Кононов Александр. На Двине-Даугаве (Повесть о верном сердце - 2)

   - Слыхал. Слыхал я про солдата: убежал из тюрьмы. А теперь, говорят, он далеко, а где непременно, про то не скажу, не знаю.
   - А Комлев?
   - А Комлев в Питере работает! - воскликнул Винда, будто удивляясь. Потом добавил: - Ну, этот не пропадет.
   В усадьбу Шадурских приехали уже ночью. За темной листвой смутно белел дом с колоннами.
   Но телега не поехала к дому, а свернула куда-то в сторону; влажные ветки не сильно ударили Гришу по лицу; обдали щеки росой; засветился впереди огонек, послышались голоса, и отцовы руки - Гриша узнал их и в темноте - схватили его.
   Потом мать крепко прижала к себе стриженую Гришину голову, так крепко, что он чуть не задохнулся.
   Его повели по дорожке, светлевшей среди деревьев, к огоньку, что теплился невдалеке.
   Скрипнула дверь... и голос отца сказал:
   - Ну, вот ты и дома.
   Знакомый запах обдал Гришу: пахло березовым веником, сухим продымленным деревом и немножко копотью, выветренной гарью.
   Вот так "палац"! Уцелевшая при перевозке лампа-молния - материнская забота - освещала черные бревенчатые стены.
   Гриша пригляделся: да это баня!
   От черных стен отделилась одетая в темное бабушка, ахнула:
   - Да что ж это тебе лоб-то забрили? Ай в солдаты отдали?
   Гриша провел себя по круглой голове, а к нему навстречу уже шел маленький Ефимка, кудрявый, большеглазый... на полдороге застеснялся, спрятался за бабушку.
   Хорошо! Все-таки хорошо! Не надо Грише палацев!
   26
   Быстро пролетело лето. А как сперва тянулось медленно!
   Отец с Винцей по целым дням были на работе; сад был запущен, на яблонях торчали сухие сучья, ограда обвалилась... Шадурские годами не жили в своем имении. Вот и в этом году, слышно, отдыхают лето на теплых водах, за границей.
   Иван Шумов не позволял сыну помогать себе: одежду испортит.
   Сад начинался широкими каменными воротами. На столбах у ворот лежали львы, видно очень старые: с их угрюмых морд облупилась известка и виден был красный мелкий кирпич.
   Сад переходил в парк, яблони сменялись дубами, елями, березами; парк кончался густо заросшим оврагом, на дне которого звенел невидимый ручей.
   В барский дом, в "палац", хоть там никто и не жил, Гришу не пускали.
   И он шел - один - в парк, ложился на краю оврага, слушал звон ручья, пересвист иволги, деловитое туканье дятла. Трава в парке, выросшая в тени, без солнца, без вольного ветра, была светлой и мягкой, как шелк.
   По всему склону оврага росли ели. И оттого, что нижние и верхние ряды их туго переплетались лапами, сливаясь в одну стену, казалось, что это деревья-великаны: корни их - на дне оврага, а верхушки уходят в самое небо.
   Лежать бы да лежать на мягкой траве, бродить бы да бродить по зеленому раздолью!..
   Нет, уже через несколько дней Гриша заскучал. Ефимка - ему не компания. Кудрявый, красивый, ясноглазый, он завороженно провожал Гришу глазами, когда тот проходил мимо. Один раз осмелился он потрогать пальцем медную пряжку на Гришином поясе.
   Гриша проходил мимо, бросая Ефимке на ходу покровительственное: "Как дела, орел?", - и забывал о нем.
   Как-то раз услышал он разговор Ефимки с бабушкой:
   - Баба, а я батин кто?
   - Ты у бати соколик ясный.
   - А у мамани?
   - Колокольчик звонкий.
   - А у тебе, баба?
   - Ах ты, моя ягодка лесная!
   - А Гришин?
   - Гришин ты орёлик степной.
   Ефимка засиял огромными глазами. Гриша удивился, вглядевшись в него: таких пригожих среди Шумовых, должно быть, еще и не было.
