Кононов Александр. На Двине-Даугаве (Повесть о верном сердце - 2)

   Бились долго.
   Наконец Дерябин сказал:
   - Хватит.
   И отошел в сторону с несчастным лицом.
   С порога послышалось звонкое:
   - Зекс!
   В коридоре показался надзиратель, и все разошлись, оборачиваясь, кидая на Гришу лестные для него взгляды.
   На следующий день Дерябин снова подошел к Шумову, расстегнул свою куртку и, подняв рубашку, объявил, словно хвастаясь:
   - Весь рябой!
   И в самом деле: грудь его была усеяна сизо-багровыми синяками.
   - У тебя не руки, а железные крюки, с тобой драться - поскучаешь после.
   Гриша молчал с достойной скромностью.
   Дерябин застегнулся, оглядел Шумова, словно оценивая его со всех сторон, и спросил:
   - Тайну умеешь хранить?
   - Умею.
   - Хочешь, я тебе скажу одну вещь?
   - Скажи!
   - Только ты меня не выдавай.
   - Не выдам.
   - Идем!
   Дерябин повлек Гришу в гимнастический зал. Это была длинная комната, похожая на широкий коридор; белый холодный свет лился сюда из огромных, закругленных вверху окон. Голландские изразцовые печи не могли, видно, нагреть зал, и здесь, пожалуй, было не теплей, чем на улице. Трое параллельных брусьев, обшитая кожей "кобыла" для прыжков, турник и лестницы помещались в дальнем углу зала. Видно, предстоял урок гимнастики - рослые шестиклассники толпились вокруг брусьев, сняв, несмотря на холод, куртки.
   Укрывшись вместе с Гришей за их спинами, Дерябин, должно быть, почувствовал себя в безопасности и начал рассказывать, все время, впрочем, беспокойно оглядываясь (опасность грозила не со стороны гимнастов - те настолько презирали первоклассников и приготовишек, что сочли бы за большой урон своей чести вслушиваться в их разговоры, - опасаться приходилось своего брата - одноклассников). И, все время вертя головой, Дерябин говорил на всякий случай вполголоса.
   Оказывается, в третьем классе ребята в страшной тайне затеяли новую игру. На большой перемене они ставят по пятаку на того педагога, который, по соображению игрока, может первым выйти после звонка из учительской.
   - Ну, как на бегах. Понятно?
   - Понятно, - ответил Гриша, хотя о бегах имел представление самое смутное.
   Охотней всего ставят на ксендза Делюля - в свои дни он чуть ли не всегда первым отправляется на урок, заметая пол длинной, как юбка, сутаной и сладко улыбаясь во все стороны, даже если вблизи него - одни голые стены. Хорош еще Пал Палыч - редко запаздывает.
   - Это лысенький, с кудерьками вокруг лысины? Со стеклышками? Мухин.
   - Ну да. А уж на попа, я тебе скажу, ставить - просто гроб! Поздней всех выползает.
   - А пятаки зачем?
   - Можно и по три копейки. Наконец, по копейке можно.
   - Да зачем все-таки?
   Дерябин оглянулся по сторонам и прошептал:
   - То-та-ли-за-тор. Понял?
   Гриша ничего не понял, но кивнул головой, чтобы не уронить себя в глазах человека, который - пусть побежденный в бою - был все-таки куда старше его.
   - Можно и по копейке. Третьеклассники - те ставят по пятаку. Деньги собирают в кучу, кладут на подоконник. Скажем, ты поставил пятак на Голотского. И - ура! - Голотский раньше всех вышел после звонка в коридор. Значит, ты и забираешь всю кучу. Если на Голотского ставили двое, стало быть, делите выигрыш пополам... Нет, на инспектора двое не поставят, сказал, подумав с минутку, Дерябин, - а на ксендза желающих много. Я вот все и думаю: если в третьем классе так играют, почему нельзя в первом?
   - А в приготовительном?
   - В приготовительном... нет, там не выйдет.
   - Почему?
   - Надо, чтоб в классе все ребята хорошо знали друг друга. Надо прожить вместе, ну, хоть зиму. А разве ты всех знаешь у себя в приготовительном? Можешь за любого поручиться? Руку отдать на отсечение?
