дядя Уинстон и мой отец всегда говорили, что необходимо знать свою историю. Оба читали любую историческую литературу, которая только попадала им в руки. Уинстон занимается этим и по сей день. Понимаешь, очень важно, что я знаю об их борьбе. Хоть в молодости я и не ладил со своим стариком, но знай я тогда, что им пришлось пережить ради того, чтобы сейчас я сидел в этой машине и болтал с тобой, то так легко бы не отступился. Понимаешь меня?
– Вроде да.
– Если ты знаешь историю своего народа, его борьбу и происхождение, то знаешь, кто ты есть в этом мире.
– Разумно.
– Знаешь, у кого это есть? У свирепых ребят из ИРА. «Временная ИРА». Отряд Паркхерста. Все верно, они наломали немало дров. Причем объявили себя военнопленными. Да, в конце концов, все мы пленные. Но если забыть обо всем этом, найти время, чтобы посидеть и просто поговорить с ними, то понимаешь: у них есть знание.
– Могу себе представить этот разговор. Они же считают себя солдатами.
– А они и есть солдаты. Ребята же никого не взрывают ради прикола или потому, что это неплохой источник дохода. Они это делают, потому как верят, что находятся в состоянии войны. Видишь ли, слишком тесное общение с ними может подпортить тебе репутацию и отношения с законом. Власти находят в этом еще один способ наказать парней. Они держат их в полной изоляции. Некоторые недоумки, попавшиеся по мелочи, отбросы общества, ловятся на крючок и принимают правила игры, чтобы извлечь из ситуации хоть какую-то выгоду. Болваны и не подозревают, что законники используют их как лохов. Их подсылают к ирландцам в качестве провокаторов, но те – ребята самостоятельные и могут сами о себе позаботиться. На них где сядешь, там и слезешь. Главное – они держатся вместе.
– Представляю. Они производят впечатление фанатиков.
– В какой-то степени они и есть фанатики, только хладнокровные и расчетливые. И, как ты уже сказал, они солдаты. Но – хочу обратить особое внимание – эти ребята неоднократно прочли книгу по истории Ирландии, берущей начало еще десять тысяч лет назад – очень толстую, надо сказать, книгу, вот такой толщины, – он разводит большой и указательный пальцы на четыре дюйма, – а потом обсуждали ее, некоторые даже писали о ней стихи. Кто-кто, а они знают, откуда родом. Улавливаешь мысль? Знать свои корни – значит видеть цель своей жизни, свое предназначение. Понятно?
– Понятно.
– Я читал ирландскую историю, как и другие исторические книжки, которые удалось достать. Мне нравится. Факты всегда удивительней вымысла. Ведь все происходило на самом деле. Так что пока мои приятели на свободе, пытаясь повысить преступную квалификацию, выясняли, как устроены человеческие мозги, и ночами брали уроки психологии, социологии, теологии и прочей хренологии, я, запертый в тюремной камере, штудировал историческую литературу. Честно говоря, часто ночами я даже благодарил судьбу за то, что получил возможность, лежа под одеялом, почитать книги.
Мы добрались до проезжей части с двумя полосами движения. Морти разошелся.
– Видишь ли, люди полагают, что история учит нас не повторять чужих ошибок, но мы ошибаемся снова и снова, как будто нам это нравится, как будто человеческий род – неудачники по определению. – Он взвешивает свои слова. Улыбается и продолжает. – А может, и нет. Смотри, все великие империи и государства живут в страхе, что соперник возьмет над ними верх прежде, чем они сами успеют это с ним сделать. И все повторяется по кругу. Я понял одну важную вещь: чужие мысли не поддаются изучению и предсказанию, и, как только ты напишешь по ним учебник, их обладатели пойдут и выкинут такое, что все теории о мотивах, причинах и следствиях их поведения пойдут прахом. Вот, например, Гитлер или Александр Великий. Да возьми любого. Разве можно предугадать, что они сделают в следующую минуту?
– Твоя правда.
Интересно, Морти таким образом хочет предостеречь меня перед встречей с Джимми Прайсом или же он просто сотрясает воздух?
