Страница:
Гостям официантка принесла бараньи отбивные, тарелки со свежим салатом и запотелый графин пива.
– Пива повторить, – послышался голос Саввы.
После обеда отправились в заводоуправление.
Юрий думал об Иванове: «Воображает, узнал, как питается рабочий класс. Ты постой восемь часов у мартена, у горна, тогда ураганом сметешь свой обед. Знаю по себе этот зверский аппетит. А это дешевка, барское хождение в народ, один форс».
Вспомнил. Тихон Тарасович тоже, бывало, наденет ватник, треух натянет и айда простачком ходить по магазинам, ездить на трамваях. Обращается к продавщице: «Отпустите полкило макарон». Та отвечает: «Нет бумаги, не во что завернуть». А он настаивает. «Ладно, – сказала озорная девушка, – подставляйте шапку». Он подставил. А Веня Ясаков, покупавший четвертинку, сказал ему: «Э-э, гражданин-товарищ! Она тебе повидлу предложит в карман – ты тоже согласишься?» «Савве, Михаил Михалычу, инженеру незачем прикидываться переодетыми принцами, они знают жизнь на огляд и на ощупь, руками и боками чувствуют ее, – думал Юрий. – А эти форсуны напоминают французскую королеву: «Если у рабочих нет хлеба, почему не едят пирожное?»
В душе Юрия разрасталось злое недоумение: не знают или прикидываются незнающими? И много ли еще таких?
Вот он, Иванов, энтузиаст, только зашли в кабинет директора, патетически спросил Солнцева: «Какое впечатление о заводе? Скажите о людях, о наших славных людях!» А ведь сам не знает ни славных, ни дурных. Хорошо, что Тихон Тарасович смолчал, пожав плечами. Сел за директорский стол и, пронзая воздух пухлым пальцем, стал давать указания Савве быстрее механизировать труд, пошире развернуть движение за совмещение профессий. В итоге горком интересует одно: как можно больше высвободить людей в случае необходимости. Обстановка международная обостряется…
«Все эти указания Тихон Тарасович мог бы дать, не покидая своего кабинета», – думал Юрий.
Савва стал жаловаться: режут поставщики лома и чугуна, кредиты нужны. Плиты броневые надо делать тоньше и легче, прочнее. Геологам надо помочь остановить оползни.
Солнцев посветлел. Взмахом выцветших бровей погнал морщины по просторному лбу.
– Есть у бюро горкома мнение посадить Юрия Денисовича на промышленный отдел, – сказал он. – Хватка у тебя крепкая, вот и возьмешь в руки заводы, заставишь поставщиков поворачиваться. А?
«Шутит? Снимают под видом выдвижения?» – подумал Юрий.
– Посоветуюсь с родителями, – сказал он с усмешкой.
– Родители твои – люди уважаемые. Но распоряжается тобой партия, – с непреклонной решимостью сказал Солнцев, выходя из-за стола.
Солнцев много раз за свою жизнь наблюдал, как по-разному вели себя люди, когда их отстраняли, перемещали: благородное негодование, внезапное смирение, тупое непонимание, угрозы, трусливость, обещание исправиться и поумнеть, заискивание или облегченный вздох – хватит с меня, потяните эту лямку сами.
– И еще посоветуюсь с коммунистами завода, – сказал Юрии. – Освободят – встану к мартену.
– Подумай, Юрий, – сказал Солнцев и, помахав рукой у своего уха, вышел.
Юрий вышел следом за ним. Вот и лобастая допотопная машина, так похожая на своего хозяина. Устало, по-стариковски урчал ее мотор. За стеклом – оплывший профиль Солнцева.
– Садись, Юрий, подброшу домой.
Дорогой, изредка поворачиваясь к Юрию, Солнцев говорил, что он вполне чувствует благие стремления молодого коммуниста истребить пережитки мгновенно. У одного бюрократа отобрал машину, другого пристыдил скульптурными изделиями из сырого хлеба, у третьего отнял дачу. Но такие методы опасны, вредны!
– Поработаешь в горкоме, снимем с тебя не одну стружку, толк будет.
«Уж что другое, а стружки снимать любит Тихон Тарасович… Эх, лишь бы самим собой быть, не подделываться, не лгать», – думал Юрий. Неподатливо, со стыдим признался он себе: побаивался этого старого хитрого человека. Ошибись, он постарается изувечить на всю жизнь.
«Наверно, не сработаюсь я с тобой», – подумал Юрий, молча слушая Солнцева и глядя на его припухлую порозовевшую щеку.
– Вот и в личной жизни ты действуешь безрассудно: пришел, увидел, победил. А вдруг наткнешься на гордую душу. Посмеется над твоим бурным натиском, да еще и сердцем остынет к тебе на всю жизнь! А? Чего молчишь? Говори, ведь не каждый день у нас душа нараспашку.
– Скажу, Тихон Тарасович. Давно хотелось по душам поговорить с вами. Понимаете, приехала девушка… И мне хочется верить: покончит с моей вольной холостой жизнью. Не помешаете?
– Не узнаю тебя, парень. Где твоя железная логика? Как могу помешать? Я женат.
– Помешать можете крепко. Только сейчас говорите ей все, что думаете обо мне. Ничего не скрывайте. Именно сейчас, пока она не моя жена. А если после – наживете во мне врага.
– Какой я тебе судья! Сам во грехах, аки пес нечестивый… Ну, так отчитывайся на заводе и впрягайся в горкомовский хомут. Придется тебе поработать под руководством старого сыча. Учись кое-чему, пока я жив…
XVIII
XIX
XX
XXI
– Пива повторить, – послышался голос Саввы.
После обеда отправились в заводоуправление.
Юрий думал об Иванове: «Воображает, узнал, как питается рабочий класс. Ты постой восемь часов у мартена, у горна, тогда ураганом сметешь свой обед. Знаю по себе этот зверский аппетит. А это дешевка, барское хождение в народ, один форс».
Вспомнил. Тихон Тарасович тоже, бывало, наденет ватник, треух натянет и айда простачком ходить по магазинам, ездить на трамваях. Обращается к продавщице: «Отпустите полкило макарон». Та отвечает: «Нет бумаги, не во что завернуть». А он настаивает. «Ладно, – сказала озорная девушка, – подставляйте шапку». Он подставил. А Веня Ясаков, покупавший четвертинку, сказал ему: «Э-э, гражданин-товарищ! Она тебе повидлу предложит в карман – ты тоже согласишься?» «Савве, Михаил Михалычу, инженеру незачем прикидываться переодетыми принцами, они знают жизнь на огляд и на ощупь, руками и боками чувствуют ее, – думал Юрий. – А эти форсуны напоминают французскую королеву: «Если у рабочих нет хлеба, почему не едят пирожное?»
В душе Юрия разрасталось злое недоумение: не знают или прикидываются незнающими? И много ли еще таких?