   - Как это - руку на отсечение?
   - А так: если выдаст тот, за кого ты поручился, тебе полагается отсечь руку прочь, начисто! Понял?
   - Понял.
   - Теперь слушай. Иные ребята третьеклассники выигрывают по рублю. По ру-ублю! - протянул Дерябин, и глаза у него заблестели. - Чуешь, до чего это стоящее дело? Чуешь? - Щеки у Дерябина пылали.
   Гришу рассказ об игре с пятаками не очень увлек, и он отозвался больше из вежливости:
   - Чую.
   - И - никому ни слова! Как только я налажу все это у себя в классе а я уж добьюсь, налажу, - приходи тогда к нам. Наши мальцы-первоклассники про тебя уж знают, пустят... Были б деньги - дело пойдет!
   8
   Нет, не было денег у Гриши. И изобретенная третьеклассниками игра мало его интересовала. Дома (если можно было сказать "дома" про квартиру Белковой) он забывал и о Дерябине, и о Никаноркине, и о Довгелло... и даже о Стрелецком, о своем долге ему.
   Вечером он часто оставался один: франтоватый Лехович уходил куда-то, захватив с собой стек - короткую палочку с кожаной петлей на конце - и надев чуть набок особого фасона "кавалерийскую" фуражку. Зыбин чаще всего возвращался только к ночи, а Жмиль вообще в счет не шел, до того был тих.
   Гриша садился тогда к окну, за которым ярко тлел над черными крышами поздний закат, и начинал думать о том, что сейчас делается дома. А где это - "дома"? Он знал только адрес, написанный на бумажке очень крупно отцовской рукой: "Местечко Прейли, усадьба г-на Шадурского". И знал, что это очень далеко, надо ехать по железной дороге, а потом еще на лошадях. Или - пешком.
   Он вспоминал материнскую руку, чуть жесткую, - не часто она гладила его голову, - вспоминал отца, и маленького Ефимку, и бабушку... И тяжкая тоска медленно, больно, глубоко входила в сердце.
   Когда становилось совсем темно, приходила кухарка Настя, зажигала, зевая, пахучую керосиновую лампу и уходила.
   А тоскливое чувство заброшенности - чувство, которое он тогда и назвать не сумел бы - оставалось с ним: словно совсем один жил он теперь, безрадостно, на горькой и пустой земле...
   В один из таких вечеров он пристроился поближе к тусклой лампе и принялся за книгу, полученную от Вячеслава Довгелло.
   Через час он забыл обо всем окружавшем его. Будто молния озарила перед ним мир, ему неведомый, людей необыкновенных!
   Воины-герои в живописных одеждах, храбрые "лыцари" бились с врагом, не щадя жизни, отдавая могучие свои сердца любимой отчизне... Гриша слышал их речи, не все слова понимал, но он слышал их - под лязг кривых сабель, среди блеска копий. И дым пожарищ грозно подымался к небу, и Гриша сам был там, вместе с воинами, иначе разве увидал бы он так близко, так ясно Тараса и Остапа?
   Книгу эту он читал много дней подряд. В классе он теперь сидел до того задумчивый, что Голотский спросил его с участием:
   - Живот болит, что ли?
   Кругом захихикали, но и это его не задело.
   После урока его ласково поймал за руку Виктор Аполлонович, отвел в сторону и промурлыкал мелодично:
   - За тобой, голубчик, долг. Ты помнишь?
   - А, да, - словно проснувшись, сказал Гриша.
   - Помнишь? Прошло уж достаточно времени... Ну хорошо, дружок, я еще подожду.
   Нет, и эта зловещая ласковость надзирателя не могла отвлечь Гришу от его мыслей.
   В первое же воскресенье он сказался больным, лег в постель и опять взялся за полюбившуюся ему книгу.
   Какие люди жили на свете, какие люди! А может быть, и сейчас где-то живут они?.. И живо товарищество?
   "Хочется мне вам сказать, панове, что такое есть наше товарищество... Нет уз святее товарищества!.. Бывали и в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле, не было таких товарищей".
   Как нужно Грише такое товарищество, такая беззаветная, верная дружба!
   Он читал до вечера. И когда кончил, перевернул последнюю страницу, заплакал.