– Ты любишь историю своих предков. Да, Морт?
– Еще как, мать ее. Самое смешное, что в школе я ее просто ненавидел. Я даже мог бы поучаствовать в какой-нибудь телевикторине. Только запомни слова об уме, мыслях и честности. Они передавались из поколения в поколение. И теперь я передаю их тебе.
– Спасибо, Морт.
Мы съезжаем с проезжей части на узкую дорогу, по обеим сторонам которой густо растут деревья. Морт следует указаниям, написанным на оборотной стороне пачки из-под сигарет. Проехав еще десять минут, останавливаемся на перекрестке.
– Отличная инструкция. Где-то здесь должен быть указатель.
Я замечаю его.
– Вон там.
Крохотная деревянная табличка с надписью «Амбар у Пепи» указывает на еще более узкую дорожку, расположенную между двумя ветвями перекрестка. Не зная о ее существовании, заметить ее просто невозможно. Я смотрю на часы. Ровно час тридцать. Мы проезжаем по дорожке еще пару сотен ярдов вдоль аллеи. Макушки деревьев смыкаются и загораживают свет. Все очень красиво и одновременно жутковато, как будто мы попали в детскую сказку. Когда подъезжаем к месту, картина резко меняется. В конце аллеи деревьев мы круто сворачиваем и внезапно оказываемся на гравийном покрытии напротив массивного загородного дома, который едва ли можно назвать амбаром. Двухэтажное сооружение, наверное, уже отпраздновало свой трехсотый день рождения. Перед ним великолепно подстриженная лужайка, вся утыканная статуями. Тут вам и Давид, и безрукая Венера Милосская. Аккуратно подстриженная зеленая изгородь высотой около трех футов. Когда дом только построили, хозяева, наверное, называли его «особняк». Это образец унылой классики с громадными колоннами по обеим сторонам двустворчатых дверей. Парень в темно-зеленой с золотом ливрее открывает дверь «ауди». Морти дает ему ключи, и тот отгоняет тачку на стоянку с глаз долой.
– Запомни, он будет тебя проверять, может даже надавить. Сохраняй спокойствие, не огрызайся. Помни про три глаза, – говорит Морти, и мы входим в дом.
Ленч с мистером Прайсом
Внутри «Амбар у Пепи» – нечто особенное. Старинный интерьер сочетается с совершенно новой отделкой. Полы выложены белыми мраморными плитами. На стенах мозаика с изображением схватки между римскими божествами и силами природы. Дубовые поддерживающие опоры. На верхнем уровне расположена приемная. Три ступеньки вниз – и попадаешь на основной этаж, где находится ресторан. Еще ниже пристроена оранжерея. За ней вокруг фонтана разбит сад. В каждом углу зала высажены громадные растения высотой почти с двухэтажный дом. В дополнение ко всей этой роскоши по лужайке лениво бродят павлины и белые голуби. Очевидно, особняк построен на небольшом холме, потому что передняя располагается выше, чем основной этаж. Внутри тоже есть фонтан, прямо у задней стены. Вода медленно и тихо струится по уступам, что усиливает атмосферу спокойствия. На дне замерла рыбка. Это дорогущий зеркальный карп. Он нежится в прозрачной воде, словно знает, что ему никогда не угодить на сковородку.
Еще полчаса назад мы сидели в машине в занюханном Хакни. Теперь же вот-вот сядем за стол в заведении, которое просто сияет богатством. Там тридцать столиков, и ни одного свободного. Чтобы найти себе место, нужно быть бойскаутом. Официанты как будто только что сошли с обложек глянцевых журналов. Высокие, красивые, с точеными лицами и фигурами. В белоснежных фартуках длиной до лодыжек, они бесшумно передвигаются по мраморному покрытию. И море цветов. Они повсюду. Мастерски составленные букеты стоят в хрустальных вазах, стоимость которых составляет не меньше двух, а то и трех сотен за штуку. Уж я-то знаю. Вентиляторы на потолке спокойно вращаются на средней скорости. Здесь нет суеты. Все чинно и выдержанно.
