Страница:
Генерал, сомкнув за спиной руки, твердо стоял на железной площадке, будто прикипел к ней подошвами сапог, и не вытирал обильного пота со своего красного лица. Маленькие глаза зорко следили за рабочими. Размеренно двигаясь, сталевары делали свое будничное дело, брали широкими шахтерскими лопатами блестящие кусочки никеля, ловко кидали в огненные пасти печей, заглядывали в смотровые щели.
Два старых обер-мастера – Серафим с розовым личиком, с детскими васильковыми глазами и Денис – подошли к Чоборцову и запросто потянули его руки каждый к себе. С неожиданным проворством подбежал огромный Макар Ясаков, накинул на плечи генерала синий халат. Но тот, сердито ворча, выскользнул из халата и вдруг, признав своего давнего сослуживца, засмеялся широко и погрозил Ясакову кулаком.
– Наша крепость главная не там, а тут! – услыхал Юрий конец фразы Чоборцова.
Валентин Холодов записывал что-то, придерживая планшетку, в то же время он быстро вглядывался в лица вновь подходивших людей. Вот он насторожился, коснулся плечом Юрия и, указывая на молодого рабочего, спросил, давно ли тот на заводе. Юрий ответил, что этот парень вместе с десятью поляками, бежавшими от Гитлера, прибыл сюда полгода назад.
– Я признал в нем поляка по рубашке, – сказал Холодов и, как бы извиняясь, добавил: – Люблю приглядываться. Привычка – вторая натура.
Протиснулся в круг еще один однокашник генерала: костлявый старик со шрамом от ожога на жилистой шее. В съеденных до корешков зубах он держал самокрутку.
– Здоровенек будь, Данила! – Старик вынул из кармана кисет, протянул генералу. – Закуривай, брат.
– Нельзя, друг, мотор не велит!
– Зря! Моя махорка лечебная, крепости лютой. Сам посуди, высший сорт, с первой от плетня грядки. Один курит – пятеро в обморок падают.
Что-то отрадное, очень близкое, полное сокровенного смысла чувствовал Юрий в том, как узнавали друг друга люди. Новая сторона жизни отца, дяди, рабочих открывалась ему. И дороги были их обычные слова: «А помните, как белые саданули снарядами в мартен? Били в самое сердце!»
Данила мигал глазами не то от резкого жаркого ветра, нагнетаемого мощными вентиляторами, не то от дыма самокрутки, которую он все-таки закурил.
– Ну, а кто из молодняка пойдет в родную дивизию? – вдруг по-командирски спросил он, подходя к седьмому мартену, на котором в последний раз перед уходом в армию варил сталь Александр со своей молодежной бригадой. Тут же толкался и Веня Ясаков, свободный сейчас от работы на строительстве.
– Санька! – позвал Юрий.
Александр сдвинул на затылок кепку со щитком синего стекла на козырьке, не спеша подошел к брату. Увидев генерала, он выпрямился, стал еще выше и стройней в своей просторной полотняной робе. Опытный глаз Чоборцова подметил в нем следы воинской выправки. Посмотрев на парня, на Дениса, на Юрия, он строго спросил Александра:
– Крупнов? По горбатому носу вижу.
– Точно, товарищ генерал-лейтенант, Крупнов, – не вдруг ответил Александр, открыто глядя в глаза Чоборцову.
– Идите работайте. Впереди у нас будет много времени, наговоримся. Провинитесь – на гауптвахту посажу.
Старики дружно захохотали.
Александр повернулся и уже через плечо уперся в Валентина Холодова тяжелым взглядом. Юрий видел, как на мгновение оскалились его зубы.
Макар Ясаков с обезоруживающей непосредственностью подвел своего Веньку за руку к генералу:
– Данила Матвеич, вот и мое дитятко идет под ружье. Вы с ним построже, он драчун, самовольник. А ты, Венька, собачий отрок, гляди у меня! Слушайся командиров пуще отца родного! Знай службу: плюй в ружье, не мочи дуло.
Чоборцов залюбовался могучей фигурой парня.
Когда сталь спустили в ковш, разлили по изложницам в канаве, Александр сказал своим товарищам, медленно стирая пот с лица:
– Взять бы эти слитки с собой на память, да боюсь, карманы оттянут.
– А мы тебе пришлем, Саня, в расфасованном виде, в железных ящиках. Береги на случай! – ответил принимавший от него печь сталевар.
Юрий и генерал улыбнулись.
Данила Матвеевич устало волочил ноги, но не сдавался. В сумерках, минуя цехи, Юрий сразу привел его к выходным воротам главного конвейера. Услышав знакомый то замирающий, то усиливающийся рев мотора, генерал весь подобрался, посуровел.
Из широких ворот на залитый синими сумерками двор выполз приземистый танк. На минуту он замер, башня вместе с пушкой повернулась, как бы вглядываясь зачехленным жерлом в караульную вышку. Потом, зарокотав моторами, взвихривая земной прах, танк рванулся вперед. Как зверь в ловушке, метался он в окольцованном каменной стеной дворе, то круто разворачиваясь, то пятясь, то взбираясь на почти отвесный холм, то проваливаясь в ров и снова выныривая на равнину. Набегавшись, танк встал под проливной искусственный дождь, тугими свистящими струями хлестала его душевая установка. Блестя мокрой броней, танк вышел на дорожку, башня повернулась, откинув пушку стволом назад, – так озорной парнишка поворачивает кепку козырьком на затылок.
Юрий вместе с генералом и Саввой пошел к танку. Из люка высунулась голова в кожаном шлеме, потом вылез и сам инженер, мягко спрыгнул на землю. Водитель в таком же шлеме выбрался через нижний люк. Юрий не сразу узнал Михаила: лицо у брата было сурово-сосредоточенное, глаза сузились от злого раздражения. Он начал что-то говорить инженеру, но тот нетерпеливым жестом оборвал его:
– Иди в цех!
Михаил потоптался и, улыбнувшись виновато, исчез в широком зеве ворот. Юрий догадывался, что брату хочется знать, что скажет генерал, но он не мог ослушаться инженера.
Впрочем, генерал ничего особенного не сказал, он только выразил желание поехать завтра на танкодром вместе с Юрием и Саввой. Самым значительным, заманчивым для Юрия было приглашение генерала к нему в гости, в армию: «Накормим солдатской кашей».
Не задерживаясь, прошли конвейер до истоков его, где в простейшем виде начиналось зарождение танков…
V
VI
Два старых обер-мастера – Серафим с розовым личиком, с детскими васильковыми глазами и Денис – подошли к Чоборцову и запросто потянули его руки каждый к себе. С неожиданным проворством подбежал огромный Макар Ясаков, накинул на плечи генерала синий халат. Но тот, сердито ворча, выскользнул из халата и вдруг, признав своего давнего сослуживца, засмеялся широко и погрозил Ясакову кулаком.