   Он был один в комнате и не стыдился своих слез.
   Не ходить ему по земле с кривой саблей на боку, в широких - с Черное море - шароварах, не летать птицей на лихом коне, не врубаться смело в ряды врагов.
   Вот она, его участь: постылая комната с оборванными, в цветочках обоями. И цветочки-то выдуманные, противные, как розовые прыщи. А завтра класс с мутными, замазанными мелом окнами, с лиловой кляксой на стене...
   Вырастет он... пусть даже станет инженером или кем там? Землемером? Будет ходить по скучному городу в штанах на штрипках, как у Виктора Аполлоновича, мимо вывесок с синими баранками.
   Какая бедная жизнь ждала его - и это после того, как он узнал про Запорожскую Сечь! А ее уже нету, Сечи. Ее не вернешь... Не вернешь, это Довгелло верно сказал.
   Через несколько дней Гриша случайно услышал, что Петр Дерябин - сын донского казака. Об этом говорили (почему-то вполголоса) два первоклассника. Впрочем, понятно, почему они говорили об этом вполголоса: это было как бы данью уважения Петру Дерябину - донского казака в Прибалтике не на каждом шагу встретишь.
   Но почему сам Петр ни разу об этом не обмолвился? Почему не похвастался своей казацкой кровью?
   Нет, первоклассники просто выдумали. За ними это водится. У них один второгодник, по фамилии Сементковский-Курилло, рассказывал всем, что он граф. А оказалось, что никакой он не граф.
   Да что тут гадать понапрасну? Гриша пошел искать самого Дерябина; искать долго не пришлось - тот оказался неподалеку, на лестничной площадке. Он нетерпеливо глядел на Гришу, взволнованный, веселый, румяный, - должно быть, хотел что-то сказать, но Шумов поспешно заговорил первый:
   - Правда, что твой батька - казак? С Дону?
   Петр Дерябин посмотрел на Гришу быстрым взглядом и неожиданно помрачнел, насупился.
   Гриша догадался: наврали таки первоклассники!
   - Неправда, значит, - проговорил Гриша с обидой, будто Дерябин виноват был в чужой выдумке.
   - Правда! - Тон у Петра сразу стал сердитым. - Правда! А тебе что за дело до моего батьки?
   - Ты с чего взвился-то? Мы тут бежать на Дон решили, - сказал Гриша, вспомнив Довгелло, - я... и еще один. Я и подумал: может, и ты с нами?
   - Нет, я не побегу, - хмуро ответил Петр.
   - Тебе и тут хорошо - так, что ли? - с насмешкой спросил Гриша.
   - Нет, мне тут плохо. Я арифметики не люблю - смерть. Наверно, я на второй год сяду.
   - Тогда бежим... Вместе!
   - А почему на Дон? Туда пока доберешься, ноги сотрешь.
   - Зато там люди особенные.
   - Чем же это они особенные? Есть хорошие, а есть - хуже не бывает! Я-то лучше знаю. Ну ладно, бросим это. Вот что, мне надо с тобой потолковать. Пойдем сегодня из училища вместе. Не беда, что нам с тобой в разные стороны, - я тебя провожу.
   - Нет, я тебя, - великодушным тоном сказал Гриша.
   - Ладно, - так же примиренно закончил разговор Дерябин.
   Значит, все-таки он казак!
   Гриша с нетерпением ждал конца уроков, а дождавшись, так летел по лестнице в раздевалку, что Стрелецкий остановил его и сказал строго:
   - Забыл, где находишься? Ты многое способен забыть, мой милый, я это заметил!
   Гриша хотел было идти дальше - внизу у вешалки стоял уже одетый в пальто Дерябин, - но Виктор Аполлонович снова удержал его:
   - А про кондуит ты забыл? Есть, есть такая уздечка на вашего брата: кто только начнет забываться, того мы - в кондуит.
   - За что это он тебя? - спросил Петр, когда надзиратель был уже далеко.
   - За то, говорит, что я забываюсь. Многое, мол, забыл. А я и забыл-то всего про шесть копеек, которые задолжал ему. Да и не забыл, а просто не было их у меня.
   - А сейчас есть?
   - И сейчас нету.