Вот он, Иванов, энтузиаст, только зашли в кабинет директора, патетически спросил Солнцева: «Какое впечатление о заводе? Скажите о людях, о наших славных людях!» А ведь сам не знает ни славных, ни дурных. Хорошо, что Тихон Тарасович смолчал, пожав плечами. Сел за директорский стол и, пронзая воздух пухлым пальцем, стал давать указания Савве быстрее механизировать труд, пошире развернуть движение за совмещение профессий. В итоге горком интересует одно: как можно больше высвободить людей в случае необходимости. Обстановка международная обостряется…
«Все эти указания Тихон Тарасович мог бы дать, не покидая своего кабинета», – думал Юрий.
Савва стал жаловаться: режут поставщики лома и чугуна, кредиты нужны. Плиты броневые надо делать тоньше и легче, прочнее. Геологам надо помочь остановить оползни.
Солнцев посветлел. Взмахом выцветших бровей погнал морщины по просторному лбу.
– Есть у бюро горкома мнение посадить Юрия Денисовича на промышленный отдел, – сказал он. – Хватка у тебя крепкая, вот и возьмешь в руки заводы, заставишь поставщиков поворачиваться. А?
«Шутит? Снимают под видом выдвижения?» – подумал Юрий.
– Посоветуюсь с родителями, – сказал он с усмешкой.
– Родители твои – люди уважаемые. Но распоряжается тобой партия, – с непреклонной решимостью сказал Солнцев, выходя из-за стола.
Солнцев много раз за свою жизнь наблюдал, как по-разному вели себя люди, когда их отстраняли, перемещали: благородное негодование, внезапное смирение, тупое непонимание, угрозы, трусливость, обещание исправиться и поумнеть, заискивание или облегченный вздох – хватит с меня, потяните эту лямку сами.
– И еще посоветуюсь с коммунистами завода, – сказал Юрии. – Освободят – встану к мартену.
– Подумай, Юрий, – сказал Солнцев и, помахав рукой у своего уха, вышел.
Юрий вышел следом за ним. Вот и лобастая допотопная машина, так похожая на своего хозяина. Устало, по-стариковски урчал ее мотор. За стеклом – оплывший профиль Солнцева.
– Садись, Юрий, подброшу домой.
Дорогой, изредка поворачиваясь к Юрию, Солнцев говорил, что он вполне чувствует благие стремления молодого коммуниста истребить пережитки мгновенно. У одного бюрократа отобрал машину, другого пристыдил скульптурными изделиями из сырого хлеба, у третьего отнял дачу. Но такие методы опасны, вредны!
– Поработаешь в горкоме, снимем с тебя не одну стружку, толк будет.
«Уж что другое, а стружки снимать любит Тихон Тарасович… Эх, лишь бы самим собой быть, не подделываться, не лгать», – думал Юрий. Неподатливо, со стыдим признался он себе: побаивался этого старого хитрого человека. Ошибись, он постарается изувечить на всю жизнь.
«Наверно, не сработаюсь я с тобой», – подумал Юрий, молча слушая Солнцева и глядя на его припухлую порозовевшую щеку.
– Вот и в личной жизни ты действуешь безрассудно: пришел, увидел, победил. А вдруг наткнешься на гордую душу. Посмеется над твоим бурным натиском, да еще и сердцем остынет к тебе на всю жизнь! А? Чего молчишь? Говори, ведь не каждый день у нас душа нараспашку.
– Скажу, Тихон Тарасович. Давно хотелось по душам поговорить с вами. Понимаете, приехала девушка… И мне хочется верить: покончит с моей вольной холостой жизнью. Не помешаете?
– Не узнаю тебя, парень. Где твоя железная логика? Как могу помешать? Я женат.
– Помешать можете крепко. Только сейчас говорите ей все, что думаете обо мне. Ничего не скрывайте. Именно сейчас, пока она не моя жена. А если после – наживете во мне врага.
– Какой я тебе судья! Сам во грехах, аки пес нечестивый… Ну, так отчитывайся на заводе и впрягайся в горкомовский хомут. Придется тебе поработать под руководством старого сыча. Учись кое-чему, пока я жив…
XVIII
Денис и Александр домой шли не обходным путем, через мост, а по берегу Алмазной, чтобы доставить удовольствие Жене, любившему встречать и перевозить их на лодке. Солнце катилось за высокие заводские трубы; тени деревьев, сгущаясь, перечеркивали дорогу.
Лавируя между тополей, затопленных по нижние сучки, на стрежень, где сливалась с Волгой тихая речушка Алмазная, выплыла лодка. На веслах сидел Женя. На высоком носу стоял лохматый Добряк, навострив уши, подозрительно всматриваясь в свое отражение в воде.
– А ведь по глупости может броситься в воду на свое отражение, – сказал Александр.
Но пес, увидев хозяев, радостно загавкал.
– Давайте вас, дедуня и Саня, покатаю, а? – попросил Женя. – Вон до той коряги – и домой. Хорошо, а? Все равно у бабани ужин не готов.
– Катай! – Денис махнул рукой.
Сдвинув шляпу на затылок, он сидел на корме за рулем, покуривая трубку, глядя поверх лопоухой головы Добряка на свой дом на полуострове, при слиянии Волги и Алмазной, у подножия высокого холма, зарастающего диким вишняком. По берегу, под старыми, седыми ветлами, обманчиво присмирели, будто уснули, рыбаки с удочками.
– Развлекаешься, Степаныч?
– Ага!
– Надо бы, Дениш, хармонь вжять, – посоветовал древний старик, кажется, лет сорок уже каждую весну сидевший в своем вытертом малахае у этого дуплистого дерева.
– С гармонью завтра, дядя Прохор. Заходи полднем гостевать! Шестьдесят стукнет этому дяде. – Денис постучал кулаком в свою грудь.
– Жележный ты! Говорят, Матвей приехал. Шхожу пошмотрю, какой он, Матвей-то. Давно не видал! Учил я его в штарые времена. А гоштевать нагряну, штенку худую перешагну – и шабаш! А правда, баяли, будто Шавва жаявилша?
– Правда.
Расталкивая желтоватые шапки пены, лодка пристала к камню в саду.
– Вот и покатал вас, дедуня, – сказал Женя.
– Спасибо, милый, спасибо. – Денис потрепал внука по голове.
Женя пытливо и тревожно посмотрел в его глаза.
– Евгений Константинович, можешь поздравить Сашу: опять крепкую сварил сталь, – сказал Денис.
А Саша вытащил из кармана стальную плитку, подарил Жене.
Женя опустил ее за пазуху, приятно чувствуя стальной холодок. К дому шел между дедом и Сашей, раскачивая их руки, тяжелые, как пудовые языки колоколов на древнем храме у Волги. Любил Женя эти пахнувшие железом руки, эту усталую, но твердую поступь деда, спокойное лицо Саши.
