Кононов Александр. На Двине-Даугаве (Повесть о верном сердце - 2)

   - В ссылке. В Вятской губернии.
   Гриша стоял молча, пораженный.
   - Я думал, ты знаешь, - проговорил Ян.
   - За что ж его услали?
   - За листовки. Помнишь, в "Затишье" они расклеены были - на амбаре, у колодца. И кругом во всех деревнях, говорят, тоже.
   - Я знал про это!
   - Про что?
   - Что твой отец получал листы от лесных братьев. Я сам один раз принес их из лесу и отдал ему.
   - Ты мне ничего об этом не говорил.
   - Ну... Я не знал толком. Догадывался только. Я ж тогда еще много чего не понимал. Вижу: бумага одинаковая, желтоватая такая, шершавая и на тех листках, что кто-то расклеил, и на том свертке, который я принес из лесу.
   - А откуда ж ты узнал, что эти листовки мой отец расклеивал?
   - Я ж говорю: не узнал, а догадался.
   - И никому не говорил об этом?
   - Никому.
   - Кто-то сказал об этих листках уряднику. И отца забрали. Это в ноябре было, вот уже скоро год.
   Гриша вдруг покраснел.
   - Я никому не говорил. Я ведь даже и тебе не сказал.
   - Это верно.
   - Просто я еще не понимал тогда ничего. И слова такого, "листовки", не знал. Бумага вот только была одинаковая... Да я сразу и забыл об этом несмышлен был.
   - Ты как будто оправдываешься.
   - Нет. Я не оправдываюсь.
   Ян помолчал. Потом сказал с трудом, слезы слышались в его голосе:
   - Отца моего на три года сослали.
   - А мать?
   - Мать поступила работать к Новокшоновым - помнишь имение, куда мы ходили искать Кирилла Комлева?
   - Ну, как не помнить!
   Какими - будто озаренными жарким светом - возникли те часы в памяти Гриши! Вечер тогда был, и дальние озера блистали под закатным солнцем, как зажженные костры.
   ...И они сами, Гриша и Ян, оба еще маленькие - это ж было больше года тому назад, - маленькие и храбрые, изо всех сил старались помочь Ивану-солдату. И Комлев, сам Комлев их похвалил. Как давно это было!
   - Еще бы не помню!
   - Вот мать работает там, у Новокшоновых. А меня она послала сюда учиться на слесаря. Я не хотел ехать.
   - Ничего, дядя От хороший.
   - Хороший. Это верно.
   - А лесные братья - помнишь их? - воскликнул Гриша. - Где-то теперь Кейнин?
   - Кто ж знает!
   - Ну, известно же про твоего отца, где он. Я узнал про Винцу - он в тюрьме сидел три недели, потом его выпустили. Про Ивана-солдата знаю - он убежал. Так его и не нашли нигде.
   - А Кейнина совсем нету.
   - Как нету? Убили?
   - Нет, фамилии такой нет. Кейнин по-русски значит "король".
   - Ну, и что ж?
   - Его прозвали так лесные братья, не знаю за что. Может, в шутку. А фамилия у него другая. Только никто не знает, какая. И никто не должен знать... Такие люди, как он, сегодня живут под одной фамилией, а завтра под другой. Их тогда не так легко поймать.
   - Революционеры? - шепотом произнес Гриша заветное, недавно узнанное, светлое и грозное слово.
   - Да!
   - Твой отец - революционер?
   Ян задумался. Потом сказал:
   - Я слышал, как дядя От говорил, что настоящий революционер не должен ходить в церковь. А мой отец ходил. Он и дома молился, я видал.
   - А листовки? Он же расклеивал их!
   - Ну что ж, революционерам весь народ помогал. Мой отец тоже. Я слышал, дядя От один раз говорил...
   Но тут в комнату вошел сам дядя От.
   Он мигом растопил печь, а Ян, не спрашиваясь, начал чистить картошку. Гриша смотрел на него с завистью: нож был один.
   Когда картошка сварилась, Редаль достал бутылку постного масла, тарелку кислой капусты, несколько луковиц.
