Вскоре выяснилось, что это не так уж и мало. К тому времени Нонка, сдавшая свои боевые позиции из-за недавней истории с маньяком и по подходу девятого уже месяца, улеглась. Но ее наказ помочь батюшке стучал в моем сердце столь неистово, что могилу, в которой мне пришлось гнить следующие две недели, я вырыл себе сам. Но столкнул меня в нее душка-регент Дворецкий. То есть в процессе нашей беседы с Покровским Сашка позвонил с потрясающей новостью и дичайшим предложением: он-де будет помогать скульптору Шемякину в постановке "Щелкунчика" в Мариинском - иначе провала не миновать, а заменить его в бурсе на это время должен я!
- Ты обязан мне помочь, Миша! Ты мне друг или не друг?
- Друг, но не регент, а виолончелист! Бывший к тому же! А этими песнопениями я сроду не занимался!
- Ну и что? У тебя все получится. Как бывший музыкант и действующий друг, ты должен мне помочь.
Что мог я на это ответить? Мой добрый совет - не пейте мадеру, господа! Не пейте, если не уверены, что кто-нибудь не собирается обратиться к вам с подобной просьбой. Этот напиток сделает вас благородным испанским грандом, готовым на любые пожертвования ради друзей, слабоумным идальго, кидающимся на крылья мельницы,- одним словом, великодушным идиотом, коим не место в нашей суровой действительности.
Короче, я попал. Попал на две недели Сашкиной отлучки его заместителем по регентскому отделению семинарии. Это было ужасно, но это была и неслыханная удача! Я мог чуть ли не ежедневно приходить в бурсу, видеть всех интересующих меня лиц, с понятным любопытством новичка ко всему приглядываться и принюхиваться. Самое смешное, ректор даже не знал о замене - его не было в городе, но пропуск у меня был с его подписью! Дивны дела твои, Господи... За весь этот маскарад, наверное, Всевышний и наказал меня тяжкой необходимостью скрывать ради конспирации причины своих утренних и вечерних исчезновений от любимой жены.
Вот так я оказался на Обводном, и должен признаться, в семинарии мне понравилось. Ребятишки оказались смышленые, голосистые, тряхнуть музыкальной стариной с этой братией было одним удовольствием: мы и по нотам, и по крюкам, и на Бог знает сколько голосов! Одним словом, с занятиями я справлялся, чего не скажешь об агентурной работе.
Спозаранник, руководивший процессом, снабдил меня не только массой шпионских штучек, вроде микро-микро-микрофончиков, цифро-цифро-диктофончиков, но и, разумеется, планом.
- Главное, Михаил Самуилович, ежедневно отслеживать все перемещения в "зоне общежития".
- Что же мне, торчать там весь день, как шишу на поляне?
- Ну, не весь день, а в момент "вероятной активности неизвестных фигурантов".
Говоря по-человечески, чтобы уличить униатского казачка, я непринужденно отирался в жилом крыле во время молитвы, как раз после моих занятий.
В этот момент все семинаристы отправлялись в церковь, а комнаты на целых полчаса оставались открыты для проветривания и уборки. По совместному убеждению Глеба и отца Евгения, только в этот момент кто-то мог незаметно вернуться из церкви и прилепить нового "жучка", другого времени не было.
Опять-таки оба джентльмена считали, что вторая попытка будет, и осуществит ее кто-то из студентов, тайный агент Киева. Несколько посвященных в дело о прослушке - но не о моем внедрении!- студентов вечерами ходили по кельям с тайными проверками, но пока ничего не обнаруживали. Плеер елозил по всем диапазонам эфира, но так же безуспешно. Тайный исповедник, как мы называли этого неведомого гада, затаился.
Да и чего ради он снова будет светиться с этим "жучком"? Конечно, все сделали вид, что никакого устройства не находили, что он сам по себе отвалился и оказался после уборки в мусорной корзине, но Исповедник не такой дурак! Во всяком случае, не настолько, чтобы снова лезть на рожон.
Подобные речи велись на нашей кухне теперь чуть ли не ежевечерне. Если при этом присутствовала Нонка, что, впрочем, случалось все реже и реже, то мои семинарские наблюдения подавались от студенческого лица, называемого почему-то Мусоргским. "Мусоргский сегодня опять заметил хождения Бородина, с поносом, наверное",- подкидывал я Покровскому, увлеченно объяснявшему Нонне особенности водосвятия жилищ и крещения младенцев. Тот рассеянно реагировал - мол, типичная для поста хвороба. А в отсутствие жены я уже напрямик вопрошал Евгения, почему он решил, что вторая попытка будет, и что же такое суперценное из трепа семинаристов можно узнать? За неделю с лишним моего регентства я убедился, что парни эти хоть и особого склада, но, в сущности, не многим отличаются от сверстников. Тоже и про баб поговорить, и пивка при случае опрокинуть, и анекдот завернуть - не заржавеет.
В чем же тогда тайна сия для каких-то там униатов на Украине?
- Думаю, ты уже сам догадался, Миша. Ты лучше своего начальника знаешь, что там происходит, кто там ходит и зачем. Остается лишь признаться себе, что мы ошибались.
- Признаться, что Глеб ошибался?
Охотно, охотно. С униатами он загнул, ему этот Киев везде мерещится. Но если хохляцкий след отбросить, остается лишь "внутреннее употребление", не правда ли, святой отец?
Не он первый произнес такую крамолу, и все же она была произнесена.
И если внешне суровая правда озадачила Покровского, то ненадолго. Через минуту он уже говорил, что не зря считал исповедника своим человеком.
- То есть, святой отец, внутренние резоны для прослушки ты себе вполне представляешь?
- Ну, не так примитивно, как ты говоришь, но кое-какие соображения имеются.
- Скажи пожалуйста, примитивность его оскорбляет! Если хочешь, чтобы тебе помогли, будь прям и, как на духу, расскажи все, что знаешь.
Шантаж подействовал, с этими духовными лицами, как я понял, иначе и нельзя. Они тебя так заговорят, что уже ты сам будешь им исповедываться. Так что Женьке пришлось поделиться соображениями, кто бы "из своих" так страстно желал послушать домашние беседы семинаристов. Оказалось, что желающих немало, а вообще в этой бурсе такие страсти кипят, что впору Шекспира нанимать!
Я, конечно, в Вильямы не набиваюсь, но кое-что и сам к тому времени понимал и постараюсь передать интригу.
В богоугодном заведении, как выяснялось, шла война "алой и белой розы". То есть либералы тягались с государственниками: одни полагали, что современный священник должен быть человеком широких взглядов, другие видели в том смертельную опасность для сильной и единоначальной Церкви, а потому ратовали за "крепкую руку". Тем более что ректор заведения и был той самой рукой.