У гардероба миловидная девушка забирает наши куртки и телефоны. Все посетители одеты неформально. Так выглядят богачи на отдыхе. Причем это получается у них как-то само по себе. Обязательно «Ральф», вельветовые брюки и парусиновые туфли «Тимберленд» на толстой подошве, «Барберри» и «Малберри». И мужчины, и женщины примерно в одинаковой одежде, разве что у дамочек на шеях повязаны шелковые платки от Гуччи, Гермеса или Шанель. Все пропитано атмосферой спокойствия и непринужденности. Морти сообщает дворецкому, что нас ожидает мистер Прайс, и тот через главный зал отводит нас в небольшую оранжерею, посреди которой на шесть или семь персон накрыт большой стол. Сквозь стекло светит весеннее солнце. На улице цветут вишневые деревья.
Джимми Прайс сидит спиной к дальней стене и следит за всеми, кто входит, выходит или проходит мимо него. У него выходной, он расслаблен и раскован. В руке стакан водки с тоником. На столе – кожаный портсигар. В другой руке Джимми толстенная тлеющая сигара. Несомненно, кубинская, «Монтекристо». На нем вязаный пестрый свитер из кашемира, который стоит три, может, четыре сотни фунтов. Рыжие с проседью волосы зачесаны назад, чтобы прикрыть лысину, но солнце, освещающее затылок Прайса, предательски сверкает на гладкой поверхности черепа. С момента нашей последней встречи он заметно постарел. Около часа назад Джимми побрился, и лицо до сих пор красное от раздражения. Щеки пылают, а под носом несколько мелких порезов. Парень вылил на себя слишком много дорогого лосьона после бритья, и теперь этот густой сладкий запах смешался с дымом сигар. Это наводит меня на мысль, что Джимми огреб кучу деньжат. Наваливал лопатами, а вывозил тачками. Не мешало бы позаимствовать хоть чуточку манер и стиля. Только, к сожалению, ему этого не дано.
Рядом с Джеймсом сидит Джин Макгуайр, «начальник штаба». С ним я уже хорошо знаком. На Макгуайре невообразимый синий костюм в мелкую полоску, что определенно выделяет его на фоне свободно одетых посетителей. Джин в костюме всегда выглядит как-то скованно, однако носит его, как другие спецодежду. Верхняя пуговица рубашки расстегнута, галстук съехал куда-то вбок. Он смуглый брюнет с ирландскими корнями и безумными кустистыми бровями. Перед Джином лежат две пачки «Ротманса», одну из которых он безжалостно мнет рукой. Другой рукой медленно и ритмично крутит засаленную золотую зажигалку «Данхилл». Напротив, на столе стоит короткий с толстыми стенками стакан с виски, который он уже наполовину осушил. Поить Джина виски – все равно, что кормить вишнями слона. Глаза его светятся сумасшедшим огоньком. Он, как и Морт, может быть отличным собеседником, но на службе превращается в полного психопата. Джин невысок, но крепкого телосложения, и у него самые огромные ручищи, которые мне только доводилось видеть в жизни. Ими он мог бы любого разорвать на части.
– Нас пересадили сюда из-за дыма. Им, видите ли, не нравится. – Джимми встает и приветствует нас. Мы обмениваемся рукопожатиями. У него пухлые и слегка влажные ладони. Джин, продолжая крутить в руке золотую зажигалку, лукаво мне подмигивает. Мы присаживаемся за стол и начинаем легкую светскую беседу, типа: «Как доехали?», «Пригодилась инструкция?», «Отличное местечко, не правда ли?»
– Вам надо побывать здесь вечерком в субботу, – говорит Джимми. – В это время вы не найдете ни одного человека в фермерской одежде. Все проходит на королевском уровне. Там вам и смокинги, и вечерние платья. А летом здесь работает ансамбль – группа скрипачей. Они исполняют классическую музыку прямо на траве. Говорю вам, это, мать его, просто потрясающее зрелище.
– Неплохо звучит, – замечаю я.