   - Чем обед плох? - спросил он, ставя чугунок на стол.
   - А Голотский, - сказал Гриша, - велит нам: "Держи голову в холоде, живот в голоде, будешь здоров".
   - А сам он? Держит живот в голоде?
   - Вот уж этого не знаю, - сознался Гриша.
   - Ну, он как хочет, а мы в голоде свой живот держать не согласны. Ешьте, приятели, досыта.
   Все это, как будто самое обыкновенное - и чисто выбеленная комната, и чугун картошки на сосновом столе (вместо господских "жил строганых" у мадам Белковой), и дружелюбный разговор дяди Оттомара, и чуть застенчивый взгляд милого Яна, - все это будто сразу вернуло Гришу в мир своих, родных людей, которым можно верить во всем. Тут тебе могут пожелать только добра...
   32
   Это чувство доверия к людям, по которому Гриша, сам не зная о том, тосковал в квартире Белковой, не покинуло его, а даже сильней стало, когда однажды вечером у Оттомара Редаля собрались его друзья, восемь человек.
   Среди них были и русские - двое, остальные латыши. А говорили всё больше по-русски. Только один - его звали Петерсон, - еще не сняв пальто, затянул вполголоса латышскую песню:
   Проснитесь, люди труда...
   Но Редаль ударил его по плечу:
   - Побереги голос, товарищ!
   Петерсон поднял брови:
   - Соседи?
   - Нет, соседи надежные. А голос все-таки побереги. Русень, ты принес свой инструмент?
   Чернявый латыш, уже немолодой, вынул из-под полы пальто гитару:
   - Вот!
   - Ну, раздевайтесь. Сейчас создадим обстановку.
   И Оттомар Редаль вынул из некрашеного шкафчика несколько бутылок пива и тарелку с очищенной селедкой.
   - Мальчики, - обратился дядя От к Грише с Яном, - вы пойдите погулять... Только недалеко от ворот. Понял, Янис?
   - Понял.
   Гриша посмотрел на пиво с укором: пьянствовать будут. Потому и отсылают их с Яном.
   Дядя От, видно, разгадал Гришин взгляд по-своему и сказал в раздумье:
   - Или так сделаем: ты один пойди, Янис. Не страшно тебе будет одному? А Грегор пусть посидит с нами. Не бойся, Грегор, пивом я тебя поить не буду.
   - Я не боюсь.
   - Ну вот, лаби! Оставайся с нами, если ты такой смелый.
   - А как насчет языка у мальчишки? - спросив хрипловатым басом один из гостей, лысый усатый человек.
   - Ничего, Никонов, не сомневайся.
   Гриша смотрел то на Никонова, то на Редаля - не мог понять, о чем это они.
   Но гости, не притрагиваясь к пиву, уже говорили о чем-то совершенно непонятном. Упоминали про Бебеля, про неизвестных Грише меков и боков...
   К этому времени Гриша додумался: "Никонов-то не верит ему, потому и спросил: "А как насчет языка у мальчишки?" А еще русский: своему же брату, Шумову, не верит. Латыш Редаль верит, а этот нет!
   Гриша, рассердившись, поднялся с табуретки:
   - Я пойду к Яну.
   Оттомару Редалю было уже не до него. Он отмахнулся:
   - Хорошо. Иди, иди!
   Гриша нашел Яна на улице. Тот стоял у забора, недалеко от ворот, и вглядывался в сумрак, который был еле пронизан тусклым светом керосинового фонаря.
   - Ты что тут делаешь? - спросил Гриша.
   - Не видишь разве?
   - Вижу, что ничего не делаешь.
   - Я караулю.
   - Караулишь?!
   - Тише!
   Мимо них прошли двое - мужчина с женщиной. Потом через некоторое время проплелся старичок, спотыкаясь и бормоча что-то себе под нос, должно быть подвыпивший.
   - Зачем это - тише?
   Ян помолчал и, не сдержав досады, сказал вполголоса:
   - Ну, какой ты!.. Все спрашиваешь, спрашиваешь без конца. И говоришь много. Когда нельзя говорить, все равно всегда что-нибудь скажешь.