- А деснице, дорогой мой, нужны уши! Все знать, всех сосчитать, всякое слово слышать! Тебе это ничего не напоминает, Миша?
Может, и напоминало, но никаких доказательств стукаческого происхождения "жучка" на тот момент не было. Но уже на следующий день они появились!
Я закончил свой урок на третьем курсе, как всегда, с легкой задержкой.
Но на свой пост у стенда по истории бурсы успел вовремя - студенты оставили в кельях все лишнее и тянулись в церковь, на молитву. Их, по обыкновению, подгонял помощник инспектора, студент того же третьего курса Евпатий.
А когда в коридоре не осталось никого, он - уже вопреки обыкновению стал заходить в некоторые кельи. Я стоял спиной к коридору, но зеркальце в книге, которую я держал перед собой, позволяло все отлично увидеть. В комнате студента Залипского он провел ровно полторы минуты - гораздо больше, чем требовалось, чтобы просто заглянуть в нее. Что же он там делал?
- Он посадил его! Глеб, этот Евпатий только что посадил его Залипскому, зуб даю!
- Ну, слава Богу!
Так мы перезвонились со Спозаранником, а тем же вечером батюшка сообщил мне, что Плеер засек разговор предупрежденных им студентов на прежней частоте - 98 FM. Парни трепались о всякой ерунде и, как договаривались, поиздевались слегка над Евпатием. Я так и видел этого "слухача", тощего, с нездоровой кожей парня, прилипшего оттопыренным ухом к динамику своего приемника! Почему-то в этих сумбурных видениях семинарист-шпион не пользовался наушниками - наверное, потому, что мне хотелось увидеть это большое петлистое ухо и лисью улыбочку, не сходящую с его тонких губенок. Бездарный стукач и подонок! Он подслушивал своих одаренных умом и великодушием сокурсников, но зачем? Чтобы донести начальству о заразе вольнодумства в духовнейшем из учебных заведений? Так Залипский с Кирьяновым не особенно свой либерализм и скрывали. А может быть, Евпатий хотел надыбать компромата покрепче - непочтительных высказываний в адрес начальства, например?
- В корень глядишь, Миша, в корень. Он ведь выслужиться хочет, чтобы его уже студентом в духовный чин рукоположили. Это, брат мой, карьера!
- Ничего себе нравчики у вас, святой отец!
- Есть отдельные личности, есть.
Раскрыть заговор - это тебе не фунт изюму, тут человек подымается в одночасье.
И у нас в семинарии такие истории, увы, бывали. Лет так пятьдесят назад.
- И чем это для действующих лиц обернулось?
- Заговорщиков поперли, а некоторые бдительные теперь всей Церковью правят. Вот так-то!
Так отдыхали мы в мирных беседах в коридорах агентства, ожидая прибытия Глеба, назначившего срочное совещание в узком кругу. И пока начальник выбирался из очередной пробки на своей "Ниве", беспрестанно сообщая о том на мой пейджер со своего мобильного, батюшка поведал мне и куда более трагические истории борьбы с бурсацкими бунтами. Победитель Наполеона Александр I, например, повелел зачинщиков студенческого возмущения забрить в солдаты, и все тут! А было это накануне войны, и, должно быть, бывшие бурсаки вместо кадила орудовали при Бородине штыком да саблей. И кто знает, остались ли живы эти бунтари?
Тем временем Спозаранник явился.
С ним был загадочно улыбающийся Клим. Оценить значение этой ухмылки я смог позже, когда узнал подробности очередного гениального плана.
- Михаил Самуилович, дело принимает серьезный оборот. Мы вступаем в контригру с Исповедником!
- А это не больно?
Муки, по задумке Глеба, мне предстояло принять исключительно нравственные. Я должен был поставить "жучка" в келью Евпатия!
- Ты что, спятил, мин херц? А если меня поймают?
- Устройство будет суперсовременным, и наш друг поможет тебе.
При этих словах он выразительно взглянул на отца Евгения. Тот спал с лица. А вслед за немой сценой, достойной пера самого Гоголя, последовала такая буря негодования по поводу предложения Спозаранника, что мне впервые стало жалко начальника. Батюшка вспомнил все: от Ветхого до Нового Завета и от Семи заповедей до морального кодекса строителя коммунизма. "Как вы смеете мне такое предлагать! Что за пример семинаристам! Благое дело - чистыми руками!" Короче, Глеб был посрамлен, а выполнение задания целиком легло на мои тощие плечи. Отец же Евгений отказывался даже просто "постоять на шухере"!
И только надежда на азарт и легкость молодого поколения позволила мне справиться со шпионским заданием.
Для этого на следующий же день после памятного совещания я отозвал на перемене Плеера и слегка приоткрылся ему.
С ужасом воззрился парень на чудо-регента и с восторгом согласился помочь.
Он и постоял "на стреме", когда я лепил в Евпатиевой келье очередного "жучка".
Надо отдать должное Климу, заняло это у меня какие-то секунды, а само устройство должно быть и по сей день там - найти эту козявочку не так просто.
Результат превзошел все наши самые смелые ожидания! Уже вечером мы с Глебом сидели в каморке Клима по уши в дерьме. Вначале мы стали свидетелями совещания Евпатия с другим помощником инспектора, иеродьяконом Козьмой, на тему зреющего в семинарии заговора.
Ревнители благочестия сочиняли донос на Залипского и Кирьянова, используя самые иезуитские приемы. Как они ржали, перевирая слова не ведающих ничего семинаристов, как ловко перекраивали ребяческую дерзость в злонамеренность убежденных экстремистов! Когда же, любуясь слогом и стилем, Евпатий зачел готовое подметное письмецо, стало ясно, что ректор схавает эту гадость не задумываясь - авторы удачно нажимали на его любимейшие мозоли.
- Все ясно! Жаль только, твой попик этих гадов не слышал! Но ты, Мишка, обязательно ему прокрути пленочку, пусть вспомнит свое благородное негодование и им подотрется!
- Да ладно тебе, Глеб. Он и. так не в себе, да и пастырь, как ни крути!
- Слава Богу, что мы по вероисповеданию циники.
С этими словами все-таки расстроенный услышанным Глеб удалился извлекать с работы свою жену-психиатра, которой будет что рассказать вечером.
Но если бы он остался еще на полчаса, то рассказ этот был бы стопроцентным триллером! С наворотами самой дикой шизофрении.