Из-за яблонь доносились оживленные голоса. За погребком дымилась маленькая печка – летняя кухня. Над трубой Юрий развешивал на бечевке рыбу. Любовь Андриановна возилась у плиты.
На скамейке сидел Матвей, говорил посмеиваясь:
– …Бисмарк считал, что политика есть искусство возможного, а Гитлер утверждает: политика – искусство невозможное делать возможным. – Увидав Дениса, Матвей улыбнулся, вставая с лавки. – Я, братуша, делюсь с Юрием своими впечатлениями о немцах.
– Ну и я послушаю.
– Тех, кто предлагает начать войну, как в четырнадцатом году, Гитлер считает глупыми, лишенными воображения. Они слепы к новому, барахтаются в паутине технических знаний. Созидающий «гений», то есть сам фюрер, стоит выше круга специалистов.
Денис, склонив голову, зевнул.
– Славный мой, ты устал. Отдохни, – сказала Любовь Андриановна.
– Верно, устал, – отозвался Денис.
Ужинали на веранде, не включая света. Матвей поигрывал выразительным баритоном:
– Риббентроп – изысканная вежливость. Красив. Любит фотографироваться с женой и дочками. Мне, старому холостяку, стыдно перед святым семьянином… Немцы уверены, что этот сверхдипломат – по меньшей мере Бисмарк. В Англии над ним иронизировали, называли Брикендропом, то есть постоянно попадающим впросак. – Матвей указал глазами на Лену и Сашу, спросил Дениса, уместно ли говорить при них о Германии.
– Кому другому, а Саше нужно знать, что такое дети и внуки Гуго Хейтеля. Скоро пойдет в армию…
Бабушка поцеловала Женю в макушку, и он понял, что его день кончился. Простился со всеми, потерся носом о щеку бабушки, поцеловал мать, помахал рукой Лене и ушел в светелку, огорченный тем, что не пришлось послушать Матвея Степановича.
Густели голубые сумерки над Волгой, над красноверхими домиками рабочих в белых садах. Женщины и дети копали грядки на огородах, жгли летошние, отжившие свое будылья подсолнухов, тыквенные плети.
Лавируя между тополей, затопленных по нижние сучки, на стрежень, где сливалась с Волгой тихая речушка Алмазная, выплыла лодка. На веслах сидел Женя. На высоком носу стоял лохматый Добряк, навострив уши, подозрительно всматриваясь в свое отражение в воде.
– А ведь по глупости может броситься в воду на свое отражение, – сказал Александр.
Но пес, увидев хозяев, радостно загавкал.
– Давайте вас, дедуня и Саня, покатаю, а? – попросил Женя. – Вон до той коряги – и домой. Хорошо, а? Все равно у бабани ужин не готов.
– Катай! – Денис махнул рукой.
Сдвинув шляпу на затылок, он сидел на корме за рулем, покуривая трубку, глядя поверх лопоухой головы Добряка на свой дом на полуострове, при слиянии Волги и Алмазной, у подножия высокого холма, зарастающего диким вишняком. По берегу, под старыми, седыми ветлами, обманчиво присмирели, будто уснули, рыбаки с удочками.
– Развлекаешься, Степаныч?
– Ага!
– Надо бы, Дениш, хармонь вжять, – посоветовал древний старик, кажется, лет сорок уже каждую весну сидевший в своем вытертом малахае у этого дуплистого дерева.
– С гармонью завтра, дядя Прохор. Заходи полднем гостевать! Шестьдесят стукнет этому дяде. – Денис постучал кулаком в свою грудь.
– Жележный ты! Говорят, Матвей приехал. Шхожу пошмотрю, какой он, Матвей-то. Давно не видал! Учил я его в штарые времена. А гоштевать нагряну, штенку худую перешагну – и шабаш! А правда, баяли, будто Шавва жаявилша?
– Правда.
Расталкивая желтоватые шапки пены, лодка пристала к камню в саду.
– Вот и покатал вас, дедуня, – сказал Женя.
– Спасибо, милый, спасибо. – Денис потрепал внука по голове.
Женя пытливо и тревожно посмотрел в его глаза.
– Евгений Константинович, можешь поздравить Сашу: опять крепкую сварил сталь, – сказал Денис.
А Саша вытащил из кармана стальную плитку, подарил Жене.
Женя опустил ее за пазуху, приятно чувствуя стальной холодок. К дому шел между дедом и Сашей, раскачивая их руки, тяжелые, как пудовые языки колоколов на древнем храме у Волги. Любил Женя эти пахнувшие железом руки, эту усталую, но твердую поступь деда, спокойное лицо Саши.
Из-за яблонь доносились оживленные голоса. За погребком дымилась маленькая печка – летняя кухня. Над трубой Юрий развешивал на бечевке рыбу. Любовь Андриановна возилась у плиты.
На скамейке сидел Матвей, говорил посмеиваясь:
– …Бисмарк считал, что политика есть искусство возможного, а Гитлер утверждает: политика – искусство невозможное делать возможным. – Увидав Дениса, Матвей улыбнулся, вставая с лавки. – Я, братуша, делюсь с Юрием своими впечатлениями о немцах.
– Ну и я послушаю.
– Тех, кто предлагает начать войну, как в четырнадцатом году, Гитлер считает глупыми, лишенными воображения. Они слепы к новому, барахтаются в паутине технических знаний. Созидающий «гений», то есть сам фюрер, стоит выше круга специалистов.
Денис, склонив голову, зевнул.
– Славный мой, ты устал. Отдохни, – сказала Любовь Андриановна.
– Верно, устал, – отозвался Денис.
Ужинали на веранде, не включая света. Матвей поигрывал выразительным баритоном:
– Риббентроп – изысканная вежливость. Красив. Любит фотографироваться с женой и дочками. Мне, старому холостяку, стыдно перед святым семьянином… Немцы уверены, что этот сверхдипломат – по меньшей мере Бисмарк. В Англии над ним иронизировали, называли Брикендропом, то есть постоянно попадающим впросак. – Матвей указал глазами на Лену и Сашу, спросил Дениса, уместно ли говорить при них о Германии.
– Кому другому, а Саше нужно знать, что такое дети и внуки Гуго Хейтеля. Скоро пойдет в армию…
Бабушка поцеловала Женю в макушку, и он понял, что его день кончился. Простился со всеми, потерся носом о щеку бабушки, поцеловал мать, помахал рукой Лене и ушел в светелку, огорченный тем, что не пришлось послушать Матвея Степановича.
Густели голубые сумерки над Волгой, над красноверхими домиками рабочих в белых садах. Женщины и дети копали грядки на огородах, жгли летошние, отжившие свое будылья подсолнухов, тыквенные плети.