   Мальчики вышли на чугунные ступени. Погода была мало подходящей для прогулок: искоса сек по лицу мелкий, упрямый дождик, у крыльца скопилась большая лужа. Старательно обойдя ее, Дерябин спросил:
   - Давно ты задолжал "голубчику"?
   - Давно.
   Петр даже присвистнул:
   - Фи-ю! Попался ты теперь, значит.
   - Почему это - попался?
   - А потому. Не знаешь ты еще нашего "голубчика". А я знаю. Он тебя теперь записал к себе в тетрадку. Синенькая такая.
   - Зачем?
   - Да разве он тебе не говорил? Завтра, мол, вместо шести копеек с тебя уже будет следовать семь, а через неделю десять, дальше - больше... Вот он и записывает, чтоб не забыть. Может, за тобой уже копеек сорок числится.
   Гриша обеспокоился:
   - А может, больше рубля?
   - Нет. Как только нарастет рубль, "голубчик" тебя настигнет.
   - То есть как настигнет?
   - Очень просто. Про кондуит он уже тебе говорил?
   - Говорил.
   - Ну вот: "за неоднократное нарушение установленных правил..." и так далее. Дело известное. Рано или поздно сдашься, заплатишь.
   - А если нет денег?
   - А ему какое до этого дело?
   - Возьму и не буду нарушать правил. Ни одного! Что ж он тогда сделает?
   - Все равно настигнет. Видал, как я на большой перемене съехал по перилам в самую раздевалку? Эх, и ловко получилось! Видал? Ну, вот и Стрелецкий видал. И только пальцем погрозил. А захотел бы, мог бы "за неоднократное..."
   - А если не буду я ездить на перилах?
   - На чем-нибудь другом настигнет. Это уж будьте уверены. Старшеклассников - тех за папироской ловит. И как только подкрадется чисто мышь, ну прямо удивительно!
   - Нет у меня денег. И взять негде.
   - Негде?
   Дерябин оглянулся по сторонам и заговорил, таинственно понизив голос, хотя хмурым прохожим, должно быть, мало было дела до двух коренастых, но еще совсем маленьких реалистов:
   - Слушай-ка, я как раз хотел потолковать с тобой о деле. Помнишь о тотализаторе? Ну, так вот завтра мы открываем его у себя в первом классе. Я уж запас пятак для этого.
   - У меня нету пятака.
   - Выиграю - тебе одолжу!
   - А если не выиграешь?
   - Выиграю.
   Ну, вот какой получился разговор. Стоило для этого провожать Дерябина по дождю! Так хотелось поговорить про Дон, про казаков...
   Гриша вдруг рассердился:
   - А может он брать вместо шести копеек рубль? Или хоть сорок копеек?
   - "Голубчик"-то? Может.
   - Позволено ему это?
   - Стало быть, позволено. Подслушал я один раз в рисовальном зале разговор. Я это тебе под секретом говорю. Не хотел подслушивать, а так случилось. Ты ж знаешь, в рисовальный зал пускают только со второго класса. И старше. А нашему брату туда ходу нет. Ну, я, конечно, сразу и задумал туда попасть. Там всякие фигуры стоят из белой глины, гипс называется. И белые маски висят по стенам - одна будто смеется, другая плачет... Занятно! И вот как-то раз вижу: выходит из этого зала Резонов... Не знаешь разве Резонова? Ну, учитель рисования, длинный такой и волосы чуть не до плеч. Он хороший. Одним только плох: нельзя на него ставить первый никогда не выйдет на урок, я уж это заметил. Ну ладно. Вышел он в коридор, а ключи в двери оставил. За дверью, чую, тихо. Ну, я, конечно, в зал. Ничего я особенного не хотел: погляжу только, думаю, что за фигуры. Постукаю: пустые внутри или нет. И постукал пальцем - пустые, звенят... Только постукал - возвращается Резонов, а с ним почему-то идет и "голубчик", Стрелецкий. Я прямо так и сел на пол, позади парт. Им меня не видать. Резонов говорит шутя, что ли: "А вы, Виктор Аполлонович, все еще занимаетесь своим ростовщичеством?" Тот посмеивается: "Что вы, за кого вы нас принимаете?" Значит, и