Через двадцать минут после ухода Спозаранника, когда Клим пошел заварить кофейку, я стал свидетелем умопомрачительного разговора. Проводив забравшего документ Козьму, Евпатий побродил малость по келейке, пошебуршал какими-то бумагами, открыл и снова запер дверь, а потом, пискнув чем-то, тихонько заговорил. Я тут же представил его за выступом старинной печи с миниатюрным мобильником. Этот гад едва слышно сообщил своему собеседнику, что все готово, завтра он будет в условном месте! Разговор длился лишь несколько секунд, потом Евпатий вышел из кельи - ужинать, гад, пошел!
Климу я ничего не сказал. Испив для приличия чашку его крепчайшего восточного кофе, я как можно небрежней забрал кассету с записью и через пару минут удалился. До дому добрался на полном автопилоте - и тут, на мое счастье, позвонил Плеер. Мы обо всем договорились.
Утром с самого ранья я уже отирался поблизости от семинарии. Крепко "врезав дуба" за полтора часа пустейшей вахты, я устремился в тепло семинарского вестибюля задолго до начала своих занятий. На вахте сидел Плеер, который при моем появлении лениво почесал свой длинный аристократический нос. "Ага, не выходил еще",- растолковал я условный сигнал и на время успокоился. В тот день я пел вместе с хором особенно взволнованно и одухотворенно. Я взлетал в высоты, указанные Бортнянским и Чесноковым, парил в небесах чистейшей полифонии, вел бурсаков к очищающим кодам! И семинаристы будто почувствовали мой настрой, прониклись его покаянным и словно прощальным звоном.
Они пели просто гениально, и это стоило всех моих мучений!
Но тогда я еще не знал, что то была прощальная гастроль "регента". Я поблагодарил их за старание и простился до понедельника.
А Евпатий меж тем вернулся из своей кельи одетым, и я вовремя увязался за ним. Плеер, пожертвовавший ради внеочередного дежурства какой-то модной кассетой, проводил нас поощрительным взором. Мол, у всякого своя работа.
Но он и не подозревал, как был прав!
Не осознавал того до поры до времени и я сам. Не будучи специалистом по "наружке", я лишь чудом сумел-таки продержаться за Евпатием до назначенной им встречи. И это понятно - объект был одет в темную неброскую куртку, неопределенного цвета темные же штаны, а черная вязаная шапочка начисто скрывала приметные уши. До метро я еще как-то следовал за этим "общим местом", а потом вся моя "наружка" свелась к выслеживанию шапкооформленных голов и догадкам. На "Маяковской" шестое чувство повелело мне выйти и перейти на "Восстания", далее началось метание в поисках нужного убора, закончившееся прыжком в вагон. Затем пришло осознание ошибки шапка принадлежала совсем другой голове - и резкий вылет на платформу. Эта была "Чернышевская", и я стал подниматься на поверхность в полной сумятице толпившихся в голове предположений. Если самое дикое из них там, наверху, не подтверждалось, я мог за десять минут дойти до дому. Нонка, наверное, была бы рада.
И она обрадовалась! Через полчаса, когда я влетел в наш скромный уголок на крыльях, как говорится, любви и счастья - любви к жене, а счастья по случаю удачно проведенного оперативного мероприятия.
- Ты что, Модестов, выпил? Шастаешь непонятно где денно и нощно да еще сияешь как медный грош. Где был, говори!
- Плезир мой, ты опять за свое! Не шастаю я по бабам, как изволил бы выразится твой знаменитый дед, работаю я.
- Да? А чего же это Спозаранник тебя обыскался, да и отец Евгений никак не найдет? И Сашка твой, регент, кстати, уже пять раз звонил.
Через полчаса, покурлыкав к вечному примирению над "нашим" животиком, я вылетел из дому. Кстати, животик на девятом месяце приобрел такие впечатляющие размеры, что я просто не знал, как нам быть. Сашка, оказывается, звонил, чтобы пригласить нас на премьеру, и Нонке жутко хотелось повертеться в том бомондище, что слетался на "Щелкунчик" в Мариинку. А вот врач предостерегал. И только доводы о благотворном влиянии музыки на плод склонили этого гинеколога из Военно-медицинской академии к согласию на посещение культурного мероприятия. Но все это планировалось на завтра, а сегодня я летел в Агентство. К Спозараннику.
"Буря в пустыне" была ссорой в песочнице по сравнению с разносом, что учинил мне начальник. Больше всего его возмущало то, что я не позвонил ему по мобильному телефону: ни тогда, когда услышал о непредвиденном контакте объекта, ни в момент принятия решения о слежке, ни в результате всех моих необдуманных и крайне рискованных действий. А я не помнил номера его мобильника, да и чего звонить! Вот теперь поговорить можно.
- Я их, голубков, прямо у метро и снял. Так уж ворковали, так ворковали!
- Что значит "снял", Михаил Самуилович?
- На "мыло" свое щелкнул, элементарно.
- О Боже! Они же тебя наверняка засекли, дурила!
- Так уж и наверняка? Ничего они не заметили. Там толпища такая на выходе, что голубки и ухом не повели. Через двадцать минут ты эти фотки увидишь. И сразу тебе скажу: Евпатий у того агентом, а не наоборот.
А когда я принес из Гостинки готовые фотографии и Глеб пошел совещаться с начальством, не дожидаясь моего возвращения из буфета, его ждал еще один удар. В собеседнике Евпатия Обнорский узнал своего однокашника, а ныне подполковника ФСБ! О воинском звании семинариста можно было только догадываться - занавес!
И после всего этого, после тягостного разговора с Покровским, который был от этих шпионских страстей просто вне себя и собирался вместе со студентами утром же идти к ректору, после всего этого - "Щелкунчик". Долго и сладостно раскланиваться со знакомыми в фойе, представлять жену и жене, выслушивать приятные напутствия, не удержавшись, толкнуться разок-другой за кулисы, а потом сидеть на хорошо знакомых служебных местах справа от сцены и внимать настройке группы виолончелей оркестра! Волшебно, пленительно, без всякой шпиономании - божественно!
Но, глядя на сцену и чувствуя локоть совершенно растаявшей от впечатлений вечера Нонны, я нет-нет да и ловил себя на мыслях суетных: "Как там батька со своим ректором? Неужели они этого квадратного стукача Евпатия рукоположат?" Представляете, думал в Мариинском о рукоположении в сан! Полный бред...
Еще большим бредом все это закончилось. В антракте меня нашел обезумевший от предвкушения успеха Сашка и сказал, что мне уже полчаса названивает отец. Со своим "Щелкунчиком" он вконец спятил, забыл, что я незаконнорожденный и Самуиловичем назван исключительно благодаря платонической любви маменьки к стишкам Маршака! Но я все понял, и мы с Ионной поспешили за кулисы - звонить отцу Евгению. Супружница при этом напряглась и озадачилась, будто предчувствуя неладное со своим фаворитом.