XIX
Женя сделал нерадостное открытие: люди обманывают его, скрывая тревожные слухи об отце. Спросить прямо боялся: а вдруг да потупят глаза, заслонятся выдумкой! Ставить родных в неловкое положение было стыдно. Ночевал он в светелке один, Саша уехал на рыбалку. Внизу затихли голоса, погас свет. Только в комнате стариков о чем-то переговаривались, потом смолкли и там.
Положив голову на подоконник, Женя смотрел на Волгу. Суда окликали пристани, отражаясь в черной воде. Гудки настороженные, тревожные. Гирлянды огней уводили глаз все дальше вниз по реке, туда, где заводы, порт и дома сливались в бескрайный город. И совсем далеко, где-то за островом Степана Разина, плыли мохнато-лучистые огни. Вот так же было и прошлым летом. В такую же темную ночь шел он с отцом на катере, так же двигались по реке лучистые огни, и небо было заслонено тучами. И больно сжалось сердце при этом воспоминании. Огромное зарево над мартеновским цехом тревожило его воображение, и он представлял себе какие-то горы, похожие вон на те нависшие над степью тучи, и это была Испания, и в горах лежал отец, истекая кровью…
Заснул Женя на кровати Александра. Сквозь сон слышал взрыв грома, и ему казалось, что это орудийные раскаты где-то в горах Испании. Он бежал по темному лесу за отцом, а ноги не слушались. Орудия грохали и грохали. И так он потерял отца и горько плакал…
Проснулся на восходе солнца, ощупал мокрое лицо. Заревой ветерок повыдул тепло, светелка полнилась ядреной прохладой. Белой шерстью сползали туманы с песчаных островов. Звонко пробил склянки пожарный монитор. Ушла тревожная, с угрюмым громом ночь.
Он и теперь думал об отце, но думы были светлы, как это тихое, сияющее над рекой утро. Хорошо, что встал раньше всех! Руки сами собой, без усилия с его стороны, неторопливо делали привычное – пришивали пуговицы к «туристскому» костюму, сшитому бабаней Любой из отцовского кителя. Работал с увлечением, высунув кончик языка. Достал из-под кровати радиоприемник – около месяца мастерил втайне, чтобы сегодня подарить дедушке Денису. Коробку украсил перламутровыми ракушками, выточил из камня-известняка и приклеил к коробке буквы: «Дед, живи сто лет». И еще он думал о своей Испанке – так с недавних пор стал называть тетку Лену. Была она для него таинственна и прекрасна, как та далекая, за горами и морями страна, дочерью которой представлялась ему Лена. Неясные ласковые думы о ней цепко овладели его сердцем. Но об этом пока никто не знает, даже сама Лена. Прилетит отец и наверняка подтвердит, что сражался он за жизнь таких, как Лена…
– Эй, кто там из Крупновых не спит?
Женя высунулся из окна. Старик почтальон стоял в калитке перед Добряком, развалившимся поперек дорожки.
– Мальчик, прими телеграмму.
Женя проворно скользнул по лестнице вниз, на цыпочках прошмыгнул мимо столовой, где спала на раскладушке Испанка – Лена, выбежал во двор и, перепрыгнув через Добряка, подлетел к почтальону.
– От папы, да?
– Телеграмма правительственная. Распишись, малый. Деда булгачить не будем, пусть спит, воскресенье, чай. – Старик послюнявил карандаш.
– А я думал, от папы…
– Не задержу, сынок, коли будет от папы, не задержу. Где он, отец-то?
– В особой командировке.
– Тогда жди особое письмо, с особой маркой, – сказал почтальон уже с улицы.
Женя подошел к дверям маленькой комнатушки, в которой жил Матвей Степанович и которую дети называли дипломатической, вкладывая в это слово непонятный им самим умный и хитрый смысл. Дипломата в комнате не было, пахло табаком. Женя вышел в садик.
Ручной снегирь сел на голову Жене, покопался клювом в кудрях и снова улетел. Нечаянно задетые деревья роняли на шею и голову холодные капли. За кустами кто-то покашливал. Раздвинув сиреневые ветви, Женя увидел голую спину Матвея: вскапывал землю под яблоней; широкие лопатки шевелились под белой кожей. Дойдя до бровки, он воткнул лопату в землю, сорвал висевшую на ветке полосатую пижаму, накинул на плечи и закурил.
Женя не решался подойти к нему. Жизнь этого человека была необыкновенная, полная затаенного смысла. Необычным казалось даже то, как Матвей прихрамывал, как он сейчас сел на пень, облокотившись о колено, а из короткой трубка с белым костяным мундштуком потянулся дымок и, будто зацепившись за мокрую ветку яблони, таял над головой. Матвей размял на ладони комок чернозема, внимательно рассматривая его.
– Доброе утро, Матвей Степанович.
Матвей поднял голову, на раскрасневшемся лице удержалось выражение бесхитростного довольства, простодушного любопытства.
– Иди-ка сюда, Женя! Нынче я раньше тебя встал. Смотри, сколько вскопал, а? – Матвей указывал трубкой на взрытую землю. – Бабушка будет довольна.
Женя подал ему телеграмму, впился взглядом в лицо, ожидая необыкновенных действий или слов.
– Ну, Женя, собирай мне чемодан. Уезжаю.
– Куда, Матвей Степанович?
– Опять туда же, в Германию.
Женя жалел Матвея и завидовал ему. Ах, если бы он поехал! Вот он в Германии. Фашисты схватили его и бросили в тюрьму. Пытают, добиваясь от него какой-то очень важной тайны. Он не боится их, отвечает врагам спокойно, как это умеет Саша…
Женя изо всех сил пожимал руку Матвея. Тот крепко обнял его, потерся подбородком о его шею. Оба взялись за лопаты и начали копать грядки. Хорошо работалось Жене. Горели на сырой земле босые ноги, глубоко дышала грудь. Приятен был соленый пот, катившийся по лицу. Из-под взмокших, прилипших ко лбу волос Женя поглядывал изредка на Матвея, не отставая от него, проворно переворачивал наизнанку блестевшую на срезе жирную землю. Обрадовался, когда Матвей, пятясь, дошел до бровки и остановился, упершись спиной в куст.
– Баста, Женя! Гуляем сегодня! Дедушка встанет, поздравим с днем рождения… – сказался. – Разбудим Саню – в кустах спит.
У кромки берега, под ивой, на рваной фуфайке, сунув кулак под голову, спал Александр. Солнце припекало щеку Сани. Он повернулся на другой бок, подтянул к животу коленки, но вдруг затаил дыхание, выгнулся, как пружина, быстро сел, потягиваясь и широко, всласть позевывая. От ивы сползала в воду бечева, то натягиваясь, то ослабевая.
– А на веревке-то что у тебя? – спросил Женя.