   Но люди в Гришином возрасте не интересуются малыми ребятами. С Ефимкой ему делать было нечего. И он опять уходил, слонялся по саду без дела, скучал. Дни - ясные, солнечные дни - тянулись без толку, нестерпимо медленно.
   Вот почему, услыхав однажды ребячьи голоса где-то на дне оврага, он живо спустился по косогору вниз.
   Трое босых деревенских мальчишек - хорошего роста, не малолетки, переговариваясь, старательно вытаскивали со дна ручья обточенные водой камешки, складывали их горкой. Что-то они надумали: должно быть, запруду решили строить.
   - Что вы тут делаете? - крикнул Гриша.
   Увидав его, они выронили камешки, опустили руки. Никто из них не ответил на вопрос.
   - Не понимаете по-русски, что ли? - И Гриша повторил вопрос по-латышски.
   Мальчики переглянулись и несмело улыбнулись.
   - Ну, чего молчите? - Гриша шагнул ближе к ним: - Языки проглотили, что ли?
   Ребята стояли молча и подталкивали друг друга локтями. Потом вдруг кинулись бежать. На другой стороне оврага росла внизу бузина - она затрещала под локтями и босыми ногами мальчишек. Потом все стихло: видно, ребята уже поднялись в ельник.
   Гриша перепрыгнул через ручей, потрогал вытащенные из воды - видно, недавно - камешки: они были еще мокрые, длинные зеленые нити водорослей опутывали их; пахло тиной.
   Ему стало еще скучней. Не строить же одному запруду.
   И домой идти не хотелось. Он стал подниматься по крутому склону оврага - в ту сторону, куда убежали мальчишки. Густой ельник не хотел пускать его наверх. Гриша нагибался под упрямыми ветками, упирался плечом в смолистую кору, полз дальше.
   Но зато, когда выбрался он на самый край оврага, какой простор открылся перед ним! Зеленая рожь струилась атласными волнами под ласковым ветром. Темнели кудрявой листвой вдаль уходящие полоски клевера. И совсем близко чуть слышно звенел своими сережками незрелый еще овес.
   А по дороге, вьющейся среди этого простора, летели, подымая пыль, мальчишки, удравшие от Гриши.
   Они бежали, оглядывались назад и, увидев на опушке ельника Гришу, припустили еще прытче. Вот кому хорошо живется на свете! Совсем недавно Гриша сам был такой.
   Когда он вернулся домой, мать зорко оглядела его и сказала с укором:
   - Это как же тебя угораздило? Все плечо в смоле вымазал.
   Гриша взглянул на свое плечо: маленькое пятнышко, отчистится.
   Но после обеда мать неумолимо приказала:
   - Снимай, кавалер, форму.
   И дала ему ситцевую рубаху и старые, залатанные на коленках штаны.
   Э, да Грише только этого и надо!
   Он с охотой надел привычное деревенское платье и, босой, легкий будто на два пуда убавился, - вышел из "палаца"-бани на волю. За баней сидели на бревне отец с Винцей - пообедали, а теперь отдыхали.
   - Батя, мне скучно, - пожаловался Гриша: - нигде людей нет. Что это за место такое? Даже сами Шадурские не хотят сюда ехать, дом стоит пустой.
   - Разжаловали тебя? - спросил, усмехаясь, отец. - Не жалко было форму сымать?
   - Нет, не жалко.
   - Шадурские сюда не приедут, - проговорил Винца: - они важные. Сейчас живут на теплых водах.
   - Тизенгаузен разве не был важный? А он все ж таки жил у себя в имении.
   - Нет, Шадурский будет поважней. Что Тизенгаузен перед ним? Тьфу! А Шадурский, он... как это... штанмейстер* его величества! Он царю штаны по утрам надевает - вот какой чин. Самый важный!
   _______________
   * Ш т а л м е й с т е р - один из придворных чинов в царской
   России.
   - Ты смеешься!
   - Чего смеяться? Над этим нельзя смеяться.
   До чего ж приятно было ступать по траве босыми ступнями, натруженными за зиму в тесных ботинках!