Так оно и вышло - Покровский был в дымину пьян и весело сообщил, что имеет на то полное право.
- Миша, мы теперь больше не служим в семинарии! Теперь там служит отец Евпатий, а меня со студентами за то, что мы возглашали: "Недостоин!", попросили больше не беспокоится.
- Кто недостоин? Этот агент?
- Вот именно! Мы кричали в храме:
"Недостоин!" - но ректор благословил его, а нас назвал бунтовщиками и всех выгнал. Тебя тоже.
Я хоть и слабо, но все-таки понимал, что речь идет о провале миссии отца Евгения, считавшего, что после того, как он расскажет обо всем епископу, тот отложит сегодняшнее рукоположение Евпатия и назначит расследование всей этой истории с "жучками". Наивный!
Ректор о прослушке "во имя порядка" мог просто знать, а к интересу органов старому иерарху и вовсе не привыкать.
Когда я сказал об этом Женьке, Нонка гневно выхватила у меня трубку и принялась убеждать опального батюшку не отчаиваться, мол, истина восторжествует, а такие, как он, редкость и всегда будут страдать. Скоро народ уже стал обращать внимание на эти бурные монологи, а бедная жена моя так разволновалась, что ее пришлось укладывать на диван в свободной гримерке и отпаивать водами. Но было уже поздно, волнение тронуло какой-то рычажок в ее женском организме, Нонка вдруг залепетала, заморщилась, ухватила меня за руку - принялась рожать!
А когда подкатила "скорая", кантовать внучку легендарного матроса Железняка было просто невозможно, надо было принимать нашего ребеночка. Что мы принялись делать прямо в гримерке мариинской примадонны!
Это было представление покруче всех мною виденных: Нонка ломала мои пальцы, подвывала и вскрикивала, помогая себе и оркестру, старалась изо всех сил. Забежавший на эти негармонические звуки Шемякин, которому объяснили, что за кулисами рожают, пришёл в неописуемый восторг. Обалдевший от столь незатейливой премьерной символики, он даже рвался с цветами в гримерку, но его не пустили. А первый крик младенца просто совпал с ликующим финалом Чайковского, и скульптор рванул на сцену вне себя от двойной радости принимать поздравления.
А в это время мы с акушеркой принимали еще одну Железнячку. Слава Богу, Нонна ограничилась всего двумя дочками! А в гримерку без конца заглядывали артисты, ломились музыканты и художники, но доктор велел впускать только цветы. Их корзинами, охапками и снопами тащили прямо со сцены, и я сидел в этом цветнике совершенно ошеломленный. Пока нас всех не вывезли оттуда домой - к великой радости ничего не подозревавших домочадцев.
Вот так, кое-как родились в России наши девочки, но зато не кое-где, а в самой Мариинке. Да и крестики через пару недель надел на их пухлые шейки не кто-нибудь, а опальный отец Евгений, и не чьи-нибудь крестики, а шемякинские. Слышь, товарищ Исповедник, тебе понравилось?!
ДЕЛО ОБ ОЛИГАРХЕ В ПОСТЕЛИ
Рассказывает Анна Соболина
"Соболина Анна Владимировна, 26 лет, сотрудница архивно-аналитического отдела. Муж - начальник репортерского отдела Владимир Соболин. Исполнительна, неконфликтна, но малоинициативна. Поддерживала внеслужебные контакты с замдиректора Агентства Николаем Повзло, которые прекратились.
В прошлом году неустановленными лицами (вероятно, сотрудниками ФСБ) была предпринята попытка завербовать Соболину".
Из служебной характеристики
- Любовь зла,- Иришка чокнулась со мной бокалом с искрящимся коктейлем,- полюбишь и Повзла!
Я пожалела, что рассказала подругам о своем недавно завершившемся романе с Колей Повзло. У нас с девчонками, так уж повелось, со студенческих лет не было друг от дружки секретов.
Сколько раз мы с Майей выручали Ирку - сочиняли по телефону ее мужу-бизнесмену всяческие небылицы, пока наша красавица крутила шашни с очередным кавалером. Но сейчас меня не радовала наша встреча. Меня раздражали и иронично-высокомерная Иришка, и быстро назюзюкавшаяся Майка... Та вообще сидела с глуповатой улыбкой, подперев подбородок рукой, и, кажется, ничего и никого не слышала.
Группа джигитов, восседавшая за столиком на подиуме чуть поодаль, кидала на нас заинтересованные взгляды.
Больше на Иришку, конечно. Джигиты были одеты с иголочки, их бумажники, наверное, ломились от баксов.
- Ир, дай телефончик - Соболину позвоню,- попросила я подругу. Миниатюрный мобильник, который извлекла Иришка из сумочки, тянул на две мои зарплаты.
- Володя, я с девочками в клубе "Мата Хари". Да-да, с Ирой и Майей, привет тебе от них. Антошку укладывай, меня не жди!..
Соболин воспринял услышанное настолько спокойно, что это меня даже слегка напугало.
После истории с "Белой стрелой" - когда меня чуть не завербовали в эту организацию - у меня целый месяц был депрессняк. Володя вдруг резко стал заботливым и любящим мужем - он таскал меня по врачам и медсестрам, которые кололи мне дорогущие препараты, взял на себя половину хозяйственных дел, сам стал отводить Антошку в садик.
А главное, прекратились его сомнительные отлучки. Я была уверена, что он просто перестал мне изменять. Наш роман с Николаем тоже закончился как-то сам собой, тихо и бесскандально... Вроде бы только об этом я и мечтала, мне всегда казалось, что семейный покой - самое главное в жизни.
Но теперь уже со мной стало происходить что-то непонятное. Я вдруг поняла, что Соболин - тот Володя Соболин, который не изменяет, не бегает по бабам, а ходит по магазинам и готовит еду - мне почему-то малоинтересен.
Меня больше не тянуло домой по вечерам. И если б не Антошка - не знаю, что было бы... Три раза за последний месяц я возвращалась, когда муж и сын уже спали. А Володя не реагировал.
И это было страшнее всего...
- Следующая остановка Финляндский вокзал,- громко сказала Майя и захохотала.
Мы с Иришкой переглянулись. Майка растила дочку одна. Научная карьера денег ей не приносила. И наша подруга, помимо работы на кафедре, устроилась, подумать только, кондуктором в трамвай. Неудивительно, что ее развезло - она хронически не высыпалась.