Александр потянул бечеву, и из воды высунулась огромная сизовато-черная голова осетра. Бечева вжинькнула; осетр, буруня воду, зарылся в глубину.
– Куда тебе такой зверь? Запрягать, что ли? – спросил Матвей.
– Вас угощать, Матвей Степанович.
– Не придется мне кушать твоего осетра, Саня. Уезжаю, – сказал Матвей. – А на чужбине, брат, и собака тоскует.
Женя горячо подхватил:
– Понимаешь, Саша, ведь Матвею Степановичу с кем придется бороться? С Гитлером!
– Поезжайте, дядя Матвей, поезжайте, авось Гитлер хвост подожмет и лапки кверху, – спокойно отозвался Александр, сосредоточенно счищая с пальцев рыбью Чешую.
Матвей, смеясь, сграбастал Александра и Женю, оперся о их плечи, и все трое долго глядели на бело-розовый разлив садов, на перекипавшую золотом Волгу, на синюю за рекой степь.
– Если бы знал, что завтра уезжаете, не ловил бы осетра, – сказал Александр, помолчал и вдруг приказал Жене: – Оповести соседский молодняк: мол, после завтрака на катере пойдем. Ну, и сбегай к Холодовым, кликни Марфу.
Оповестив соседских ребятишек, Женя, подпрыгивая то на правой, то на левой ноге, забежал в свой двор. На крылечке Лена в праздничном платье торопливо взбивала желтую пену своих волос.
– Женька! Где тебя лихоманка носит? – напустилась она на племянника. – Опоздал! Я уже подарила папе кисет. Мама сшила полотняный пиджак, повесила на стул ночью, папа проснулся и очень-очень удивился. Он ведь совсем не догадывался, что мы готовились ко дню его рождения. Дядя Матвей сочинил поздравление в виде какой-то ноты. Смешно! За уши тянули папу и приговаривали: «Живи столько, еще полстолько да четверть столько». Сашка подарил страшную рыбу на цепи. Но папа сказал: отпусти на волю. Иди дари…
Женя взял в светелке приемник, спустился в столовую. Там было шумно, весело. Бабушка одергивала на Денисе полотняный костюм, а Денис целовал ее.
Юрий, Александр и Светлана подносили свои подарки – кто книжку, кто палехскую коробку.
– Спасибо, спасибо, – говорил Денис, принимая подарки. – Ну, а лучше всех одарит нас Света: внука или внучку принесет в дом. Это, брат, веселее всего, надежнее и прочнее.
И вдруг Женя услыхал тоскливый голос матери:
– Опять нет письма… А ведь почтальон-то приходил…
Положив голову на подоконник, Женя смотрел на Волгу. Суда окликали пристани, отражаясь в черной воде. Гудки настороженные, тревожные. Гирлянды огней уводили глаз все дальше вниз по реке, туда, где заводы, порт и дома сливались в бескрайный город. И совсем далеко, где-то за островом Степана Разина, плыли мохнато-лучистые огни. Вот так же было и прошлым летом. В такую же темную ночь шел он с отцом на катере, так же двигались по реке лучистые огни, и небо было заслонено тучами. И больно сжалось сердце при этом воспоминании. Огромное зарево над мартеновским цехом тревожило его воображение, и он представлял себе какие-то горы, похожие вон на те нависшие над степью тучи, и это была Испания, и в горах лежал отец, истекая кровью…
Заснул Женя на кровати Александра. Сквозь сон слышал взрыв грома, и ему казалось, что это орудийные раскаты где-то в горах Испании. Он бежал по темному лесу за отцом, а ноги не слушались. Орудия грохали и грохали. И так он потерял отца и горько плакал…
Проснулся на восходе солнца, ощупал мокрое лицо. Заревой ветерок повыдул тепло, светелка полнилась ядреной прохладой. Белой шерстью сползали туманы с песчаных островов. Звонко пробил склянки пожарный монитор. Ушла тревожная, с угрюмым громом ночь.
Он и теперь думал об отце, но думы были светлы, как это тихое, сияющее над рекой утро. Хорошо, что встал раньше всех! Руки сами собой, без усилия с его стороны, неторопливо делали привычное – пришивали пуговицы к «туристскому» костюму, сшитому бабаней Любой из отцовского кителя. Работал с увлечением, высунув кончик языка. Достал из-под кровати радиоприемник – около месяца мастерил втайне, чтобы сегодня подарить дедушке Денису. Коробку украсил перламутровыми ракушками, выточил из камня-известняка и приклеил к коробке буквы: «Дед, живи сто лет». И еще он думал о своей Испанке – так с недавних пор стал называть тетку Лену. Была она для него таинственна и прекрасна, как та далекая, за горами и морями страна, дочерью которой представлялась ему Лена. Неясные ласковые думы о ней цепко овладели его сердцем. Но об этом пока никто не знает, даже сама Лена. Прилетит отец и наверняка подтвердит, что сражался он за жизнь таких, как Лена…
– Эй, кто там из Крупновых не спит?
Женя высунулся из окна. Старик почтальон стоял в калитке перед Добряком, развалившимся поперек дорожки.
– Мальчик, прими телеграмму.
Женя проворно скользнул по лестнице вниз, на цыпочках прошмыгнул мимо столовой, где спала на раскладушке Испанка – Лена, выбежал во двор и, перепрыгнув через Добряка, подлетел к почтальону.
– От папы, да?
– Телеграмма правительственная. Распишись, малый. Деда булгачить не будем, пусть спит, воскресенье, чай. – Старик послюнявил карандаш.
– А я думал, от папы…
– Не задержу, сынок, коли будет от папы, не задержу. Где он, отец-то?
– В особой командировке.
– Тогда жди особое письмо, с особой маркой, – сказал почтальон уже с улицы.
Женя подошел к дверям маленькой комнатушки, в которой жил Матвей Степанович и которую дети называли дипломатической, вкладывая в это слово непонятный им самим умный и хитрый смысл. Дипломата в комнате не было, пахло табаком. Женя вышел в садик.
Ручной снегирь сел на голову Жене, покопался клювом в кудрях и снова улетел. Нечаянно задетые деревья роняли на шею и голову холодные капли. За кустами кто-то покашливал. Раздвинув сиреневые ветви, Женя увидел голую спину Матвея: вскапывал землю под яблоней; широкие лопатки шевелились под белой кожей. Дойдя до бровки, он воткнул лопату в землю, сорвал висевшую на ветке полосатую пижаму, накинул на плечи и закурил.
Женя не решался подойти к нему. Жизнь этого человека была необыкновенная, полная затаенного смысла. Необычным казалось даже то, как Матвей прихрамывал, как он сейчас сел на пень, облокотившись о колено, а из короткой трубка с белым костяным мундштуком потянулся дымок и, будто зацепившись за мокрую ветку яблони, таял над головой. Матвей размял на ладони комок чернозема, внимательно рассматривая его.
