Кононов Александр. На Двине-Даугаве (Повесть о верном сердце - 2)

   - Кальвинист.
   Слово это он только накануне прочел в какой-то книге и не знал, что оно значит. А у него была привычка: пускать в оборот как можно больше непонятных выражений.
   - Как ты сказал? - переспросил Кобас.
   - К-каль-ви-нист.
   Кобас тоже не захотел скрывать свои новые познания. Он перехватил Голотского у дверей учительской и сказал, предварительно шаркнув вежливо ножкой:
   - Лаврентий Лаврентьевич, я знаю, вы кальвинист!
   Голотский изумленно выпучил глаза и прохрипел:
   - Стань, дурень, столбом! И стой тут, не сходя с места, всю перемену.
   Кобас решил, что Довгелло коварно подвел его, со злым умыслом. С того и возникла между соседями распря. Она возрастала с каждым днем. Противники открывали друг в друге всё новые изъяны. Пробовали даже драться - с переменным успехом.
   И вот теперь Довгелло стоял взволнованный и под смешки всего класса умоляюще глядел на инспектора.
   Тот подозрительно обвел взором класс - смешки стихли.
   - Так с какой же радости тебе приспичило к Шумову пересаживаться? Задачки списывать?
   - Н-нет. Я, Лаврентий Лаврентьевич, просто дружу с ним.
   - Ах, вот что. Нежности какие! - Настроение у Голотского, видно, уже изменилось к худшему. - Нет уж, братец. Я инспектор, а не сваха. Тебя, видишь ли, с Шумовым надо сосватать, а к Кобасу, может, Персица посадить...
   Самуил Персиц, кандидат в первые ученики, покраснел и на всякий случай встал.
   В классе опять захихикали.
   - А к Никаноркину - кого-нибудь, кто ему приглянулся... Что ж это получится? Нет уж, сиди там, где сел. Не умрешь.
   Довгелло и в самом деле не умер. Но его вражда с Кобасом разгорелась с новой силой. Поглощенные ею, противники и учиться оба стали хуже, чем раньше.
   Томясь от постылого соседства, Довгелло принялся на уроках слишком часто трясти кистью руки у своего уха. Это был условный знак, означал он вопрос: сколько минут осталось до звонка?
   Часы в приготовительном классе были только у Самуила Персица, сына богатого купца. К нему и обращался Довгелло со своей сигнализацией. Смысл ее учителям был известен. Мухин грозился записать Довгелло в кондуит. Голотский, перехватив сигнал, произносил насмешливо:
   - Без четверти три четверти и стрелка на боку.
   А учитель чистописания, толстый и равнодушный человек, по фамилии Невинный, сбавил ему балл.
   После этого Довгелло еще больше невзлюбил своего соседа.
   Гриша, как и весь класс, знал о вражде Кобаса и Довгелло. Он видел, что Вячеслав все время тянется к нему, с первого же дня, когда они встретились.
   Но Грише не хотелось обижать Никаноркина. Вот и сегодня после урока арифметики Никаноркин спросил сердито:
   - Вы сговорились, что Довгелло попросится пересесть к тебе?
   - Нет, не сговаривались.
   - Ага... не сговаривались! Что ж, он один, что ли, надумал?
   - Выходит, один.
   - Не спрашиваясь у тебя?
   - Не спрашиваясь.
   - Ах! Я не так глуп, как вы выглядите.
   Никаноркин, впрочем, не был злопамятен. И, кроме того, у него были причины не ссориться сегодня с Гришей. В его голове созрел план рискованного предприятия, и ему нужны были сообщники. Он задумал пробраться на большой перемене в актовый зал. Для младших классов это место было запретным. Туда пускали только старшеклассников, да и то с отличными баллами по поведению.
   А все остальные могли лишь с порога любоваться гладким, как зеркало, паркетом да завидовать избранным, счастливцам, которые степенно ходили парами взад-вперед по паркету, отражаясь в нем зыбкими тенями.
   Однако и избранным не всем удавалось сохранять должную степенность: то и дело, зорко оглядевшись по сторонам - нет ли поблизости надзирателя, - они с двух-трех шагов брали разгон и лихо катили на подошвах по сияющему полу от стены к стене.