   - Здрасте! - вскричал, обидевшись, Гриша.
   - Да тише ты!..
   Гриша умолк. Засунул руки в карманы, пошел вдоль улицы.
   Но Ян позвал его:
   - Поди сюда.
   - Здрасте, пожалуйста! Если тебе надо чего, ты и шагай ко мне.
   - Поди сюда!
   - Или ноги бережешь?
   - Иди сюда! - велел Ян таким тоном, что Гриша удивился и подошел просто так, из любопытства: что это попритчилось с парнем?
   - Ну?
   - Не ходи перед воротами взад-вперед без толку.
   - Да ты что... повздорить со мной вздумал?
   - Нет, не вздумал. А все-таки не ходи.
   - Хочу и буду ходить.
   И Гриша уже шагнул было в сторону ворот, но Ян опять окликнул его:
   - Беды хочешь дяде Оту и его товарищам?
   - Ты мне загадки не загадывай! - окончательно рассердился Гриша. - О чем ты бормочешь? Не пойму.
   - Не поймешь... а я думал, ты давно понял. А еще листовки носил из лесу! Да подойди ты поближе, я кричать на всю улицу не стану!
   Гриша против воли подошел поближе, и Ян зашептал ему торопливо:
   - Дядя От оставил тебя в комнате, значит верит тебе. Я тоже верю.
   - Спасибо! - Гриша опять начал сердиться.
   - Погоди немножко... я объясню тебе. Он тебя оставил в комнате, чтоб ты не обиделся. А меня услал.
   - Ну да! Тебя услал!
   - Меня услал - караулить, не идет ли сюда кто, без кого лучше бы обойтись... ну, городовой или хоть и в вольной одежде кто-нибудь ненадежный с виду. Я скажу так: вдвоем лучше караулить. Если увидим, что надо бежать к дяде Оту, один останется на месте, а другой сбегает. Понял? Дядя От, наверное, и хотел, чтоб так было, а потом увидел: ты обиделся. Значит, караулить пошел один я.
   - Понял, - подавленно ответил Гриша.
   Выходило, что Яну доверили большее, чем ему. Яну велели караулить от полиции собравшихся, а Грише всего-навсего позволили остаться в комнате: все равно, мол, не поймет ничего.
   Да еще Никонов: "А как насчет языка у мальчишки?"
   Если надо, этот мальчишка будет молчать, как... как скала! Ему вспомнился Лехович, увлекающийся всем - и выдуманным своим дворянством и Оводом - человеком с несгибаемой волей... Славный Сергей, он-то уж верил Грише во всем без оглядки.
   - Обиделся? - спросил Ян.
   - Еще чего! Была нужда...
   - Тогда пойди вокруг дома. Только не шагай взад-вперед, а то сразу видно, что ты высматриваешь, кто идет.
   - А по тебе не видно?
   - Нет. Я вышел из дому - просто так, постоять.
   - Ну и стой, - сказал Гриша, еще не остывший от обиды. - Куда мне идти-то?
   - Ну, хоть направо. Не спеша. Если заметишь что, свистни. А потом вернись ко мне.
   "Командир какой!" - подумал Гриша, но все-таки пошел, куда велел Ян.
   Легко командовать, когда знаешь, что к чему.
   Сказали бы Грише сразу обо всем, он бы тоже знал, как действовать в такую темную ночь, когда опасности, вполне возможное дело, ждут тебя из-за любого угла.
   Вот и за этим деревом, может, уже стоит городовой с наганом наготове.
   Гриша обошел кругом толстый ствол вяза; городового там не было.
   Гриша прошел вокруг дома, постоял. Нет, не придется свистать, извещая об опасности!
   Он вернулся к воротам...
   - А знаешь ты, кто такой Бебель? - придирчиво спросил он Яна.
   - Нет, не знаю.
   Вот то-то и оно... А посмотреть на паренька - подумаешь, все знает.
   - А ты знаешь? - спросил Ян.
   - Слыхал... - уклончиво ответил Гриша и опять зашагал вокруг дома, теперь уж по вольной своей охоте: раз надо, так надо.