– А знаете, кого я здесь видел на прошлой неделе? Ну, угадайте, – обращается он к нам с Морти.
– Не знаю, – отвечает Морти.
– Ну хотя бы попытайтесь. Мы пожимаем плечами.
– Да ну вас. Так и быть, скажу. Рода Стюарта. Представляете? Здесь был Род, мать его, Стюарт, собственной персоной. Мне стоило только протянуть руку, и я мог бы коснуться его. – Джимми крепко хватает меня за руку. – Вот как близко он сидел.
– Он был один? – спрашивает Морти. Кажется, он немного впечатлен.
– Да его сопровождала целая футбольная команда.
– Вы взяли у него автограф?
– Не валяй дурака, Морт. Надо быть полным идиотом, чтобы гоняться за автографами в таком заведении. Здесь такое не принято.
– Зря. Это ведь очень серьезно, – говорит Морт. – Если бы мне пришлось столкнуться со Стиви Уандером или Барри Уайтом, я непременно подошел бы, поздоровался и попросил автограф.
– Только не здесь и не со мной. Моя малышка была в диком восторге, когда увидела Рода. На следующий день я съездил и купил ей все его записи.
Улыбаясь каким-то собственным мыслям, Джин подзывает официанта. Тот меняет пепельницу каждый раз, когда наш приятель добивает очередной «ротманс».
– Повторить.
– «Шивас ригал», сэр? Большой стакан? Джин кивает.
– Ах да, – вспоминает Джимми, – дай-ка нам меню. Еду здесь готовят с любовью, правда, сынок?
Официант не отвечает, но видно, что он немного смущен.
– Нет, я серьезно. Такой жратвы, как здесь, вам не доводилось пробовать ни разу в жизни. Здесь повара самого высокого класса. Скажи, сынок, я ведь прав?
– Конечно, сэр, – отвечает парень и удаляется за меню.
– Я что-то не голоден, – бормочет Джин. – Закажу я, наверное, бифштекс и пару булочек.
– Я тебя умоляю, Джин. Ты все время заказываешь этот дурацкий бифштекс. Не хочешь для разнообразия отведать чего-нибудь другого? Вот погляди, – официант как раз принес меню, – у них есть утка, кролик, отменная телятина, курица с травами и специями, попробуешь которую и сожрешь собственный язык. Теперь рыба. Хочешь – лосось, хочешь – морской язык, форель.
– Я хочу бифштекс.
– Смотри, печень под дьявольским соусом.
– Просто бифштекс.
– Ягненок.
– Если ты не возражаешь, Джеймс, я все же остановлюсь на бифштексе.
– Проклятие! Какой смысл приезжать в лучший кабак в стране, если не сказать, в целом мире, если ничего не собираешься жрать, кроме своего гребаного бифштекса?
– Я его хочу, Джим.
– С таким же успехом можно пойти в простую закусочную.
– Послушай, Джим, я не хотел сюда ехать. По мне, лучше бы мы встретились с парнями в пивнушке. В любой, которая тебе бы приглянулась. Ты сам захотел приехать именно сюда.
Джин высказывает свои возражения с мягким акцентом, характерным для графства Донегол, что в Ирландии.
– Ладно, ладно. Не продолжай. С меня хватит, Джин. Джимми произносит это таким тоном, словно Джин – психопат, с пеной у рта пытающийся доказать ему, что черное – это белое.
Парень в белом фартуке принимает заказ. Мы с Мортом заказываем одно и то же: паштет из утки и отварную семгу с молодым картофелем, кресс-салатом и латуком. Джимми же устраивает целое представление, демонстрируя свои ограниченные снобистские знания относительно блюд и вин. Джин просит бифштекс.
– Хорошо, сэр.
– Он у вас большой?
– Восемь унций, сэр.
– Тогда принесите два.
– Да, сэр. Как вам его приготовить?
– С кровью, на каждый положите поджаренное яйцо.
– Насколько поджарить яйца, сэр?
– Не сильно.
Официант записывает все в блокнот. Джимми мотает головой.
– Что за чушь, – вздыхая, говорит он и смотрит на нас с Морти. – Ни вкуса, ни стиля.