   Это, конечно, не могло оставить равнодушными тех, кому вход сюда был запрещен.
   Не остался равнодушным и Никаноркин. План свой он обдумывал еще с утра. Надо было действовать втроем. Лучше Григория Шумова спутника для опасного дела и не придумаешь. Ну, а третьим можно взять Довгелло, раз уж оба они такие друзья...
   И Никаноркин, забыв о недавней обиде, посвятил Гришу в свой план. Прежде всего надо было следить за Стрелецким, и когда будет установлено твердо, что надзиратель далеко... Ну, Гриша понял с двух слов. Вот это поинтересней тотализатора с игрой на пятаки! Второпях он позвал Довгелло, рассказал ему обо всем, и трое заговорщиков двинулись из класса вперед.
   На беду, как раз в ту минуту, когда они уже подходили к своей цели, на пороге актового зала возник Виктор Аполлонович. Возник, да так и замер - видно, надолго, - отставив ногу, заложив большой палец правой руки в карманчик жилета: поза картинная, ничего не скажешь.
   Он глядел на троих злоумышленников своими выпуклыми глазами, словно говорил: "Знаю, все знаю, голубчики!"
   Друзья, понурив головы, прошлись один раз мимо порога в зал, другой...
   На сегодня, видно, сорвалось!
   В это время мимо Гриши, обдав его крепким запахом табаку и лука, протрусил рысцою школьный сторож Донат, подбежал к надзирателю и, почтительно прикрыв ладонью рот, громко просипел что-то вроде: "К-пр-сс".
   Стрелецкий поспешно сошел с порога и, не оглядываясь, зашагал по коридору.
   - "К его превосходительству"! - первым догадался Никаноркин. - К директору! Ну, теперь не зевать!
   И правда, терять нельзя было ни минуты. Кабинет директора помещался этажом ниже, возле раздевалок. Виктор Аполлонович мог пробыть там всю перемену, а мог и вернуться очень скоро.
   Трое воспитанников основного приготовительного класса с гулко бьющимися сердцами переступили через запретный порог.
   Все сперва шло благополучно: никого из педагогов в зале не было.
   Грише удалось беспрепятственно прокатиться до самого конца зала, где висела тяжелая парчовая занавесь. О ней он уже слыхал. Говорили, что за ней скрывается алтарь. Когда нужно, занавесь раздвигают, и зал превращается в церковь. Ловко придумано!
   В конце года тут служат молебен, и директор торжественно вручает окончившим аттестаты. Потом он говорит речь о верном служении государю императору, а ученики кричат "ура". В прошлом году - так рассказывал Дерябин - семиклассники кричали вместо "ура" - "дурак". Директор решил сделать вид, что не расслышал...
   Так вот какое это было место! Гриша пробрался к занавеси поближе; она была заткана золотистыми цветами и листьями, у края ее висела серебряная махровая кисть. Гриша ухватился за кисть: она была чуть колючая, холодная, будто кованная из металла... У самого своего уха Гриша слышал жаркое дыхание Никаноркина, рядом был и Довгелло. Это придало ему храбрости, и он смело отодвинул край занавеси.
   Вдруг кто-то цепко схватил его сзади за шею железными пальцами.
   Никаноркин бежал со всею прытью, на которую способны были его ноги. Довгелло замер на месте.
   А Гришу, не давая ему повернуть шею ни на вершок, вел к выходу неизвестный обладатель железных пальцев.
   Вот и порог... и Григорий Шумов, известный силач и храбрец, с позором был выкинут в коридор.
   Только теперь он смог повернуть изрядно помятую шею: в дверях зала стоял бледный угреватый юноша с черными глазами-бусинками и шипел зло:
   - Будеш-шь? Запомниш-ш-шь!
   Но тут из-под его локтя выскочил в коридор Довгелло с пронзительным криком:
   - Крючок! Крючок!
   Бледный юноша побелел еще больше и рванулся вперед.
   Ну конечно, ни Довгелло, ни Шумова, ни тем более Никаноркина он не догнал.