впрямь шутят. А впрочем, не поймешь... Резонов говорит как будто всерьез: "Ведь вы с бедняков дерете. Богатенькие-то у Ямпольских всегда могут купить. А если и задолжают случайно вам, так на другой же день возьмут денег у папеньки, да и отдадут вам, лишней копейкой только и расплатятся". Стрелецкий на это: "Все делается с ведома господина директора. Взимание известного штрафа за неаккуратность в платеже дис-ци-пли-ни-рует учащихся. Мера вполне педагогическая". Да. "Ну хорошо, - это Резонов говорит. - А деньги куда идут?" Стрелецкий - слыхал, как он смеется? Хе-хе-хе. "Хе-хе-хе, разве вы не знаете о благотворительной деятельности супруги господина директора, а также госпожи Дзиконской, супруги полицмейстера, и других известных дам нашего города? Деньги идут исключительно на благотворительные цели". - "А вы отчитываетесь перед кем-нибудь?" - "Только не перед учителем рисования, хе-хе-хе". С этим "хе-хе-хе" он и ушел. Резонов походил-походил по залу, взъерошил волосы. Бормочет: "Черт знает, что такое!" И вдруг представляешь себе картину - видит меня за партой, на полу. Я вскочил: что он теперь обо мне подумает? А Резонов только засмеялся: "Хорош! Давал черт грош... и то пятился". Ну, я и понял: обошлось. Да как брызну из зала... Он ничего, хороший, Резонов-то, только ставить на него нельзя - верный проигрыш.
   - Выходит, что Стрелецкому позволено это, деньги идут не ему?
   - Выходит, позволено. А деньги-то все-таки идут ему. По крайней мере, большая часть.
   - А ты откуда знаешь?
   - Говорят.
   - Ну, говорят... мало ль что говорят.
   - Говорят еще, что ему кой-кто из родителей к именинам букеты посылает. А в букете - кредитка. Ну, и уж сынок такого родителя ни в чем дурном целый год замечен не будет. А на следующий год - еще букет...
   - Мало ль что говорят.
   - Да вот про Голотского же не говорят! Он инспектор, ему и кредитку следовало бы покрупней, а вот не слышно про него.
   Гриша замолчал, подавленный, со скукой глядя на сетку дождя, которая все темнела, становилась гуще... Наконец сказал нехотя:
   - Хотел я с тобой про Дон... А ты вон какой разговор завел.
   - Да ведь разговор-то с чего начался? С твоего долга Стрелецкому! Ну, прощай, я уже дома. Спасибо, что проводил.
   - Не отдам я ему долга. Я и ленточку-то его выбросил в бурьян! Нет: шесть копеек отдам. Что должен, то и верну. Или - десять копеек. Гривенник я как-нибудь достану.
   - Гривенник он у тебя не возьмет. Вот как рубль нарастет, тогда он тебя и настигнет.
   - Посмотрим, как еще он меня настигнет. Не дамся!
   - Посмотрим.
   9
   Ждать долго не пришлось. На другой же день Стрелецкий подошел к Грише и спросил:
   - Почему не поклонился мне?
   - Когда?
   - А тогда, когда встретился со мной.
   - Где? Я... не видал. Не заметил.
   - Ты меня не заметил, а я тебя заметил. У меня вас четыреста человек, и я всех вас замечаю. А ты вот меня не заметил. Оч-чень странно.
   Гриша молчал, беспомощно озираясь.
   - Ну, вот что, дружок, - ласково сказал Виктор Аполлонович: - в следующий раз, если ты вздумаешь мне не поклониться при встрече, будешь записан в кондуит. Мне твой поклон не нужен, голубчик, но таково правило в нашем учебном заведении. И его надо соблюдать!
   Гриша долго глядел вслед уходившему надзирателю. Обтянутые ляжки Виктора Аполлоновича, как всегда, равномерно подрагивали на ходу. До чего же противно!
   Дерябин-то, выходит, прав.
   А вот и сам Петр, почему-то взъерошенный, красный. Подойдя поспешно к Грише, он раскрыл широкую свою ладонь:
   - Бери сколько хочешь. Хоть половину!
   На дерябинской ладони лежала пригоршня медяков и гривенников.