По-моему, как раз наоборот. Джин показал высокий стиль. Он сказал, чего хочет и как ему это приготовить. В пятизвездочном заведении это как раз то, что нужно.
Приносят первые блюда. Мы опять болтаем о всякой ерунде. Джимми рассказывает небылицы про старые добрые и не очень времена.
– Вот раньше была уголовная полиция! С ними можно было пропустить по стаканчику, потравить анекдоты и посмеяться. Возможно, вы даже учились с ними в одной школе, только их карьера сложилась несколько иначе. Они могли бы оказаться на вашем месте с таким же успехом, как и наоборот. По сравнению с тем, что творится теперь, прошлое кажется какой-то детской игрой в казаки-разбойники.
Джин быстро расправляется с бифштексом и омлетом, а также с уложенными в плетеную корзинку булочками. Кажется, чем больше он поглощает, тем сильнее разжигается его аппетит. Джимми не врал: еда действительно исключительная. Мы доедаем и хвалим Джима за хороший вкус в выборе ресторана. На это, думаю, он и рассчитывал. Жизнь приятна на вкус.
Джимми подзывает гарсона и заказывает кофе, бренди и, показывая на стакан Джина, еще двойной «Шивас». На наш столик прямо-таки налетела группа официантов. Они быстро убрали всю посуду и даже смели со скатерти мусор.
Так что теперь мы сытые и довольные сидим за чистым и аккуратно сервированным столом. Наш паренек возвращается с полным подносом, выставляет напитки, опять уходит к дальней стене и стоит там в ожидании дальнейших указаний. Джимми не заставляет его долго ждать.
Еще полчаса назад мы сидели в машине в занюханном Хакни. Теперь же вот-вот сядем за стол в заведении, которое просто сияет богатством. Там тридцать столиков, и ни одного свободного. Чтобы найти себе место, нужно быть бойскаутом. Официанты как будто только что сошли с обложек глянцевых журналов. Высокие, красивые, с точеными лицами и фигурами. В белоснежных фартуках длиной до лодыжек, они бесшумно передвигаются по мраморному покрытию. И море цветов. Они повсюду. Мастерски составленные букеты стоят в хрустальных вазах, стоимость которых составляет не меньше двух, а то и трех сотен за штуку. Уж я-то знаю. Вентиляторы на потолке спокойно вращаются на средней скорости. Здесь нет суеты. Все чинно и выдержанно.
У гардероба миловидная девушка забирает наши куртки и телефоны. Все посетители одеты неформально. Так выглядят богачи на отдыхе. Причем это получается у них как-то само по себе. Обязательно «Ральф», вельветовые брюки и парусиновые туфли «Тимберленд» на толстой подошве, «Барберри» и «Малберри». И мужчины, и женщины примерно в одинаковой одежде, разве что у дамочек на шеях повязаны шелковые платки от Гуччи, Гермеса или Шанель. Все пропитано атмосферой спокойствия и непринужденности. Морти сообщает дворецкому, что нас ожидает мистер Прайс, и тот через главный зал отводит нас в небольшую оранжерею, посреди которой на шесть или семь персон накрыт большой стол. Сквозь стекло светит весеннее солнце. На улице цветут вишневые деревья.
Джимми Прайс сидит спиной к дальней стене и следит за всеми, кто входит, выходит или проходит мимо него. У него выходной, он расслаблен и раскован. В руке стакан водки с тоником. На столе – кожаный портсигар. В другой руке Джимми толстенная тлеющая сигара. Несомненно, кубинская, «Монтекристо». На нем вязаный пестрый свитер из кашемира, который стоит три, может, четыре сотни фунтов. Рыжие с проседью волосы зачесаны назад, чтобы прикрыть лысину, но солнце, освещающее затылок Прайса, предательски сверкает на гладкой поверхности черепа. С момента нашей последней встречи он заметно постарел. Около часа назад Джимми побрился, и лицо до сих пор красное от раздражения. Щеки пылают, а под носом несколько мелких порезов. Парень вылил на себя слишком много дорогого лосьона после бритья, и теперь этот густой сладкий запах смешался с дымом сигар. Это наводит меня на мысль, что Джимми огреб кучу деньжат. Наваливал лопатами, а вывозил тачками. Не мешало бы позаимствовать хоть чуточку манер и стиля. Только, к сожалению, ему этого не дано.