– Наша крепость главная не там, а тут! – услыхал Юрий конец фразы Чоборцова.
Валентин Холодов записывал что-то, придерживая планшетку, в то же время он быстро вглядывался в лица вновь подходивших людей. Вот он насторожился, коснулся плечом Юрия и, указывая на молодого рабочего, спросил, давно ли тот на заводе. Юрий ответил, что этот парень вместе с десятью поляками, бежавшими от Гитлера, прибыл сюда полгода назад.
– Я признал в нем поляка по рубашке, – сказал Холодов и, как бы извиняясь, добавил: – Люблю приглядываться. Привычка – вторая натура.
Протиснулся в круг еще один однокашник генерала: костлявый старик со шрамом от ожога на жилистой шее. В съеденных до корешков зубах он держал самокрутку.
– Здоровенек будь, Данила! – Старик вынул из кармана кисет, протянул генералу. – Закуривай, брат.
– Нельзя, друг, мотор не велит!
– Зря! Моя махорка лечебная, крепости лютой. Сам посуди, высший сорт, с первой от плетня грядки. Один курит – пятеро в обморок падают.
Что-то отрадное, очень близкое, полное сокровенного смысла чувствовал Юрий в том, как узнавали друг друга люди. Новая сторона жизни отца, дяди, рабочих открывалась ему. И дороги были их обычные слова: «А помните, как белые саданули снарядами в мартен? Били в самое сердце!»
Данила мигал глазами не то от резкого жаркого ветра, нагнетаемого мощными вентиляторами, не то от дыма самокрутки, которую он все-таки закурил.
– Ну, а кто из молодняка пойдет в родную дивизию? – вдруг по-командирски спросил он, подходя к седьмому мартену, на котором в последний раз перед уходом в армию варил сталь Александр со своей молодежной бригадой. Тут же толкался и Веня Ясаков, свободный сейчас от работы на строительстве.
– Санька! – позвал Юрий.
Александр сдвинул на затылок кепку со щитком синего стекла на козырьке, не спеша подошел к брату. Увидев генерала, он выпрямился, стал еще выше и стройней в своей просторной полотняной робе. Опытный глаз Чоборцова подметил в нем следы воинской выправки. Посмотрев на парня, на Дениса, на Юрия, он строго спросил Александра:
– Крупнов? По горбатому носу вижу.
– Точно, товарищ генерал-лейтенант, Крупнов, – не вдруг ответил Александр, открыто глядя в глаза Чоборцову.
– Идите работайте. Впереди у нас будет много времени, наговоримся. Провинитесь – на гауптвахту посажу.
Старики дружно захохотали.
Александр повернулся и уже через плечо уперся в Валентина Холодова тяжелым взглядом. Юрий видел, как на мгновение оскалились его зубы.
Макар Ясаков с обезоруживающей непосредственностью подвел своего Веньку за руку к генералу:
– Данила Матвеич, вот и мое дитятко идет под ружье. Вы с ним построже, он драчун, самовольник. А ты, Венька, собачий отрок, гляди у меня! Слушайся командиров пуще отца родного! Знай службу: плюй в ружье, не мочи дуло.
Чоборцов залюбовался могучей фигурой парня.
Когда сталь спустили в ковш, разлили по изложницам в канаве, Александр сказал своим товарищам, медленно стирая пот с лица:
– Взять бы эти слитки с собой на память, да боюсь, карманы оттянут.
– А мы тебе пришлем, Саня, в расфасованном виде, в железных ящиках. Береги на случай! – ответил принимавший от него печь сталевар.
Юрий и генерал улыбнулись.
Данила Матвеевич устало волочил ноги, но не сдавался. В сумерках, минуя цехи, Юрий сразу привел его к выходным воротам главного конвейера. Услышав знакомый то замирающий, то усиливающийся рев мотора, генерал весь подобрался, посуровел.
Из широких ворот на залитый синими сумерками двор выполз приземистый танк. На минуту он замер, башня вместе с пушкой повернулась, как бы вглядываясь зачехленным жерлом в караульную вышку. Потом, зарокотав моторами, взвихривая земной прах, танк рванулся вперед. Как зверь в ловушке, метался он в окольцованном каменной стеной дворе, то круто разворачиваясь, то пятясь, то взбираясь на почти отвесный холм, то проваливаясь в ров и снова выныривая на равнину. Набегавшись, танк встал под проливной искусственный дождь, тугими свистящими струями хлестала его душевая установка. Блестя мокрой броней, танк вышел на дорожку, башня повернулась, откинув пушку стволом назад, – так озорной парнишка поворачивает кепку козырьком на затылок.
Юрий вместе с генералом и Саввой пошел к танку. Из люка высунулась голова в кожаном шлеме, потом вылез и сам инженер, мягко спрыгнул на землю. Водитель в таком же шлеме выбрался через нижний люк. Юрий не сразу узнал Михаила: лицо у брата было сурово-сосредоточенное, глаза сузились от злого раздражения. Он начал что-то говорить инженеру, но тот нетерпеливым жестом оборвал его:
– Иди в цех!
Михаил потоптался и, улыбнувшись виновато, исчез в широком зеве ворот. Юрий догадывался, что брату хочется знать, что скажет генерал, но он не мог ослушаться инженера.
Впрочем, генерал ничего особенного не сказал, он только выразил желание поехать завтра на танкодром вместе с Юрием и Саввой. Самым значительным, заманчивым для Юрия было приглашение генерала к нему в гости, в армию: «Накормим солдатской кашей».
Не задерживаясь, прошли конвейер до истоков его, где в простейшем виде начиналось зарождение танков…
V
По ночам, вздымая пыль, танки уходили в степь, на танкодромы. Вид этих приземистых, с угрюмыми стальными лбами грозных машин, алчный рев их моторов питали овладевшее Михаилом суровое предчувствие жестокой схватки. Работа казалась ему естественным продолжением той необычной жизни, которая началась в снегах Финляндии. И это настраивало душу на высокий и строгий лад, и он очень радовался такому настроению.
Возвращаясь домой, Михаил увидел на улице Веру Заплескову – несла полную сумку помидоров, клонясь на левый бок. Если прежде, встречая ее, он всякий раз как-то унизительно подло робел, красота ее подавляла его, то теперь Михаил посмотрел на девушку иными, незаинтересованными глазами. Как будто перерезал в своем сердце те нити, которыми так больно прирос к этой маленькой девушке. Он дышал полной грудью, радуясь своему освобождению. Так было однажды на подходах к юности: соревнуясь с Юрой, кто дольше продержится под водой, Михаил привязал к ноге кирпич, нырнул… И, уже теряя сознание, он едва освободился от груза. Такого голубого неба никогда потом не видел, как в те секунды, когда, пробив головой водяную могилу, выскочил к вольному ветру.
