Страница:
Женя, краснея, чуть не заикаясь, упрашивал свою новую учительницу, Веру Петровну, выпить за то, что он думает. Вера встала, взяла его под руку (он был вровень с ней), спросила тихо:
– О чем думаешь, Женя?
– Я… Вы круглая сирота, а я полукруглый. Люблю Мишу и люблю вас. И Лену. И мечтаю, чтобы все жили вот так вместе в нашем доме. И чтобы Саша и Федя.
Зашел почтальон, закуржавевший от мороза, сорвал с усов сосульки, красной окоченевшей рукой взял стопку и ловко плеснул водку в круглый, как у сазана, рот.
– Расписывайся, Денис Степанович, за телеграмму от самого Матвея! Как он там, в Германии с Гитлером-то? – говорил он, прожевывая старыми зубами колбасу. – А это письмо военное. Елене… Кто из вас тут Елена Прекрасная на сегодняшний день? – он окинул взглядом Веру, Лену. – Обе царевны! – Старик вдруг заговорил с воскресшей греховностью: – Бывалоча, писали и нам… присылали… Теперь что? Налей еще, Любовь Андриановна.
– Читай, читай до конца! – требовал отец от Лены. – Чего прячешь за спину-то? У Сани нет от нас секретов.
Лена обняла Веру, и они обе улетели в комнату родителей.
– Верка! Ты догадалась, да?
– Я почувствовала… Ну, давай же! Нет, нет, сейчас не буду читать, даю тебе слово, Леночка, у меня хватит выдержки, ты еще не знаешь, какая я волевая… – бормотала Вера. Но едва записка попала в ее руки, Вера выбежала во двор. При тускло сочившемся из заиндевелого окна свете прочитала: в короткой записке Александр называл ее «дорогим товарищем Верой».
От этого простого, сдержанного письма она размякла – так бывало в пору сиротского детства, когда кто-нибудь ненароком жалел ее. Прижала письмо к глазам. Дрожь била ее, когда она вошла в теплый дом.
– Эх, Лена, не хочется в театр! Мне хорошо, и никуда бы не ушла, – сказала Вера.
Но Лена набросила на нее пальто с барашковым воротником, и они вышли на улицу.
Подъезд театра расцвечен разноцветными лампочками. Толпилась молодежь, подъезжали автобусы и машины, привозившие девушек и парней из заводских районов.
Играл в зале духовой оркестр. У входа в фойе стоял медведь, приветливо покачивая добродушной головой, проверял пригласительные билеты. Фойе декорировано под пещеру. Здесь ходили разнообразные ряженые, и только краснощекая буфетчица странно выделялась своим человеческим лицом среди их фантастических масок.
Вера нарядилась Снегурочкой, Лена – Джульеттой. Поднялись в фойе второго этажа. Яркий свет ламп множился в зеркалах. Праздничный гул голосов, теплый воздух, пропитанный духами, люди в разнообразных костюмах героев мировой литературы, сказок и легенд – все призывало к беззаботности и веселью.
За ними увязались два парня. Лена кокетничала, смеялась, раздувая ноздри. Веру же напугало упорное ухаживание ее партнера по танцам, и она позвала подругу домой.
– Эх, домоседка! Иди одна, – ответила Лена.
Вера сдала костюм, вышла из театра. Она скорее испугалась, чем удивилась, когда, проехав на автобусе и сойдя на остановке, увидела парня.
– А, Снегурочка! Нам с вами по пути.
И он шел рядом с ней вдоль Волги, болтая о вечере. Она все больше удивлялась и пугалась, почему он увязался за ней. Вот и крупновский дом, ярко светятся окна в столовой. Вера свернула к калитке, быстро пошла к крыльцу, чувствуя спиной, что парень стоит и смотрит на нее. Суматошно постучалась в двери. Сени открыл Денис, пахло от него теплом и вином.
– А где наша прыгалка? – спросил он, пропуская Веру в сени. – А это кто там стоит?
– Денис Степанович, это я, ваш подручный. Шел домой, услышал ваш голос, думаю, дай поздравлю.
– Эх, парень, да ты, видно, крепко отпраздновал, с дороги сбился, дом-то твой совсем на другом конце.
Вере приятно было, что Денис упрекнул ее: «Бегаете по одной!» – и что потом, обняв тяжелыми руками, ввел в дом и снял с нее пальто.
– …Разве я могу связывать свою жизнь с кем бы то ни было, если сам не знаю, каким выйду из душевной перетряски? – услыхала Вера голос Михаила.
– Ну, вот видишь, Любовь Андриановна! – загудел набатный голос Макара Ясакова. – Кто в таком деле корни-то? Девка и парень. А мы листья. Соединятся корни – листва охотно пошумит на свадьбе.
Вера зашла в столовую. Юрий и Агафон Холодов о чем-то спорили. Марфа, еще больше раздобревшая после родов, накладывала в тарелки пельмени, поглядывая на Михаила сияющими глазами; он хмурился.
XV
XVI
XVII
– О чем думаешь, Женя?
– Я… Вы круглая сирота, а я полукруглый. Люблю Мишу и люблю вас. И Лену. И мечтаю, чтобы все жили вот так вместе в нашем доме. И чтобы Саша и Федя.
Зашел почтальон, закуржавевший от мороза, сорвал с усов сосульки, красной окоченевшей рукой взял стопку и ловко плеснул водку в круглый, как у сазана, рот.
– Расписывайся, Денис Степанович, за телеграмму от самого Матвея! Как он там, в Германии с Гитлером-то? – говорил он, прожевывая старыми зубами колбасу. – А это письмо военное. Елене… Кто из вас тут Елена Прекрасная на сегодняшний день? – он окинул взглядом Веру, Лену. – Обе царевны! – Старик вдруг заговорил с воскресшей греховностью: – Бывалоча, писали и нам… присылали… Теперь что? Налей еще, Любовь Андриановна.
– Читай, читай до конца! – требовал отец от Лены. – Чего прячешь за спину-то? У Сани нет от нас секретов.
Лена обняла Веру, и они обе улетели в комнату родителей.
– Верка! Ты догадалась, да?
– Я почувствовала… Ну, давай же! Нет, нет, сейчас не буду читать, даю тебе слово, Леночка, у меня хватит выдержки, ты еще не знаешь, какая я волевая… – бормотала Вера. Но едва записка попала в ее руки, Вера выбежала во двор. При тускло сочившемся из заиндевелого окна свете прочитала: в короткой записке Александр называл ее «дорогим товарищем Верой».
От этого простого, сдержанного письма она размякла – так бывало в пору сиротского детства, когда кто-нибудь ненароком жалел ее. Прижала письмо к глазам. Дрожь била ее, когда она вошла в теплый дом.