   Гриша почувствовал себя легким, как птица. Взмахнешь руками пошире да половчей - и полетишь... Он побежал, не касаясь земли пятками, по дорожке, потом мимо поваленной ограды, мимо брюзгливых облупленных львов, и снова открылось перед ним зеленое поле. Только с одного края этого поля торчали унылые какие-то пни, и крапива с репейником буйно росли среди них. Гриша свернул в другую сторону, дорог теперь перед ним много, выбирай любую. Через минуту он добрался до проселочной дороги; она была покрыта горячей бархатной пылью. Разминая ее ногами, он пошел шагом.
   И вдруг увидел давешних мальчишек. Они возвращались, видно, назад после своего бегства.
   Чтоб их не испугать снова, Гриша остановился и начал ковырять большим пальцем босой ноги пыль на дороге, будто искал что-то.
   Но мальчишки и не собирались бежать. Когда они поравнялись с Гришей, один из них сказал серьезно, как взрослый:
   - Здорово.
   - Здорово, - ответил Гриша. - Почему ж это вы удрали от меня?
   Мальчишки все засмеялись разом. И один - черный, как цыган, с синими белками глаз - сказал:
   - Мы думали, ты барин.
   - Ну, и что ж?
   - Мы с барами не водимся.
   - Кто с барином поговорит, тому, глядишь, и нагорит, - сказал другой мальчишка, с выгоревшей на солнце белесой головой. Он, видно, повторил услышанное от взрослых.
   - Складно, - похвалил его Гриша.
   - У него дед сказочник. Он в деда пошел, - проговорил парнишка, похожий на цыгана.
   - Как тебя зовут? - спросил Гриша.
   - Елизар Козлов. А тебя я знаю теперь, как кличут: Шумов Григорий. Ты сын Ивана Ивановича.
   - Откуда ты узнал?
   - Да мы давно слыхали, что к Ивану Ивановичу приедет парнишка из города, ученик. Ну, мы думали - маленький. А как давеча увидели тебя в овраге, не поймем вначале: кто такой? Больно ты велик ростом.
   - А откуда вы сами? Почему батю моего знаете?
   - Да мы кругом всех знаем, - ухмыльнулся Елизар. - А сами мы из деревни, Аудри называется.
   - Деревня-то русская? Отчего ж название такое?
   - Соседями живем: половина деревни латыши, половина - русские. А название такое потому, что тут вся сторона - латышская.
   Гриша удивился: что русские деревни были по соседству с латышскими, это он знал, но, чтоб в одной деревне проживали рядом и русские и латыши, про это он слышал в первый раз.
   - Приходи к нам завтра! - предложил вдруг Елизар. - Завтра у нас толока.
   27
   ...Толока? Вот что такое толока.
   В мае (чаще всего - в конце мая) деревня в один день вывозит весь скопившийся за год навоз на поля, отдыхавшие под паром.
   Лошади были не в каждом дворе, а в Аудри они и вообще-то были наперечет. И вот, по обычаю, аудринцы раз в году работали артелью, вскладчину: кто давал коня, кто телегу с работником, кто только работников - это те, у кого лошади не было.
   Хозяйки готовились к толоке загодя. В одном дворе варили пиво, в другом готовили обед, в третьем блины ставили.
   И артельная работа - толока - обращалась в праздник: веселые парни и подростки вскачь, с песнями гнали порожние телеги к хлевам - ко всем по очереди. Груженые возы двигались тоже не шагом, а рысью; украшенные разноцветными лентами кони словно заражались удалью возниц. Хозяева их, конечно, смотрели на такую удаль со скрытой тревогой, но ничего не поделаешь: обычай.
   Латышская и русская речь слышалась вперемешку; иногда, стоя на пустой телеге, мчались с поля в обнимку бритый латыш и бородач-старовер, оба уже навеселе от домашнего горького, круто заправленного хмелем пива.
   Гриша пришел в Аудри еще по холодку, ранним утром, а его новый знакомец, Елизар, уже гнал на телеге по деревне, лихо размахивая концом вязанных из цветной шерсти праздничных вожжей.
   Он увидел Гришу, крикнул на всем ходу:
   - Садись!
   И нарочно хлестнул коня, чтоб промчаться мимо Гриши, - тот же все равно не сумеет вскочить. А потом уж Елизар остановится, позволит ему сесть.