   - Целых шестьдесят копеек! - ликуя, сказал Дерябин. - Я сегодня на Делюля поставил. Молодец ксендз - выручил, опять первым вышел на урок. Ну, что молчишь? Хочешь теперь сам сыграть?
   Гриша задумался. Отец, помнится, говорил что-то про карточную игру на деньги, ругал ее. Ну, а про эту он, должно быть, и не слыхал... И названия-то, конечно, не знал: то-та-ли-за-тор.
   - Не хочу, - сказал он с усилием.
   - А Стрелецкий?
   Да, Стрелецкий, похоже, и в самом деле может настичь любого, кого захочет. Сегодня - кондуит, завтра - кондуит, а там, смотришь, по поведению плохой балл... А дальше - вон из училища.
   - Лучше убегу отсюда! - сказал Гриша решительно.
   - На Дон? - сузил глаза Петр. - Не валяй дурака! Ну, не хочешь сам, давай я за тебя сыграю. И со Стрелецким расплатишься. Только вот Делюль-то уже ушел. Теперь он будет только в четверг. На кого тогда ставить?
   - Не знаю.
   Дерябин призадумался на минутку:
   - Разве что на Мухина? У него сейчас как раз будет урок в пятом классе. Я узнавал по расписанию.
   - Нет, не хочу.
   - Да чего ты боишься? На мои ведь деньги играть будешь. Эка беда! Говори, на кого ставить?
   И вдруг Грише вспомнилось доброе лицо Арямова. Не может быть, чтоб такой человек подвел его!
   И он сказал:
   - Тогда уж на Федора Ивановича.
   - На Арямова? - удивился Дерябин.
   - Ага.
   - Да я даже не знаю, будут ли у него сегодня уроки.
   - Ну вот, когда будут - поставь на него, - упрямо сказал Гриша.
   - Твое дело, - недоумевающе проговорил Дерябин и, позвякав монетами, ушел.
   А хорошо ли, что он решил поставить именно на Арямова? Федора Ивановича уважали в училище все, даже малыши, которые и о космографии-то слышали только одно, что это наука о звездах. А может, потому и уважали: наука-то была необыкновенная.
   Грише было неприятно: не подумав, сгоряча согласился он на предложение Дерябина - и вот теперь получается вроде обиды для Федора Ивановича. Правда, об этой обиде сам Арямов никогда и не узнает.
   Все-таки было не по себе.
   А дома его настроение еще больше испортилось.
   За столом, накрытым знакомой ободранной клеенкой, сидел Лехович и с увлечением рисовал что-то цветными карандашами, даже кончик языка от старания высунул - розовой пуговкой. Увидав вошедшего Гришу, он таинственно поманил его к себе пальцем.
   Гриша подошел нехотя. Лехович протянул ему квадратный лист плотной бумаги. На нем был изображен - и очень неплохо - конь, рыжий, щеголеватый, с коротко подстриженным хвостом. Только голова у него была мухинская, голова Павла Павловича.
   - Похож? - Серж даже покраснел слегка - видно, ждал похвалы.
   - Похож!
   - Ну, его легко рисовать: лысина, кудри вокруг - это желтым карандашом, пенсне - голубым, и готово: каждый узнает. Это не штука. А вот инспектора... - И Лехович вытащил откуда-то из кипы бумаг еще один рисунок.
   Гриша увидел гнедого битюга с мясистой шеей и огромными, как тарелки, копытами. Голова у битюга была тоже как будто знакомая: короткий солдатский бобрик волос, рыжие усы... Ну конечно, Голотский!
   - А этот? - спросил Лехович.
   Серый в яблоках рысак мчался во весь опор, накрытый попоной с пелеринкой; в ней без труда можно было угадать делюлевскую сутану.
   - А лицо никак не схвачу, - с некоторым огорчением проговорил Серж. Только по пелерине и догадываются, да и то только те, кто знает про наш тотализатор.
   "Ах, вот что! Тотализатор!"
   - Слушай, - спросил Гриша тревожно, - а Федора Ивановича Арямова ты не думаешь нарисовать вот так... рысаком?
   - Арямова? Ну, зачем же. Какой же он рысак. Он никогда первым из учительской не выйдет. Вряд ли найдется дурак, который на него поставит.