   Так прошло некоторое время.
   Вдруг из окна Редалевой комнаты раздались звонкие переборы гитары, и несколько голосов не очень дружно затянули песенку на бойкий, плясовой лад. Стены дома были легкие, шитые сосновым тесом - хорошо было слышно. Потом стало еще слышней; кто-то открыл в комнате форточку.
   И сразу же к Грише подошел Ян:
   - Ну, теперь пойдем домой. Теперь можно.
   - Погоди, послушаем, - сказал Гриша, становясь поближе к форточке.
   - Да, тебе-то хорошо - ты все время ходил, а я стоял на месте. Мне холодно.
   - Ну, коли так, пойдем.
   Когда они вернулись в комнату, гости уже одевались. На столе желтели бутылки с пивом.
   - Расходитесь по одному, по двое, - негромко проговорил Редаль.
   - От Петра Васильевича весточки не было? - спросил Никонов, наливая себе пива.
   - Если б что было, я сказал бы.
   - Да, это верно, конечно.
   Первыми ушли Петерсон с Русенем.
   Потом, переждав, стал прощаться и Никонов. Он подал всем руку. И Грише тоже. Но все равно, Гриша был на него сердит. Никонов сказал ему:
   - Будь здоров, орел! - совершенно с таким же выражением, с каким сам Гриша говорил эти слова маленькому Ефимке.
   Ну, погодите. Дайте время. Григорий Шумов еще покажет, чего он стоит.
   Когда все разошлись, дядя От аккуратно поставил бутылки в шкафчик, закрыл форточку и сказал:
   - Ну, теперь можно и спать.
   Потом подумал, поглядел на Гришу, подошел к нему близко:
   - Ну, приятель, значит, так: была у нас... как это... вечорка... вечеринка. Как лучше сказать по-русски? Ну, когда люди собираются отдохнуть, спеть песню, выпить...
   - В деревне бывают посиделки...
   - Э, нет! - Дядя От хитро прищурился: - Посиделки - это когда с девушками. А тут мужская компания... Вот, нашел слово: пирушка. Если тебя кто-нибудь спросит, скажешь: у Оттомара Редаля была пирушка. Пьянствовали, орали песни под гитару. И других никаких слов не говори. Понял ты меня?
   - Понял.
   - Скоро ты все поймешь. А пока что, без обиды, верь мне. И своему сердцу.
   33
   На следующий день шел Григорий Шумов по улице в хороший час - когда солнце стоит еще высоко и никуда не надо торопиться.
   И увидел Арямова. Учитель космографии стоял на углу улицы - может, ждал кого или просто задумался...
   Гриша, поклонившись, хотел пройти мимо, но Федор Иванович поймал его за рукав:
   - Постой, постой, мужичок. Я с гобой толком и не поговорил. Где каникулы проводил?
   - В имении графов Шадурских.
   - Ого!
   - У меня там отец работает. Садовником.
   - Значит, ты в саду жил?
   - Нет, в старой бане.
   Тут увидели они нечто не совсем обычное.
   Дорогу медленно переходил, опираясь на трость, грузный человек в черной шинели с гербовыми пуговицами; ветер отогнул полу шинели, подкладка на ней оказалась ярко-голубого цвета.
   Человек этот шел не один. За ним шагали еще трое, все в форменных фуражках: чиновники или инженеры.
   По мостовой трусцой ехал извозчик. Грузный человек вдруг поднял вверх трость, как жезл.
   Извозчик оторопело натянул вожжи, лошаденка его остановилась посреди улицы.
   И человек в шинели с голубой подкладкой беспрепятственно прошел со своей свитой через мостовую.
   Арямов негромко засмеялся:
   - Шут гороховый!
   - Кто это?
   - Тайный советник Шебеко. Видел у него подкладку на шинели? Такую только тайные советники и носят.
   - У нас в первом классе есть Шебеко.
   - Возможно, родственник...
   - А почему он шут гороховый, этот советник?
   - Кто ж его знает. Одни говорят - сызмальства такой, другие - будто это у него от большого чина.
   - Ни разу я его не видал.