– Я знаю, что надо делать! – заорал он, врываясь в свой дом. Лену бешено крутанул вокруг себя, обнял мать.
Женя и Лена ястребами бросились на Михаила, норовя свалить его на пол. Он упал, задрыгал ногами, замахал руками:
– Сдаюсь!
Потом сгреб обоих, повалился с ними на диван.
– Я видел генерала, братцы! Вот это генерал!
– Расскажи, дядя Миша! – пристал Женя.
Когда Михаил рассказал, племянник спросил:
– А меня он возьмет служить, как я вырасту?
– Обяза-а-ательно. Ну, Ленок, видал я и его адъютанта Валентина Холодова. Все понял, со всеми примирился. Отбой по всем линиям. Начинаем жить заново.
С радостью принял Михаил предложение Александра пойти по черемуху для невесты Вени Ясакова, тем более что брат предсказывал обязательное приключение. Шли по пьяному лесу – оползни похитнули деревья в разные стороны. Александр смеялся над Венькиным нарядом: армяк, лапти, войлочная шляпа. За спиной три корзины. Огрызаясь, Веня жаловался Михаилу:
– Жадная мамка навешала на меня корзин, авось, мол, грибов приволокешь к свадьбе. Невеста ужасно привередливая. То соленую капусту подавай, то… даже совестно признаться… древесный уголь просит. Одно, Михаил Денисович, утешает меня: волчий аппетит у нее на дешевые продукты. Капусты привез бочонок, а угля – рогожный куль: ешь, дорогая! Теперь захотела черемуху, ки-и-исленькую! Выручайте, ребята, а когда ваши прихихешки чего запросят, я любой продукт достану. Хоть куриного молока!
Михаилу было отрадно вникать в простую и чрезвычайно важную для него жизнь Ясакова.
– Как это ты рано женишься? – спросил он.
– Ничего тут хитрого нет, Михаил Денисович. Я бы прошлый год определился, да Марфа Агафоновна выкобенивалась. Видно, Рэма или Саняку ждала. Теперь отпрыгалась. Сыграем свадьбу – в родильный дом отомчу.
Легко и радостно чувствовал себя Михаил с этими здоровыми, веселыми парнями. Добротно ложился на душу их разговор, вытесняя колючий словесный мусор ивановских острот, ложно-значительные недомолвки майора Холодова, квасную простоту речей генерала. За грубыми словами Вени видел он чистое, прямое сердце, целостные чувства сильного, здорового человека. И сам удивился, как просто спросил его:
– Веня, а твоя сродница, Вера Заплескова, еще не просит кислой капусты?
– Куда ей до капусты! Заучилась в отделку, даже рыбу не лопает, ковыряет вилкой. Я вот на свадьбе выкину номер. Скажу майору Холодову: возьми в обмен на Марфу мою сродницу.
– А если не захотят?
– Рассказывай Паньке-дурачку! Каждую ночь до петухов корогодятся у нас в палисаднике. Говорят, чертте о чем, а о главном ни слова. Чую, обоим и хочется, и колется, и мамка не велит. И как языки не распухнут от разговоров?! Я со своей присухой не так действовал. Она тоже было начала петлять учеными словами, предугадать норовит на сто дет вперед. То любит, то нет, а сама на свиданку шастает тайком от бати, платье надевает с вырезом чуть не до самой репки и все допекает меня словами о дружбе, о единстве взглядов. А какое, спрашивается, у меня с ней особенное единство, когда я дома строю, а она на машинке стучит? Чуть было все не изгадила своим языком. Закрылся с ней в столярной и все определил: сдавайся, говорю, в законные жены, а не то найду другую развлекалочку… Родитель мой уже сплел из тальника качалку. Сплету, говорит, хоть еще десять, только в любви живите.
«Может быть, и Вера такая же простая, как Веня? – подумалось Михаилу. – И я опостылел ей высокопарной болтовней».
В деревне Комарова Грива остановились в доме знакомых. Сиял врезанный в небо над колодезным журавлем ободок молодого месяца.
– Ну, лаптежник, просмеют тебя девки, – сказал Александр, зловеще блеснув глазами.
– Нужны мне девки, как архиерею гармошка в великий пост. Я почти семейный человек… – Веня увидал знакомую бойкую девчонку, которая залихватски пела частушки во время олимпиады. Приседая, прячась за спины товарищей, зашептал панически: – Братцы, у вас нет чего-нибудь, ну хотя бы запасного костюма, а?
С проворством чижа влетел он на сеновал. Хозяйская дочка кликала его:
– Дяденька, айда ужинать.
– Спасибо, детка, я сплю. Упрел за дорогу-то.
До полуночи резвилась гармонь, пели девки, слышались голоса братьев Крупновых, а Веня лежал на душистом сене, подавляя в сердце горячий соблазн пойти на улицу. Себя он воображал пограничником – сизым орлом, его ждет Катюша – Марфа… но вдруг Марфа исчезает, а ее место среди цветущих груш и яблонь занимает залихватская певунья. Запрокинув голову, сомкнув за спиной руки, она поет, и грудь ее в белой блузке колышется от глубокого дыхания. Предстоящая свадьба уже не радует его. Запах сена, ярко мерцающие меж оголенных стропил звезды и беспокойная песня говорят ему:
«Дурень ты дурень! Вставай, иди к ней. Она добрая, веселая. Невеста старше тебя, любит командовать. Мало она портила тебе крови? А то ли еще будет, когда войдет в твою квартиру и возьмет в руки ключи и твою душу? Не дураки же, на самом деле, крупновские ребята: не женятся пока».
Вот они, посмеиваясь, влезли на сеновал, кто-то нечаянно наступил на его ногу.
– Гулены! Прощелыги! Не я вам отец, а то бы показал, как шляться до света!
– Спи, спи, жених Марфин.
Веня опрокинулся навзничь, глазами к небу. Теперь звезды не тревожили его, как это было, когда он слушал песню; тихим, задумчивым светом они говорили о чем-то бесконечно таинственном и близком ему. И это таинственное и близкое была его жизнь, ее жизнь и жизнь того, кого ждали они вместе. Думы о будущем очищались, светлели, как это небо, уже обрызганное на востоке молозевым рассветом. Избы выплывали из редеющего сумрака. Пожалел будить Крупновых – ушел по черемуху один.