– Эх, Лена, не хочется в театр! Мне хорошо, и никуда бы не ушла, – сказала Вера.
Но Лена набросила на нее пальто с барашковым воротником, и они вышли на улицу.
Подъезд театра расцвечен разноцветными лампочками. Толпилась молодежь, подъезжали автобусы и машины, привозившие девушек и парней из заводских районов.
Играл в зале духовой оркестр. У входа в фойе стоял медведь, приветливо покачивая добродушной головой, проверял пригласительные билеты. Фойе декорировано под пещеру. Здесь ходили разнообразные ряженые, и только краснощекая буфетчица странно выделялась своим человеческим лицом среди их фантастических масок.
Вера нарядилась Снегурочкой, Лена – Джульеттой. Поднялись в фойе второго этажа. Яркий свет ламп множился в зеркалах. Праздничный гул голосов, теплый воздух, пропитанный духами, люди в разнообразных костюмах героев мировой литературы, сказок и легенд – все призывало к беззаботности и веселью.
За ними увязались два парня. Лена кокетничала, смеялась, раздувая ноздри. Веру же напугало упорное ухаживание ее партнера по танцам, и она позвала подругу домой.
– Эх, домоседка! Иди одна, – ответила Лена.
Вера сдала костюм, вышла из театра. Она скорее испугалась, чем удивилась, когда, проехав на автобусе и сойдя на остановке, увидела парня.
– А, Снегурочка! Нам с вами по пути.
И он шел рядом с ней вдоль Волги, болтая о вечере. Она все больше удивлялась и пугалась, почему он увязался за ней. Вот и крупновский дом, ярко светятся окна в столовой. Вера свернула к калитке, быстро пошла к крыльцу, чувствуя спиной, что парень стоит и смотрит на нее. Суматошно постучалась в двери. Сени открыл Денис, пахло от него теплом и вином.
– А где наша прыгалка? – спросил он, пропуская Веру в сени. – А это кто там стоит?
– Денис Степанович, это я, ваш подручный. Шел домой, услышал ваш голос, думаю, дай поздравлю.
– Эх, парень, да ты, видно, крепко отпраздновал, с дороги сбился, дом-то твой совсем на другом конце.
Вере приятно было, что Денис упрекнул ее: «Бегаете по одной!» – и что потом, обняв тяжелыми руками, ввел в дом и снял с нее пальто.
– …Разве я могу связывать свою жизнь с кем бы то ни было, если сам не знаю, каким выйду из душевной перетряски? – услыхала Вера голос Михаила.
– Ну, вот видишь, Любовь Андриановна! – загудел набатный голос Макара Ясакова. – Кто в таком деле корни-то? Девка и парень. А мы листья. Соединятся корни – листва охотно пошумит на свадьбе.
Вера зашла в столовую. Юрий и Агафон Холодов о чем-то спорили. Марфа, еще больше раздобревшая после родов, накладывала в тарелки пельмени, поглядывая на Михаила сияющими глазами; он хмурился.
XV
Изучая с начальником штаба документы маневров, Валентин Холодов наткнулся на фамилию сержанта Крупнова. В рапорте говорилось, что, действуя в составе разведотряда, отделение сержанта форсировало ночью речку и пленило штаб батальона.
«А ведь он, наверное, брат Леночки?» – подумал Холодов. С тех пор как расстался с Леной, он написал ей пять писем и два письма получил от нее. Он ясно сознавал, что переписка с семнадцатилетней девушкой налагает на него определенные моральные обязательства, и это радовало его. Без прежнего интереса писал он своему старику, тая от него новое, все усиливающееся увлечение. Происходившее в его душе было столь дорого, что о нем он не мог говорить даже с отцом, от которого обычно ничего не скрывал.
Он переписывался и с Верой Заплесковой, деловито и спокойно.
Захотелось повидать сержанта Крупнова. Он обратил внимание генерал-майора Сегеды на рапорт Богданова.
– Надо бы поговорить с этим сержантом, Остап Никитич.
Сегеда прикрыл желтыми веками крупные, как сливы, глаза.
– Погода установится, поезжай до Богданова.
Валентин отдернул штору: густо оседал мокрый снег, перед зданием штаба буксовала грузовая машина, по тротуару брели рабочие лесозавода, неся на сутулых плечах и шапках толстый слой снега.
– А если я сейчас же поеду? Правда, командующий вернется, будет ворчать.
Сегеда считал, что Чоборцов излишне опекает своего майора, держит сокола в клетке.
– Возьми вездеход и поезжай. Отвезешь приказ о новой дислокации дивизии. Горячий привет Богданычу!
Холодов, не дожидаясь обеда, в сопровождении двух автоматчиков выехал в крытом вездеходе на запад, в расположение Волжской дивизии Ростислава Богданова.
Отделение сержанта Александра Крупнова стояло в небольшом лесном хуторе. Красноармейцы вместе с поселянами молотили просо в риге, веяли, убирали содому и мякину. Двое достраивали сцену в доме уехавшего в фатерланд богатого немца-колониста. Дневальный, не принимавший участия в работах, завидовал своим товарищам.
– А что, Ясаков, много ли пудов намолотил? – спрашивал он, глядя на запыленное лицо Вениамина.
– Молотить не умею, мешки таскал.
– Эх, самому бы понянчить пятерички! – Дневальный расправил плечи. – А что, Ясаков, сержант работал?
– За машиниста. Он же заводской, у него все в руках играет.
– Ну? Вот это да! – с радостным удивлением воскликнул дневальный, хотя о работе своего сержанта он спрашивал уже пятого бойца и всякий раз выслушивал ответы с удовольствием. Когда Александр Крупнов со свертком белья под мышкой, в шинели внакидку проходил мимо него, красноармеец сказал:
– Хорошо, товарищ сержант, помыться после молотьбы… А еще бы лучше побаловаться веником в своей баньке.
– Еще годик, и домой поедете, – сказал Александр, вспомнив, что боец этот последнего года службы.
– Если там ничего не случится, – позволил себе уточнить красноармеец и махнул рукой на запад.
Похрустывая сапогами по снегу, Александр переулком направился к бане, приветливо голубевшей дымком на берегу все еще незамерзшей быстрой речки. Варсонофий Соколов и Абзал Галимов уже вымылись, и оба, красные, потные, сидели в крытом предбаннике, не спеша разговаривая.
– Песню выдумываем, Александр Денисович, – сказал Соколов, решив, что в бане, без формы, можно говорить попросту.
– Получается?
– Одно складное слово никак не находится: командарм, а дальше как? Амбаром? Вроде нехорошо.