   - Он живет больше в Петербурге, сюда только изредка по делам наезжает.
   - А я знаю, почему он в Питере живет.
   - Ну-ка?
   - Он царю тайные советы дает.
   Арямов посмеялся. Посмотрел на Гришу:
   - Теперь он в отставке, не у дел.
   - А вы сказали: "Приезжает по делам".
   - Ну, это, брат, дела особые. Тебе не понять.
   - Может, пойму.
   - Да как же ты, братец, поймешь, когда я сам их не понимаю?
   - Вы все смеетесь надо мной, Федор Иванович.
   - Вот чудак! Зачем мне над тобой смеяться? Шебековы дела я и впрямь не совсем понимаю. Какие у него дела? Решил, например, он - да не один, а с компанией - нажить деньги на железистых источниках, что бьют ключами из-под земли где-то в лесу, в нашем уезде. Вода, в которой растворено железо, надо тебе знать, очень полезна для хилых, малокровных. Да эти ключи в народе, говорят, давно известны. Сказки сложены про Железный ручей.
   Гришу будто толкнул кто-то. Тайный советник сразу вылетел из головы, помнился только Железный ручей, его как будто отнимали у Гриши безвозвратно. Значит, все правда, о чем говорил Елизар Козлов! Будут железную воду продавать в бутылках по десять копеек.
   - Ты что загрустил, мужичок?
   И Гриша, сам того не собираясь делать, начал вдруг рассказывать Федору Ивановичу, как он хотел идти в лес искать Железный ручей - вот глупый-то был! Он думал, что ручей этот особенный, от него сгинут черные злодеи, а добрые люди на всем свете станут сильными и смелыми.
   - Ну конечно, несмышлен еще был, - смущенно добавил он. - В сказки верил...
   Арямов помолчал, будто задумался, потом сказал:
   - А я думаю, ты все-таки не этот ручей хотел искать, Григорий Шумов. Не печалься: может, придет время, и найдешь ты свой Железный ручей.
   34
   Не пора ли и в самом деле забыть Грише Шумову про Железный ручей?
   ...Школьная жизнь потекла однообразно, день за днем, день за днем.
   Учение Грише никогда больших хлопот не приносило: в его дневник опять посыпались пятерки с постоянством, угнетавшим Самуила Персица. В классе опять оказалось два соперника - кандидаты на звание первого ученика. Пока что до сих пор, с прошлого года, считался первым Самуил Персиц.
   Гришу, впрочем, это заботило мало.
   Но что было удивительно: Стрелецкий перестал к нему придираться.
   О, Виктору Аполлоновичу было сейчас не до Шумова.
   Уже не только в училище, но и в городе узнали, что надзиратель первым после приезда нового директора вступил в черную сотню - в Союз русского народа.
   Город был разноплеменный, в нем жило много латышей, литовцев, поляков, евреев; все они не имели особых причин питать теплые чувства к "обожаемому монарху" (так назвал царя Саношко в своей речи, которую он произнес в начале учебного года, после молебна).
   Даже немецкие бароны, гордо считавшие себя верноподданными двух императоров - Николая Второго и Вильгельма Второго, - даже они относились к черной сотне с некоторой брезгливостью. Они хотели, чтобы людей убивали по закону - ведь царские законы давали для этого большой простор. А черносотенцы этого правила не придерживались.
   Но вот, ко всеобщему удивлению, в черносотенный Союз русского народа вступил и немец - доктор Рипке, сын пастора, брат той самой барышни, которая выбивала нагайкой глаза безоружным людям.
   Оказалось, что доктор Рипке согласен принять православие.
   Потом пошли в черную сотню купцы-староверы, лабазники, барышники. Рассказывали, что на собраниях Союза русского народа рядом с действительным статским советником Саношко сидит прасол Лещов.
   Из педагогов реального училища в черносотенный союз не вступил никто, если не считать Виктора Аполлоновича.
   Но зато приехал новый учитель - черносотенец с громкой славой. Это был преподаватель естествознания, или, как тогда говорили, "естественной истории", со странной фамилией - Ноготь.