   Догнал их Дерябин, когда они были уже в безопасности, в своем классе. Не обращая внимания на разгоряченное лицо Гриши, он сказал мрачно:
   - Мухин вышел вторым. Проигрыш!
   Грише было не до проигрыша. Все еще тяжело дыша от недавнего бега, он спросил Никаноркина:
   - Кто это был? Он от моей руки все равно не уйдет!
   Первоклассник Дерябин посмотрел на приготовишек с осуждением:
   - Как маленькие, ей-богу! Балуетесь всё. Я тебе, Шумов, про дело говорю. Завтра ставлю двойную ставку на Делюля. Слышишь?
   - Слышу.
   Дерябин недовольно дернул плечом, ушел.
   - Кто это был? - воскликнул снова Гриша. - Должно быть, шестиклассник?
   - Нет, он из седьмого. Это Дзиконский.
   - Ты его знаешь?
   - Да он же сын полицмейстера! Его батьку все в городе знают, ну и его - по отцу. Ты недавно из деревни, потому и не знаешь.
   - Дай срок, - сказал Гриша и крепко стиснул зубы: - он от моей руки не скроется!
   Никаноркин посмотрел на него с явным сомнением и даже раскрыл было рот - хотел возразить, но в класс уже вошел Невинный, учитель чистописания, и разговор о Дзиконском пришлось отложить.
   10
   Ночью Гришу разбудил Лехович.
   На стенах зыбко дрожал зловещий красноватый свет.
   - Горим? - сонно, без удивления спросил Гриша и стал одеваться.
   Пожары в городе стали делом привычным. С осени, как только начались долгие и черные ночи, огонь вспыхивал то в одном, то в другом конце города.
   Из учебного округа в реальное училище прибыл циркуляр, в котором устанавливалось, что "частые пожары являются бедствием". На основании этого предлагалось "не чинить препятствий учащимся, выразившим желание помочь властям в тушении огня, пределы каковой помощи определяются на месте бранд-майором или лицами, им на это уполномоченными".
   Циркуляр сразу же стал известен всем школьникам города.
   Заслышав унылый набат, полуодетые люди выбегали на улицу. По дамбе неслась, непрерывно звоня в колокол, пожарная колесница. Тройки сытых коней с круто изогнутыми шеями, с удилами в пене во весь опор мчали сорокаведерные бочки.
   В дымном свете факелов блистала римские шлемы пожарных.
   Бешеный топот коней, грохот колес, блеск меди, багровые отблески на краю неба - все это неудержимо влекло к себе мальчишеские сердца...
   - Скорей одевайся! - лихорадочно говорил Лехович. От спешки он сам никак не мог попасть в рукава куртки. - Скорей! Должно быть, Приречье горит...
   Зыбин, проснувшись от непривычного в этот час шума, заворчал глухо, закутался с головой в одеяло, повернулся к стене и захрапел.
   Маленький Жмиль спал тихо, его пухлое лицо было радостно удивленным.
   - Ну их! - с досадой сказал Лехович, бросив враждебный взгляд на широкую спину Зыбина. - Двинем вдвоем!
   Когда, наспех одетые, они выскочили на крыльцо, там уже стояли мадам Белкова и Настя. Белкова, покрытая теплым платком, мелко крестилась. Увидав своих постояльцев, она проговорила непривычно кротко:
   - Бегите, деточки, бегите. Узнайте, кого это бог посетил.
   В простом платье, испуганная, она почему-то казалась лучше, пригожее, чем всегда.
   Улица постепенно становилась людной. Табунками неслись вольные мальчишки в длинных, не по росту, пиджаках, в кацавейках, а то и просто, несмотря на холод, в рубахах распояской. В одиночку и парами спешили гимназисты, ученики городского училища, реалисты; тревожно, возбужденными голосами переговариваясь, шли взрослые.
   - Плотники жгут, - сказал кто-то негромко в темноте.
   О поджогах давно говорили. Настя слышала на базаре от Ненилы Петровны: жгут город мастеровые - для того, чтобы вдосталь хватило работы и плотникам, и штукатурам, и печникам, и столярам, и малярам...