– Шли бы в казарму, застудитесь, поэты, сейчас вам не лето, – пошутил Александр, снимая сапоги.
– Абзал, запомни эту ладность: командарм – казарм. Правда, тяжело, вроде камней, но складно.
Александр разделся, вошел в баню и, принимая таз из рук Ясакова, сказал:
– Приказал нам командарм нанести большой удар.
Вдруг он выскочил, прикрывая веником живот, крикнул вдогонку удаляющимся бойцам:
– А это не годится: командарм нанес удар?
– Го-го-годится, в самый раз!
Ясаков плеснул два ковша на каменку, залез на полок. Александр парил его, пока тот не сполз на пол, охая и крутя стриженой головой. Потом Александр разлегся, а Ясаков стал парить его.
– С ленцой работаешь, солдат, – ронял Александр, подставляя спину под удары веника. – Прибавь!
– А наряд вне очереди не залепишь? Честное слово, побаиваюсь тебя. Однако приказываешь – поднажму!
А когда оба пали ничком на пол, окатываясь водой, Александр сказал:
– Молодец! Ко Дню Красной Армии представлю тебя к званию «сержант».
– Не выйдет! Хоть сразу маршала давай – откажусь.
Ясаков принес полный таз пушистого снега и, натирая грудь, заворчал:
– Ты не ломай мою линию жизни, Саня.
Александр воззрился на него левым глазом, правый заплыл мыльной пеной.
– После десанта за речку я доложил Богданову: боец Вениамин Макарыч Ясаков проявил доблесть, находчивость и командирские качества. Шутка ли, капитана взял в плен! А будь ты сержантом – сами генералы тебе сдадутся.
Вениамин испугался этой похвалы. Он и прежде тосковал по своей семье, особенно по жене, а когда получил письмо, составленное всей родней: отцом, матерью, сестрой и тетками, извещавшими, что у него родился Иван Вениаминович, – он начал вести счет дням своей службы.
– Пойдешь на полковые курсы младших командиров. И будем мы с тобой служить Родине до седых волос.
– Тебе что не служить! Жены нет, детей тоже.
– И ты послужишь за милую душу. Я, что ли, один обязан охранять мирный сон твоих младенцев?
– Понимаешь, Саша, я люблю кирпич, камень, люблю строить дома, – тихо, с едва заметной дрожью в голосе сказал Ясаков.
Александру и самому вдруг сильно захотелось домой – сейчас же, прямо из бани. Но он нахмурился и строго обрезал:
– Строить любишь? А я, по-твоему, люблю разрушать?
Александр оделся, туго затянувшись поясом.
– Это хорошо, что ты заговорил со мной, – сказал он, свертывая выстиранное мокрое белье, – боец должен открывать свою душу командиру.
– Не ругайся: я написал домой, что ты кумом моим будешь.
– Рожай со своей Марфой побольше детей, а кумом всегда буду. Летом зальемся вместе в отпуск на Волгу. Опять оставишь жене память о себе.
Александр прошел в деревянный с крылечком, утепленный амбар. В одной половине хранилось оружие, боекомплекты, имущество отделения, в другой, за дощатой перегородкой, жил Александр с бойцами. Дневальный топил походную железную печь с трубой, выведенной в окно.
– Товарищ командир, вам посылка, – сказал он, подавая Александру ящик, обшитый мешковиной. Вдвоем вскрыли посылку, и комнатка наполнилась запахом яблок.
– Кушай, Федяев, кушай. Это наши, с Волги!
Александр нашел в ящике перчатки из козьего пуха с красной каймой у запястья, прочитал письма матери, сестры. Запах яблок перенес его мысли домой, в сад, и он видел лица родных, улыбку Веры. Хотя бы один вечер постоять с ней у калитки! Надел шубу белого дубления, шапку-ушанку, сунул в карман фонарик.
В густых сумерках свежестью, далеким небесным холодком пахнул порошивший снег. Темнели за хутором леса. В хатах зажигался свет. Через улицу цепочками тянулись к клубу девки и парни. Открывались двери клуба, и тогда выплескивалось наружу веселое бормотание баяна.
Александр прошел по улице неторопливым шагом. У околицы встретились лесник и охотник. Они сами подошли к нему, ответили поклоном на его приветствие. Он подробно расспрашивал их, много ли подстрелили они белок, кого встречали в лесу. Пожилые мужики отвечали с такой же готовностью, как и его красноармейцы. Сознание своего старшинства было приятно-обременительным.
Александр завернул за глухую стену клуба, прислонился спиной к штабелям дров, всматриваясь в промереженный заячьими следами снег. Высокой стеной обступали хутор леса. Сунув руки в карманы, он глубоко вдыхал холодный воздух; поскрипывал новый ремень под шубой. Двое подошли к дровам с другой стороны и тоже прислонились к ним, сдвинув несколько поленьев.
– Катерина!
– Чего, Варсонофий?
– Пойдешь за меня?
Девушка похохатывала радостно.
– Ага, пойду.
– Летом увольняюсь – увезу тебя на Урал. У нас тоже леса, а еще есть озера, горы.
– Пойдемо до батьки, Варсонофий. Шо батько каже, то и буде.
– Сначала к моему, Катерина. Есть у меня батько – сержант.
Тихо удалился Александр от штабеля. По улице пронеслась машина, белая от снега, остановилась у амбара, Александр подбежал к машине, когда из нее вылезали два автоматчика, за ними – молодой майор в щегольской бекеше и каракулевом треухе. Часовой, светя фонарем, проверил его документы.
Александр узнал Валентина Холодова, и тут же ему вспомнилось, что человек этот был связан чем-то с Верой Заплесковой. Он замкнулся.
Вошли в комнату. Холодов разделся, причесал прямые, короткие волосы.
– Я хочу познакомиться с подробностями вашего ночного десанта, – сказал он.
Положив планшетку на стол, Холодов записывал рассказ сержанта. Странное и досадное творилось в душе его: поведение толкового младшего командира, стоявшего прямо и говорившего сжато и точно, отвечало тем требованиям, которые всегда предъявлял майор к любому подчиненному. Но все это, ценимое им в других, не понравилось в Александре Крупнове. Он дружески посматривал на него и всякий раз встречался с прямым, открытым взглядом, деловым, спокойным выражением лица. И Холодов чувствовал, как много скрывается за этой спокойной открытостью. Это не было ни хитростью, ни отчужденностью, а чем-то другим. Плывет человек ярким солнечным днем в лодке по Волге, и река не скрывается туманом, не морщится волнами, но попробуй увидеть ее дно! Только и видишь отраженное небо с облаками да свой затуманенный тенью лик.
Покончив с делами, которые оказались не столь уж значительными, чтобы из-за них ехать за сто верст, Холодов решился на прямую откровенность.