   Прославился он своими бесчинствами в кабаках Одессы. В министерстве сочли нужным "для пользы службы" перевести его, с повышением в чине, в Д-е реальное училище.
   Стало в училище три черносотенца. Не так уж много!
   И директор Саношко принялся беседовать с учителями, с каждым в отдельности, о благородных задачах Союза русского народа. Успеха он не имел. Большинство отвечало, что они чужды политике.
   Арямов извинился за то, что он принужден напомнить его превосходительству: беседы с директором на подобные темы не входят в обязанности преподавателя космографии.
   Голотский будто бы тоже ответил что-то строптивое и сразу же за это поплатился: его сместили с должности инспектора, оставив только преподавателем математики.
   Прошло некоторое время. Нового инспектора не было.
   И вдруг новость: исполняющим обязанности инспектора назначен Виктор Аполлонович Стрелецкий.
   Он даже правила стал вывешивать в коридоре, возле учительской, подписывая их: "и. о. инспектора" и дальше - красивый витой росчерк, в котором нельзя было разобрать ни одной буквы.
   Ученики четвертого класса, злые на него за Леховича и Озола, кричали ему вслед: "Ио! Ио!" - подражая ишачьим воплям.
   Первый и второй классы придерживались старины - уже испытанного в прошлом году козлиного блеяния. Но теперь бывшего надзирателя все это мало трогало.
   Он только изредка останавливался на пороге класса и зло вглядывался по очереди в лицо каждого ученика. Потом уходил.
   Надзирателем вместо него был назначен безобидный старик, Тит Модестович, которому только всего и требовалось - дослужиться до пенсии. Даже фамилию его никто из учеников толком не запомнил, а все звали по имени-отчеству.
   Однако безобидный этот старик потребовал у начальства, чтобы должность его называлась не "надзиратель", а "помощник классного наставника", как это и следует делать согласно циркуляру номер такой-то.
   Директор велел разыскать циркуляр. Верно: в "проклятом" году, как называл Саношко пятый год, высшее начальство велело именовать надзирателей помощниками классного наставника, так как именно это название и было установлено для реальных училищ еще в конце прошлого столетия.
   Директор недовольно пожал плечами, но циркуляру подчинился.
   Эта крошечная по своему значению история стала каким-то образом известной реалистам, и они с искренним жаром полюбили старика, который, может быть, этого и не заслуживал: никаких других доблестей за ним не числилось.
   Как бы то ни было, "Тит" (так его за глаза звали), чувствуя доброе к себе отношение учеников, сам тоже ни в чем не вредил им, а многих, особенно малышей, иногда и вызволял из беды, покрывал их проказы.
   Не было никакого вреда от него и Григорию Шумову.
   Если добавить к этому, что Стрелецкий стал появляться в классах реже, жизнь у Гриши пошла теперь, можно сказать, спокойная.
   Правда, много хлопот доставлял ему оставшийся на второй год Петр Дерябин, с ним пришлось сесть на одну парту в августе месяце.
   Перед этим Гриша подробно объяснил Никаноркину, почему следовало поступить так: Дерябин-то сел на второй год в первом классе ради него, ради Гриши! Тот как будто все понял, объяснение принял мирно, но сказал:
   - Ты только подставь шею - он сядет!
   Гриша никому шею подставлять не хотел. Наоборот, он взялся командовать Дерябиным, заставляя того готовить уроки как следует. Но как раз это-то и оказалось самым трудным.
   Дерябин учиться не хотел.
   - Ты ж говорил, что остался на второй год из-за меня? А теперь из-за чего не учишься? - спрашивал Гриша сердито.
   - Отстань! Мое дело.
   - Зачем же я тогда пересел от Никаноркина?
   - Вот смола! Прилип... Давай задачу, говори толком, как ее решать-то?
   Гриша принимался объяснять задачу, а у Петра глаза постепенно становились бессмысленными, похожими на оловянные пуговицы.
   - Ты что, опять не понял ничего?
   - Задачи эти, - говорил убежденно Дерябин, - сочиняет тот, кто ничего другого делать не умеет.
   - Ты зато многое умеешь делать!