- Йестедэй! А вокруг поля широ-окие!!!- заголосили со сцены на "битловский" мотив два балалаечника в алых косоворотках. Мне нравилось в этом клубе, здесь много было разных приколов и прибамбасов. Взять хотя бы девушку в темных очках, с биркой "Мата Хари" на груди, которая, воровато оглядываясь, принимала у нас пальто в гардеробе.
- Ты обязан мне помочь, Миша! Ты мне друг или не друг?
- Друг, но не регент, а виолончелист! Бывший к тому же! А этими песнопениями я сроду не занимался!
- Ну и что? У тебя все получится. Как бывший музыкант и действующий друг, ты должен мне помочь.
Что мог я на это ответить? Мой добрый совет - не пейте мадеру, господа! Не пейте, если не уверены, что кто-нибудь не собирается обратиться к вам с подобной просьбой. Этот напиток сделает вас благородным испанским грандом, готовым на любые пожертвования ради друзей, слабоумным идальго, кидающимся на крылья мельницы,- одним словом, великодушным идиотом, коим не место в нашей суровой действительности.
Короче, я попал. Попал на две недели Сашкиной отлучки его заместителем по регентскому отделению семинарии. Это было ужасно, но это была и неслыханная удача! Я мог чуть ли не ежедневно приходить в бурсу, видеть всех интересующих меня лиц, с понятным любопытством новичка ко всему приглядываться и принюхиваться. Самое смешное, ректор даже не знал о замене - его не было в городе, но пропуск у меня был с его подписью! Дивны дела твои, Господи... За весь этот маскарад, наверное, Всевышний и наказал меня тяжкой необходимостью скрывать ради конспирации причины своих утренних и вечерних исчезновений от любимой жены.
Вот так я оказался на Обводном, и должен признаться, в семинарии мне понравилось. Ребятишки оказались смышленые, голосистые, тряхнуть музыкальной стариной с этой братией было одним удовольствием: мы и по нотам, и по крюкам, и на Бог знает сколько голосов! Одним словом, с занятиями я справлялся, чего не скажешь об агентурной работе.
Спозаранник, руководивший процессом, снабдил меня не только массой шпионских штучек, вроде микро-микро-микрофончиков, цифро-цифро-диктофончиков, но и, разумеется, планом.
- Главное, Михаил Самуилович, ежедневно отслеживать все перемещения в "зоне общежития".
- Что же мне, торчать там весь день, как шишу на поляне?
- Ну, не весь день, а в момент "вероятной активности неизвестных фигурантов".
Говоря по-человечески, чтобы уличить униатского казачка, я непринужденно отирался в жилом крыле во время молитвы, как раз после моих занятий.
В этот момент все семинаристы отправлялись в церковь, а комнаты на целых полчаса оставались открыты для проветривания и уборки. По совместному убеждению Глеба и отца Евгения, только в этот момент кто-то мог незаметно вернуться из церкви и прилепить нового "жучка", другого времени не было.
Опять-таки оба джентльмена считали, что вторая попытка будет, и осуществит ее кто-то из студентов, тайный агент Киева. Несколько посвященных в дело о прослушке - но не о моем внедрении!- студентов вечерами ходили по кельям с тайными проверками, но пока ничего не обнаруживали. Плеер елозил по всем диапазонам эфира, но так же безуспешно. Тайный исповедник, как мы называли этого неведомого гада, затаился.
Да и чего ради он снова будет светиться с этим "жучком"? Конечно, все сделали вид, что никакого устройства не находили, что он сам по себе отвалился и оказался после уборки в мусорной корзине, но Исповедник не такой дурак! Во всяком случае, не настолько, чтобы снова лезть на рожон.
Подобные речи велись на нашей кухне теперь чуть ли не ежевечерне. Если при этом присутствовала Нонка, что, впрочем, случалось все реже и реже, то мои семинарские наблюдения подавались от студенческого лица, называемого почему-то Мусоргским. "Мусоргский сегодня опять заметил хождения Бородина, с поносом, наверное",- подкидывал я Покровскому, увлеченно объяснявшему Нонне особенности водосвятия жилищ и крещения младенцев. Тот рассеянно реагировал - мол, типичная для поста хвороба. А в отсутствие жены я уже напрямик вопрошал Евгения, почему он решил, что вторая попытка будет, и что же такое суперценное из трепа семинаристов можно узнать? За неделю с лишним моего регентства я убедился, что парни эти хоть и особого склада, но, в сущности, не многим отличаются от сверстников. Тоже и про баб поговорить, и пивка при случае опрокинуть, и анекдот завернуть - не заржавеет.
В чем же тогда тайна сия для каких-то там униатов на Украине?
- Думаю, ты уже сам догадался, Миша. Ты лучше своего начальника знаешь, что там происходит, кто там ходит и зачем. Остается лишь признаться себе, что мы ошибались.
- Признаться, что Глеб ошибался?
Охотно, охотно. С униатами он загнул, ему этот Киев везде мерещится. Но если хохляцкий след отбросить, остается лишь "внутреннее употребление", не правда ли, святой отец?
Не он первый произнес такую крамолу, и все же она была произнесена.
И если внешне суровая правда озадачила Покровского, то ненадолго. Через минуту он уже говорил, что не зря считал исповедника своим человеком.
- То есть, святой отец, внутренние резоны для прослушки ты себе вполне представляешь?
- Ну, не так примитивно, как ты говоришь, но кое-какие соображения имеются.
- Скажи пожалуйста, примитивность его оскорбляет! Если хочешь, чтобы тебе помогли, будь прям и, как на духу, расскажи все, что знаешь.
Шантаж подействовал, с этими духовными лицами, как я понял, иначе и нельзя. Они тебя так заговорят, что уже ты сам будешь им исповедываться. Так что Женьке пришлось поделиться соображениями, кто бы "из своих" так страстно желал послушать домашние беседы семинаристов. Оказалось, что желающих немало, а вообще в этой бурсе такие страсти кипят, что впору Шекспира нанимать!
Я, конечно, в Вильямы не набиваюсь, но кое-что и сам к тому времени понимал и постараюсь передать интригу.
В богоугодном заведении, как выяснялось, шла война "алой и белой розы". То есть либералы тягались с государственниками: одни полагали, что современный священник должен быть человеком широких взглядов, другие видели в том смертельную опасность для сильной и единоначальной Церкви, а потому ратовали за "крепкую руку". Тем более что ректор заведения и был той самой рукой.
- А деснице, дорогой мой, нужны уши! Все знать, всех сосчитать, всякое слово слышать! Тебе это ничего не напоминает, Миша?