Напрасно ожидали Вениамина весь день. Лишь под вечер, когда утих проливной дождь, Михаил, сидевший в избе с девками, увидел: в сени вбежал человек. Предчувствие толкнуло его выйти первым и закрыть за собой дверь, придавив ее спиной. Перед ним стоял Веня: голый, синий, чресла перетянуты портянкой. Чихал, как простуженный жеребенок, из ноздрей рвался пар…
Одолжили у хозяина штаны, ватник. По пути купили в лавке пол-литра водки. Повеселев со стакана, Веня разговорился:
– Понимаете, на ту сторону Калмаюра перевез меня на лодке рыбак.
– Короче, – сердито оборвал Александр, не на шутку тревожившийся весь день за судьбу приятеля, – короче, а то не успеем даже к родам, не то что к свадьбе.
– Нельзя короче: вырвался я из когтей смерти. А если б погиб, легко, думаешь, было бы тебе служить без меня в нашей родной дивизии? Ну вот, навьючил на себя я три корзины с грибами, ягодами, пропади они пропадом! Похож, думаю, на индийского слона, на котором охотятся на тигров. На реке ни одной лодки. Прикинул на глазок расстояние от переката до берега. Налетел ветер с лугов. Закипели волны. Закружились деревья, камыш полег на воду. Привязал я к спине повыше лопаток корзины, белье, а лапти приспособил к животу в качестве понтона. Саженками плыть мешал груз – греб по-собачьи. А тут волна, как медведь лапой, р-раз мне в морду! Я и пошел в глубину к родниковому холоду. Кое-как вынырнул, а на спине такая тяжесть. Будто Марфу посадил себе на плечи. Понесло наискось реки к крутому глинистому берегу. Снова захлестнула волна. Уже не помню, как разорвал накат воды, как сбросил с себя груз. Вылез на берег с портянкой и оборкой. Долго думал, как быть. Поблизости никого не нашлось, кто бы мог внести рационализаторские предложения. Зубами прогрыз в портянке дырочку, связал оборкой – и получились трусики, правда, среднего качества, зато с поддувалом! А с юга ломит прямо на меня огромная туча. Крался в деревню по трясине мимо огородов. У дома – девки и парни. Сел по-перепелиному в траву; крапивой, как варом, обварило! Вся надежда была на дождь: разгонит веселую компанию, а тогда я пробегу на сеновал или под сарай. А тут ты, Саша, поломал мои планы. Дождь пошел, а ты за каким-то дьяволом пригласил девок под навес. Вам весело было, а меня порол дождь без сожаления. С градом! Только изготовлюсь к перебежке, какая-нибудь опять посмотрит в мою сторону да еще хвалит: «Какой хороший дождь!» Девки хотели расходиться по домам, а ты остановил их: «Подождите, скоро мой дружок принесет черемуху. Покушаем». И как у тебя, Александр Денисович, совести нет? Заиграл на двухрядке, собираешься есть мои ягоды, а я в это время страдаю в крапиве под дождем и ветром. А когда эта бойкая и какой-то парень вышли состязаться в частушках, я схватился за голову: пропал! Парень, видать, знает штук триста частушек, а о бойкой и говорить нечего – Джамбул в юбке! До ночи хватит репертуару. Сам слыхал на олимпиаде. Тогда с горя лег я ничком в крапиву, стиснул зубы. Однако не все на свете такие звери, как ты. Пришел с орденом на груди бригадир и угнал девок на бахчи. Я бы этому бригадиру второй орден дал.
– Оборку-то зачем несешь? – спросил Михаил.
– Как зачем? После свадьбы отстегаю Марфу Агафоновну.
Набрали горсти две черемухи в саду знакомого рабочего. Но Марфа не взяла ее, сказала, что не хочет кислого, а хочет соленого.
– Подожди, после свадьбы угощу таким соленым, что год целый будешь запивать, – пообещал Веня.
Возвращаясь домой, Михаил увидел на улице Веру Заплескову – несла полную сумку помидоров, клонясь на левый бок. Если прежде, встречая ее, он всякий раз как-то унизительно подло робел, красота ее подавляла его, то теперь Михаил посмотрел на девушку иными, незаинтересованными глазами. Как будто перерезал в своем сердце те нити, которыми так больно прирос к этой маленькой девушке. Он дышал полной грудью, радуясь своему освобождению. Так было однажды на подходах к юности: соревнуясь с Юрой, кто дольше продержится под водой, Михаил привязал к ноге кирпич, нырнул… И, уже теряя сознание, он едва освободился от груза. Такого голубого неба никогда потом не видел, как в те секунды, когда, пробив головой водяную могилу, выскочил к вольному ветру.
– Я знаю, что надо делать! – заорал он, врываясь в свой дом. Лену бешено крутанул вокруг себя, обнял мать.
Женя и Лена ястребами бросились на Михаила, норовя свалить его на пол. Он упал, задрыгал ногами, замахал руками:
– Сдаюсь!
Потом сгреб обоих, повалился с ними на диван.
– Я видел генерала, братцы! Вот это генерал!
– Расскажи, дядя Миша! – пристал Женя.
Когда Михаил рассказал, племянник спросил:
– А меня он возьмет служить, как я вырасту?
– Обяза-а-ательно. Ну, Ленок, видал я и его адъютанта Валентина Холодова. Все понял, со всеми примирился. Отбой по всем линиям. Начинаем жить заново.
С радостью принял Михаил предложение Александра пойти по черемуху для невесты Вени Ясакова, тем более что брат предсказывал обязательное приключение. Шли по пьяному лесу – оползни похитнули деревья в разные стороны. Александр смеялся над Венькиным нарядом: армяк, лапти, войлочная шляпа. За спиной три корзины. Огрызаясь, Веня жаловался Михаилу:
– Жадная мамка навешала на меня корзин, авось, мол, грибов приволокешь к свадьбе. Невеста ужасно привередливая. То соленую капусту подавай, то… даже совестно признаться… древесный уголь просит. Одно, Михаил Денисович, утешает меня: волчий аппетит у нее на дешевые продукты. Капусты привез бочонок, а угля – рогожный куль: ешь, дорогая! Теперь захотела черемуху, ки-и-исленькую! Выручайте, ребята, а когда ваши прихихешки чего запросят, я любой продукт достану. Хоть куриного молока!
Михаилу было отрадно вникать в простую и чрезвычайно важную для него жизнь Ясакова.
– Как это ты рано женишься? – спросил он.
– Ничего тут хитрого нет, Михаил Денисович. Я бы прошлый год определился, да Марфа Агафоновна выкобенивалась. Видно, Рэма или Саняку ждала. Теперь отпрыгалась. Сыграем свадьбу – в родильный дом отомчу.
Легко и радостно чувствовал себя Михаил с этими здоровыми, веселыми парнями. Добротно ложился на душу их разговор, вытесняя колючий словесный мусор ивановских острот, ложно-значительные недомолвки майора Холодова, квасную простоту речей генерала. За грубыми словами Вени видел он чистое, прямое сердце, целостные чувства сильного, здорового человека. И сам удивился, как просто спросил его:
– Веня, а твоя сродница, Вера Заплескова, еще не просит кислой капусты?