   - Видал ты, какие я два самострела сделал летом? Один из них тебе дарю! А ты говоришь: ничего не умею.
   - А когда вырастешь, тоже самострелы станешь делать?
   - Вырасту - офицером буду. Подумаешь, нужны офицеру твои задачи! "Купец купил три фунта чаю..." Да какой это купец будет покупать три фунта чаю? Он их тюками привозит, ему за это скидку с цены дают. На том и зарабатывает...
   В таких делах Дерябин разбирался куда лучше, чем в четырех действиях арифметики.
   Он по-прежнему глотал "Приключения Ната Пинкертона", но с Гришей про это больше не разговаривал.
   В училище Петр скучал, томился. С тотализатором реалисты покончили и не из страха перед начальством, а просто так, мода на него прошла. Дерябин втайне жалел об этом, но что делать? Не станешь же играть сам с собою!
   На Гришино поведение он постепенно привык смотреть с осуждением: о чем, например, разговаривал на переменах Шумов с Довгелло? О Вальтер Скотте, о неизвестном Петру Оводе, о какой-то не то Мими, не то Муму, про нее написал писатель Тургенев... Скучное дело!
   И подумать только: ведь из-за Шумова он остался на второй год!
   - Не останься на третий! - усмехнулся Никаноркин, которому Дерябин однажды пожаловался на свою судьбу.
   - На третий не оставляют. Выгонят из училища...
   - То-то и оно! Тогда куда? К отцу с мачехой поедешь?
   Вот! Вот это одно только и пугало Дерябина. А так он ничего и никого на свете не боялся, даже нового директора, перед самым носом у которого однажды сбалаганил так, что чуть не прославился на все реальное училище.
   Увидев Саношко на улице, Петр не поклонился ему, а, отпечатав навстречу пять шагов по тротуару (так делали приезжие юнкера при встрече с офицерами), шутовски лихо отдал честь.
   И тут произошло неожиданное: директор благосклонно приложил два пальца к козырьку фуражки и проследовал дальше.
   Весть об этом разнеслась быстро. Реалисты начали наперебой козырять директору с преувеличенным усердием. И тому, оказывается, это нравилось. Больше того - стало известно, что Саношко обратился в учебный округ с ходатайством: ввести в училище военный строй и устраивать по царским дням на Соборной площади парады реалистов, а на шинели нашить им желтые погоны - под цвет кантам. К ходатайству был приложен любовно нарисованный образец новой формы.
   Из округа ответили, что ходатайство о погонах несвоевременно, а военный строй ввести желательно.
   В училище пригласили пехотного капитана, маленького, желтого, похожего на японца. Он и занялся с учениками старших классов наукой, которая в те времена называлась шагистикой. Две недели на уроках гимнастики со двора училища неслись возгласы:
   - Нэпра-оп! Нэ-ле-оп!
   А через две недели ученики шестого и седьмого классов прошли по городу в ногу, с деревянными, нескладными ружьями, к которым были наглухо приклепаны штыки из алюминия.
   Уличные мальчишки встретили эту новинку дружными издевательскими воплями:
   - Ружья деревянны, штыки оловянны!
   - Яишница с луком в поход идет!
   35
   ...Выходит, не прославился Дерябин - хотя бы и ценою двухчасовой отсидки после уроков.
   Отдание чести директору стало явлением заурядным, а Дерябин по поведению получил за четверть года пятерку, одиноко стоявшую в его дневнике среди однообразной шеренги двоек. Всё двойки и двойки...
   Надо Григорию Шумову вытаскивать соседа из беды! Вспомнив, как его самого обучал чистописанию Никаноркин, Гриша стал ходить два раза в неделю к Дерябину, помогать ему осиливать заданные уроки.
   Петр приходу Гриши бывал рад, при виде же учебника принимался зевать так, что вот-вот скулы вывернет.
   - В конце концов я тебя бить буду! - рассердился Гриша.
   - Еще кто кого.
   - Да я ж тебя уже бил.
   - Ну... это когда было. А теперь погляди, мускулы у меня какие! Накопил таки за лето...
   - Не хочу глядеть. Садись, решай задачу.