– Доброе утро, Матвей Степанович.
Матвей поднял голову, на раскрасневшемся лице удержалось выражение бесхитростного довольства, простодушного любопытства.
– Иди-ка сюда, Женя! Нынче я раньше тебя встал. Смотри, сколько вскопал, а? – Матвей указывал трубкой на взрытую землю. – Бабушка будет довольна.
Женя подал ему телеграмму, впился взглядом в лицо, ожидая необыкновенных действий или слов.
– Ну, Женя, собирай мне чемодан. Уезжаю.
– Куда, Матвей Степанович?
– Опять туда же, в Германию.
Женя жалел Матвея и завидовал ему. Ах, если бы он поехал! Вот он в Германии. Фашисты схватили его и бросили в тюрьму. Пытают, добиваясь от него какой-то очень важной тайны. Он не боится их, отвечает врагам спокойно, как это умеет Саша…
Женя изо всех сил пожимал руку Матвея. Тот крепко обнял его, потерся подбородком о его шею. Оба взялись за лопаты и начали копать грядки. Хорошо работалось Жене. Горели на сырой земле босые ноги, глубоко дышала грудь. Приятен был соленый пот, катившийся по лицу. Из-под взмокших, прилипших ко лбу волос Женя поглядывал изредка на Матвея, не отставая от него, проворно переворачивал наизнанку блестевшую на срезе жирную землю. Обрадовался, когда Матвей, пятясь, дошел до бровки и остановился, упершись спиной в куст.
– Баста, Женя! Гуляем сегодня! Дедушка встанет, поздравим с днем рождения… – сказался. – Разбудим Саню – в кустах спит.
У кромки берега, под ивой, на рваной фуфайке, сунув кулак под голову, спал Александр. Солнце припекало щеку Сани. Он повернулся на другой бок, подтянул к животу коленки, но вдруг затаил дыхание, выгнулся, как пружина, быстро сел, потягиваясь и широко, всласть позевывая. От ивы сползала в воду бечева, то натягиваясь, то ослабевая.
– А на веревке-то что у тебя? – спросил Женя.
Александр потянул бечеву, и из воды высунулась огромная сизовато-черная голова осетра. Бечева вжинькнула; осетр, буруня воду, зарылся в глубину.
– Куда тебе такой зверь? Запрягать, что ли? – спросил Матвей.
– Вас угощать, Матвей Степанович.
– Не придется мне кушать твоего осетра, Саня. Уезжаю, – сказал Матвей. – А на чужбине, брат, и собака тоскует.
Женя горячо подхватил:
– Понимаешь, Саша, ведь Матвею Степановичу с кем придется бороться? С Гитлером!
– Поезжайте, дядя Матвей, поезжайте, авось Гитлер хвост подожмет и лапки кверху, – спокойно отозвался Александр, сосредоточенно счищая с пальцев рыбью Чешую.
Матвей, смеясь, сграбастал Александра и Женю, оперся о их плечи, и все трое долго глядели на бело-розовый разлив садов, на перекипавшую золотом Волгу, на синюю за рекой степь.
– Если бы знал, что завтра уезжаете, не ловил бы осетра, – сказал Александр, помолчал и вдруг приказал Жене: – Оповести соседский молодняк: мол, после завтрака на катере пойдем. Ну, и сбегай к Холодовым, кликни Марфу.
Оповестив соседских ребятишек, Женя, подпрыгивая то на правой, то на левой ноге, забежал в свой двор. На крылечке Лена в праздничном платье торопливо взбивала желтую пену своих волос.
– Женька! Где тебя лихоманка носит? – напустилась она на племянника. – Опоздал! Я уже подарила папе кисет. Мама сшила полотняный пиджак, повесила на стул ночью, папа проснулся и очень-очень удивился. Он ведь совсем не догадывался, что мы готовились ко дню его рождения. Дядя Матвей сочинил поздравление в виде какой-то ноты. Смешно! За уши тянули папу и приговаривали: «Живи столько, еще полстолько да четверть столько». Сашка подарил страшную рыбу на цепи. Но папа сказал: отпусти на волю. Иди дари…
Женя взял в светелке приемник, спустился в столовую. Там было шумно, весело. Бабушка одергивала на Денисе полотняный костюм, а Денис целовал ее.
Юрий, Александр и Светлана подносили свои подарки – кто книжку, кто палехскую коробку.
– Спасибо, спасибо, – говорил Денис, принимая подарки. – Ну, а лучше всех одарит нас Света: внука или внучку принесет в дом. Это, брат, веселее всего, надежнее и прочнее.
И вдруг Женя услыхал тоскливый голос матери:
– Опять нет письма… А ведь почтальон-то приходил…
XX
Застегивая фланелевую куртку в пятнах машинного масла, Александр зашагал к Волге. Оттуда доносились голоса и смех. По берегу на россыпи гальки бегали ребятишки. Марфа Холодова, повязав голову косынкой, зажав коленями подол яркого сарафана, стояла в воде, привязывая лодку к катеру. Вот она вскочила на катер, свесила ноги за борт. Волны качали желтые пятна солнца, блики таяли на крепких, сильных ногах.
– Санек, где ты пропадаешь? – певуче спросила Марфа. – Вот тебе за это! – Срывая рукой гребешки волн, она брызгала в лицо Александра.
Не отворачиваясь, он подошел к ней, заглянул в глаза.
– Ты чего? – Марфа нахмурилась, закусила сердечко верхней губы, поправила стеклянного мотылька на вырезе у груди. Мотылек удачно подобран под цвет янтарно-карих косящих глаз.
– Хотел тебя в Волгу кинуть, чтобы не баловалась.
– В Волгу-то надо бросить тебя, да не так, а с камнем на шее!
– За что?
– Знаешь, за что! А коль забыл, напомню. Иди Рэма Солнцева спроси.
– Вот что… Со мной на катере останутся только малыши. Ты сядешь с барышнями в лодку, а то без тебя они за борт сыграют, как пить дать.
– Чего ты расшумелся-то? Александр Денисович, а если мне хочется с тобой, а? – Марфа улыбнулась слегка косящими глазами. – Можно?
– Нельзя. И так братка Юра смеется надо мной… А Рэм грозится избить из-за тебя, Марфа Агафоновна.
– Ну тогда перенеси меня на лодку. – Марфа протянула руки, повалилась на плечо Александра.
Пока нес, приседая, до шлюпки, кроме беспокойных улыбчивых глаз да полуоткрытых губ ее, ничего не видел.
«Надо бы взять на катер, посадить рядом с собой», – подумал он, сердито оглядываясь.
В кустах вишни взмыл звонкий детский смех. Раздвигая ветви, на берег выбежали Женя и Лена. Лена не удержалась, оступилась одной ногой в воду и еще громче засмеялась, но, увидев брата, вдруг умолкла, серьезно посмотрела на него исподлобья.