– Хочу поговорить с вами по душам. Мы земляки. Я немного знаю вашу семью. Ваш брат, Михаил, напрасно злится на меня, – четко, не смущаясь, говорил Холодов. – Я ни в чем не виноват.
И пока он говорил, Александр, опустив глаза, смотрел на его великолепные бурки. С большим трудом удалось ему овладеть собой, и тогда он в упор взглянул в глаза майору.
Валентин умолк. В эту минуту он почувствовал, что у Крупнова есть что-то более значительное и важное, чем звание и положение, и что будь сейчас он, Холодов, хоть самим главнокомандующим, перед ним все равно не раскрылся бы этот сержант. Теперь он сознавал свой промах. Злясь на себя, Валентин встал и потянулся рукой к бекеше, висевшей на гвозде.
Александр вытащил из-под койки ящик, поставил на стол:
– Ешьте, пожалуйста. Из дому получил.
Холодов нахмурился, потом махнул рукой, взял яблоко.
– Чудесные! Наверное, сестра прислала? Да?
– Ленка вот эти перчатки связала. – И Александр достал из кармана шубы мягкие перчатки.
Холодов с задумчивой улыбкой мял их в руках.
Александр набил его карманы яблоками, вышел проводить на крыльцо.
– Это память о Волге, – сказал Холодов. – Будете писать своим, от меня поклон… Ведь земляки!
Взвихривая снег, машина покатила за околицу. Александр постоял, пока не исчез ее красный хвостовой огонь, потом вернулся в комнату, одарил яблоками товарищей. В эту ночь он долго не мог заснуть, растревоженный встречей с Холодовым.
Рано утром получил приказ готовиться к походу. Под вечер батальон снялся и вышел на железную дорогу. Через сутки выгрузились на предпоследней перед границей станции и маршем, в составе батальона, перешли на новые позиции.
Утром Вениамин Ясаков в паре с Абзалом Галимовым встал в дозор у опушки леса.
– Ай, Ясак, Ясак, какая земля наша громадная! – сказал Галимов, жмуря тигриные глаза. – Дальний Восток и вот этот край!
С этого дня и началась особая, пограничная жизнь, полная таинственности и настороженности.
«А ведь он, наверное, брат Леночки?» – подумал Холодов. С тех пор как расстался с Леной, он написал ей пять писем и два письма получил от нее. Он ясно сознавал, что переписка с семнадцатилетней девушкой налагает на него определенные моральные обязательства, и это радовало его. Без прежнего интереса писал он своему старику, тая от него новое, все усиливающееся увлечение. Происходившее в его душе было столь дорого, что о нем он не мог говорить даже с отцом, от которого обычно ничего не скрывал.
Он переписывался и с Верой Заплесковой, деловито и спокойно.
Захотелось повидать сержанта Крупнова. Он обратил внимание генерал-майора Сегеды на рапорт Богданова.
– Надо бы поговорить с этим сержантом, Остап Никитич.
Сегеда прикрыл желтыми веками крупные, как сливы, глаза.
– Погода установится, поезжай до Богданова.
Валентин отдернул штору: густо оседал мокрый снег, перед зданием штаба буксовала грузовая машина, по тротуару брели рабочие лесозавода, неся на сутулых плечах и шапках толстый слой снега.
– А если я сейчас же поеду? Правда, командующий вернется, будет ворчать.
Сегеда считал, что Чоборцов излишне опекает своего майора, держит сокола в клетке.
– Возьми вездеход и поезжай. Отвезешь приказ о новой дислокации дивизии. Горячий привет Богданычу!
Холодов, не дожидаясь обеда, в сопровождении двух автоматчиков выехал в крытом вездеходе на запад, в расположение Волжской дивизии Ростислава Богданова.
Отделение сержанта Александра Крупнова стояло в небольшом лесном хуторе. Красноармейцы вместе с поселянами молотили просо в риге, веяли, убирали содому и мякину. Двое достраивали сцену в доме уехавшего в фатерланд богатого немца-колониста. Дневальный, не принимавший участия в работах, завидовал своим товарищам.
– А что, Ясаков, много ли пудов намолотил? – спрашивал он, глядя на запыленное лицо Вениамина.
– Молотить не умею, мешки таскал.
– Эх, самому бы понянчить пятерички! – Дневальный расправил плечи. – А что, Ясаков, сержант работал?
– За машиниста. Он же заводской, у него все в руках играет.
– Ну? Вот это да! – с радостным удивлением воскликнул дневальный, хотя о работе своего сержанта он спрашивал уже пятого бойца и всякий раз выслушивал ответы с удовольствием. Когда Александр Крупнов со свертком белья под мышкой, в шинели внакидку проходил мимо него, красноармеец сказал:
– Хорошо, товарищ сержант, помыться после молотьбы… А еще бы лучше побаловаться веником в своей баньке.
– Еще годик, и домой поедете, – сказал Александр, вспомнив, что боец этот последнего года службы.
– Если там ничего не случится, – позволил себе уточнить красноармеец и махнул рукой на запад.
Похрустывая сапогами по снегу, Александр переулком направился к бане, приветливо голубевшей дымком на берегу все еще незамерзшей быстрой речки. Варсонофий Соколов и Абзал Галимов уже вымылись, и оба, красные, потные, сидели в крытом предбаннике, не спеша разговаривая.
– Песню выдумываем, Александр Денисович, – сказал Соколов, решив, что в бане, без формы, можно говорить попросту.
– Получается?
– Одно складное слово никак не находится: командарм, а дальше как? Амбаром? Вроде нехорошо.
– Шли бы в казарму, застудитесь, поэты, сейчас вам не лето, – пошутил Александр, снимая сапоги.
– Абзал, запомни эту ладность: командарм – казарм. Правда, тяжело, вроде камней, но складно.
Александр разделся, вошел в баню и, принимая таз из рук Ясакова, сказал:
– Приказал нам командарм нанести большой удар.
Вдруг он выскочил, прикрывая веником живот, крикнул вдогонку удаляющимся бойцам:
– А это не годится: командарм нанес удар?
– Го-го-годится, в самый раз!
Ясаков плеснул два ковша на каменку, залез на полок. Александр парил его, пока тот не сполз на пол, охая и крутя стриженой головой. Потом Александр разлегся, а Ясаков стал парить его.
– С ленцой работаешь, солдат, – ронял Александр, подставляя спину под удары веника. – Прибавь!
– А наряд вне очереди не залепишь? Честное слово, побаиваюсь тебя. Однако приказываешь – поднажму!
А когда оба пали ничком на пол, окатываясь водой, Александр сказал:
– Молодец! Ко Дню Красной Армии представлю тебя к званию «сержант».