– Куда ей до капусты! Заучилась в отделку, даже рыбу не лопает, ковыряет вилкой. Я вот на свадьбе выкину номер. Скажу майору Холодову: возьми в обмен на Марфу мою сродницу.
– А если не захотят?
– Рассказывай Паньке-дурачку! Каждую ночь до петухов корогодятся у нас в палисаднике. Говорят, чертте о чем, а о главном ни слова. Чую, обоим и хочется, и колется, и мамка не велит. И как языки не распухнут от разговоров?! Я со своей присухой не так действовал. Она тоже было начала петлять учеными словами, предугадать норовит на сто дет вперед. То любит, то нет, а сама на свиданку шастает тайком от бати, платье надевает с вырезом чуть не до самой репки и все допекает меня словами о дружбе, о единстве взглядов. А какое, спрашивается, у меня с ней особенное единство, когда я дома строю, а она на машинке стучит? Чуть было все не изгадила своим языком. Закрылся с ней в столярной и все определил: сдавайся, говорю, в законные жены, а не то найду другую развлекалочку… Родитель мой уже сплел из тальника качалку. Сплету, говорит, хоть еще десять, только в любви живите.
«Может быть, и Вера такая же простая, как Веня? – подумалось Михаилу. – И я опостылел ей высокопарной болтовней».
В деревне Комарова Грива остановились в доме знакомых. Сиял врезанный в небо над колодезным журавлем ободок молодого месяца.
– Ну, лаптежник, просмеют тебя девки, – сказал Александр, зловеще блеснув глазами.
– Нужны мне девки, как архиерею гармошка в великий пост. Я почти семейный человек… – Веня увидал знакомую бойкую девчонку, которая залихватски пела частушки во время олимпиады. Приседая, прячась за спины товарищей, зашептал панически: – Братцы, у вас нет чего-нибудь, ну хотя бы запасного костюма, а?
С проворством чижа влетел он на сеновал. Хозяйская дочка кликала его:
– Дяденька, айда ужинать.
– Спасибо, детка, я сплю. Упрел за дорогу-то.
До полуночи резвилась гармонь, пели девки, слышались голоса братьев Крупновых, а Веня лежал на душистом сене, подавляя в сердце горячий соблазн пойти на улицу. Себя он воображал пограничником – сизым орлом, его ждет Катюша – Марфа… но вдруг Марфа исчезает, а ее место среди цветущих груш и яблонь занимает залихватская певунья. Запрокинув голову, сомкнув за спиной руки, она поет, и грудь ее в белой блузке колышется от глубокого дыхания. Предстоящая свадьба уже не радует его. Запах сена, ярко мерцающие меж оголенных стропил звезды и беспокойная песня говорят ему:
«Дурень ты дурень! Вставай, иди к ней. Она добрая, веселая. Невеста старше тебя, любит командовать. Мало она портила тебе крови? А то ли еще будет, когда войдет в твою квартиру и возьмет в руки ключи и твою душу? Не дураки же, на самом деле, крупновские ребята: не женятся пока».
Вот они, посмеиваясь, влезли на сеновал, кто-то нечаянно наступил на его ногу.
– Гулены! Прощелыги! Не я вам отец, а то бы показал, как шляться до света!
– Спи, спи, жених Марфин.
Веня опрокинулся навзничь, глазами к небу. Теперь звезды не тревожили его, как это было, когда он слушал песню; тихим, задумчивым светом они говорили о чем-то бесконечно таинственном и близком ему. И это таинственное и близкое была его жизнь, ее жизнь и жизнь того, кого ждали они вместе. Думы о будущем очищались, светлели, как это небо, уже обрызганное на востоке молозевым рассветом. Избы выплывали из редеющего сумрака. Пожалел будить Крупновых – ушел по черемуху один.
Напрасно ожидали Вениамина весь день. Лишь под вечер, когда утих проливной дождь, Михаил, сидевший в избе с девками, увидел: в сени вбежал человек. Предчувствие толкнуло его выйти первым и закрыть за собой дверь, придавив ее спиной. Перед ним стоял Веня: голый, синий, чресла перетянуты портянкой. Чихал, как простуженный жеребенок, из ноздрей рвался пар…
Одолжили у хозяина штаны, ватник. По пути купили в лавке пол-литра водки. Повеселев со стакана, Веня разговорился:
– Понимаете, на ту сторону Калмаюра перевез меня на лодке рыбак.
– Короче, – сердито оборвал Александр, не на шутку тревожившийся весь день за судьбу приятеля, – короче, а то не успеем даже к родам, не то что к свадьбе.
– Нельзя короче: вырвался я из когтей смерти. А если б погиб, легко, думаешь, было бы тебе служить без меня в нашей родной дивизии? Ну вот, навьючил на себя я три корзины с грибами, ягодами, пропади они пропадом! Похож, думаю, на индийского слона, на котором охотятся на тигров. На реке ни одной лодки. Прикинул на глазок расстояние от переката до берега. Налетел ветер с лугов. Закипели волны. Закружились деревья, камыш полег на воду. Привязал я к спине повыше лопаток корзины, белье, а лапти приспособил к животу в качестве понтона. Саженками плыть мешал груз – греб по-собачьи. А тут волна, как медведь лапой, р-раз мне в морду! Я и пошел в глубину к родниковому холоду. Кое-как вынырнул, а на спине такая тяжесть. Будто Марфу посадил себе на плечи. Понесло наискось реки к крутому глинистому берегу. Снова захлестнула волна. Уже не помню, как разорвал накат воды, как сбросил с себя груз. Вылез на берег с портянкой и оборкой. Долго думал, как быть. Поблизости никого не нашлось, кто бы мог внести рационализаторские предложения. Зубами прогрыз в портянке дырочку, связал оборкой – и получились трусики, правда, среднего качества, зато с поддувалом! А с юга ломит прямо на меня огромная туча. Крался в деревню по трясине мимо огородов. У дома – девки и парни. Сел по-перепелиному в траву; крапивой, как варом, обварило! Вся надежда была на дождь: разгонит веселую компанию, а тогда я пробегу на сеновал или под сарай. А тут ты, Саша, поломал мои планы. Дождь пошел, а ты за каким-то дьяволом пригласил девок под навес. Вам весело было, а меня порол дождь без сожаления. С градом! Только изготовлюсь к перебежке, какая-нибудь опять посмотрит в мою сторону да еще хвалит: «Какой хороший дождь!» Девки хотели расходиться по домам, а ты остановил их: «Подождите, скоро мой дружок принесет черемуху. Покушаем». И как у тебя, Александр Денисович, совести нет? Заиграл на двухрядке, собираешься есть мои ягоды, а я в это время страдаю в крапиве под дождем и ветром. А когда эта бойкая и какой-то парень вышли состязаться в частушках, я схватился за голову: пропал! Парень, видать, знает штук триста частушек, а о бойкой и говорить нечего – Джамбул в юбке! До ночи хватит репертуару. Сам слыхал на олимпиаде. Тогда с горя лег я ничком в крапиву, стиснул зубы. Однако не все на свете такие звери, как ты. Пришел с орденом на груди бригадир и угнал девок на бахчи. Я бы этому бригадиру второй орден дал.