Рядом с Джеймсом сидит Джин Макгуайр, «начальник штаба». С ним я уже хорошо знаком. На Макгуайре невообразимый синий костюм в мелкую полоску, что определенно выделяет его на фоне свободно одетых посетителей. Джин в костюме всегда выглядит как-то скованно, однако носит его, как другие спецодежду. Верхняя пуговица рубашки расстегнута, галстук съехал куда-то вбок. Он смуглый брюнет с ирландскими корнями и безумными кустистыми бровями. Перед Джином лежат две пачки «Ротманса», одну из которых он безжалостно мнет рукой. Другой рукой медленно и ритмично крутит засаленную золотую зажигалку «Данхилл». Напротив, на столе стоит короткий с толстыми стенками стакан с виски, который он уже наполовину осушил. Поить Джина виски – все равно, что кормить вишнями слона. Глаза его светятся сумасшедшим огоньком. Он, как и Морт, может быть отличным собеседником, но на службе превращается в полного психопата. Джин невысок, но крепкого телосложения, и у него самые огромные ручищи, которые мне только доводилось видеть в жизни. Ими он мог бы любого разорвать на части.
– Нас пересадили сюда из-за дыма. Им, видите ли, не нравится. – Джимми встает и приветствует нас. Мы обмениваемся рукопожатиями. У него пухлые и слегка влажные ладони. Джин, продолжая крутить в руке золотую зажигалку, лукаво мне подмигивает. Мы присаживаемся за стол и начинаем легкую светскую беседу, типа: «Как доехали?», «Пригодилась инструкция?», «Отличное местечко, не правда ли?»
– Вам надо побывать здесь вечерком в субботу, – говорит Джимми. – В это время вы не найдете ни одного человека в фермерской одежде. Все проходит на королевском уровне. Там вам и смокинги, и вечерние платья. А летом здесь работает ансамбль – группа скрипачей. Они исполняют классическую музыку прямо на траве. Говорю вам, это, мать его, просто потрясающее зрелище.
– Неплохо звучит, – замечаю я.
– А знаете, кого я здесь видел на прошлой неделе? Ну, угадайте, – обращается он к нам с Морти.
– Не знаю, – отвечает Морти.
– Ну хотя бы попытайтесь. Мы пожимаем плечами.
– Да ну вас. Так и быть, скажу. Рода Стюарта. Представляете? Здесь был Род, мать его, Стюарт, собственной персоной. Мне стоило только протянуть руку, и я мог бы коснуться его. – Джимми крепко хватает меня за руку. – Вот как близко он сидел.
– Он был один? – спрашивает Морти. Кажется, он немного впечатлен.
– Да его сопровождала целая футбольная команда.
– Вы взяли у него автограф?
– Не валяй дурака, Морт. Надо быть полным идиотом, чтобы гоняться за автографами в таком заведении. Здесь такое не принято.
– Зря. Это ведь очень серьезно, – говорит Морт. – Если бы мне пришлось столкнуться со Стиви Уандером или Барри Уайтом, я непременно подошел бы, поздоровался и попросил автограф.
– Только не здесь и не со мной. Моя малышка была в диком восторге, когда увидела Рода. На следующий день я съездил и купил ей все его записи.
Улыбаясь каким-то собственным мыслям, Джин подзывает официанта. Тот меняет пепельницу каждый раз, когда наш приятель добивает очередной «ротманс».
– Повторить.
– «Шивас ригал», сэр? Большой стакан? Джин кивает.
– Ах да, – вспоминает Джимми, – дай-ка нам меню. Еду здесь готовят с любовью, правда, сынок?
Официант не отвечает, но видно, что он немного смущен.