Может, и напоминало, но никаких доказательств стукаческого происхождения "жучка" на тот момент не было. Но уже на следующий день они появились!
Я закончил свой урок на третьем курсе, как всегда, с легкой задержкой.
Но на свой пост у стенда по истории бурсы успел вовремя - студенты оставили в кельях все лишнее и тянулись в церковь, на молитву. Их, по обыкновению, подгонял помощник инспектора, студент того же третьего курса Евпатий.
А когда в коридоре не осталось никого, он - уже вопреки обыкновению стал заходить в некоторые кельи. Я стоял спиной к коридору, но зеркальце в книге, которую я держал перед собой, позволяло все отлично увидеть. В комнате студента Залипского он провел ровно полторы минуты - гораздо больше, чем требовалось, чтобы просто заглянуть в нее. Что же он там делал?
- Он посадил его! Глеб, этот Евпатий только что посадил его Залипскому, зуб даю!
- Ну, слава Богу!
Так мы перезвонились со Спозаранником, а тем же вечером батюшка сообщил мне, что Плеер засек разговор предупрежденных им студентов на прежней частоте - 98 FM. Парни трепались о всякой ерунде и, как договаривались, поиздевались слегка над Евпатием. Я так и видел этого "слухача", тощего, с нездоровой кожей парня, прилипшего оттопыренным ухом к динамику своего приемника! Почему-то в этих сумбурных видениях семинарист-шпион не пользовался наушниками - наверное, потому, что мне хотелось увидеть это большое петлистое ухо и лисью улыбочку, не сходящую с его тонких губенок. Бездарный стукач и подонок! Он подслушивал своих одаренных умом и великодушием сокурсников, но зачем? Чтобы донести начальству о заразе вольнодумства в духовнейшем из учебных заведений? Так Залипский с Кирьяновым не особенно свой либерализм и скрывали. А может быть, Евпатий хотел надыбать компромата покрепче - непочтительных высказываний в адрес начальства, например?
- В корень глядишь, Миша, в корень. Он ведь выслужиться хочет, чтобы его уже студентом в духовный чин рукоположили. Это, брат мой, карьера!
- Ничего себе нравчики у вас, святой отец!
- Есть отдельные личности, есть.
Раскрыть заговор - это тебе не фунт изюму, тут человек подымается в одночасье.
И у нас в семинарии такие истории, увы, бывали. Лет так пятьдесят назад.
- И чем это для действующих лиц обернулось?
- Заговорщиков поперли, а некоторые бдительные теперь всей Церковью правят. Вот так-то!
Так отдыхали мы в мирных беседах в коридорах агентства, ожидая прибытия Глеба, назначившего срочное совещание в узком кругу. И пока начальник выбирался из очередной пробки на своей "Ниве", беспрестанно сообщая о том на мой пейджер со своего мобильного, батюшка поведал мне и куда более трагические истории борьбы с бурсацкими бунтами. Победитель Наполеона Александр I, например, повелел зачинщиков студенческого возмущения забрить в солдаты, и все тут! А было это накануне войны, и, должно быть, бывшие бурсаки вместо кадила орудовали при Бородине штыком да саблей. И кто знает, остались ли живы эти бунтари?
Тем временем Спозаранник явился.
С ним был загадочно улыбающийся Клим. Оценить значение этой ухмылки я смог позже, когда узнал подробности очередного гениального плана.
- Михаил Самуилович, дело принимает серьезный оборот. Мы вступаем в контригру с Исповедником!
- А это не больно?
Муки, по задумке Глеба, мне предстояло принять исключительно нравственные. Я должен был поставить "жучка" в келью Евпатия!
- Ты что, спятил, мин херц? А если меня поймают?
- Устройство будет суперсовременным, и наш друг поможет тебе.
При этих словах он выразительно взглянул на отца Евгения. Тот спал с лица. А вслед за немой сценой, достойной пера самого Гоголя, последовала такая буря негодования по поводу предложения Спозаранника, что мне впервые стало жалко начальника. Батюшка вспомнил все: от Ветхого до Нового Завета и от Семи заповедей до морального кодекса строителя коммунизма. "Как вы смеете мне такое предлагать! Что за пример семинаристам! Благое дело - чистыми руками!" Короче, Глеб был посрамлен, а выполнение задания целиком легло на мои тощие плечи. Отец же Евгений отказывался даже просто "постоять на шухере"!
И только надежда на азарт и легкость молодого поколения позволила мне справиться со шпионским заданием.
Для этого на следующий же день после памятного совещания я отозвал на перемене Плеера и слегка приоткрылся ему.
С ужасом воззрился парень на чудо-регента и с восторгом согласился помочь.
Он и постоял "на стреме", когда я лепил в Евпатиевой келье очередного "жучка".
Надо отдать должное Климу, заняло это у меня какие-то секунды, а само устройство должно быть и по сей день там - найти эту козявочку не так просто.
Результат превзошел все наши самые смелые ожидания! Уже вечером мы с Глебом сидели в каморке Клима по уши в дерьме. Вначале мы стали свидетелями совещания Евпатия с другим помощником инспектора, иеродьяконом Козьмой, на тему зреющего в семинарии заговора.
Ревнители благочестия сочиняли донос на Залипского и Кирьянова, используя самые иезуитские приемы. Как они ржали, перевирая слова не ведающих ничего семинаристов, как ловко перекраивали ребяческую дерзость в злонамеренность убежденных экстремистов! Когда же, любуясь слогом и стилем, Евпатий зачел готовое подметное письмецо, стало ясно, что ректор схавает эту гадость не задумываясь - авторы удачно нажимали на его любимейшие мозоли.
- Все ясно! Жаль только, твой попик этих гадов не слышал! Но ты, Мишка, обязательно ему прокрути пленочку, пусть вспомнит свое благородное негодование и им подотрется!
- Да ладно тебе, Глеб. Он и. так не в себе, да и пастырь, как ни крути!
- Слава Богу, что мы по вероисповеданию циники.
С этими словами все-таки расстроенный услышанным Глеб удалился извлекать с работы свою жену-психиатра, которой будет что рассказать вечером.
Но если бы он остался еще на полчаса, то рассказ этот был бы стопроцентным триллером! С наворотами самой дикой шизофрении.
Через двадцать минут после ухода Спозаранника, когда Клим пошел заварить кофейку, я стал свидетелем умопомрачительного разговора. Проводив забравшего документ Козьму, Евпатий побродил малость по келейке, пошебуршал какими-то бумагами, открыл и снова запер дверь, а потом, пискнув чем-то, тихонько заговорил. Я тут же представил его за выступом старинной печи с миниатюрным мобильником. Этот гад едва слышно сообщил своему собеседнику, что все готово, завтра он будет в условном месте! Разговор длился лишь несколько секунд, потом Евпатий вышел из кельи - ужинать, гад, пошел!