– Не выйдет! Хоть сразу маршала давай – откажусь.
Ясаков принес полный таз пушистого снега и, натирая грудь, заворчал:
– Ты не ломай мою линию жизни, Саня.
Александр воззрился на него левым глазом, правый заплыл мыльной пеной.
– После десанта за речку я доложил Богданову: боец Вениамин Макарыч Ясаков проявил доблесть, находчивость и командирские качества. Шутка ли, капитана взял в плен! А будь ты сержантом – сами генералы тебе сдадутся.
Вениамин испугался этой похвалы. Он и прежде тосковал по своей семье, особенно по жене, а когда получил письмо, составленное всей родней: отцом, матерью, сестрой и тетками, извещавшими, что у него родился Иван Вениаминович, – он начал вести счет дням своей службы.
– Пойдешь на полковые курсы младших командиров. И будем мы с тобой служить Родине до седых волос.
– Тебе что не служить! Жены нет, детей тоже.
– И ты послужишь за милую душу. Я, что ли, один обязан охранять мирный сон твоих младенцев?
– Понимаешь, Саша, я люблю кирпич, камень, люблю строить дома, – тихо, с едва заметной дрожью в голосе сказал Ясаков.
Александру и самому вдруг сильно захотелось домой – сейчас же, прямо из бани. Но он нахмурился и строго обрезал:
– Строить любишь? А я, по-твоему, люблю разрушать?
Александр оделся, туго затянувшись поясом.
– Это хорошо, что ты заговорил со мной, – сказал он, свертывая выстиранное мокрое белье, – боец должен открывать свою душу командиру.
– Не ругайся: я написал домой, что ты кумом моим будешь.
– Рожай со своей Марфой побольше детей, а кумом всегда буду. Летом зальемся вместе в отпуск на Волгу. Опять оставишь жене память о себе.
Александр прошел в деревянный с крылечком, утепленный амбар. В одной половине хранилось оружие, боекомплекты, имущество отделения, в другой, за дощатой перегородкой, жил Александр с бойцами. Дневальный топил походную железную печь с трубой, выведенной в окно.
– Товарищ командир, вам посылка, – сказал он, подавая Александру ящик, обшитый мешковиной. Вдвоем вскрыли посылку, и комнатка наполнилась запахом яблок.
– Кушай, Федяев, кушай. Это наши, с Волги!
Александр нашел в ящике перчатки из козьего пуха с красной каймой у запястья, прочитал письма матери, сестры. Запах яблок перенес его мысли домой, в сад, и он видел лица родных, улыбку Веры. Хотя бы один вечер постоять с ней у калитки! Надел шубу белого дубления, шапку-ушанку, сунул в карман фонарик.
В густых сумерках свежестью, далеким небесным холодком пахнул порошивший снег. Темнели за хутором леса. В хатах зажигался свет. Через улицу цепочками тянулись к клубу девки и парни. Открывались двери клуба, и тогда выплескивалось наружу веселое бормотание баяна.
Александр прошел по улице неторопливым шагом. У околицы встретились лесник и охотник. Они сами подошли к нему, ответили поклоном на его приветствие. Он подробно расспрашивал их, много ли подстрелили они белок, кого встречали в лесу. Пожилые мужики отвечали с такой же готовностью, как и его красноармейцы. Сознание своего старшинства было приятно-обременительным.
Александр завернул за глухую стену клуба, прислонился спиной к штабелям дров, всматриваясь в промереженный заячьими следами снег. Высокой стеной обступали хутор леса. Сунув руки в карманы, он глубоко вдыхал холодный воздух; поскрипывал новый ремень под шубой. Двое подошли к дровам с другой стороны и тоже прислонились к ним, сдвинув несколько поленьев.
– Катерина!
– Чего, Варсонофий?
– Пойдешь за меня?
Девушка похохатывала радостно.
– Ага, пойду.
– Летом увольняюсь – увезу тебя на Урал. У нас тоже леса, а еще есть озера, горы.
– Пойдемо до батьки, Варсонофий. Шо батько каже, то и буде.
– Сначала к моему, Катерина. Есть у меня батько – сержант.
Тихо удалился Александр от штабеля. По улице пронеслась машина, белая от снега, остановилась у амбара, Александр подбежал к машине, когда из нее вылезали два автоматчика, за ними – молодой майор в щегольской бекеше и каракулевом треухе. Часовой, светя фонарем, проверил его документы.
Александр узнал Валентина Холодова, и тут же ему вспомнилось, что человек этот был связан чем-то с Верой Заплесковой. Он замкнулся.
Вошли в комнату. Холодов разделся, причесал прямые, короткие волосы.
– Я хочу познакомиться с подробностями вашего ночного десанта, – сказал он.
Положив планшетку на стол, Холодов записывал рассказ сержанта. Странное и досадное творилось в душе его: поведение толкового младшего командира, стоявшего прямо и говорившего сжато и точно, отвечало тем требованиям, которые всегда предъявлял майор к любому подчиненному. Но все это, ценимое им в других, не понравилось в Александре Крупнове. Он дружески посматривал на него и всякий раз встречался с прямым, открытым взглядом, деловым, спокойным выражением лица. И Холодов чувствовал, как много скрывается за этой спокойной открытостью. Это не было ни хитростью, ни отчужденностью, а чем-то другим. Плывет человек ярким солнечным днем в лодке по Волге, и река не скрывается туманом, не морщится волнами, но попробуй увидеть ее дно! Только и видишь отраженное небо с облаками да свой затуманенный тенью лик.
Покончив с делами, которые оказались не столь уж значительными, чтобы из-за них ехать за сто верст, Холодов решился на прямую откровенность.
– Хочу поговорить с вами по душам. Мы земляки. Я немного знаю вашу семью. Ваш брат, Михаил, напрасно злится на меня, – четко, не смущаясь, говорил Холодов. – Я ни в чем не виноват.
И пока он говорил, Александр, опустив глаза, смотрел на его великолепные бурки. С большим трудом удалось ему овладеть собой, и тогда он в упор взглянул в глаза майору.
Валентин умолк. В эту минуту он почувствовал, что у Крупнова есть что-то более значительное и важное, чем звание и положение, и что будь сейчас он, Холодов, хоть самим главнокомандующим, перед ним все равно не раскрылся бы этот сержант. Теперь он сознавал свой промах. Злясь на себя, Валентин встал и потянулся рукой к бекеше, висевшей на гвозде.
Александр вытащил из-под койки ящик, поставил на стол:
– Ешьте, пожалуйста. Из дому получил.
Холодов нахмурился, потом махнул рукой, взял яблоко.
– Чудесные! Наверное, сестра прислала? Да?