– Нет, я серьезно. Такой жратвы, как здесь, вам не доводилось пробовать ни разу в жизни. Здесь повара самого высокого класса. Скажи, сынок, я ведь прав?
– Конечно, сэр, – отвечает парень и удаляется за меню.
– Я что-то не голоден, – бормочет Джин. – Закажу я, наверное, бифштекс и пару булочек.
– Я тебя умоляю, Джин. Ты все время заказываешь этот дурацкий бифштекс. Не хочешь для разнообразия отведать чего-нибудь другого? Вот погляди, – официант как раз принес меню, – у них есть утка, кролик, отменная телятина, курица с травами и специями, попробуешь которую и сожрешь собственный язык. Теперь рыба. Хочешь – лосось, хочешь – морской язык, форель.
– Я хочу бифштекс.
– Смотри, печень под дьявольским соусом.
– Просто бифштекс.
– Ягненок.
– Если ты не возражаешь, Джеймс, я все же остановлюсь на бифштексе.
– Проклятие! Какой смысл приезжать в лучший кабак в стране, если не сказать, в целом мире, если ничего не собираешься жрать, кроме своего гребаного бифштекса?
– Я его хочу, Джим.
– С таким же успехом можно пойти в простую закусочную.
– Послушай, Джим, я не хотел сюда ехать. По мне, лучше бы мы встретились с парнями в пивнушке. В любой, которая тебе бы приглянулась. Ты сам захотел приехать именно сюда.
Джин высказывает свои возражения с мягким акцентом, характерным для графства Донегол, что в Ирландии.
– Ладно, ладно. Не продолжай. С меня хватит, Джин. Джимми произносит это таким тоном, словно Джин – психопат, с пеной у рта пытающийся доказать ему, что черное – это белое.
Парень в белом фартуке принимает заказ. Мы с Мортом заказываем одно и то же: паштет из утки и отварную семгу с молодым картофелем, кресс-салатом и латуком. Джимми же устраивает целое представление, демонстрируя свои ограниченные снобистские знания относительно блюд и вин. Джин просит бифштекс.
– Хорошо, сэр.
– Он у вас большой?
– Восемь унций, сэр.
– Тогда принесите два.
– Да, сэр. Как вам его приготовить?
– С кровью, на каждый положите поджаренное яйцо.
– Насколько поджарить яйца, сэр?
– Не сильно.
Официант записывает все в блокнот. Джимми мотает головой.
– Что за чушь, – вздыхая, говорит он и смотрит на нас с Морти. – Ни вкуса, ни стиля.
По-моему, как раз наоборот. Джин показал высокий стиль. Он сказал, чего хочет и как ему это приготовить. В пятизвездочном заведении это как раз то, что нужно.
Приносят первые блюда. Мы опять болтаем о всякой ерунде. Джимми рассказывает небылицы про старые добрые и не очень времена.
– Вот раньше была уголовная полиция! С ними можно было пропустить по стаканчику, потравить анекдоты и посмеяться. Возможно, вы даже учились с ними в одной школе, только их карьера сложилась несколько иначе. Они могли бы оказаться на вашем месте с таким же успехом, как и наоборот. По сравнению с тем, что творится теперь, прошлое кажется какой-то детской игрой в казаки-разбойники.
Джин быстро расправляется с бифштексом и омлетом, а также с уложенными в плетеную корзинку булочками. Кажется, чем больше он поглощает, тем сильнее разжигается его аппетит. Джимми не врал: еда действительно исключительная. Мы доедаем и хвалим Джима за хороший вкус в выборе ресторана. На это, думаю, он и рассчитывал. Жизнь приятна на вкус.
Джимми подзывает гарсона и заказывает кофе, бренди и, показывая на стакан Джина, еще двойной «Шивас». На наш столик прямо-таки налетела группа официантов. Они быстро убрали всю посуду и даже смели со скатерти мусор.
Так что теперь мы сытые и довольные сидим за чистым и аккуратно сервированным столом. Наш паренек возвращается с полным подносом, выставляет напитки, опять уходит к дальней стене и стоит там в ожидании дальнейших указаний. Джимми не заставляет его долго ждать.