– Оборку-то зачем несешь? – спросил Михаил.
– Как зачем? После свадьбы отстегаю Марфу Агафоновну.
Набрали горсти две черемухи в саду знакомого рабочего. Но Марфа не взяла ее, сказала, что не хочет кислого, а хочет соленого.
– Подожди, после свадьбы угощу таким соленым, что год целый будешь запивать, – пообещал Веня.
VI
Больше Ясаковых и их родни ждала от свадебного обеда Вера Заплескова: чувствовала, что тут-то и решится ее судьба. Недаром Вениамин сказал ей:
– Моя песня спета. Глядишь, и твою затянем нынче.
– Я тебе нарву уши, Венька!
Он склонил к ее груди свою остриженную под бокс голову:
– На, рви! Лишь бы тебе было хорошо, а мне всегда в аккурат.
Вера, Ясачиха и сноха Холодовых, Катя, накрыли столы во дворе под ветвистым вязом. Вениамин сломал забор, чтобы с высокого взлобка двора видна была Волга.
Александр и Федор Крупновы протянули над двором гирлянды разноцветных лампочек, разровняли и утрамбовали землю, присыпали песком.
Вера надела темно-синее в горошек платье, потуже заплела косу, вышла за дубовую калитку. Ждала с боязнью Агафона Ивановича. С ним все еще не познакомилась. Один раз заходила к Холодовым, но Агафон после обеда отдыхал в своей палатке, и потревожить его не осмелился даже Валентин. С недоверием пришла тогда к ним Вера, и, может быть, поэтому и не понравился ей небольшой деревянный особнячок; казался он жалким рядом с новым шестиэтажным домом. Да и время было неподходящее для гостей: Холодовы вытащили свои пожитки в запущенный садик, сушили, перетряхивали, чтобы потом перебраться в новый дом.
В садике стоял турник с покосившимися столбами, а еще подальше – палатка, простреленная мишень у ствола серебристого тополя. Этот непонятный и чуждый Вере полусолдатский порядок в саду подчеркивался висевшей на двух кольях старой шинелью, вздорно серевшей среди зеленой черешни.
Валентин показал ей пустую квартиру в новом доме, и Вера сама не знала, почему подумалось, что прежняя ее жизнь была столь же беспорядочна, как этот старый, покидаемый жильцами, обреченный на слом особнячок, а будущая жизнь пока неопределенна, пуста, подобно новой, незаселенной квартире. Зато она обрадовалась, встретив Марфу. Они обнялись, а потом как-то сразу поняли, что говорить не о чем. Вере казалось, что нежные, высокопарные письма Марфы к ней питались одним источником: поделиться с кем-нибудь тоской по будущему мужу, которого искала она бессознательно и страстно. Теперь муж найден, и отпала необходимость в высокопарном стиле.
В разговоре с Верой Марфа сразу взяла покровительственный тон опытной женщины. Не понравилось Вере и неумеренное расхваливание Валентина: она словно бы сомневалась в способностях Веры оценить любимого ею человека.
Вера в свою очередь чувствовала себя неестественной и фальшивой: фальшивыми были ее письма к Марфе, которую называла милой и умницей, фальшиво разговаривала с ней, как с человеком близким, тогда как на самом деле эта счастливая женщина занимала ее не больше, чем все другие женщины: Вере было неловко видеть невесту своего родственника так очевидно беременной. Вообще в женитьбе Вени чудилось что-то непонятное, потаенное и тревожное. Марфа старше Вениамина и, наверное, поймала парня в ловко расставленные сети. Все это бросало тень и на отношения Веры и Валентина…
Теперь Марфа приехала в машине вместе с братом и генералом. Вера чуть не задохнулась в объятиях этой сильной, пышной женщины.
– Желаю тебе счастья, – сказала Вера, открывая перед Марфой калитку.
– Спасибо, Верунчик! Мое счастье при мне, – Марфа погладила свою грудь, туго обтянутую шелком, и, целуя Веру в щеку, сказала: – Будь умницей, миленькой, постарайся понравиться моему бате. Если будет ворчать, не обращай внимания: он зол на меня. Потому что я не Жанна д'Арк, а просто баба. Но ты – другая порода, таких папка любит.
Валентин представил Вере генерала Чоборцова. Тот взял ее руку в свои большие с пожелтевшими ногтями руки и поцеловал ее, накрыв пышными усами.
– Рад с вами познакомиться, – сказал он прокуренным приятным голосом. – Не стыдно тебе, майор, так долго скрывать от меня такую прелестную девушку? – обратился генерал к Валентину, и чтобы ободрить смутившуюся Веру, отечески засмеялся, обнажив щербину в верхнем ряду зубов.
Пока генерал разговаривал с Марфой, Валентин сказал Вере:
– Пятьдесят пять лет, а такой свежий! И знает страшно много.
– Майор развенчивает меня в глазах девушки, – отозвался генерал, скосив хитрые глазки. – Я, мой друг, уже не опасен.
– О нет, Данила Матвеевич, вы еще опасны! – вольно сказала Марфа, играя глазами.
– Дай бог, дай бог! А вот и Агафоша! Вы не по чину начинаете злоупотреблять нашим терпением! – сказал генерал, повернувшись лицом к подъехавшей машине.
Из машины вылез бритый старичок во френче, но без знаков различия. Вера не выдержала быстрого внимательного взгляда его рысьих глаз.
– Эх, бубенчиков нет, надо бы бубенчики! – быстро сказал Агафон, подмигивая сыну. – Тебе, майор, варить, тебе расхлебывать.
Макар закатил во двор бочонок пива. Гости сели за столы. Потекла над ними вечерняя заря. После первых рюмок за молодых и их высокочтимых родителей разговор зашумел вразнобой.
Вера хотела помочь холодовской снохе подавать на стол, но та снова посадила ее на скамейку между Валентином и генералом, надавила сзади на плечи, прошептала, обдав горячим винным духом:
– Занимайте ваших гостей. Желаю всего хорошего!
В белом фартуке, в белой косынке на завитой по случаю праздника голове она, несмотря на полноту, порхала между столом и домом вместе со своим мужем-увальнем, разнося блюда, пиво, вино.