   Этому никто не верил. Но все пугались.
   ...Чем дальше шли Шумов с Леховичем, тем становилось многолюдней.
   Под конец пришлось им пробиваться сквозь густую толпу.
   Едко пахло дымом. А вот уже видны и яростные языки огня. Горел деревянный дом с торговой вывеской по всему фасаду.
   Вспыхнула разом - высоким костром - дощатая крыша; искры, большие как птицы, метнулись по сторонам - и толпа отхлынула. Какая-то женщина закричала дурным голосом...
   Скрутилась в трубку вывеска - пропала нарисованная на ней сахарная голова; раскаленное докрасна железо с грохотом свалилось наземь.
   Пожарные в медных шлемах, в брезентовых куртках натужливо тащили через мостовую тяжелый шланг. Гриша бросился помогать; на него закричали сердито, прогнали...
   Народ раздался в разные стороны: прискакал на паре вороных полицмейстер Дзиконский в накинутой на одно плечо голубой шинели, в лихо заломленной фуражке.
   Поставив лакированный сапог на крыло коляски, он принялся кричать громко, повелительно и бестолково:
   - Хвалю! Так, так... Вперед! А багры где? Баграми захватывай!
   При этом он успевал поглаживать свои крутые усы и молодецки поглядывать по сторонам.
   Пожарные, не оборачиваясь на крики полицмейстера, делали свое дело споро: разматывали шланг, от которого они только что отогнали Гришу, ставили насос - "помпу"; топорники уже пропали в дыму, в горящем здании.
   Пожар бушевал со злым торжеством, будто уже праздновал свою победу. Какими тонкими были струи воды, брызнувшие наконец из шлангов! Среди огненного вихря, пышущего на всю улицу нестерпимым жаром, они казались немощными, бессильными.
   Рядом с пылавшим домом стояла уже догоревшая сторожка; ее бревенчатые стены превратились в раскаленные угли, а она все еще стояла не рушась, словно литая из золота. Потом золото начало медленно тускнеть, покрылось сизым налетом...
   Гриша услышал возбужденный голос Леховича:
   - Ты куда подевался? Скорей беги сюда!
   Сергей стоял, держась за ручку помпы, которую только-только успели поставить пожарные; другая ручка была еще свободна. Гриша бросился к ней со всех ног.
   Теперь ему было уже не до золотой избушки - такая пошла работа! Сергей Лехович тоже не жалел себя, его необыкновенная кавалерийская фуражка слетела с головы в грязь, в горячий пепел, он и не оглянулся... Мальчики качали помпу изо всех сил, не чуя усталости.
   Рядом какие-то женщины с исплаканными лицами передавали цепочкой полные ведра; розовая при свете пожара вода плескалась из ведер... Рухнула наконец золотая сторожка - и от этого так едко пахнуло гарью, что в горле запершило, будто там наждаком натерли.
   И вдруг щекам стало уж не так жарко, пляшущие на земле отблески казались уже не такими исступленными... Может, огонь начал сдавать?
   Гриша приостановился, чтобы вытереть пот со лба, и вдруг увидел Арямова.
   Федор Иванович стоял неподалеку, опираясь на трость, и задумчиво смотрел перед собой - на пляшущее пламя.
   Грише стало жаль его: глядеть без дела на чужую беду - хуже нет! Но раздумывать было некогда, да и слишком много было желающих ухватиться за ручку помпы, - он снова принялся качать воду.
   ...Он не мог бы потом сказать, сколько времени все это продолжалось: уже и Сергей Лехович уморился, передал свое место пареньку в фуражке городского училища, а сам ушел куда-то. Уже стихли командирские выкрики охрипшего Дзиконского - видно, он ускакал в своей коляске. Плечи у Гриши начали наливаться свинцовой тяжестью.
   - Ты как сюда попал?
   Гриша разогнулся. Рядом стоял Арямов.
   - А я вас видал давеча, Федор Иванович! - сказал Гриша таким тоном, будто решил обрадовать Арямова.
   - "Давеча"! - передразнил учитель. - Тебе кто позволил?
   - Мы помогать пришли.