Климу я ничего не сказал. Испив для приличия чашку его крепчайшего восточного кофе, я как можно небрежней забрал кассету с записью и через пару минут удалился. До дому добрался на полном автопилоте - и тут, на мое счастье, позвонил Плеер. Мы обо всем договорились.
Утром с самого ранья я уже отирался поблизости от семинарии. Крепко "врезав дуба" за полтора часа пустейшей вахты, я устремился в тепло семинарского вестибюля задолго до начала своих занятий. На вахте сидел Плеер, который при моем появлении лениво почесал свой длинный аристократический нос. "Ага, не выходил еще",- растолковал я условный сигнал и на время успокоился. В тот день я пел вместе с хором особенно взволнованно и одухотворенно. Я взлетал в высоты, указанные Бортнянским и Чесноковым, парил в небесах чистейшей полифонии, вел бурсаков к очищающим кодам! И семинаристы будто почувствовали мой настрой, прониклись его покаянным и словно прощальным звоном.
Они пели просто гениально, и это стоило всех моих мучений!
Но тогда я еще не знал, что то была прощальная гастроль "регента". Я поблагодарил их за старание и простился до понедельника.
А Евпатий меж тем вернулся из своей кельи одетым, и я вовремя увязался за ним. Плеер, пожертвовавший ради внеочередного дежурства какой-то модной кассетой, проводил нас поощрительным взором. Мол, у всякого своя работа.
Но он и не подозревал, как был прав!
Не осознавал того до поры до времени и я сам. Не будучи специалистом по "наружке", я лишь чудом сумел-таки продержаться за Евпатием до назначенной им встречи. И это понятно - объект был одет в темную неброскую куртку, неопределенного цвета темные же штаны, а черная вязаная шапочка начисто скрывала приметные уши. До метро я еще как-то следовал за этим "общим местом", а потом вся моя "наружка" свелась к выслеживанию шапкооформленных голов и догадкам. На "Маяковской" шестое чувство повелело мне выйти и перейти на "Восстания", далее началось метание в поисках нужного убора, закончившееся прыжком в вагон. Затем пришло осознание ошибки шапка принадлежала совсем другой голове - и резкий вылет на платформу. Эта была "Чернышевская", и я стал подниматься на поверхность в полной сумятице толпившихся в голове предположений. Если самое дикое из них там, наверху, не подтверждалось, я мог за десять минут дойти до дому. Нонка, наверное, была бы рада.
И она обрадовалась! Через полчаса, когда я влетел в наш скромный уголок на крыльях, как говорится, любви и счастья - любви к жене, а счастья по случаю удачно проведенного оперативного мероприятия.
- Ты что, Модестов, выпил? Шастаешь непонятно где денно и нощно да еще сияешь как медный грош. Где был, говори!
- Плезир мой, ты опять за свое! Не шастаю я по бабам, как изволил бы выразится твой знаменитый дед, работаю я.
- Да? А чего же это Спозаранник тебя обыскался, да и отец Евгений никак не найдет? И Сашка твой, регент, кстати, уже пять раз звонил.
Через полчаса, покурлыкав к вечному примирению над "нашим" животиком, я вылетел из дому. Кстати, животик на девятом месяце приобрел такие впечатляющие размеры, что я просто не знал, как нам быть. Сашка, оказывается, звонил, чтобы пригласить нас на премьеру, и Нонке жутко хотелось повертеться в том бомондище, что слетался на "Щелкунчик" в Мариинку. А вот врач предостерегал. И только доводы о благотворном влиянии музыки на плод склонили этого гинеколога из Военно-медицинской академии к согласию на посещение культурного мероприятия. Но все это планировалось на завтра, а сегодня я летел в Агентство. К Спозараннику.
"Буря в пустыне" была ссорой в песочнице по сравнению с разносом, что учинил мне начальник. Больше всего его возмущало то, что я не позвонил ему по мобильному телефону: ни тогда, когда услышал о непредвиденном контакте объекта, ни в момент принятия решения о слежке, ни в результате всех моих необдуманных и крайне рискованных действий. А я не помнил номера его мобильника, да и чего звонить! Вот теперь поговорить можно.
- Я их, голубков, прямо у метро и снял. Так уж ворковали, так ворковали!
- Что значит "снял", Михаил Самуилович?
- На "мыло" свое щелкнул, элементарно.
- О Боже! Они же тебя наверняка засекли, дурила!
- Так уж и наверняка? Ничего они не заметили. Там толпища такая на выходе, что голубки и ухом не повели. Через двадцать минут ты эти фотки увидишь. И сразу тебе скажу: Евпатий у того агентом, а не наоборот.
А когда я принес из Гостинки готовые фотографии и Глеб пошел совещаться с начальством, не дожидаясь моего возвращения из буфета, его ждал еще один удар. В собеседнике Евпатия Обнорский узнал своего однокашника, а ныне подполковника ФСБ! О воинском звании семинариста можно было только догадываться - занавес!
И после всего этого, после тягостного разговора с Покровским, который был от этих шпионских страстей просто вне себя и собирался вместе со студентами утром же идти к ректору, после всего этого - "Щелкунчик". Долго и сладостно раскланиваться со знакомыми в фойе, представлять жену и жене, выслушивать приятные напутствия, не удержавшись, толкнуться разок-другой за кулисы, а потом сидеть на хорошо знакомых служебных местах справа от сцены и внимать настройке группы виолончелей оркестра! Волшебно, пленительно, без всякой шпиономании - божественно!
Но, глядя на сцену и чувствуя локоть совершенно растаявшей от впечатлений вечера Нонны, я нет-нет да и ловил себя на мыслях суетных: "Как там батька со своим ректором? Неужели они этого квадратного стукача Евпатия рукоположат?" Представляете, думал в Мариинском о рукоположении в сан! Полный бред...
Еще большим бредом все это закончилось. В антракте меня нашел обезумевший от предвкушения успеха Сашка и сказал, что мне уже полчаса названивает отец. Со своим "Щелкунчиком" он вконец спятил, забыл, что я незаконнорожденный и Самуиловичем назван исключительно благодаря платонической любви маменьки к стишкам Маршака! Но я все понял, и мы с Ионной поспешили за кулисы - звонить отцу Евгению. Супружница при этом напряглась и озадачилась, будто предчувствуя неладное со своим фаворитом.
Так оно и вышло - Покровский был в дымину пьян и весело сообщил, что имеет на то полное право.