– Ленка вот эти перчатки связала. – И Александр достал из кармана шубы мягкие перчатки.
Холодов с задумчивой улыбкой мял их в руках.
Александр набил его карманы яблоками, вышел проводить на крыльцо.
– Это память о Волге, – сказал Холодов. – Будете писать своим, от меня поклон… Ведь земляки!
Взвихривая снег, машина покатила за околицу. Александр постоял, пока не исчез ее красный хвостовой огонь, потом вернулся в комнату, одарил яблоками товарищей. В эту ночь он долго не мог заснуть, растревоженный встречей с Холодовым.
Рано утром получил приказ готовиться к походу. Под вечер батальон снялся и вышел на железную дорогу. Через сутки выгрузились на предпоследней перед границей станции и маршем, в составе батальона, перешли на новые позиции.
Утром Вениамин Ясаков в паре с Абзалом Галимовым встал в дозор у опушки леса.
– Ай, Ясак, Ясак, какая земля наша громадная! – сказал Галимов, жмуря тигриные глаза. – Дальний Восток и вот этот край!
С этого дня и началась особая, пограничная жизнь, полная таинственности и настороженности.
XVI
В Москву, на первомайский парад, поехал Александр Крупнов со своим батальоном. Интендант выдал бойцам новое обмундирование взамен старого.
В вагоне, как только поезд тронулся, Ясаков распаковал ящик.
– Удружил нам интендант! Консервы, компот. Эге!
На самом дне лежал узелок с приколотой к нему запиской: «Поручение дорогим орлам от интендантской крысы: смело развяжите узел – в нем взрывчатых веществ нет, а есть только горючее и туфли. Горючее выпейте, подкрепив свое пошатнувшееся здоровье. Туфли снесите моей сестре Лине, которая живет в доме № 20 по Тверской-Ямской да вдоль по Питерской. Передайте боевой привет Москве от интенданта 3 ранга».
Красноармейцы засмеялись, но тут же умолкли под строгим взглядом сержанта. Александр вертел в руках литровку, хмурился, и желваки вспухали под тугой кожей на его челюстях. Ясаков, как бы нечаянно, закрыл окно.
Александр отдал бутылку Ясакову, подошел к двери теплушки. Провожая взглядом залитые вешними водами низины и леса в первой зелени, он вспоминал Волгу, и сильно хотелось ему простого, но невозможного теперь счастья: побывать дома. В финскую кампанию тоска по дому не так сильно давила сердце. Тогда верилось в скорое возвращение. Теперь уже не было надежды: его сделали сержантом, учтя боевой опыт. А вдруг всю жизнь служить! И не было желания подавлять эту горячую тоску по родному гнезду. Хотя бы на один час домой! Повидать родных. Он прислонился плечом к приоткрытой двери теплушки. Тень поезда гасила солнечные краски на полях, дым обволакивал деревья…
Мечты его настойчиво кружили вокруг Веры, и губы ее манили к себе томительно. Это было страшно, как преступление: ее любит брат. Но что-то подсказывало Александру, что любовь Михаила необидчивая, безнадежная и потому неуязвимая. Пожалуй, самое главное, что привязывало Александра к Вере, было ее сиротство, тихий нрав, скрытность, за которой таилось так много недосказанного, доброго и прекрасного. Он воображал, как они с Верой заживут в родном доме со стариками, станут воспитывать Женю и Костю. Вера – учительница, скромная, любимая в семье Крупновых, он – обер-мастер, учит ремеслу Женю. Вечерами в их дом приходят сталевары, Рэм, Веня…
Он не говорил Вере о своих чувствах к ней, сам еще не зная, как он любит ее: как сестру или женщину. Временами все же казалось, что она – не случайна в жизни Михаила.
Александр вернулся к бойцам. На ящике был собран обед. Медленно жевал Александр хлеб, вслушиваясь в степенный говор красноармейцев, лежавших на нарах. Им тоже хочется домой, особенно Ясакову.
– Вам, Александр Денисович, да еще Абзалу чего скучать по дому? – говорил Ясаков. – Холостые, неженатые, ребята тороватые. Вот Варсонофий Соколов, тот, наверное, горючей тоской исходит по своей хохлушке. Верно, Варсонофий?
– Не разобрался я еще в семейной жизни. На станции встретит – не узнаю.
– Затянем, братцы, нашу волжскую, – предложил Александр. – Начинай, Абзал.
Галимов спрыгнул на пол по-кошачьи ловко и легко, приподнял полудужья черных бровей, чуть скривил рот и затянул:
– Эх, да вни-и-из по ма-а-а-тушке по Волге… – Тянул он так длинно, будто плыл от Казани до Астрахани.
– По широкому, братцы, раздолью, – подкрепил Абзала сердитым голосом Соколов.
А когда вплелись голоса Ясакова и Крупнова, Абзал передохнул, и под конец куплета тонкой струной зазвенел его тенор. Теперь пели тише, задушевнее, зажмурившись, опустив головы…
На разъезде Полесье встретила Соколова плотненькая жена – та самая Катерина, с которой гулял он зимой. Бойцы оставили молодых и стояли на перроне, пока не подали паровоз. Катерина вышла из вагона румяная и смущенно-счастливая.
А как тронулся поезд, Соколов вскоре уснул. Товарищи его долго возились на нарах.
– Жестко спать! – жаловался Абзал Галимов.
– На голой земле ты никогда не валялся, в грязи не леживал. Вот и трудно… – возразил Ясаков.
– Честное казанское слово, земля мягче!
– Спите! – проворчал Крупнов.
Все умолкли, но спустя некоторое время Вениамин нарушил покой тяжелым вздохом:
– Эх-хо-хо, а моя Марфутка не догадалась бы выйти хотя бы на десять минут на станцию.
Потом снова тишина да равномерный стук колес.
– А кто понесет туфли к этой самой сестре интенданта? – спросил Галимов.
– Я, – отозвался Крупнов.
– Вы? Гм. Я ведь холостой.
– Я тоже неженатый.
– Зря, женился бы дома, теперь не мешал бы мне.
Опять тишина, потом голос Ясакова:
– Раздумаешься – скучно служить, братцы.
– Теперь дома хорошо!.. Но присяга… Так надо. Все тяжелое – надо, чтоб войны не было, – сказал Галимов.