   - Помощники!
   - Разрешено циркуляром учебного округа, - с достоинством сказал вернувшийся откуда-то Лехович, держа в руках свою порядком измазанную кавалерийскую фуражку.
   - Грамотные! - усмехнулся Арямов. - Помощники-полунощники! Марш домой!
   - Федор Иванович, - заспешил Гриша (ему хотелось подольше поговорить с Арямовым), - а правда, что город жгут плотники?
   - Маленький дурачок! - хмурясь, сказал учитель. - Не повторяй того, что говорят большие дурни.
   - А навряд ли дурни, - раздался неподалеку злой голос: - горят-то большие купецкие дома, застрахованные на ба-альшущие суммы! Купец страховку получит, новый дом себе выстроит, каменный. Нет! Про плотников слух пустили не дураки...
   Гриша вгляделся: говорил приземистый человек в коротком полупальто, с виду - фабричный.
   - Что ж, - нехотя сказал в ответ ему Арямов, - если не дураки, то подлецы. С вашей поправкой я согласен, пожалуй.
   Фабричный внимательно и хмуро глянул на учителя, на его форменную фуражку, потом отвернулся. И не спеша ушел.
   Прилетел откуда-то ветерок, дохнул сквозь горький дым отрадной свежестью. Гриша поднял голову; небо уже бледнело. Скоро и утро!
   - Марш домой! - скомандовал Арямов.
   И по его голосу Гриша почувствовал: теперь-то уж никуда не денешься, придется послушаться.
   Он оглянулся на пожарище. Огонь ник к земле, укрощенный. Победили люди, еще недавно казавшиеся среди моря огня черными карликами.
   На месте сторожки лежали дымящиеся, уже почерневшие бревна; видно, их растащили баграми пожарные.
   Вдалеке с тоскливой угрозой завыл гудок, потом другой. Значит, рассвет был близок: первыми в городе просыпались заводы.
   Грише не хотелось уходить, не сказав Арямову чего-нибудь душевного.
   - Вот видите, - начал он, подыскивая слова, - видите, вы один из всех учителей пришли сюда... Значит, вы не как другие...
   - Иди, не разговаривай, кум пожарный! - строго перебил его Арямов. Иди домой - спать.
   И Гриша с Леховичем пошли прочь. Усталость была приятной: она как бы звенела в натруженных руках. Все-таки недаром они поработали!
   Но самодовольное это чувство быстро исчезло: он заметил в сторонке, на мостовой, еще неясные в предутренней мгле фигуры; это были женщины, понуро сидевшие на узлах. Безрадостная их неподвижность поразила Гришу.
   - Откуда они? - спросил он. - Горела одна лавка да сторожка... огонь дальше не пошел.
   - Подвальные жители, - отрывисто ответил Лехович и разговаривать больше не стал.
   Бледное его лицо было хмуро, измазано сажей. Не то он сердит, не то устал до отказа.
   Некоторое время реалисты шли молча.
   Гриша оглянулся. Позади все еще стлался сизый дым, и кое-где вспыхивали в нем синие угарные огоньки. И все так же, будто ожидая чего-то, безрадостно сидели посреди мостовой женщины.
   Над Приречьем уже светлела чистая полоса неба - видно, день будет ясный.
   До восхода солнца было еще далеко, а на улицах уже густо шли люди: на вокзал - к железнодорожным мастерским, в центр - к бумажной фабрике, к реке - на лесопильный завод.
   Рабочие шли неторопливым, но спорым шагом. Казалось, только они одни и владели в тот час улицами города...
   11
   С тех пор отношения Григория Шумова и Сергея Леховича изменились.
   Как-то раз Сергей даже пригласил Гришу прогуляться по дамбе. Небывалый случай: блестящий третьеклассник хочет пройтись по городу рядом с приготовишкой, как равный. И Гриша не мог отказаться от такой чести.
   Они шли по дамбе и молчали.