   Но Григорий Шумов вырос в деревне - он и не подумал садиться с размаху: так и под колеса угодишь. Он с минуту бежал изо всех сил рядом с телегой, а потом, поравнявшись скоростью с рысью коня, ловко вскочил на передок, стал рядом с Елизаром.
   В гриву коня были вплетены красные и зеленые ленты; ветер шумел в ушах.
   Ну, все было прямо как на свадьбе! Только просторная крестьянская телега - вся в коровьем навозе. Да что за беда!
   Вечером предстоит новое удовольствие: все будут обливать друг друга водой. Отмоются. Девушки заранее приготовили ведра у колодцев. Всегда выходило так, что они ловчей окатывали водой кончивших работу парней. Да так и полагалось: парни измазались, их рубахи теперь все равно стирать вода этому делу только поможет; а девушки работали по дому, угощали приехавших с поля стаканом пива, пирогом, крупеней, а одевались в этот день нарядно, - не обливать же новую кофту из ведра! Надо совесть иметь. И парни делали вид, что промахиваются, лили воду мимо, а то - для смеху - и прямо на себя: все равно, дескать, я мокрый.
   Под деревьями стояли накрытые чистыми рушниками столы с квасом, нарезанными ломтями черного хлеба, простоквашей.
   В этот день угощения хватало всем.
   К вечеру весь навоз из деревни был вывезен.
   Коровы, удивленно мыча, входили в чистые, пустые хлева.
   Гриша бегал по улице уже весь мокрый, гонялся за обидчиком Елизаром; тот ухитрялся, ловко отскочив в сторону, облить еще раз его с головы до ног.
   Они оба даже пива успели хлебнуть. Гриша отпил из кружки немного: невкусно - горько, как полынь.
   - Это от хмеля, - объяснил ему Елизар.
   Латышский конец деревни весь был - со двора во двор - украшен высоченными жердями, увитыми хмелем. Хмель так разросся, что жерди эти казались издали зелеными колоннами.
   Хмелем были оплетены и дворовые ограды из ивняка.
   В русском конце деревни плетни стояли голые: староверы пива не варили.
   Уже вызвездило, когда Гриша бегом, чтоб не озябнуть в непросохшей одежде, вернулся к усадьбе графов Шадурских. А уходить было жалко: позади звенели по всей деревне Аудри хоровые песни.
   Никто дома не заругался на него, измазанного, мокрого. Всем же понятно, и матери тоже: обычай! Обычай надо исполнять. А ситцевую рубаху со штанами нетрудно и постирать.
   - Батя, а почему в других местах такого обычая нету?
   - Кой-где есть.
   - В "Затишье" не было.
   Винца вмешался:
   - И в усадьбе Шадурских нету.
   - Почему? Весело на толоке...
   - "Почему"! Потому что в конюшне у Шадурских коней хватит.
   - Ну, и что ж? На этих конях - да сразу бы в поле! С песнями!
   - Вот непременно и видно, что в училище тебе толковали больше про звезды. Да еще про эту... про арифметику. А про землю мало. На земле так: где много бедняков, у которых коней нету, там без толоки не обойтись. Там надо... как это...
   - Сообща. Артельно, - ответил Иван Шумов.
   - Ну вот: непременно артельно.
   - А почему тогда и другую работу нельзя делать артельно? Веселей было б.
   Винца вдруг захохотал, закашлялся. Потом вытер заслезившиеся глаза:
   - Э, полайдны! Ты, брат, далеко забираешься!
   Неслышно подошедшая мать послушала разговор и сказала негромко (теперь она редко кричала на Гришу - гордилась сыном-реалистом):
   - Ну как ты не поймешь! Если, скажем, поле засевать или рожь жать как тут станешь артельно работать? Тут у каждого свой кусок земли, он на нем и трудится. Какая ж тут может быть артельная работа? Каждый за себя. На этом земля стоит.
   - Ну, а если вот как сегодня - толока?
   - Тут уж нужда заставляет, тебе Винца втолковывал. Не у всех кони есть. Значит, одни хозяева дают лошадей, другие - работников. Это от нужды.