Агафон сидел напротив Веры, утонув в ненавистном для него мягком кресле, из-за стола виднелись только узкие плечи да сухая, с седым ежиком голова. Ел он проворно, и тонкие старческие губы двигались необычайно быстро. Вера ждала от него неприятностей и готовилась к отпору. Сердцем чуяла: старик побаивается, как бы она не отняла у него сына. И вместе с тем ей нравилось сознавать, что вот она, в своем простеньком платье, со своей наивно-девичьей косой, со своими босоножками, доставляет этим самоуверенным людям столько хлопот.
– Вы, значит, учительница? Ну, ну, хорошо! Получше учите мальчиков, чтобы они не женились в семнадцать лет, – сказал Агафон и тут же к Чоборцову:
– У вас, дорогой генерал-лейтенант, были все условия, чтобы стать генералом: не женились долго. А я загубил себя в двадцать два года. В свои шестьдесят я только полковник.
– Ошибаетесь, дорогой полковник в отставке, именно бессемейная жизнь и мешала мне работать с полной отдачей сил.
Агафон предложил выпить за честь, храбрость и личную свободу талантливых командиров.
– Я пью за тех, кто умеет извлекать из свободы великую пользу для себя и отечества! – отчеканил он и многозначительно посмотрел на сына и Веру.
Ухмыляясь, разглаживая подмоченные вином усы, генерал сказал:
– За счастливую семейную жизнь! – И ласково посмотрел на Валентина и Веру.
Агафон не стал пить за семейную жизнь. Поставив рюмку, он спросил задиристо:
– Старый генерал-лейтенант, кажется, не в шутку собирается женить зеленого майора?
– Если мой юный друг влюблен, я сделаю все, чтобы он в самое ближайшее время стал счастливым семейным человеком.
– Иными словами, вы считаете его ни на что большее не способным? А я не рекомендую ему морочить голову себе и тем более порядочным девушкам, – с подчеркнутой холодной вежливостью сказал Агафон.
Для Веры был ясен смысл этого разговора: она не понравилась отцу Валентина. Ее оскорбляло и угнетало, как легко они рассуждали о том, что было для нее таинственным и глубоко личным.
– Дорогой полковник, – Чоборцов старался перещеголять в холодной учтивости своего бывшего сослуживца, – одно другому не мешает: любовь и служба отечеству. – И, блестя хмельными глазами, он коснулся пальцами руки Веры. – Поддержите меня, милая девушка. Я изнемогаю от яростной и слепой атаки неприятеля.
– Конечно, всякие бывают вояки! – теряя терпение, высоким голосом закричал Агафон. – Иной едва в лейтенантишки выбьется, как уж обзаводится женой-душенькой, тещей-потатчицей, перинами… Таскается с этим птичником из гарнизона в гарнизон, транспорт загромождает. А там ребятишки пойдут. Чем не детский сад? – И, обращаясь к Вере, ища сочувствия и зная, что не найти ему у нее этого сочувствия, он сказал: – Такой офицерик из-за детского крика-щебета и зова боевой трубы не расслышит. Воин не имеет права привыкать к мирной жизни. Женщина воплощает в себе начала мирные, спокойные. Женщина камнем повиснет на шее лейтенанта!
– Эге, куда хватил! – Генерал угрожающе заиграл низкими нотами своего голоса. – Эге, старина! Талант, окрыленный любовью, умножает свою силу, подобно Антею, коснувшемуся матери-земли. Женщина – крылья!
– Летучей мыши! – добавил Агафон и потом повернулся к Вере: – Дорогая учительница, может ли человек талантливый и с большим будущим размениваться по мелочам?
Вера смотрела прямо в глаза старого человека. Первые решительные слова свои она обдумала спокойно.
– Вас беспокоит судьба, или, точнее, карьера молодых лейтенантов? – И сама приятно удивилась своему свободному голосу и тому, что легко выдерживает злой взгляд Агафона.
Генерал вскинул голову, пошевелил усами, будто почуял внезапную опасность.
– Моя песня спета. Глядишь, и твою затянем нынче.
– Я тебе нарву уши, Венька!
Он склонил к ее груди свою остриженную под бокс голову:
– На, рви! Лишь бы тебе было хорошо, а мне всегда в аккурат.
Вера, Ясачиха и сноха Холодовых, Катя, накрыли столы во дворе под ветвистым вязом. Вениамин сломал забор, чтобы с высокого взлобка двора видна была Волга.
Александр и Федор Крупновы протянули над двором гирлянды разноцветных лампочек, разровняли и утрамбовали землю, присыпали песком.
Вера надела темно-синее в горошек платье, потуже заплела косу, вышла за дубовую калитку. Ждала с боязнью Агафона Ивановича. С ним все еще не познакомилась. Один раз заходила к Холодовым, но Агафон после обеда отдыхал в своей палатке, и потревожить его не осмелился даже Валентин. С недоверием пришла тогда к ним Вера, и, может быть, поэтому и не понравился ей небольшой деревянный особнячок; казался он жалким рядом с новым шестиэтажным домом. Да и время было неподходящее для гостей: Холодовы вытащили свои пожитки в запущенный садик, сушили, перетряхивали, чтобы потом перебраться в новый дом.
В садике стоял турник с покосившимися столбами, а еще подальше – палатка, простреленная мишень у ствола серебристого тополя. Этот непонятный и чуждый Вере полусолдатский порядок в саду подчеркивался висевшей на двух кольях старой шинелью, вздорно серевшей среди зеленой черешни.
Валентин показал ей пустую квартиру в новом доме, и Вера сама не знала, почему подумалось, что прежняя ее жизнь была столь же беспорядочна, как этот старый, покидаемый жильцами, обреченный на слом особнячок, а будущая жизнь пока неопределенна, пуста, подобно новой, незаселенной квартире. Зато она обрадовалась, встретив Марфу. Они обнялись, а потом как-то сразу поняли, что говорить не о чем. Вере казалось, что нежные, высокопарные письма Марфы к ней питались одним источником: поделиться с кем-нибудь тоской по будущему мужу, которого искала она бессознательно и страстно. Теперь муж найден, и отпала необходимость в высокопарном стиле.
В разговоре с Верой Марфа сразу взяла покровительственный тон опытной женщины. Не понравилось Вере и неумеренное расхваливание Валентина: она словно бы сомневалась в способностях Веры оценить любимого ею человека.
Вера в свою очередь чувствовала себя неестественной и фальшивой: фальшивыми были ее письма к Марфе, которую называла милой и умницей, фальшиво разговаривала с ней, как с человеком близким, тогда как на самом деле эта счастливая женщина занимала ее не больше, чем все другие женщины: Вере было неловко видеть невесту своего родственника так очевидно беременной. Вообще в женитьбе Вени чудилось что-то непонятное, потаенное и тревожное. Марфа старше Вениамина и, наверное, поймала парня в ловко расставленные сети. Все это бросало тень и на отношения Веры и Валентина…
Теперь Марфа приехала в машине вместе с братом и генералом. Вера чуть не задохнулась в объятиях этой сильной, пышной женщины.