   Когда Гриша - просто так, чтобы начать разговор - рассказал Сергею про свой долг Стрелецкому, Лехович откликнулся беспечно:
   - Пустяки! Вот на днях пришлет мне папахен монету - я тебя выручу. Потом засмеялся: - Я сам побывал не раз в лапах "голубчика". Сейчас-то я осторожней: если и приходится перехватить у него в долг лист рисовальной бумаги или карандаш, то обязательно отдам дня через два, не затягиваю. Ну, а приготовишку он редкого упустит, с каждого свою дань получит.
   - И много он так получает?
   - Во всяком случае, больше жалованья. Ловкий! Кстати: ты знаешь, что он раньше служил в сыскном?
   Нет, Гриша не знал про это. И что такое "сыскное", тоже не знал.
   Лехович, тот, похоже было, знал все на свете. Так, по крайней мере, выходило по его рассказам.
   А рассказывал он занятно, будто посмеиваясь надо всеми, о ком говорил.
   "Может, он это для смеху пошел со мною", - подумал Гриша и решил больше помалкивать.
   Был уже вечер. Двина пылала под лучами заката, и железнодорожный мост чернел на ней чугунным кружевом.
   Молчание Гриши было, видно, только на руку Сергею Леховичу. Сам он теперь говорил без умолку.
   В городе он жил уже четвертый год. Здесь ему были известны не только все улицы с переулками, но и люди, обитавшие на этих улицах.
   - Наш город особенный: пестрый, как ситцевое одеяло.
   - Одеяло? - переспросил Гриша.
   - Ну да, как старое ситцевое одеяло, из кусочков сшитое. Тут тебе и латыши, и русские, и поляки, и литовцы, и евреи, и немцы, и эстонцы...
   По словам Леховича выходило, что люди в городе были разделены невидимыми перегородками. Даже гулять они ходят в особицу: поляки гуляют по одной улице, евреи - по другой, немцы ходят по дамбе, больше под вечер - любуются закатом. Латыши - те даже друг от друга отгораживаются: уроженца Риги или Курземе никогда не сведешь с "чонгалом" из Латгалии.
   - А кто это - чонгал?
   - Ну, по-нашему - серый, неотесанный... деревенщина. Примерно так.
   А русские - староверы - гуляют, оказывается, только раз в году: на масленой. Молодцы в чуйках, в поддевках шагают тогда по Рижской улице навстречу девицам, оглядывая их с ног до головы и отпуская шуточки. Девицы плывут сплошным косяком. Это - ежегодная ярмарка невест.
   - Тебе, впрочем, рано об этом... - спохватился Сергей.
   - Вот еще! Что я, маленький? Может, я уже видал такую ярмарку, почем ты знаешь?
   Гриша даже зажмурился на минутку - и ясно увидал несчастных каменнолицых невест и молодцов с разбойничьими глазами, похожих на Евлашку Лещова.
   А когда открыл глаза - чуть не споткнулся: навстречу ему медленно шел немец Дамберг с неизменным своим фотоаппаратом на ремне через плечо. Рядом с ним шагал прыщавый юнец, совсем еще мальчишка, со странно угрюмым лицом, в крохотной, с наперсток, шапочке, еле державшейся на гладко остриженной макушке.
   Дамберг скользнул холодным, равнодушным взглядом поверх Гришиной головы и прошел мимо: не узнал, конечно.
   Гриша шепнул Сергею:
   - Того, с сумкой, я знаю: это - Дамберг. Ох, он и жох!
   - А я случайно другого знаю - Розенберга Альфредку. Изображает из себя... фу ты, ну ты! А сам младше меня. Он из Риги приехал. Я слышал, как он хвастался за бильярдом у Познанского.
   - Ты бываешь у Познанского? - с ужасом спросил Гриша.
   "Познанский" - это большая пивная с зелено-желтой вывеской, на которой нарисована кружка с колпаком из белой пены, а рядом - два бильярдных шара и длинный, как копье, кий.
   - Заглядываю иногда, - небрежно сказал Лехович, - сыграть партию-другую.