   - Читал я в книжке одной, - сказал Иван Шумов, - помнишь, мать, Петр Васильевич Сметков мне оставил... читал я в ней, будто по прошествии времени и во всем труде крестьянском...
   - Читал ты! - перебила мать и оглянулась по сторонам. - Смотри не дочитайся. Попадешь туда, откуда Винца к нам приехал.
   - А Винца для меня хуже не стал оттого, что в тюрьме побыл. Наоборот...
   - Тебе-то он не хуже! Мне тоже, может, не хуже. А вот самому Винце, скорей всего, худо там было.
   - Мне было худо, - подтвердил Винца, - но я не жалею. Я там прошел... как это говорится... курс наук.
   - Чему ж ты научился?
   - Я узнал, что наш брат крестьянин должен идти за рабочим. Как солдат за командиром. Вот как! Рабочие тоже знают, за кем им надо идти. Может быть, за такими, как непременно тот, кто написал книгу, ту, которая была в руках у Иван Иваныча. Мне уж не читать книг... Но и без книг мне кой-что с прошлого года стало видней...
   - Пойдем, Гриша, - сказала мать решительно и взяла сына за руку, пойдем, нам пора на ночлег. А они вдвоем пусть еще помолотят языками, притомятся - тоже спать пойдут.
   Гриша пошел нехотя - что-то надо было додумать, спросить, про какую это книгу говорил отец, - но ослушаться матери он не решился.
   Как только Гриша вошел в баню, глаза у него сразу стали слипаться. Он еле успел сменить рубаху, улечься на колючий сенник у черной, пахнущей сажей стены - сон властно одолел его.
   28
   Ну, теперь время полетело - не оглянуться!
   Мало ли занятий у человека в одиннадцать лет, если у него есть во всех делах надежные спутники! Гриша с Елизаром и другими мальчишками мастерили самодельные удочки, уходили далеко на реку Росицу ловить рыбу, сидели там по целым дням, запасшись куском хлеба; разгородили ручей в овраге, устроили запруду, вода в ручье поднялась до колен: плавать нельзя, а искупаться можно. Ходили в местечко, что лежало в котловине невдалеке от усадьбы Шадурских: глянешь сверху - пригоршня худых крыш, деревянных, почерневших. Жила там еврейская беднота. Чем она жила, было не известно никому, даже Елизару Козлову, который утверждал, что знает всех жителей на сто верст вокруг. Про местечковых жителей было ему известно одно: их скоро прогонят.
   - Куда прогонят?
   - Куда? Прочь. Когда была цела дубовая роща под самым имением видишь, пни остались, - тогда из окон палаца местечка видно не было. А потом дубы спилили - графу деньги понадобились дозарезу, он и велел свести рощу. Рощу сегодня свели, а завтра глядит пан Шадурский - прямо из его окон видно - дома не дома, хлевы не хлевы. "Это что такое?" - "Это местечко, ваше сиятельство, на вашей земле строено". - "На моей? Снести! Жителей вон! В двадцать четыре часа!" И все такое, так и дальше.
   - А что дальше-то?
   - А дальше что ж... граф вот уж четвертый год не ездит в это имение и про евреев, должно быть, забыл. Ему и без них дел много.
   - Он штанмейстер, - вспомнил Гриша.
   - Как?
   - Штанмейстер. Царю штаны сымает.
   - Вот приедет он в имение, местечковых всех выгонят.
   - Куда ж они пойдут?
   - Не знаю. Я слыхал, некуда им идти. А Шадурскому какое дело?
   С той поры внимательней приглядывался Гриша к кудрявым ребятишкам, бледным, большеглазым, похожим на внуков бесстрашного Исаака. Что ж с ними будет, с ребятишками малыми?
   А Елизар уже звал его на новые дела: мастерить самострел для охоты, идти в дальний бор за земляникой... Да мало ли дел на свете!
   В августе удалось славно поработать на уборке ржи. Дни стояли знойные, зерно начало сыпаться - работали люди в поле с зари до зари.
   И деревенские ребята, те, кто повзрослей, а с ними и Григорий Шумов, вязали вместе с бабами снопы, возили возы на ток, а на току даже пробовали браться за цепы - молотить, да мужики цепов не дали: дело серьезное, не ребячье.