– Я робкий и жалостливый, Абзал. Истреблял жалость боксом – не вышло. И как я буду стрелять в человека? Не знаю…
В Москве их поместили в Чернышевских казармах – тут формировался для парада сводный полк Западного военного округа. До парада оставалось несколько дней, и все это время тренировались то в составе роты, то в составе батальона и полка. И как ни дружно и ни слаженно ходили, поворачивались, кричали «ура», генерал был недоволен ими. Недоволен он был еще и тем, что среди рослых солдат оказалось несколько человек маленьких. Сам же генерал Кошкаровский был среди всех едва ли не самого маленького роста, но такой осанистый, так пронзительно глядел острыми глазами, так лихо были подкручены его черные усы, до того ладно облегал мундир полное тело, что казалось, он и родился настоящим генералом, а другие генералы в сравнении с ним – какое-то отклонение от нормы.
Проходя перед строем, генерал остановился перед Галимовым, измерил его взглядом, спросил полковника:
– Это чей же недоросток?
Галимов вскинул голову: он плохо понимал сейчас, что говорят о нем. «Халхин-Гол» – расслышал он. Ему велели выйти из строя. Сделал он это так ловко владея каждым мускулом своего крупного тела, что генерал смягчился.
Генерал пощупал его широкие плечи, попробовал взять винтовку и не мог: намертво застыла она в железной рука Абзала.
– Ну что? – спросил генерал, улыбаясь, все еще пытаясь вырвать винтовку.
– Товарищ генерал, я могу любого длинного побороть.
Генерал остановился перед Ясаковым и Крупновым.
– Вот эти два красавца и понесут знамена дивизии, – сказал он сопровождавшему его полковнику.
После смотра 30 апреля вечером Александр Крупнов, завернув туфли в бумагу, поехал на Тверскую-Ямскую. На редкость был теплый вечер. Москва шумела тем постоянным неумолкающим гулом, который создавал впечатление неспадающего рабочего веселого напряжения. Всюду попадались люди с покупками, слышались разговоры о празднике.
Двери в общую квартиру открыла молодая женщина в халате, одна половина головы была завита, другой еще не коснулись щипцы, которые держала женщина в руке. Это и была сестра интенданта.
Она провела его в маленькую комнату, пригласила сесть на жесткий диван.
– Может быть, вина?
– Мне и так весело.
– Еще бы! Такой молодец!
Он пил воду и исподлобья посматривал на хозяйку, выжидательно стоявшую перед ним. Была она лет двадцати пяти, полная, красивыми бараньими глазами смахивала на своего брата.
Александр подал ей туфли, она всплеснула руками.
– Он с ума сходит. Мне что, прикажете коллекцию делать из обуви? Подумайте, третья пара. Он лишен юмора! Вы заводите радиолу, а я пока закончу свой туалет.
Женщина ушла на кухню к газовой плите, а Крупнов принялся рассматривать книги на этажерке. После каждого вновь завитого локона женщина заглядывала в комнату, предлагала то альбом, то карты.
– Я вас, Саша, не отпущу. Вы расскажете мне о братце. Вы женаты? Я познакомлю вас с подругами. Сколько вам лет? Двадцать? Ребенок! А мне… уже старуха. Красивая? Вы не видели меня молодой. Овдовела два года назад.
Он танцевал с ней, играл в карты. Уходил от нее нехотя.
Ночь была томительна для Александра, но он отмахнулся от всех сложных, путаных чувств и мыслей, решив на следующий день после парада зайти к новой знакомой.
В вагоне, как только поезд тронулся, Ясаков распаковал ящик.
– Удружил нам интендант! Консервы, компот. Эге!
На самом дне лежал узелок с приколотой к нему запиской: «Поручение дорогим орлам от интендантской крысы: смело развяжите узел – в нем взрывчатых веществ нет, а есть только горючее и туфли. Горючее выпейте, подкрепив свое пошатнувшееся здоровье. Туфли снесите моей сестре Лине, которая живет в доме № 20 по Тверской-Ямской да вдоль по Питерской. Передайте боевой привет Москве от интенданта 3 ранга».
Красноармейцы засмеялись, но тут же умолкли под строгим взглядом сержанта. Александр вертел в руках литровку, хмурился, и желваки вспухали под тугой кожей на его челюстях. Ясаков, как бы нечаянно, закрыл окно.
Александр отдал бутылку Ясакову, подошел к двери теплушки. Провожая взглядом залитые вешними водами низины и леса в первой зелени, он вспоминал Волгу, и сильно хотелось ему простого, но невозможного теперь счастья: побывать дома. В финскую кампанию тоска по дому не так сильно давила сердце. Тогда верилось в скорое возвращение. Теперь уже не было надежды: его сделали сержантом, учтя боевой опыт. А вдруг всю жизнь служить! И не было желания подавлять эту горячую тоску по родному гнезду. Хотя бы на один час домой! Повидать родных. Он прислонился плечом к приоткрытой двери теплушки. Тень поезда гасила солнечные краски на полях, дым обволакивал деревья…
Мечты его настойчиво кружили вокруг Веры, и губы ее манили к себе томительно. Это было страшно, как преступление: ее любит брат. Но что-то подсказывало Александру, что любовь Михаила необидчивая, безнадежная и потому неуязвимая. Пожалуй, самое главное, что привязывало Александра к Вере, было ее сиротство, тихий нрав, скрытность, за которой таилось так много недосказанного, доброго и прекрасного. Он воображал, как они с Верой заживут в родном доме со стариками, станут воспитывать Женю и Костю. Вера – учительница, скромная, любимая в семье Крупновых, он – обер-мастер, учит ремеслу Женю. Вечерами в их дом приходят сталевары, Рэм, Веня…
Он не говорил Вере о своих чувствах к ней, сам еще не зная, как он любит ее: как сестру или женщину. Временами все же казалось, что она – не случайна в жизни Михаила.
Александр вернулся к бойцам. На ящике был собран обед. Медленно жевал Александр хлеб, вслушиваясь в степенный говор красноармейцев, лежавших на нарах. Им тоже хочется домой, особенно Ясакову.
– Вам, Александр Денисович, да еще Абзалу чего скучать по дому? – говорил Ясаков. – Холостые, неженатые, ребята тороватые. Вот Варсонофий Соколов, тот, наверное, горючей тоской исходит по своей хохлушке. Верно, Варсонофий?
– Не разобрался я еще в семейной жизни. На станции встретит – не узнаю.
– Затянем, братцы, нашу волжскую, – предложил Александр. – Начинай, Абзал.
Галимов спрыгнул на пол по-кошачьи ловко и легко, приподнял полудужья черных бровей, чуть скривил рот и затянул:
– Эх, да вни-и-из по ма-а-а-тушке по Волге… – Тянул он так длинно, будто плыл от Казани до Астрахани.
– По широкому, братцы, раздолью, – подкрепил Абзала сердитым голосом Соколов.