   И он заговорил теперь о бильярде, о том, что заходить к Познанскому, конечно, рискованное дело: туда может заглянуть и Стрелецкий - он норовит зайти с черного хода. И кого уж из реалистов поймает, тому не поздоровится. Но у реалистов с хозяином пивной договоренность: прежде чем впустить надзирателя в черную дверь, он выпускает их через парадную. Правда, там неподалеку стоит городовой, но он отворачивается, когда из пивной выходят гимназисты и реалисты: у него тоже имеется своя договоренность с Познанским.
   Бильярда Гриша не видал ни разу, видел только шары на вывеске. Он попросил Сергея рассказать, в чем состоит игра, из чего шары сделаны, как по ним бьют кием.
   За разговором о бильярде скоро забыли они о только что прошедших мимо немцах: о Дамберге и Альфреде Розенберге, которому суждено было ровно через сорок лет окончить дни свои в Нюрнберге, на виселице.
   ...С реки потянуло пронзительной прохладой. Волны Двины уже тускнели, противоположный берег слился в одну темную полосу; порыв ветра донес оттуда запах хвои.
   Не сговариваясь, Лехович с Гришей спустились с дамбы вниз.
   На берегу ивы тянулись черными ветвями к розовому небу. Одно дерево нагнулось над водой, почти касаясь ее своим стволом; на стволе, ловко примостившись, сидел кто-то верхом, как в седле.
   Подошли ближе - и Гриша узнал Вячеслава Довгелло.
   - Ты что тут делаешь?
   Вячеслав соскочил на землю.
   - П-погляди, - сказал он.
   За рекой стоял на берегу двухэтажный дом. Окна в верхнем этаже блистали багрово, отражая закат.
   - А что там глядеть? Дом и дом. Самый обыкновенный.
   - Н-нет, не обыкновенный. Там был последний бой лесных братьев с жандармами.
   - Откуда ты знаешь про лесных братьев? - воскликнул Гриша - и даже сердце у него зашлось...
   Вячеслав молчал.
   За него ответил Лехович:
   - Ну, не так давно в городе только и разговору было, что про них. Ты сам недавно здесь, потому, может, и не слыхал.
   - Нет, я слыхал, - ревниво сказал Гриша, - и я видал их! Своими глазами!
   Лехович присвистнул протяжно - видно, не поверил.
   И Гриша начал торопливо рассказывать про Кейнина, про лютеранскую церковь в Пеньянах - там тоже был бой, в день "лиго"... После боя лесные братья ушли неизвестно куда. И больше их никто не видал.
   - Ага, - сказал Сергей Лехович, - значит, последний, кто их видел, это был Шумов Григорий.
   Насмешка была явной. Гриша обиделся.
   - А знаешь, почему ты их не любишь? - спросил он Леховича. - Ты не любишь лесных братьев потому, что ты богатенький. А они не за богатых, нет. Они за тех, кто нужду терпит.
   - Спасибо. Рассудил, - холодновато ответил Лехович. - А с чего ты взял, что я их не люблю?
   - Ты сам сколько раз говорил, что твой отец богатый. А богачи - ну, там разные помещики, купцы, - они лесных братьев боятся.
   - Дурень ты!
   - Не глупей тебя.
   Перекоряясь, мальчики незаметно очутились около железнодорожного моста. Длинный - с версту - товарный состав прогремел по его настилу, и чугунные балки долго гудели басовитой струной...
   - Ступай один! - окончательно рассердился Гриша на Сергея Леховича. А я пойду вместе с Вячеславом.
   - Ах, и дурень!
   - Поумней тебя!
   Сергей пожал плечами, подумал, глянул на Гришу. Потом, беспечно посвистывая, помахивая стеком, пошел назад один.
   Гриша поглядел ему вслед... Нет, жалеть не стоит; отец-то понимает людей. "С богатым не водись".
   Довгелло стоял, глубоко засунув руки в карманы, слегка сгорбившись.
   - Холодно тебе, что ли? - сердито спросил Гриша.
   - Нет.
   - Отчего ж съежился?
   - Я не съежился.
   Да, с таким, как Довгелло, разговору настоящего не получится. И все-таки не будет Гриша жалеть о Сергее Леховиче, хоть он и третьеклассник и речист за двоих! Пусть он свои разговоры разговаривает со Львом Сапегой или с кем там еще из своей компании.