   Потом ходили ребята серые от ржаной пыли, как мыши.
   К осени Гриша с Елизаром так свыкся, что ни одного дня без него провести не мог.
   Однажды он доверился новому своему приятелю - рассказал, как ходил он когда-то искать Железный ручей. Сказки все это, конечно... Теперь-то он и сам понимает, что это сказки. Все ж таки подрос немножко с того времени.
   - Какие ж сказки? - серьезно сказал Елизар Козлов. - Никаких сказок тут нету. Я сам видал Железный ручей. Он за Дальним бором течет.
   - И пил из него?
   - А как же, пил. Вода - у-у, холодная! Зубы ломит! И железом пахнет.
   Все это Елизар явно выдумал. Гриша поглядел уклончиво в сторону и сам почувствовал, как у него лицо стало "косым", недоверчивым, а поделать с ним ничего не мог. Он проговорил:
   - Ну, пойдем тогда вместе к этому Железному ручью. За день дойдем?
   - "За день дойдем?" - передразнил его Елизар, догадавшись, что Гриша не верит, и обидевшись. - Ты думаешь - вру? Да оттуда, с ручья этого, теще Шадурского в бочках воду возили, - это когда еще графы жили тут. Она, теща-то, была хилая, слабая, ходила, палкой подпиралась. Ее железной водой цельное лето укрепляли, чтоб до времени в землю не легла. А ты: "За день дойдем?"
   - Ну, а все ж таки: сколько туда ходу?
   - Ежели утром, чуть свет, подымемся, заполдень будем там.
   - Пойдем?
   - Пойдем.
   - Когда?
   - А когда - вот этого уж не скажу.
   - Та-ак, - протянул Гриша.
   - Чего "так"? Ты вольная птица, гоняй по всему свету - хошь козу, хошь стрекозу. А меня батька заставляет по дому работать.
   - А если в воскресенье?
   - В воскресенье... Верно. В воскресенье работать не велят. Ладно, я дома отпрошусь, скажу - к тебе в гости пошел. Мой батька Ивана Иваныча уважает.
   - Ты и на самом деле приходи к нам. Знаешь, где мы живем? В старой бане, за усадьбой. А потом мы пойдем будто погулять... В Дальний бор. По рукам?
   - По рукам!
   Елизар и в самом деле ударил по Гришиной ладони - и больно. Здоров был парнишка. Может, и в самом деле не врет - пил воду из Железного ручья.
   - Я тебя в ручей с головой окуну - будешь верить, когда тебе сущую правду говорят. Не моя привычка врать, запомни, - сказал Елизар.
   И вот ранним августовским утром приятели отправились в путь. Воздух был тихий, но уже с холодком. Кое-где на деревьях листья ударяли в желтизну.
   Долго шли проселком, бороздя босыми ногами пыльную колею. К полудню пыль стала горячей; солнце сильно припекало плечи путников.
   - Ты говорил - заполдень придем.
   - Да вот он, Дальний бор.
   На горизонте видна была синяя полоска. Даже издали на нее было отрадно глядеть в такую жару.
   Шли к этой полоске по нагретой земле часа два. Вот тебе и заполдень!
   Елизар объяснил: заполдень - это когда полдень миновал, а сколько после этого еще прошло времени, это берется на глаз, как кому покажется.
   - А если по часам счесть?
   - У нас часов сроду не было. Я часы и видел-то всего раз, да и то издали: у прасола Лещова.
   - У Лещова? Он и тут бывал?
   - В июне был. А ты его знаешь?
   - Знаю. И сына его знаю. Парнишка - плут!
   - Он приезжал к нам за льном. Говорил мужикам: Государственную думу опять разогнали, шестьдесят пять человек в Сибирь погнали. Знаешь Государственную думу? Ну, та, что при государе думает. А государь рассердился: не так думает. Те шестьдесят пять человек бунтари были, Лещов сказывал.