– Боднуть хочешь меня? – спросил Александр.
– Ленка, тарань ты копченая, иди к нам на лодку, – позвала Марфа.
– Нет, нет, мы вместе с тобой на катере! – всполошился Женя, удерживая Лену за руку. – Марфа Агафоновна, зачем вы так ее обзываете?
– Копченая она и есть… Ну, ну, не сердись, Женя! Лучше твоей Лены нет никого.
Александр подхватил одной рукой племянника, другой – сестру, перенес на катер. Там уже сидели соседские подростки. А когда легли на прямой курс, дробя волны, он на мгновение ласково прижал к груди Женю и Лену, спутал их волосы, светлые, мягкие.
– Садитесь за руль, управляйте по очереди, – сказал он сухо и, всматриваясь в далекую темную точку, добавил, лениво позевывая: – Подрастешь, Женя, подарю катер.
– Какой ты… хороший! – воскликнул Женя. – Назовем катер «Гренадой», а?
– По мне, хоть «Дон-Кихотом» называй.
Проплывали крутые берега в белых озерах цветущих садов. Горделиво выпятив острую грудь, шел навстречу сторожевой катер, а за ним катились к берегам косые атласные волны, поблескивая под весенним солнцем.
Александр заглушил мотор, катер впритирку подвалил к деревянным мосткам. Сошли на землю. Под ногами хрустела меловая галька, молочно белела у берега пенистая кайма.
– Вы меня не подождали, но я от вас не отстал, я ехал в машине директора театра, – услыхал Женя бойкий, развязный голос.
Подросток лет пятнадцати в черной вельветовой куртке и желтых ботинках стоял у клумбы цветов. Это был новый знакомый Лены.
– Откуда ты взялся, артист? – спросил Александр. – Или не понравилось на курорте?
– Не понравилось, – нисколько не смущаясь враждебностью Александра, сказал паренек. – Мы с мамашей Первое мая встречали в Москве.
Лена, приоткрыв рот, смотрела на него с каким-то странным удивлением и восторгом, потом спросила:
– А ты на Красной площади был?
– Разумеется, был. С приятелем моего отчима. Я стоял на правой трибуне и видел парад войск. В кинохронику засняли.
– И ты все-все видел? – спросила Лена.
– Тебе, Ленок, все расскажу. Идем!
– Санек, где ты пропадаешь? – певуче спросила Марфа. – Вот тебе за это! – Срывая рукой гребешки волн, она брызгала в лицо Александра.
Не отворачиваясь, он подошел к ней, заглянул в глаза.
– Ты чего? – Марфа нахмурилась, закусила сердечко верхней губы, поправила стеклянного мотылька на вырезе у груди. Мотылек удачно подобран под цвет янтарно-карих косящих глаз.
– Хотел тебя в Волгу кинуть, чтобы не баловалась.
– В Волгу-то надо бросить тебя, да не так, а с камнем на шее!
– За что?
– Знаешь, за что! А коль забыл, напомню. Иди Рэма Солнцева спроси.
– Вот что… Со мной на катере останутся только малыши. Ты сядешь с барышнями в лодку, а то без тебя они за борт сыграют, как пить дать.
– Чего ты расшумелся-то? Александр Денисович, а если мне хочется с тобой, а? – Марфа улыбнулась слегка косящими глазами. – Можно?
– Нельзя. И так братка Юра смеется надо мной… А Рэм грозится избить из-за тебя, Марфа Агафоновна.
– Ну тогда перенеси меня на лодку. – Марфа протянула руки, повалилась на плечо Александра.
Пока нес, приседая, до шлюпки, кроме беспокойных улыбчивых глаз да полуоткрытых губ ее, ничего не видел.
«Надо бы взять на катер, посадить рядом с собой», – подумал он, сердито оглядываясь.
В кустах вишни взмыл звонкий детский смех. Раздвигая ветви, на берег выбежали Женя и Лена. Лена не удержалась, оступилась одной ногой в воду и еще громче засмеялась, но, увидев брата, вдруг умолкла, серьезно посмотрела на него исподлобья.
– Боднуть хочешь меня? – спросил Александр.
– Ленка, тарань ты копченая, иди к нам на лодку, – позвала Марфа.
– Нет, нет, мы вместе с тобой на катере! – всполошился Женя, удерживая Лену за руку. – Марфа Агафоновна, зачем вы так ее обзываете?
– Копченая она и есть… Ну, ну, не сердись, Женя! Лучше твоей Лены нет никого.
Александр подхватил одной рукой племянника, другой – сестру, перенес на катер. Там уже сидели соседские подростки. А когда легли на прямой курс, дробя волны, он на мгновение ласково прижал к груди Женю и Лену, спутал их волосы, светлые, мягкие.
– Садитесь за руль, управляйте по очереди, – сказал он сухо и, всматриваясь в далекую темную точку, добавил, лениво позевывая: – Подрастешь, Женя, подарю катер.
– Какой ты… хороший! – воскликнул Женя. – Назовем катер «Гренадой», а?
– По мне, хоть «Дон-Кихотом» называй.
Проплывали крутые берега в белых озерах цветущих садов. Горделиво выпятив острую грудь, шел навстречу сторожевой катер, а за ним катились к берегам косые атласные волны, поблескивая под весенним солнцем.
Александр заглушил мотор, катер впритирку подвалил к деревянным мосткам. Сошли на землю. Под ногами хрустела меловая галька, молочно белела у берега пенистая кайма.
– Вы меня не подождали, но я от вас не отстал, я ехал в машине директора театра, – услыхал Женя бойкий, развязный голос.
Подросток лет пятнадцати в черной вельветовой куртке и желтых ботинках стоял у клумбы цветов. Это был новый знакомый Лены.
– Откуда ты взялся, артист? – спросил Александр. – Или не понравилось на курорте?
– Не понравилось, – нисколько не смущаясь враждебностью Александра, сказал паренек. – Мы с мамашей Первое мая встречали в Москве.
Лена, приоткрыв рот, смотрела на него с каким-то странным удивлением и восторгом, потом спросила:
– А ты на Красной площади был?
– Разумеется, был. С приятелем моего отчима. Я стоял на правой трибуне и видел парад войск. В кинохронику засняли.
– И ты все-все видел? – спросила Лена.
– Тебе, Ленок, все расскажу. Идем!
XXI
Искрой на ветру погасло радостное настроение Жени. Этот мальчишка отравлял ему жизнь то навязчивой дружбой, то угрозами. Хотел Женя пожаловаться Александру, но стыд за свою беспомощность обрубая желания, как топор молодые ветви. Зачем только давеча позвал паренька на катер и… даже проговорился насчет Испанки?.. Женя весь трепетал в предчувствии чего-то опасного и злого.