- Миша, мы теперь больше не служим в семинарии! Теперь там служит отец Евпатий, а меня со студентами за то, что мы возглашали: "Недостоин!", попросили больше не беспокоится.
- Кто недостоин? Этот агент?
- Вот именно! Мы кричали в храме:
"Недостоин!" - но ректор благословил его, а нас назвал бунтовщиками и всех выгнал. Тебя тоже.
Я хоть и слабо, но все-таки понимал, что речь идет о провале миссии отца Евгения, считавшего, что после того, как он расскажет обо всем епископу, тот отложит сегодняшнее рукоположение Евпатия и назначит расследование всей этой истории с "жучками". Наивный!
Ректор о прослушке "во имя порядка" мог просто знать, а к интересу органов старому иерарху и вовсе не привыкать.
Когда я сказал об этом Женьке, Нонка гневно выхватила у меня трубку и принялась убеждать опального батюшку не отчаиваться, мол, истина восторжествует, а такие, как он, редкость и всегда будут страдать. Скоро народ уже стал обращать внимание на эти бурные монологи, а бедная жена моя так разволновалась, что ее пришлось укладывать на диван в свободной гримерке и отпаивать водами. Но было уже поздно, волнение тронуло какой-то рычажок в ее женском организме, Нонка вдруг залепетала, заморщилась, ухватила меня за руку - принялась рожать!
А когда подкатила "скорая", кантовать внучку легендарного матроса Железняка было просто невозможно, надо было принимать нашего ребеночка. Что мы принялись делать прямо в гримерке мариинской примадонны!
Это было представление покруче всех мною виденных: Нонка ломала мои пальцы, подвывала и вскрикивала, помогая себе и оркестру, старалась изо всех сил. Забежавший на эти негармонические звуки Шемякин, которому объяснили, что за кулисами рожают, пришёл в неописуемый восторг. Обалдевший от столь незатейливой премьерной символики, он даже рвался с цветами в гримерку, но его не пустили. А первый крик младенца просто совпал с ликующим финалом Чайковского, и скульптор рванул на сцену вне себя от двойной радости принимать поздравления.
А в это время мы с акушеркой принимали еще одну Железнячку. Слава Богу, Нонна ограничилась всего двумя дочками! А в гримерку без конца заглядывали артисты, ломились музыканты и художники, но доктор велел впускать только цветы. Их корзинами, охапками и снопами тащили прямо со сцены, и я сидел в этом цветнике совершенно ошеломленный. Пока нас всех не вывезли оттуда домой - к великой радости ничего не подозревавших домочадцев.
Вот так, кое-как родились в России наши девочки, но зато не кое-где, а в самой Мариинке. Да и крестики через пару недель надел на их пухлые шейки не кто-нибудь, а опальный отец Евгений, и не чьи-нибудь крестики, а шемякинские. Слышь, товарищ Исповедник, тебе понравилось?!
ДЕЛО ОБ ОЛИГАРХЕ В ПОСТЕЛИ
Рассказывает Анна Соболина
"Соболина Анна Владимировна, 26 лет, сотрудница архивно-аналитического отдела. Муж - начальник репортерского отдела Владимир Соболин. Исполнительна, неконфликтна, но малоинициативна. Поддерживала внеслужебные контакты с замдиректора Агентства Николаем Повзло, которые прекратились.
В прошлом году неустановленными лицами (вероятно, сотрудниками ФСБ) была предпринята попытка завербовать Соболину".
Из служебной характеристики
- Любовь зла,- Иришка чокнулась со мной бокалом с искрящимся коктейлем,- полюбишь и Повзла!
Я пожалела, что рассказала подругам о своем недавно завершившемся романе с Колей Повзло. У нас с девчонками, так уж повелось, со студенческих лет не было друг от дружки секретов.
Сколько раз мы с Майей выручали Ирку - сочиняли по телефону ее мужу-бизнесмену всяческие небылицы, пока наша красавица крутила шашни с очередным кавалером. Но сейчас меня не радовала наша встреча. Меня раздражали и иронично-высокомерная Иришка, и быстро назюзюкавшаяся Майка... Та вообще сидела с глуповатой улыбкой, подперев подбородок рукой, и, кажется, ничего и никого не слышала.
Группа джигитов, восседавшая за столиком на подиуме чуть поодаль, кидала на нас заинтересованные взгляды.
Больше на Иришку, конечно. Джигиты были одеты с иголочки, их бумажники, наверное, ломились от баксов.
- Ир, дай телефончик - Соболину позвоню,- попросила я подругу. Миниатюрный мобильник, который извлекла Иришка из сумочки, тянул на две мои зарплаты.
- Володя, я с девочками в клубе "Мата Хари". Да-да, с Ирой и Майей, привет тебе от них. Антошку укладывай, меня не жди!..
Соболин воспринял услышанное настолько спокойно, что это меня даже слегка напугало.
После истории с "Белой стрелой" - когда меня чуть не завербовали в эту организацию - у меня целый месяц был депрессняк. Володя вдруг резко стал заботливым и любящим мужем - он таскал меня по врачам и медсестрам, которые кололи мне дорогущие препараты, взял на себя половину хозяйственных дел, сам стал отводить Антошку в садик.
А главное, прекратились его сомнительные отлучки. Я была уверена, что он просто перестал мне изменять. Наш роман с Николаем тоже закончился как-то сам собой, тихо и бесскандально... Вроде бы только об этом я и мечтала, мне всегда казалось, что семейный покой - самое главное в жизни.
Но теперь уже со мной стало происходить что-то непонятное. Я вдруг поняла, что Соболин - тот Володя Соболин, который не изменяет, не бегает по бабам, а ходит по магазинам и готовит еду - мне почему-то малоинтересен.
Меня больше не тянуло домой по вечерам. И если б не Антошка - не знаю, что было бы... Три раза за последний месяц я возвращалась, когда муж и сын уже спали. А Володя не реагировал.
И это было страшнее всего...
- Следующая остановка Финляндский вокзал,- громко сказала Майя и захохотала.
Мы с Иришкой переглянулись. Майка растила дочку одна. Научная карьера денег ей не приносила. И наша подруга, помимо работы на кафедре, устроилась, подумать только, кондуктором в трамвай. Неудивительно, что ее развезло - она хронически не высыпалась.
- Йестедэй! А вокруг поля широ-окие!!!- заголосили со сцены на "битловский" мотив два балалаечника в алых косоворотках. Мне нравилось в этом клубе, здесь много было разных приколов и прибамбасов. Взять хотя бы девушку в темных очках, с биркой "Мата Хари" на груди, которая, воровато оглядываясь, принимала у нас пальто в гардеробе.