   ...Бор встретил их уже знакомым Грише величавым шумом. Ветра не было, а высокие верхушки сосен все-таки покачивались, чуть заметно, - так гибки были стволы, улетающие стрелами ввысь. От этого покачивания и возникал, видно, в зеленом океане вершин ровный шум, более торжественный, чем тишина в церкви. И место показалось Грише давно знакомым: да ведь в таком же лесу шли они в прошлом году с Яном и Евлампием! Нет, тот лес скоро кончился светлой поляной. А здесь он тянулся бесконечно...
   Дорога стала трудной: босые ноги по щиколотку увязали в размолотом колесами, глубоком песке. Конечно, если б времени в запасе было много, одно бы удовольствие шагать по такой дороге: будто тебя не пускает кто-то в заветное место, а ты борешься с невидимым противником и крепко веришь в свои силы - пробьюсь! Пусть всего ломит от усталости - нет, пробьюсь все равно!
   И Гриша уже начал поглубже зарывать ноги в сыпучий песок, нарочно, силы хватит! Но Елизару было не до забав: "заполдень" явно подвел его солнце стояло уже косо... А бор велик.
   И он сказал с укором:
   - Маленький! Тебе б всё игрушки!
   Да, скоро стало не до игрушек. Они шли и шли вперед, не останавливаясь, голодные, а торбочки с хлебом висели у них за плечами. Но не до отдыха, не до еды было: похоже, не вернуться к ночи им домой.
   Чтобы не утопали истомившиеся ноги в песке, Гриша начал выбирать по обочинам места потверже, старался идти лесом, но и тут мешала колкая, сухая хвоя, острые сучки, оброненные соснами, да и сами сосны не пускали его: то и дело сгрудившись, стояли они у дороги толпами, ствол к стволу, и выставляли ему навстречу поднятые над землей могучие свои корни.
   Обходить их - дорога станет долгой вдвое. И Гриша вернулся к Елизару. Тот шагал, не оглядываясь, спорым мужицким шагом: чуть враскачку, не шибко, но и не гуляючи, - крестьянину ходьба не прогулка, а та же работа. Для прогулок надобен досуг.
   Наконец что-то изменилось вокруг. Даже щебет птиц стал иным, более звонким. И чуть слышная прохлада коснулась разгоряченных лиц Елизара и Гриши.
   - Ну! - устало выдохнул Елизар. - Теперь близко.
   Песок кончился, конец и бору; начинался подлесок из елочек, березок, дубняка. Подлеском дошли путники до старейшины молодых дубков. Это был великан! Покрытый толстой, потрескавшейся корой, словно разделенной на продольные панцирные пластины, стоял он, как в броне, не подвластный ни бурям, ни времени...
   И у подножия дуба-богатыря увидели мальчики ручей - нет, скорее тихую заводь, покрытую не то широкими листьями, не то какими-то пятнами ржавого цвета. С одного края заводи светлел чистый круг воды, словно тут пробили прорубь.
   Мальчики подбежали ближе, забыв про усталость: в чистом кругу на дне крутился воронками песок - так сильно, ключом, била здесь вода.
   - Не пей сразу, - велел Елизар, - нутро застудишь. Надо сперва передохнуть, остыть.
   Он скинул с плеча торбу с хлебом. Гриша последовал его примеру.
   Отдохнув, мальчики сунули босые ноги в воду: куда там! Ноги сразу заломило от пронзительного холода, пуще, чем от льда, - и минуты не выдержишь.
   Тогда они умыли потные лица. Еще немножко подождали: Елизар все не пускал Гришу пить.
   Наконец наступило время отведать железной воды.
   Гриша прильнул лицом к источнику, вытянул губы, глотнул. Вода не только была ледяная - у ней и вкус оказался особенный, непонятный, хотя как будто и знакомый. А, вспомнил! Такой вкус был у Гриши во рту, когда он помогал Августу Редалю строить коровник: он держал доски в руках, а гвозди наготове - во рту, - так всегда делали плотники, а ему хотелось походить на них... Вода была железная! Гриша не поверил себе, начал пить пригоршнями, из рук. От этого не так ломило зубы, но железный вкус на языке не пропал. Наоборот, стал сильней.
   Напившись, Гриша спросил:
   - Так это и есть Железный ручей?