Ватага мальчишек и девчонок, пройдя парк, очутилась в густом старом лесу.
Перебираясь через овражек, пахнувший грибной сыростью, дети аукались, свистели, подражая птицам. Все разулись, сняли куртки, сложили около дуплистой липы.
– Евгений Крупнов, ты будешь моим адъютантом. Охраняй дупло! – приказал знакомый Лены. Он с шиком зажег о подошву спичку, закурил и, кашляя сухо, предупредил: – Не вздумай увязываться за Ленкой!
На зеленой поляне началась игра в пятнашки. То парнишка, то девчонка приглашали Женю, но он не сходил с поста. Он отлично понимал, что часовым его поставили в насмешку возле этого дупла. Но, решив до конца испить горечь унижения, он по-солдатски стоял, тупо глядя мимо товарищей. Закипала обида в сердце и еще какое-то тягостное чувство. Украдкой следил за Испанкой: играла в паре со своим новым другом, и никто из ребят и девчонок не мог разлучить их. Улетала от разлучников с быстротой ласточки, прыгала через кочки, соединялась руками с пареньком и возвращалась на место очень довольная и веселая. Два раза, пробегая мимо Жени, она останавливалась на секунду перед ним и, как будто не видя его, не замечая вздрагивающих губ, улыбалась сияющими, ошалело-радостными глазами и снова летела навстречу этому черномазому.
После пятнашек началась игра в черную палку. А черномазый подошел к Жене и, давясь смехом, хватаясь за живот, едва выговаривал:
– Чудак ты… Х-ха! С чего Ленку Испанкой назвал? Испанки черные, а эта… Ха-ха… Из Крупновых испанцы – как из меня негр! Она же смеется над тобой, выдумщиком… Ведь это о Крупновых поется: «Есть на Во-о-лге рыжий плотник».
Женя молчал, страшась того тягостного и злобного чувства, которое никогда до этого не просыпалось в душе…
Цепляясь за ветки орешника, Женя полез на крутую гору. Из-под ног сыпалась земля, он подтягивался на руках, лез все выше и выше. И когда за высокой зеленой стеной леса угасли голоса ребят, свернулся под старым дубом, положил голову на толстый корень.
Шумит листвой вечно беспокойная осинка, а он воображает, будто утонул, лежит на две светлой реки и видит через воду, как через стекло, и людей, бегающих по берегу, и вот эту кручу в родниковых слезах, и островок неба, извилисто окаймленный вершинами деревьев. Люди горюют о нем. А вернувшийся из Испании отец спрашивает: «И как это вы не уберегли парня?» Кто-то отвечает: «Он утонул потому, что очень любил, а его не любили, обижали и обманывали…»
Ласковый голос тихо позвал:
– Женя!
Над ним низко склонилась его Испанка. Ее ясные серые глаза на узком лице казались невероятно большими.
– Ты плачешь? Что с тобой?
Женя молчал. Всегда он вот такой непонятный: то неукротимо весел и игрив, то плотно смыкает губы. До двух лет не говорил, и его любя называли Немтырем. Понимал же, кажется, все, что ни скажи. Если кто неприветливо смотрел на него, мальчик протестующе мычал. Очень любил тихие напевные мелодии, не выносил резких звуков. Редкостное сочетание белокурых кудрей с темными глазами, глубокими и задумчивыми, удивляло Лену. Она жалела племянника, и теперь ей было обидно, что он скрывал от нее какую-то невеселую тайну.
Ватага мальчишек и девчонок, пройдя парк, очутилась в густом старом лесу.
Перебираясь через овражек, пахнувший грибной сыростью, дети аукались, свистели, подражая птицам. Все разулись, сняли куртки, сложили около дуплистой липы.
– Евгений Крупнов, ты будешь моим адъютантом. Охраняй дупло! – приказал знакомый Лены. Он с шиком зажег о подошву спичку, закурил и, кашляя сухо, предупредил: – Не вздумай увязываться за Ленкой!
На зеленой поляне началась игра в пятнашки. То парнишка, то девчонка приглашали Женю, но он не сходил с поста. Он отлично понимал, что часовым его поставили в насмешку возле этого дупла. Но, решив до конца испить горечь унижения, он по-солдатски стоял, тупо глядя мимо товарищей. Закипала обида в сердце и еще какое-то тягостное чувство. Украдкой следил за Испанкой: играла в паре со своим новым другом, и никто из ребят и девчонок не мог разлучить их. Улетала от разлучников с быстротой ласточки, прыгала через кочки, соединялась руками с пареньком и возвращалась на место очень довольная и веселая. Два раза, пробегая мимо Жени, она останавливалась на секунду перед ним и, как будто не видя его, не замечая вздрагивающих губ, улыбалась сияющими, ошалело-радостными глазами и снова летела навстречу этому черномазому.
После пятнашек началась игра в черную палку. А черномазый подошел к Жене и, давясь смехом, хватаясь за живот, едва выговаривал:
– Чудак ты… Х-ха! С чего Ленку Испанкой назвал? Испанки черные, а эта… Ха-ха… Из Крупновых испанцы – как из меня негр! Она же смеется над тобой, выдумщиком… Ведь это о Крупновых поется: «Есть на Во-о-лге рыжий плотник».
Женя молчал, страшась того тягостного и злобного чувства, которое никогда до этого не просыпалось в душе…
Цепляясь за ветки орешника, Женя полез на крутую гору. Из-под ног сыпалась земля, он подтягивался на руках, лез все выше и выше. И когда за высокой зеленой стеной леса угасли голоса ребят, свернулся под старым дубом, положил голову на толстый корень.
Шумит листвой вечно беспокойная осинка, а он воображает, будто утонул, лежит на две светлой реки и видит через воду, как через стекло, и людей, бегающих по берегу, и вот эту кручу в родниковых слезах, и островок неба, извилисто окаймленный вершинами деревьев. Люди горюют о нем. А вернувшийся из Испании отец спрашивает: «И как это вы не уберегли парня?» Кто-то отвечает: «Он утонул потому, что очень любил, а его не любили, обижали и обманывали…»
Ласковый голос тихо позвал:
– Женя!
Над ним низко склонилась его Испанка. Ее ясные серые глаза на узком лице казались невероятно большими.
– Ты плачешь? Что с тобой?
Женя молчал. Всегда он вот такой непонятный: то неукротимо весел и игрив, то плотно смыкает губы. До двух лет не говорил, и его любя называли Немтырем. Понимал же, кажется, все, что ни скажи. Если кто неприветливо смотрел на него, мальчик протестующе мычал. Очень любил тихие напевные мелодии, не выносил резких звуков. Редкостное сочетание белокурых кудрей с темными глазами, глубокими и задумчивыми, удивляло Лену. Она жалела племянника, и теперь ей было обидно, что он скрывал от нее какую-то невеселую тайну.