– Желаю тебе счастья, – сказала Вера, открывая перед Марфой калитку.
– Спасибо, Верунчик! Мое счастье при мне, – Марфа погладила свою грудь, туго обтянутую шелком, и, целуя Веру в щеку, сказала: – Будь умницей, миленькой, постарайся понравиться моему бате. Если будет ворчать, не обращай внимания: он зол на меня. Потому что я не Жанна д'Арк, а просто баба. Но ты – другая порода, таких папка любит.
Валентин представил Вере генерала Чоборцова. Тот взял ее руку в свои большие с пожелтевшими ногтями руки и поцеловал ее, накрыв пышными усами.
– Рад с вами познакомиться, – сказал он прокуренным приятным голосом. – Не стыдно тебе, майор, так долго скрывать от меня такую прелестную девушку? – обратился генерал к Валентину, и чтобы ободрить смутившуюся Веру, отечески засмеялся, обнажив щербину в верхнем ряду зубов.
Пока генерал разговаривал с Марфой, Валентин сказал Вере:
– Пятьдесят пять лет, а такой свежий! И знает страшно много.
– Майор развенчивает меня в глазах девушки, – отозвался генерал, скосив хитрые глазки. – Я, мой друг, уже не опасен.
– О нет, Данила Матвеевич, вы еще опасны! – вольно сказала Марфа, играя глазами.
– Дай бог, дай бог! А вот и Агафоша! Вы не по чину начинаете злоупотреблять нашим терпением! – сказал генерал, повернувшись лицом к подъехавшей машине.
Из машины вылез бритый старичок во френче, но без знаков различия. Вера не выдержала быстрого внимательного взгляда его рысьих глаз.
– Эх, бубенчиков нет, надо бы бубенчики! – быстро сказал Агафон, подмигивая сыну. – Тебе, майор, варить, тебе расхлебывать.
Макар закатил во двор бочонок пива. Гости сели за столы. Потекла над ними вечерняя заря. После первых рюмок за молодых и их высокочтимых родителей разговор зашумел вразнобой.
Вера хотела помочь холодовской снохе подавать на стол, но та снова посадила ее на скамейку между Валентином и генералом, надавила сзади на плечи, прошептала, обдав горячим винным духом:
– Занимайте ваших гостей. Желаю всего хорошего!
В белом фартуке, в белой косынке на завитой по случаю праздника голове она, несмотря на полноту, порхала между столом и домом вместе со своим мужем-увальнем, разнося блюда, пиво, вино.
Агафон сидел напротив Веры, утонув в ненавистном для него мягком кресле, из-за стола виднелись только узкие плечи да сухая, с седым ежиком голова. Ел он проворно, и тонкие старческие губы двигались необычайно быстро. Вера ждала от него неприятностей и готовилась к отпору. Сердцем чуяла: старик побаивается, как бы она не отняла у него сына. И вместе с тем ей нравилось сознавать, что вот она, в своем простеньком платье, со своей наивно-девичьей косой, со своими босоножками, доставляет этим самоуверенным людям столько хлопот.
– Вы, значит, учительница? Ну, ну, хорошо! Получше учите мальчиков, чтобы они не женились в семнадцать лет, – сказал Агафон и тут же к Чоборцову:
– У вас, дорогой генерал-лейтенант, были все условия, чтобы стать генералом: не женились долго. А я загубил себя в двадцать два года. В свои шестьдесят я только полковник.
– Ошибаетесь, дорогой полковник в отставке, именно бессемейная жизнь и мешала мне работать с полной отдачей сил.
Агафон предложил выпить за честь, храбрость и личную свободу талантливых командиров.
– Я пью за тех, кто умеет извлекать из свободы великую пользу для себя и отечества! – отчеканил он и многозначительно посмотрел на сына и Веру.
Ухмыляясь, разглаживая подмоченные вином усы, генерал сказал:
– За счастливую семейную жизнь! – И ласково посмотрел на Валентина и Веру.
Агафон не стал пить за семейную жизнь. Поставив рюмку, он спросил задиристо:
– Старый генерал-лейтенант, кажется, не в шутку собирается женить зеленого майора?
– Если мой юный друг влюблен, я сделаю все, чтобы он в самое ближайшее время стал счастливым семейным человеком.
– Иными словами, вы считаете его ни на что большее не способным? А я не рекомендую ему морочить голову себе и тем более порядочным девушкам, – с подчеркнутой холодной вежливостью сказал Агафон.
Для Веры был ясен смысл этого разговора: она не понравилась отцу Валентина. Ее оскорбляло и угнетало, как легко они рассуждали о том, что было для нее таинственным и глубоко личным.
– Дорогой полковник, – Чоборцов старался перещеголять в холодной учтивости своего бывшего сослуживца, – одно другому не мешает: любовь и служба отечеству. – И, блестя хмельными глазами, он коснулся пальцами руки Веры. – Поддержите меня, милая девушка. Я изнемогаю от яростной и слепой атаки неприятеля.
– Конечно, всякие бывают вояки! – теряя терпение, высоким голосом закричал Агафон. – Иной едва в лейтенантишки выбьется, как уж обзаводится женой-душенькой, тещей-потатчицей, перинами… Таскается с этим птичником из гарнизона в гарнизон, транспорт загромождает. А там ребятишки пойдут. Чем не детский сад? – И, обращаясь к Вере, ища сочувствия и зная, что не найти ему у нее этого сочувствия, он сказал: – Такой офицерик из-за детского крика-щебета и зова боевой трубы не расслышит. Воин не имеет права привыкать к мирной жизни. Женщина воплощает в себе начала мирные, спокойные. Женщина камнем повиснет на шее лейтенанта!
– Эге, куда хватил! – Генерал угрожающе заиграл низкими нотами своего голоса. – Эге, старина! Талант, окрыленный любовью, умножает свою силу, подобно Антею, коснувшемуся матери-земли. Женщина – крылья!
– Летучей мыши! – добавил Агафон и потом повернулся к Вере: – Дорогая учительница, может ли человек талантливый и с большим будущим размениваться по мелочам?
Вера смотрела прямо в глаза старого человека. Первые решительные слова свои она обдумала спокойно.
– Вас беспокоит судьба, или, точнее, карьера молодых лейтенантов? – И сама приятно удивилась своему свободному голосу и тому, что легко выдерживает злой взгляд Агафона.
Генерал вскинул голову, пошевелил усами, будто почуял внезапную опасность.