А когда вплелись голоса Ясакова и Крупнова, Абзал передохнул, и под конец куплета тонкой струной зазвенел его тенор. Теперь пели тише, задушевнее, зажмурившись, опустив головы…
На разъезде Полесье встретила Соколова плотненькая жена – та самая Катерина, с которой гулял он зимой. Бойцы оставили молодых и стояли на перроне, пока не подали паровоз. Катерина вышла из вагона румяная и смущенно-счастливая.
А как тронулся поезд, Соколов вскоре уснул. Товарищи его долго возились на нарах.
– Жестко спать! – жаловался Абзал Галимов.
– На голой земле ты никогда не валялся, в грязи не леживал. Вот и трудно… – возразил Ясаков.
– Честное казанское слово, земля мягче!
– Спите! – проворчал Крупнов.
Все умолкли, но спустя некоторое время Вениамин нарушил покой тяжелым вздохом:
– Эх-хо-хо, а моя Марфутка не догадалась бы выйти хотя бы на десять минут на станцию.
Потом снова тишина да равномерный стук колес.
– А кто понесет туфли к этой самой сестре интенданта? – спросил Галимов.
– Я, – отозвался Крупнов.
– Вы? Гм. Я ведь холостой.
– Я тоже неженатый.
– Зря, женился бы дома, теперь не мешал бы мне.
Опять тишина, потом голос Ясакова:
– Раздумаешься – скучно служить, братцы.
– Теперь дома хорошо!.. Но присяга… Так надо. Все тяжелое – надо, чтоб войны не было, – сказал Галимов.
– Я робкий и жалостливый, Абзал. Истреблял жалость боксом – не вышло. И как я буду стрелять в человека? Не знаю…
В Москве их поместили в Чернышевских казармах – тут формировался для парада сводный полк Западного военного округа. До парада оставалось несколько дней, и все это время тренировались то в составе роты, то в составе батальона и полка. И как ни дружно и ни слаженно ходили, поворачивались, кричали «ура», генерал был недоволен ими. Недоволен он был еще и тем, что среди рослых солдат оказалось несколько человек маленьких. Сам же генерал Кошкаровский был среди всех едва ли не самого маленького роста, но такой осанистый, так пронзительно глядел острыми глазами, так лихо были подкручены его черные усы, до того ладно облегал мундир полное тело, что казалось, он и родился настоящим генералом, а другие генералы в сравнении с ним – какое-то отклонение от нормы.
Проходя перед строем, генерал остановился перед Галимовым, измерил его взглядом, спросил полковника:
– Это чей же недоросток?
Галимов вскинул голову: он плохо понимал сейчас, что говорят о нем. «Халхин-Гол» – расслышал он. Ему велели выйти из строя. Сделал он это так ловко владея каждым мускулом своего крупного тела, что генерал смягчился.
Генерал пощупал его широкие плечи, попробовал взять винтовку и не мог: намертво застыла она в железной рука Абзала.
– Ну что? – спросил генерал, улыбаясь, все еще пытаясь вырвать винтовку.
– Товарищ генерал, я могу любого длинного побороть.
Генерал остановился перед Ясаковым и Крупновым.
– Вот эти два красавца и понесут знамена дивизии, – сказал он сопровождавшему его полковнику.
После смотра 30 апреля вечером Александр Крупнов, завернув туфли в бумагу, поехал на Тверскую-Ямскую. На редкость был теплый вечер. Москва шумела тем постоянным неумолкающим гулом, который создавал впечатление неспадающего рабочего веселого напряжения. Всюду попадались люди с покупками, слышались разговоры о празднике.
Двери в общую квартиру открыла молодая женщина в халате, одна половина головы была завита, другой еще не коснулись щипцы, которые держала женщина в руке. Это и была сестра интенданта.
Она провела его в маленькую комнату, пригласила сесть на жесткий диван.
– Может быть, вина?
– Мне и так весело.
– Еще бы! Такой молодец!
Он пил воду и исподлобья посматривал на хозяйку, выжидательно стоявшую перед ним. Была она лет двадцати пяти, полная, красивыми бараньими глазами смахивала на своего брата.
Александр подал ей туфли, она всплеснула руками.
– Он с ума сходит. Мне что, прикажете коллекцию делать из обуви? Подумайте, третья пара. Он лишен юмора! Вы заводите радиолу, а я пока закончу свой туалет.
Женщина ушла на кухню к газовой плите, а Крупнов принялся рассматривать книги на этажерке. После каждого вновь завитого локона женщина заглядывала в комнату, предлагала то альбом, то карты.
– Я вас, Саша, не отпущу. Вы расскажете мне о братце. Вы женаты? Я познакомлю вас с подругами. Сколько вам лет? Двадцать? Ребенок! А мне… уже старуха. Красивая? Вы не видели меня молодой. Овдовела два года назад.
Он танцевал с ней, играл в карты. Уходил от нее нехотя.
Ночь была томительна для Александра, но он отмахнулся от всех сложных, путаных чувств и мыслей, решив на следующий день после парада зайти к новой знакомой.
XVII
Александр Крупнов шел впереди со свернутым знаменем. По мере приближения к Красной площади им все сильнее овладевало празднично-торжественное настроение. Затухала горечь в сердце. Он слыхал, что полк пойдет за Пролетарской Московской дивизией, и теперь испытывал чувство ревности к этой дивизии.
Он не хотел понять того же желания других войсковых соединений.
Когда полк прошел мимо огромного здания ЦК партии на Старой площади, Александр почувствовал себя еще сильнее и счастливее. С каждым шагом ему становилось все отраднее и легче. На повороте в переулок Александр обернулся, и то, что увидел, вызвало у него восторг: сверкая ровными, текущими линиями штыков, полк вклинивался в переулок, как бы распахивая узкий проход, сдавленный высокими домами. По этому каменному ложу, расцвеченному красными флагами, потекли батальоны, чеканя гулкий и дружный, слитный шаг. С Красной площади подскакал офицер связи на белоногой рыжей кобылице, сказал что-то генералу и опять ускакал.
– По-о-олк, стой! Вольно!
Он не хотел понять того же желания других войсковых соединений.
Когда полк прошел мимо огромного здания ЦК партии на Старой площади, Александр почувствовал себя еще сильнее и счастливее. С каждым шагом ему становилось все отраднее и легче. На повороте в переулок Александр обернулся, и то, что увидел, вызвало у него восторг: сверкая ровными, текущими линиями штыков, полк вклинивался в переулок, как бы распахивая узкий проход, сдавленный высокими домами. По этому каменному ложу, расцвеченному красными флагами, потекли батальоны, чеканя гулкий и дружный, слитный шаг. С Красной площади подскакал офицер связи на белоногой рыжей кобылице, сказал что-то генералу и опять ускакал.
– По-о-олк, стой! Вольно!