   Гриша отошел побагровев. Он-то и был этим дураком!
   - Ты куда? - удивился Лехович. - Постой, ты, должно быть, и не знаешь про наш тотализатор? Или слыхал?
   - Слыхал...
   - Да, впрочем, о нем все слыхали. Кроме педагогов, конечно. Первоклассники от нас переняли - тоже играют. А вчера гимназистки просили меня показать мои карикатуры - даже они слыхали!
   Он тщательно очинил толстый карандаш и снова склонился над столом начал рисовать.
   А Гриша, все еще раскаиваясь, - зачем он велел Дерябину поставить именно на Федора Ивановича! - подсел к столу с другой стороны и - в который уж раз - взял "Тараса Бульбу".
   "...И рванулись снова козаки так, как бы и потерь никаких не потерпели. Уже три только куренных атамана осталось в живых. Червонели уже всюду красные реки; высоко гатились мосты из козацких и вражьих тел. Взглянул Тарас на небо, а уж по небу потянулась вереница кречетов. Ну, будет кому-то пожива! А уж там подняли на копье Метелыцю..."
   Гриша закрыл глаза. Перед ним проплыл Тарасов бунчук, малиновые знамена, он снова услышал звон оружия, гул боя...
   "Ну!" - сказал Тарас и махнул платком. Понял тот знак Остап и ударил сильно, вырвавшись из засады..."
   Опять Гришино сердце было далеко от унылой комнаты с ободранными обоями. В который раз он перечитывал "Тараса" - и снова чудесная книга спасала его от тоски и невзгод...
   Невзгоды вернулись скоро. В день, когда по училищному расписанию был урок космографии, Дерябин сказал на перемене Грише:
   - Федор Иванович вышел четвертым. Дурень ты, нашел на кого ставить!
   - Ладно, слыхали... - пробормотал Гриша.
   - Хочешь, дам тебе дельный совет? Сыграй завтра на Мухина. А в четверг - на Делюля. Ну, чего задумался?
   - Вот теперь я и тебе уже должен.
   - Пятак.
   - Не хочу я играть в эту игру! Может, опять проиграю.
   - А Стрелецкий?
   Да, Стрелецкий. Как избавиться от этого долга? Сегодня надзиратель ничего не сказал Грише, но посмотрел на него загадочно, долгим взглядом.
   - И чего ты боишься! - воскликнул Дерябин. - На Делюля люди играют наверняка.
   - Ну ладно, - отмахнулся Гриша.
   - Чего "ладно"? Завтра поставить на Мухина, а в четверг на ксендза? Так, что ли? Чудак, я ж тебя от "голубчика" хочу избавить. Ну, согласен?
   Другого выхода не было. Откуда еще взять денег?
   - Согласен, - ответил Гриша.
   После этого в приготовительном классе был урок арифметики. И опять Голотский спросил:
   - Ну как, Шумов, все еще болит живот?
   Гриша встрепенулся, вскочил.
   Инспектор, посмеиваясь, прибавил свое любимое:
   - Держи голову в холоде, живот в голоде, подальше от докторов - ну, и будешь здоров.
   Нехитрая эта шутка была у инспектора признаком отменно хорошего настроения.
   Ученики приготовительного класса - люди, более зоркие, чем о них принято было думать, - давно пригляделись к Лаврентию Лаврентьевичу и научились пользоваться минутами его благодушия: обращались к инспектору с просьбами, разговаривали с ним свободней, чем полагалось.
   На этот раз, к удивлению соседей, настроением Голотского решил воспользоваться застенчивый Вячеслав Довгелло.
   Он поднял руку, встал и проговорил запинаясь:
   - П-позвольте мне пересесть к Шумову.
   В классе хихикнули. Голотский насторожился:
   - С какой это радости?
   Радость была незавидная. Довгелло сидел на одной парте с Кобасом, краснощеким квадратным малым. Они сели вместе в начале года, должно быть, только потому, что оба были литовцы, но скоро не понравились друг другу, начали враждовать. Вражда эта была известна всему классу. Она имела свои истоки.
   Кобас спросил однажды Вячеслава, кто такой Голотский - русский или поляк. Довгелло ответил не задумываясь: