— Почему?
— Господи, я совершенно о них не думала…
— А еще кому-нибудь вы о них говорили?
— Не помню…
— Постарайтесь. Может быть — маме?
— Да, маме я сказала. Но что из этого следует?
— Вы сказали маме о документах Троцкого до убийства Олега или после?
— До. В тот самый день, когда я встретила его возле метро. Не хотите же вы, Андрей, сказать, что моя мама…
— Нет, Полина, я не хочу сказать, что ваша мама… Но не могла ли она рассказать кому-либо о документах? — спросил я.
— Кому? Кому, Андрей? Мама — пенсионерка, обычный технолог со «Светланы», — почти выкрикнула Полина.
— Хорошо, — сказал я, — хорошо. Давайте успокоимся… Когда придет мама?? Где она сейчас?
— Да вот же она. — Полина указала в окно. — Вернулась из поликлиники, беседует с Янкой.
Я посмотрел в окно. На детской площадке стояла пожилая женщина в коричневом плаще, с хозяйственной сумкой в руках. Вокруг нее прыгала на одной ноге Янка.
По лестнице мы спустились почти бегом…
— Бабушка! — закричала Яна. — Смотри — мама идет!
Бабушка удивленно посмотрела на Полину и еще более удивленно — на меня.
Мы подошли.
— Мама, — сказала Полина, — это Андрей Серегин, журналист.
— Очень приятно…
— А это моя мама, Тамара Леонидовна.
Я тоже сказал, что мне очень приятно. Тамара Леонидовна смотрела настороженно…
— Мама, — сказала Полина, — мама… Мама, помнишь, я говорила тебе про Олега? Ну зимой я встретила его у метро… Помнишь?
— Конечно, помню. Склероза у меня еще нет.
Полина перевела дух и спросила:
— А помнишь, я сказала тебе о письмах Троцкого, которые нашел Олег?
— И это помню… А в чем, собственно, дело?
— Тамара Леонидовна, — вмешался я, — постарайтесь вспомнить: вы рассказывали кому-нибудь об этом?
— А в чем, собственно, дело? Полина, я не понимаю…
— Мама! Мама, это очень важно…
— Ну рассказывала… А что? недоуменно произнесла Тамара Леонидовна.
Я уже начал терять терпение от тупости этой мамаши: неужели вы, мадам, не понимаете, что дали наводку убийце?… Я взял себя в руки и спокойно спросил:
— Кому вы это рассказали, Тамара Леонидовна?
— Да никому. Только одному Федьке-паразиту.
Меня как будто оглушили. До меня доносились слова пенсионерки-технолога, но я их не воспринимал: «А кому я еще расскажу? Федьке… Он пришел раз пьяненький, расхвастался, что вот, мол, скоро продаст дачу, так разбогатеет. А я ему и попеняла: дурак ты, Федор. Пьяница и бездельник. Что в тебе Полинка нашла? А он: да уж не такой я дурак, как ее Олег… А я ему: Олег-то еще может прославиться — он письма Троцкого нашел…»
— Как среагировал Федор? — быстро спросил я. — Заинтересовался?
— Заинтересовался… Но не так чтобы очень. Я же говорю: он пьяненький был.
Дурак дураком.
— Мама! — сказала Полина. — Почему ты ничего не рассказала об этом мне?
— А о чем говорить-то, доча? — искренне удивилась пенсионерка.
Действительно, подумал я, о чем тут говорить? Дело-то плевое: две… как бы сказать помягче?… две курицы дали Федору наводку на квартиру, где лежит настоящий клад. А он историк. Хоть и не доучившийся, но историк — он сразу просек, сколько могут стоить рукописи Троцкого.
Я повернулся к Полине:
— Полина, а среди знакомых Федора нет человека с сильным заиканием?
Я спросил просто так. Я не рассчитывал на положительный ответ: навряд ли Полина знает всех знакомых своего бывшего гражданского мужа… Да и разошлись они давно — за это время у Островского могла появиться масса новых дружков-собутыльников. Не исключено, впрочем, что Федька подключил кого-то из старых корешей по отсидке… Полина посмотрела на меня изумленно, а Тамара Леонидовна сказала:
— Да сильнее самого Федьки-то никто, наверное, не заикается.
Пробки! Чертовы пробки… С началом дачного сезона по пятницам все выезды из города превращаются в автопытку. По пятницам к гигантскому стаду автомобилей, колесящих ежедневно, присоединяются еще и те, что используются только для поездок на «фазенды». Среди «дачных водителей» масса пожилых людей на «Москвичах». И масса дамочек на иномарках. Водители «Москвичей» любят возить багажник на крыше, а дамочки лепят на заднее стекло сразу пачку нашлепок… Водят и дедки, и тетки одинаково — очень медленно уходят со светофоров и, набравши скорость сорок километров, с достоинством катят до следующего светофора… я их очень сильно уважаю.
Я гнал джип на север, к выходу на Выборгскую трассу. Я протискивал машину в любую щель, где только можно.
Выскакивал на разбитые в хлам трамвайные пути. На выбоинах джип скакал козлом, и Полина хваталась за ручку под потолком.
— Вы всегда так ездите, Андрей? — спросила она.
— Хотите, чтобы Федька успел все сжечь? — зло ответил я.
…После того, как Тамара Леонидовна произнесла: да сильнее самого Федьки, наверно, никто не заикается, — у меня, как нынче говорят, «снесло башню».
— Что? — спросил я. — Что это значит?
— То и значит, ответила Тамара Леонидовна, — что он заика, каких еще поискать.
Я повернул голову к Полине:
— Как же так? Я спрашивал у Немчинова. Он мне сказал: Цицерон, язык без костей.
— Немчинов, — тихо ответила Полина, — не видел его после тюрьмы. Федька подхватил там какую-то инфекцию, чуть не умер… В результате стал очень сильно заикаться. Но в «демократических» кругах Федька всем говорил, что заикается потому, что его избивали на допросах чекисты…
Я почувствовал себя полным дураком.
Я всегда считал, что заикание бывает либо врожденным, либо появляется в детстве после сильного испуга. Я сам учился в первом классе с мальчиком, который стал заикой после нападения собаки… Но мне и в голову не могло прийти, что эта напасть может поразить взрослого мужчину.
Все стало на свои места. Образовалась цепочка, в которой еще не хватало нескольких звеньев, но это уже не имело принципиального значения.
— У Островского, — спросил я, — есть ружье?
— Нет, — ответила Полина. Она, в отличие от своей матери, все уже поняла. — У Виктора Федоровича, отца его покойного, было… Сам Романов ему дарил.
Вот так! Сам Григорий Васильевич Романов подарил секретарю обкома Виктору Федоровичу Островскому ружьишко… В апреле 2001 года Федор Викторович Островский расстрелял из этого подарка офицера ФСБ.
— Федор, — снова спросил я, — знал адрес Олега Гребешкова?
— Конечно, — сказала Полина, — Олег адрес не менял… Сто лет в этой квартире. Мы у него пару раз Новый год встречали. Еще студентами. — Она замолчала, потом прошептала:
— Неужели… Федька?
И зажала рот рукой. И ужас отразился в глазах. Я ничего не ответил. Во-первых, я не знал ответа. С вероятностью девяносто девять процентов Гребешкова убил Федор. Троцкист. Но не исключено, что не сам, а кого-то навел… Маловероятно, но один процент оставим… Во-вторых, я был почти уверен, что доказать вину Островского будет невозможно. Следов в квартире Олега он не оставил, свидетелей нет. Ни одна экспертиза в мире не сможет «привязать» дробь к конкретному стволу…
А все остальные факты — косвенные, любой, даже начинающий, адвокат развалит обвинение в пять минут. Троцкист — неуязвим для Фемиды.
Я стоял на детской площадке в окружении трех женщин разного возраста и молчал. Тамара Леонидовна, Полина и Янка смотрели на меня… Янка сосала палец, слегка покачивались качели на ржавеньких опорах.
— Не соси палец, — сказала Тамара Леонидовна и шлепнула Янку по руке.
— Ба-а, укоризненно протянула Янка.
И в этот момент заверещал мой сотовый. Мне ни с кем не хотелось говорить, я думал о подлом и неуязвимом Троцкисте… Мне ни с кем не хотелось говорить, но механически я вытащил трубу. И услышал голос Троцкиста!
Если бы он позвонил хотя бы на десять минут позже! Или хотя бы на пять… Все могло бы быть по-другому.
— З-здравствуйте, Андрей, — сказал Троцкист.
Меня обдало жаром. Меня просто окатило горячим потоком… И я ответил:
— Здравствуйте, Федор.
В трубке повисла тишина, и мне показалось, что я ощущаю, как скручиваются от напряжения соединяющие нас радиоволны.
— Ну, — сказал я, — что же ты замолчал, Федя? Ты же хочешь потолковать о трофеях с квартиры Олега Гребешкова?
Охнула, зажимая рот рукой, Полина.
Замерли качели.
— Ну, Федя, что молчишь?
— Ка-ка-какой Ф-ф-ф… — донеслось из трубки и я передразнил его:
— М-молочник, кефиру…
Я уже взял себя в руки и понял, что совершил под влиянием эмоций глупость.
Неслыханную и непростительную глупость. Пока Островский не знал, что его инкогнито раскрыто, он чувствовал себя в относительной безопасности… А вот что он предпримет теперь?
— Слушай меня внимательно, Островский, — сказал я. — Ты наделал ошибок. Теперь у меня на руках железные факты. У тебя один выход — написать явку с повинной. Понял?
Несколько секунд он молчал, а потом зло произнес:
— О-отсоси, пидор гэбэшный. Хуй тебе за щеку…
Странно, но он почти не заикался…
В трубке пошли гудки отбоя. Я зло захлопнул «эриксон». Островский действительно жил недалеко — на Светлановской площади. Езды всего-то на пять минут, но сначала мы задержались потому, что Полине нужно было переодеться, а потом меня тормознул гаишник. Я совал в его лицо (извините — в мурло) удостоверение, говорил, что речь идет о жизни и смерти, но страж дорог был непреклонен.
Короче, мы потеряли минут десять.
Я долго звонил в дверь квартиры Островского. Полина сбивчиво объясняла мне, что эта квартира досталась Федору после раздела с сестрой квартиры отцовой, «номенклатурной»… Я звонил и понимал, что впустую, что Федька уже слинял. Я несколько раз набрал номер его домашнего телефона, но трубку никто не снял. Спустя пару минут из соседней квартиры выглянула голова в бигудях, и толстая тетка сказала:
— Чего трезвоните? Ушел он. Уехал.
— Когда? — спросил я.
— Недавно… с четверть часа.
— А… куда?
— А он мне докладывает? — огрызнулась тетка. Потом увидела лицо Полины и добавила другим тоном:
— На дачу, наверное… с рюкзаком был, спешил сильно.
— Вы знаете, где эта дача? — спросил я Полину. Она кивнула. И мы поехали.
В душе я материл себя: какого черта?? Какого черта я еду на эту дачу? Ведь Островский может рвануть куда угодно: к собутыльникам, к троюродной тетке в Кривоколенск, к черту на рога, в пустыню Гоби… Я материл себя, но поехал в Рощино.
Я отлично понимал, что все делаю не правильно. Все делаю не так, как учу своих студентов. Что озлобленный Федька Троцкист опасен и, возможно, вооружен…
По уму надо было бы просто позвонить в ФСБ: вот убийца вашего сотрудника. Берите. Колите. Но я поехал в Рощино.
Раньше поселок Рощино был «заповедником», в котором паслась советская элита. Простому смертному здесь делать было нечего… Времена переменились, и «элитарность» стала определяться не номенклатурной расфасовкой, а толщиной бумажника, но поселок Рощино все равно остался не для простых смертных.
Фазенда бывшего партаппаратчика выглядела неухоженной. Лохмотьями облезала краска на фронтоне, у самого крыльца «колосились» лопухи… Но над трубой вился дымок! Этот дымок мне сразу не понравился. На кой, спрашивается, хрен, топить печку при двадцатиградусной жаре?
— Что? — спросила Полина.
— Какого черта он печку топит?
— Это не печка — камин.
Я подумал, что принципиальной разницы нет, и бумага одинаково хорошо горит, что в печке, что в камине. Но ничего Полине про это не сказал… А сказал:
— Сидите в машине, Полина.
И поперся в дом. Героя изображать.
Глупо. Но над трубой вился дымок, и я понимал, что алкоголик — заика — убийца Федька Троцкист жжет рукописи, которые не горят. А они горят. Еще как горят!… И еще он жжет улики, которыми можно привязать Федора Островского к убийству майора ФСБ Гребешкова.
Я вошел в дом. Я вошел в дом и закричал:
— Островский!
Мой собственный голос показался мне чужим… Если сказать по правде, мне было довольно страшно. Я не знал, сохранил ли Федька ружье, подаренное покойному папе Григорием Васильевичем Романовым. По идее он должен был бы избавиться от ружьишка. Но хрен его знает…
— Островский! — закричал я. — Федор! Где вы?
Я стоял в просторной, но захламленной прихожей. В нее выходило три двери… За которой из них Федька, я, разумеется, не знал.
Внутри дома что-то упало. Стул, кажется, или какой-то другой деревянный предмет… Средняя дверь распахнулась, и из проема на меня выглянул Троцкист.
В левой руке он держал ружье с очень короткими стволами.
— Явился? — спросил Федор. — Явился, да? Н-на хер т-ты сюда явился?
Я молчал. Нужно было что-то ответить, но я молчал… За спиной Островского была большая и мрачная комната. Посредине на огромном овальном столе лежал коричневый рюкзак и стояла бутылка водки. Кажется, початая. На заднем плане горел камин.
— Смерти ищешь, журналюга? — спросил Троцкист.
— Не дури, Федор, — сказал я через силу. Стволы гипнотизировали.
На улице хлопнула дверца машины.
— Суки, суки, — выкрикнул Федор и быстро закрыл дверь… Щелкнул фиксатор замка. — Хуй вам, с-суки! — закричал Островский из-за двери. — Я их жечь б-буду.
По с— страничке… Одну за одной. Понял, Обнорский?
— Не дури, Федор, — повторил я.
В прихожую вошла Полина.
— Что? — сказала она, — Что?
Просвистело, громыхнуло. В верхнем углу дверной филенки образовалась дыра размером с футбольный мяч… Забей гол Японии! Я сбил Полину с ног, прижал к полу… Нормальное кино. Я ждал второго выстрела, но его не было. Сверху сыпалась какая-то труха, пыталась встать Полина.
— Лежи, дура, — прошептал я.
— Пустите, — сказала она.
— Лежи, говорят… Шмальнет над полом, и все — салют Мальчишу!
Я ждал второго выстрела, но его не было. Я сказала Полине в ухо: выползаем, — и пополз вон, собирая на светлые джинсы пыль. Следом выбралась Полина…
— Забей гол Японии, — сказал я.
— Что? — сказала она. — Какой Японии?
— Японской… Ты зачем пришла? Я тебе велел в машине сидеть.
— Не ругай меня, Андрюша. Мне очень страшно… Он нас убьет?
— Будешь соваться — убьет, — пообещал я. — Милиция тут есть?
— Кто?
— Милиция, Полина… Ми-ли-ция.
— Наверное, — неуверенно сказала она.
— Иди ищи.
— А ты?
— А я тут погуляю, — ответил я.
Полина пошла по дорожке. Два или три раза оглянулась… Красивая женщина, подумал я.
Она ушла. Я поднялся с крыльца и пошел вдоль дома. Я обогнул дом… Одно окно гостиной было плотно зашторено, но во втором между шторами был просвет. Я осторожно заглянул. Островский стоял ко мне спиной, пил водку из горлышка. Пламя камина освещало темную комнату.
Островский поставил бутылку на стол, взял со стола тетрадку. Вырвал из нее листок, скомкал и вытер им лицо. Потом швырнул листок в камин. Комочек бумаги вспыхнул… Рукописи, значит, не горят?
Признаюсь мне хотелось задушить Федьку — этого маленького подленького Геростратика, страшную «жертву режима»… А если не задушить, то хотя бы разбить морду.
А Федька вырвал вторую страницу, потом третью. Ах, как они вспыхивали! Я постучал по стеклу — Островский сразу обернулся, схватил со стола ружье… Я присел, крикнул:
— Федор! Федор, давай поговорим.
Сверху меня осыпало стеклом и щепками от рамы. Просвистела дробь… Вот ведь сволочь какая!
— Эй, Об-обнорский! — закричал Федька. — Т-ты живой?
— Живой я, Федя. Хватит тебе стрелять-то. Выйди, поговорим.
— Д-да вот хуй т-тебе в обе руки.
Я выглянул — Федор стоял возле стола и заряжал ружье.
— Федор, — сказал я. — Брось ты на фиг… давай накатаем явку с повинной.
Островский захлопнул стволы и вскинул ружье. Я присел.
— С-сейчас я с-сожгу этого Т-т-троцкого, а потом п-пришью тебя, Об-обнорский. Ты м-мудак.
— Мудак я, мудак, — согласился я совершенно искренне. — Давай поговорим спокойно.
— П-пошел на хуй! — ответил Федор и снова засадил в окно. На этот раз дробь перерубила раму…
Вот так мы и общались, пока не приехала милиция. Три дюжих мужика в бронежилетах и с автоматами приехали на УАЗе и стали кричать, чтобы Федька выбросил ружье в окно, а сам выходил на крыльцо… А Федька в ответ кричал, что пусть менты у него отсосут.
— Ты сам у меня отсосешь, гнида, — сказал старшина и швырнул в окно дымовую шашку. Секунд через двадцать дверь распахнулась и на крыльцо вышел Федор.
В руке он держал ружье с наполовину отпиленными стволами.
— Бросай ружье! — закричал сержант, направляя автомат на Федьку. Федька приставил стволы к левой стороне груди.
— Смотри, Поля, — сказал он и нажал большим пальцем на спуск.
— Федор! — закричала Полина.
Тело Федора швырнуло в дверной проем.
Сержант снял каску и вытер рукавом лицо.
— Репортеры, — сказал Повзло.
— Я знаю, — ответил я. — Без мобильной связи работа отдела может быть парализована.
— Тебе до фонаря?
— Нет.
— А мне кажется, Шеф, что тебе до фонаря, — сказал Коля. — Сидишь, уткнулся в бумажки какие-то…
— Это не бумажки. Это, Николай, письма Льва Троцкого.
— Ни хрена себе! Письма?
— Письма.
— Троцкого?
— Троцкого.
— Подлинники?
— Они.
— Так ведь это же бабки!
— Еще какие.
— Ай-ай-ай, — сказал Коля и письма сграбастал. — Раз, два, три… Ага, семь штук.? Сколько же они могут стоить?
— Не знаю, — ответил я. — Дорого…
— Так, так, так, — сказал Коля. — Это же другой коленкор… Это же просто я не знаю что такое. Это вам драй унд цванцих, фир унд зибцих, а не клад Косинской!
Я, блин, найду коллекционера из небедных евреев и…
— Стоп, Коля! — сказал я. У меня все еще стоял в ушах крик Полины… Я видел, как прыгает по ступенькам крыльца ружье, и блестит на прикладе полированная табличка с гравировкой… Я слышал, как матерится милиционер и как потрескивают поленья в камине, а поверх поленьев серой стопкой лежит то, что было дневником Троцкого.
— Стоп, Коля, — сказал я. — Никаких коллекционеров не будет.
— А что? — насторожился Коля.
— Видишь ли, Коля… я не знаю, сколько стоят эти письма. Наверное, немало. Но кроме рублевой цены, есть и еще некая другая цена…
— Что-то я, Андрей, тебя не понимаю, — перебил меня Коля.
— Я тоже себя не понимаю, — сказал я. — Но… за эти письма заплачено кровью как минимум двух человек. Грешно их продавать. Понимаешь?
— Андрюха! Нам деньги позарез нужны. Давай продадим хотя бы одно…
В кабинет заглянула Оксана и сказала:
— Андрей, к тебе Кондакова Елена Петровна.
И в кабинет вошла Елена Петровна. Я с Колей их познакомил и сказал:
— А сейчас, Елена Петровна, Николай хочет передать в дар вашему музею письма Троцкого… в количестве семи штук.
— Э-э, — сказал Повзло. — Конечно…
Мы тут как раз… как бы… обсуждали… в дар… вашему… музею.
Елена Петровна просто остолбенела, а Коля посмотрел на меня с ненавистью.
Потом Елена Петровна сказала, что это такое событие… такое событие… Мы просто не понимаем, какое это событие, и нужно телевидение и чтобы я торжественно передал эти письма и чтобы…
— Нет, — сказал я. — Хватит с меня клада Матильды Косинской. Пусть Николай Степанович торжественно передаст.
— Сам ты «передаст»! — злобно шепнул Повзло. Но все-таки повязал галстук и поехал с Кондаковой в музей. Туда же вызвали «энтэвэшников», и перед глазом камеры Коля торжественно вручил Елене Петровне письма Троцкого. И с кислым-кислым видом заявил, что вот… в дар… безвозмездно… совсем-совсем бесплатно… ну бескорыстно…
ДЕЛО ОБ ОБИЖЕННОЙ ДИРЕКТРИСЕ
"Железняк Нонна Евгеньевна, выпускница журфака Ленинградского университета. Женщина энергичная, способная как на отчаянные, так и на глупые поступки.
Причем глупость своих выходок никогда не признает. Общительна, амбициозна. Активно берется за расследование порученных и не порученных дел. Первые — расследует кропотливо, но не слишком охотно, последние обычно с блеском доводит до конца. Мать троих детей и супруга сотрудника «Золотой Пули»
Михаила Модестова. Стремится оказать помощь всем, кто (как ей кажется) в ней нуждается".
Из служебной характеристики
…Кап…
— Модестов, опять ты неплотно кран в ванной закрутил?
— Я вообще в ванной не был, — супруг действительно появился со стороны кухни.
…Кап…
— Ну я же слышу — что-то капает! В ванной, это точно.
— Я тоже слышу, — согласно закивал Модестов. — Но я тут ни при чем. Руки я мыл на кухне,
в ванную даже не заглядывал.
Кап— кап-кап…
— Ну так и в чем дело? Пойди да посмотри, что там капает!
Капало в ванной. Причем с потолка.
Причем довольно интенсивно. Так интенсивно, что это уже смахивало на весенний дождичек. Банально, но факт — нас снова залили нерадивые соседи! Второй раз за последний месяц.
В общем-то, грех жаловаться — со времени отъезда тетки Геноверы это было первое ЧП в нашей квартире. Жизнь постепенно вошла в наезженную колею. Новые и старые дети благополучно отбыли к тете Лене в Выборг — отдыхать. Разрушения, вызванные наличием тети, потихоньку устранялись. Сломанная полка водворилась на место и падать со стены вроде бы больше не собиралась. Полтергейст, хозяйничавший на кухне, убрался восвояси.
Мохнатое чучело в ванной больше не появлялось. Кто это был — так и осталось загадкой. И даже кошки изо дня в день храпели все тише и тише…
Словом, от чрезвычайных ситуаций мой Модестов отвык и потому сейчас с ужасом глядел на потолок, где вспухало сизое пятно. Я же, напротив, необыкновенно взбодрилась.
— Чего ты уставился? Эти раззявы нам сейчас устроят бесплатный душ размером в весь потолок! — Эти слова до отца моих новых детей донеслись уже с лестничной клетки. Не дожидаясь супруга, я ринулась на верхний этаж.
Проштрафившийся въехал в квартиру над нами каких-то три месяца назад. До сегодняшнего дня новичок вел себя благопристойно и ни в чем ужасном замечен не был. Я несколько раз встречала его на лестнице: он производил положительное впечатление. Говорили, что он юрист, но в какой именно области юриспруденции трудится — я не знала.
Звонок истерично заливался под моим пальцем с полминуты, однако дверь никто так и не открыл. Давить на кнопку меня заставило только врожденное чувство такта и воспитанность — опытным расследовательским глазом я сразу углядела, что дверь в соседскую квартиру не заперта, а лишь плотно прикрыта. Шум текущей воды был слышен даже на лестнице. В этот момент подоспел супруг.
— Значит, так, — оповестила я его. — Мы сейчас спокойненько, будто ничего не произошло, входим внутрь, жутко извиняемся и требуем прекратить потоп. Если он будет сопротивляться и кричать о своей невиновности — тащи его в ванную и силой заставляй закрутить кран.
— Ты собираешься прямо вот так зайти в чужую незапертую квартиру?! — ужаснулся муж.
— Именно.
— Нонночка, но это же неудобно! Вдруг он там не один? Вдруг у него гости и у них там что-то личное, может, даже — интимное…
— Свидание при свечах, швабрах и сантехниках, что ли? Модестов, не дури. Какое свидание может быть по колено в воде?!
Возражения в создавшейся ситуации были бесполезны.
— Здравствуйте, добрые люди! Мы ваши соседи снизу! Вы нам бедствие стихийное устроили! — с этим воплем я распахнула дверь.
В коридоре была полутьма, горел только небольшой светильник на стене. Но и этого света было вполне достаточно, чтобы увидеть на полу вроде бы труп, а вокруг него кровь. В перспективе коридора просматривалась ванная, однако меня она уже не волновала. Я бросилась к вроде бы трупу и застыла над ним в композиции «Неутешная вдова». Модестов, лихим прыжком преодолел нашу группу и ринулся в ванную.
Беглый осмотр показал, что обнаруженное тело явно принадлежит нашему соседу. Причем, несмотря на жуткую проломленную рану в голове, он еще жив, но дышит, что называется, на ладан. Про таких наши репортеры пишут: «Ему срочно требовалась медицинская помощь».
Рысью обежав квартиру, я обнаружила в одной из комнат телефон, однако аппарат мне помочь не мог — у него кто-то обрезал провод.
Тем временем после некоторой беспорядочной возни вода течь перестала. Из ванной показался довольный Модестов.
Увидев меня, он сразу вспомнил, где мы находимся и тут же озаботился нашим юристом.
— Нонна, чей это труп? В смысле — кто это? Наш сосед?
— Наш сосед. Только он не труп. Он еще пока вполне живой.
— С такой дырой в голове — и не умер? — поразился Модестов.
— Говорю же — жив. Вызывай «скорую». Заодно милицию и кого-нибудь из наших репортеров. Похоже, тут дело серьезное.
Пока Модестов по мобильнику вызывал медиков, милиционеров и коллег, я еще раз аккуратно обошла помещение, стараясь двигаться на цыпочках. Почему-то только сейчас мне в голову пришло, что тот, кто двинул юриста по голове, может все еще находиться в квартире. Я не хотела его спугнуть до приезда милиционеров.
Еще меньше я хотела, чтобы злоумышленник потерял голову, с воем выпрыгнул из какого-нибудь шкафа и ринулся уничтожать свидетелей — то есть меня с Модестовым.
К счастью, пока никто ниоткуда не выскакивал, пейзаж вокруг был самый умиротворяющий. Поверхностные наблюдения дали следующую картину: обычная квартира обычного мужика с неплохим достатком и средненьким вкусом. Судя по одежде, сосед собирался провести вечер дома в одиночестве: на нем был спортивный костюм, чистый, но уже далеко не новый. В такой амуниции обычно встречаются только с очень близкими друзьями. На столе в кухне — недопитая чашка кофе и надкусанный круассан на блюдце.
— Господи, я совершенно о них не думала…
— А еще кому-нибудь вы о них говорили?
— Не помню…
— Постарайтесь. Может быть — маме?
— Да, маме я сказала. Но что из этого следует?
— Вы сказали маме о документах Троцкого до убийства Олега или после?
— До. В тот самый день, когда я встретила его возле метро. Не хотите же вы, Андрей, сказать, что моя мама…
— Нет, Полина, я не хочу сказать, что ваша мама… Но не могла ли она рассказать кому-либо о документах? — спросил я.
— Кому? Кому, Андрей? Мама — пенсионерка, обычный технолог со «Светланы», — почти выкрикнула Полина.
— Хорошо, — сказал я, — хорошо. Давайте успокоимся… Когда придет мама?? Где она сейчас?
— Да вот же она. — Полина указала в окно. — Вернулась из поликлиники, беседует с Янкой.
Я посмотрел в окно. На детской площадке стояла пожилая женщина в коричневом плаще, с хозяйственной сумкой в руках. Вокруг нее прыгала на одной ноге Янка.
***
По лестнице мы спустились почти бегом…
— Бабушка! — закричала Яна. — Смотри — мама идет!
Бабушка удивленно посмотрела на Полину и еще более удивленно — на меня.
Мы подошли.
— Мама, — сказала Полина, — это Андрей Серегин, журналист.
— Очень приятно…
— А это моя мама, Тамара Леонидовна.
Я тоже сказал, что мне очень приятно. Тамара Леонидовна смотрела настороженно…
— Мама, — сказала Полина, — мама… Мама, помнишь, я говорила тебе про Олега? Ну зимой я встретила его у метро… Помнишь?
— Конечно, помню. Склероза у меня еще нет.
Полина перевела дух и спросила:
— А помнишь, я сказала тебе о письмах Троцкого, которые нашел Олег?
— И это помню… А в чем, собственно, дело?
— Тамара Леонидовна, — вмешался я, — постарайтесь вспомнить: вы рассказывали кому-нибудь об этом?
— А в чем, собственно, дело? Полина, я не понимаю…
— Мама! Мама, это очень важно…
— Ну рассказывала… А что? недоуменно произнесла Тамара Леонидовна.
Я уже начал терять терпение от тупости этой мамаши: неужели вы, мадам, не понимаете, что дали наводку убийце?… Я взял себя в руки и спокойно спросил:
— Кому вы это рассказали, Тамара Леонидовна?
— Да никому. Только одному Федьке-паразиту.
Меня как будто оглушили. До меня доносились слова пенсионерки-технолога, но я их не воспринимал: «А кому я еще расскажу? Федьке… Он пришел раз пьяненький, расхвастался, что вот, мол, скоро продаст дачу, так разбогатеет. А я ему и попеняла: дурак ты, Федор. Пьяница и бездельник. Что в тебе Полинка нашла? А он: да уж не такой я дурак, как ее Олег… А я ему: Олег-то еще может прославиться — он письма Троцкого нашел…»
— Как среагировал Федор? — быстро спросил я. — Заинтересовался?
— Заинтересовался… Но не так чтобы очень. Я же говорю: он пьяненький был.
Дурак дураком.
— Мама! — сказала Полина. — Почему ты ничего не рассказала об этом мне?
— А о чем говорить-то, доча? — искренне удивилась пенсионерка.
Действительно, подумал я, о чем тут говорить? Дело-то плевое: две… как бы сказать помягче?… две курицы дали Федору наводку на квартиру, где лежит настоящий клад. А он историк. Хоть и не доучившийся, но историк — он сразу просек, сколько могут стоить рукописи Троцкого.
Я повернулся к Полине:
— Полина, а среди знакомых Федора нет человека с сильным заиканием?
Я спросил просто так. Я не рассчитывал на положительный ответ: навряд ли Полина знает всех знакомых своего бывшего гражданского мужа… Да и разошлись они давно — за это время у Островского могла появиться масса новых дружков-собутыльников. Не исключено, впрочем, что Федька подключил кого-то из старых корешей по отсидке… Полина посмотрела на меня изумленно, а Тамара Леонидовна сказала:
— Да сильнее самого Федьки-то никто, наверное, не заикается.
***
Пробки! Чертовы пробки… С началом дачного сезона по пятницам все выезды из города превращаются в автопытку. По пятницам к гигантскому стаду автомобилей, колесящих ежедневно, присоединяются еще и те, что используются только для поездок на «фазенды». Среди «дачных водителей» масса пожилых людей на «Москвичах». И масса дамочек на иномарках. Водители «Москвичей» любят возить багажник на крыше, а дамочки лепят на заднее стекло сразу пачку нашлепок… Водят и дедки, и тетки одинаково — очень медленно уходят со светофоров и, набравши скорость сорок километров, с достоинством катят до следующего светофора… я их очень сильно уважаю.
Я гнал джип на север, к выходу на Выборгскую трассу. Я протискивал машину в любую щель, где только можно.
Выскакивал на разбитые в хлам трамвайные пути. На выбоинах джип скакал козлом, и Полина хваталась за ручку под потолком.
— Вы всегда так ездите, Андрей? — спросила она.
— Хотите, чтобы Федька успел все сжечь? — зло ответил я.
…После того, как Тамара Леонидовна произнесла: да сильнее самого Федьки, наверно, никто не заикается, — у меня, как нынче говорят, «снесло башню».
— Что? — спросил я. — Что это значит?
— То и значит, ответила Тамара Леонидовна, — что он заика, каких еще поискать.
Я повернул голову к Полине:
— Как же так? Я спрашивал у Немчинова. Он мне сказал: Цицерон, язык без костей.
— Немчинов, — тихо ответила Полина, — не видел его после тюрьмы. Федька подхватил там какую-то инфекцию, чуть не умер… В результате стал очень сильно заикаться. Но в «демократических» кругах Федька всем говорил, что заикается потому, что его избивали на допросах чекисты…
Я почувствовал себя полным дураком.
Я всегда считал, что заикание бывает либо врожденным, либо появляется в детстве после сильного испуга. Я сам учился в первом классе с мальчиком, который стал заикой после нападения собаки… Но мне и в голову не могло прийти, что эта напасть может поразить взрослого мужчину.
Все стало на свои места. Образовалась цепочка, в которой еще не хватало нескольких звеньев, но это уже не имело принципиального значения.
— У Островского, — спросил я, — есть ружье?
— Нет, — ответила Полина. Она, в отличие от своей матери, все уже поняла. — У Виктора Федоровича, отца его покойного, было… Сам Романов ему дарил.
Вот так! Сам Григорий Васильевич Романов подарил секретарю обкома Виктору Федоровичу Островскому ружьишко… В апреле 2001 года Федор Викторович Островский расстрелял из этого подарка офицера ФСБ.
— Федор, — снова спросил я, — знал адрес Олега Гребешкова?
— Конечно, — сказала Полина, — Олег адрес не менял… Сто лет в этой квартире. Мы у него пару раз Новый год встречали. Еще студентами. — Она замолчала, потом прошептала:
— Неужели… Федька?
И зажала рот рукой. И ужас отразился в глазах. Я ничего не ответил. Во-первых, я не знал ответа. С вероятностью девяносто девять процентов Гребешкова убил Федор. Троцкист. Но не исключено, что не сам, а кого-то навел… Маловероятно, но один процент оставим… Во-вторых, я был почти уверен, что доказать вину Островского будет невозможно. Следов в квартире Олега он не оставил, свидетелей нет. Ни одна экспертиза в мире не сможет «привязать» дробь к конкретному стволу…
А все остальные факты — косвенные, любой, даже начинающий, адвокат развалит обвинение в пять минут. Троцкист — неуязвим для Фемиды.
Я стоял на детской площадке в окружении трех женщин разного возраста и молчал. Тамара Леонидовна, Полина и Янка смотрели на меня… Янка сосала палец, слегка покачивались качели на ржавеньких опорах.
— Не соси палец, — сказала Тамара Леонидовна и шлепнула Янку по руке.
— Ба-а, укоризненно протянула Янка.
И в этот момент заверещал мой сотовый. Мне ни с кем не хотелось говорить, я думал о подлом и неуязвимом Троцкисте… Мне ни с кем не хотелось говорить, но механически я вытащил трубу. И услышал голос Троцкиста!
Если бы он позвонил хотя бы на десять минут позже! Или хотя бы на пять… Все могло бы быть по-другому.
***
— З-здравствуйте, Андрей, — сказал Троцкист.
Меня обдало жаром. Меня просто окатило горячим потоком… И я ответил:
— Здравствуйте, Федор.
В трубке повисла тишина, и мне показалось, что я ощущаю, как скручиваются от напряжения соединяющие нас радиоволны.
— Ну, — сказал я, — что же ты замолчал, Федя? Ты же хочешь потолковать о трофеях с квартиры Олега Гребешкова?
Охнула, зажимая рот рукой, Полина.
Замерли качели.
— Ну, Федя, что молчишь?
— Ка-ка-какой Ф-ф-ф… — донеслось из трубки и я передразнил его:
— М-молочник, кефиру…
Я уже взял себя в руки и понял, что совершил под влиянием эмоций глупость.
Неслыханную и непростительную глупость. Пока Островский не знал, что его инкогнито раскрыто, он чувствовал себя в относительной безопасности… А вот что он предпримет теперь?
— Слушай меня внимательно, Островский, — сказал я. — Ты наделал ошибок. Теперь у меня на руках железные факты. У тебя один выход — написать явку с повинной. Понял?
Несколько секунд он молчал, а потом зло произнес:
— О-отсоси, пидор гэбэшный. Хуй тебе за щеку…
Странно, но он почти не заикался…
В трубке пошли гудки отбоя. Я зло захлопнул «эриксон». Островский действительно жил недалеко — на Светлановской площади. Езды всего-то на пять минут, но сначала мы задержались потому, что Полине нужно было переодеться, а потом меня тормознул гаишник. Я совал в его лицо (извините — в мурло) удостоверение, говорил, что речь идет о жизни и смерти, но страж дорог был непреклонен.
Короче, мы потеряли минут десять.
Я долго звонил в дверь квартиры Островского. Полина сбивчиво объясняла мне, что эта квартира досталась Федору после раздела с сестрой квартиры отцовой, «номенклатурной»… Я звонил и понимал, что впустую, что Федька уже слинял. Я несколько раз набрал номер его домашнего телефона, но трубку никто не снял. Спустя пару минут из соседней квартиры выглянула голова в бигудях, и толстая тетка сказала:
— Чего трезвоните? Ушел он. Уехал.
— Когда? — спросил я.
— Недавно… с четверть часа.
— А… куда?
— А он мне докладывает? — огрызнулась тетка. Потом увидела лицо Полины и добавила другим тоном:
— На дачу, наверное… с рюкзаком был, спешил сильно.
— Вы знаете, где эта дача? — спросил я Полину. Она кивнула. И мы поехали.
В душе я материл себя: какого черта?? Какого черта я еду на эту дачу? Ведь Островский может рвануть куда угодно: к собутыльникам, к троюродной тетке в Кривоколенск, к черту на рога, в пустыню Гоби… Я материл себя, но поехал в Рощино.
Я отлично понимал, что все делаю не правильно. Все делаю не так, как учу своих студентов. Что озлобленный Федька Троцкист опасен и, возможно, вооружен…
По уму надо было бы просто позвонить в ФСБ: вот убийца вашего сотрудника. Берите. Колите. Но я поехал в Рощино.
Раньше поселок Рощино был «заповедником», в котором паслась советская элита. Простому смертному здесь делать было нечего… Времена переменились, и «элитарность» стала определяться не номенклатурной расфасовкой, а толщиной бумажника, но поселок Рощино все равно остался не для простых смертных.
Фазенда бывшего партаппаратчика выглядела неухоженной. Лохмотьями облезала краска на фронтоне, у самого крыльца «колосились» лопухи… Но над трубой вился дымок! Этот дымок мне сразу не понравился. На кой, спрашивается, хрен, топить печку при двадцатиградусной жаре?
— Что? — спросила Полина.
— Какого черта он печку топит?
— Это не печка — камин.
Я подумал, что принципиальной разницы нет, и бумага одинаково хорошо горит, что в печке, что в камине. Но ничего Полине про это не сказал… А сказал:
— Сидите в машине, Полина.
И поперся в дом. Героя изображать.
Глупо. Но над трубой вился дымок, и я понимал, что алкоголик — заика — убийца Федька Троцкист жжет рукописи, которые не горят. А они горят. Еще как горят!… И еще он жжет улики, которыми можно привязать Федора Островского к убийству майора ФСБ Гребешкова.
Я вошел в дом. Я вошел в дом и закричал:
— Островский!
Мой собственный голос показался мне чужим… Если сказать по правде, мне было довольно страшно. Я не знал, сохранил ли Федька ружье, подаренное покойному папе Григорием Васильевичем Романовым. По идее он должен был бы избавиться от ружьишка. Но хрен его знает…
— Островский! — закричал я. — Федор! Где вы?
Я стоял в просторной, но захламленной прихожей. В нее выходило три двери… За которой из них Федька, я, разумеется, не знал.
Внутри дома что-то упало. Стул, кажется, или какой-то другой деревянный предмет… Средняя дверь распахнулась, и из проема на меня выглянул Троцкист.
В левой руке он держал ружье с очень короткими стволами.
— Явился? — спросил Федор. — Явился, да? Н-на хер т-ты сюда явился?
Я молчал. Нужно было что-то ответить, но я молчал… За спиной Островского была большая и мрачная комната. Посредине на огромном овальном столе лежал коричневый рюкзак и стояла бутылка водки. Кажется, початая. На заднем плане горел камин.
— Смерти ищешь, журналюга? — спросил Троцкист.
— Не дури, Федор, — сказал я через силу. Стволы гипнотизировали.
На улице хлопнула дверца машины.
— Суки, суки, — выкрикнул Федор и быстро закрыл дверь… Щелкнул фиксатор замка. — Хуй вам, с-суки! — закричал Островский из-за двери. — Я их жечь б-буду.
По с— страничке… Одну за одной. Понял, Обнорский?
— Не дури, Федор, — повторил я.
В прихожую вошла Полина.
— Что? — сказала она, — Что?
Просвистело, громыхнуло. В верхнем углу дверной филенки образовалась дыра размером с футбольный мяч… Забей гол Японии! Я сбил Полину с ног, прижал к полу… Нормальное кино. Я ждал второго выстрела, но его не было. Сверху сыпалась какая-то труха, пыталась встать Полина.
— Лежи, дура, — прошептал я.
— Пустите, — сказала она.
— Лежи, говорят… Шмальнет над полом, и все — салют Мальчишу!
Я ждал второго выстрела, но его не было. Я сказала Полине в ухо: выползаем, — и пополз вон, собирая на светлые джинсы пыль. Следом выбралась Полина…
— Забей гол Японии, — сказал я.
— Что? — сказала она. — Какой Японии?
— Японской… Ты зачем пришла? Я тебе велел в машине сидеть.
— Не ругай меня, Андрюша. Мне очень страшно… Он нас убьет?
— Будешь соваться — убьет, — пообещал я. — Милиция тут есть?
— Кто?
— Милиция, Полина… Ми-ли-ция.
— Наверное, — неуверенно сказала она.
— Иди ищи.
— А ты?
— А я тут погуляю, — ответил я.
Полина пошла по дорожке. Два или три раза оглянулась… Красивая женщина, подумал я.
Она ушла. Я поднялся с крыльца и пошел вдоль дома. Я обогнул дом… Одно окно гостиной было плотно зашторено, но во втором между шторами был просвет. Я осторожно заглянул. Островский стоял ко мне спиной, пил водку из горлышка. Пламя камина освещало темную комнату.
Островский поставил бутылку на стол, взял со стола тетрадку. Вырвал из нее листок, скомкал и вытер им лицо. Потом швырнул листок в камин. Комочек бумаги вспыхнул… Рукописи, значит, не горят?
Признаюсь мне хотелось задушить Федьку — этого маленького подленького Геростратика, страшную «жертву режима»… А если не задушить, то хотя бы разбить морду.
А Федька вырвал вторую страницу, потом третью. Ах, как они вспыхивали! Я постучал по стеклу — Островский сразу обернулся, схватил со стола ружье… Я присел, крикнул:
— Федор! Федор, давай поговорим.
Сверху меня осыпало стеклом и щепками от рамы. Просвистела дробь… Вот ведь сволочь какая!
— Эй, Об-обнорский! — закричал Федька. — Т-ты живой?
— Живой я, Федя. Хватит тебе стрелять-то. Выйди, поговорим.
— Д-да вот хуй т-тебе в обе руки.
Я выглянул — Федор стоял возле стола и заряжал ружье.
— Федор, — сказал я. — Брось ты на фиг… давай накатаем явку с повинной.
Островский захлопнул стволы и вскинул ружье. Я присел.
— С-сейчас я с-сожгу этого Т-т-троцкого, а потом п-пришью тебя, Об-обнорский. Ты м-мудак.
— Мудак я, мудак, — согласился я совершенно искренне. — Давай поговорим спокойно.
— П-пошел на хуй! — ответил Федор и снова засадил в окно. На этот раз дробь перерубила раму…
Вот так мы и общались, пока не приехала милиция. Три дюжих мужика в бронежилетах и с автоматами приехали на УАЗе и стали кричать, чтобы Федька выбросил ружье в окно, а сам выходил на крыльцо… А Федька в ответ кричал, что пусть менты у него отсосут.
— Ты сам у меня отсосешь, гнида, — сказал старшина и швырнул в окно дымовую шашку. Секунд через двадцать дверь распахнулась и на крыльцо вышел Федор.
В руке он держал ружье с наполовину отпиленными стволами.
— Бросай ружье! — закричал сержант, направляя автомат на Федьку. Федька приставил стволы к левой стороне груди.
— Смотри, Поля, — сказал он и нажал большим пальцем на спуск.
— Федор! — закричала Полина.
Тело Федора швырнуло в дверной проем.
Сержант снял каску и вытер рукавом лицо.
***
— Репортеры, — сказал Повзло.
— Я знаю, — ответил я. — Без мобильной связи работа отдела может быть парализована.
— Тебе до фонаря?
— Нет.
— А мне кажется, Шеф, что тебе до фонаря, — сказал Коля. — Сидишь, уткнулся в бумажки какие-то…
— Это не бумажки. Это, Николай, письма Льва Троцкого.
— Ни хрена себе! Письма?
— Письма.
— Троцкого?
— Троцкого.
— Подлинники?
— Они.
— Так ведь это же бабки!
— Еще какие.
— Ай-ай-ай, — сказал Коля и письма сграбастал. — Раз, два, три… Ага, семь штук.? Сколько же они могут стоить?
— Не знаю, — ответил я. — Дорого…
— Так, так, так, — сказал Коля. — Это же другой коленкор… Это же просто я не знаю что такое. Это вам драй унд цванцих, фир унд зибцих, а не клад Косинской!
Я, блин, найду коллекционера из небедных евреев и…
— Стоп, Коля! — сказал я. У меня все еще стоял в ушах крик Полины… Я видел, как прыгает по ступенькам крыльца ружье, и блестит на прикладе полированная табличка с гравировкой… Я слышал, как матерится милиционер и как потрескивают поленья в камине, а поверх поленьев серой стопкой лежит то, что было дневником Троцкого.
— Стоп, Коля, — сказал я. — Никаких коллекционеров не будет.
— А что? — насторожился Коля.
— Видишь ли, Коля… я не знаю, сколько стоят эти письма. Наверное, немало. Но кроме рублевой цены, есть и еще некая другая цена…
— Что-то я, Андрей, тебя не понимаю, — перебил меня Коля.
— Я тоже себя не понимаю, — сказал я. — Но… за эти письма заплачено кровью как минимум двух человек. Грешно их продавать. Понимаешь?
— Андрюха! Нам деньги позарез нужны. Давай продадим хотя бы одно…
В кабинет заглянула Оксана и сказала:
— Андрей, к тебе Кондакова Елена Петровна.
И в кабинет вошла Елена Петровна. Я с Колей их познакомил и сказал:
— А сейчас, Елена Петровна, Николай хочет передать в дар вашему музею письма Троцкого… в количестве семи штук.
— Э-э, — сказал Повзло. — Конечно…
Мы тут как раз… как бы… обсуждали… в дар… вашему… музею.
Елена Петровна просто остолбенела, а Коля посмотрел на меня с ненавистью.
Потом Елена Петровна сказала, что это такое событие… такое событие… Мы просто не понимаем, какое это событие, и нужно телевидение и чтобы я торжественно передал эти письма и чтобы…
— Нет, — сказал я. — Хватит с меня клада Матильды Косинской. Пусть Николай Степанович торжественно передаст.
— Сам ты «передаст»! — злобно шепнул Повзло. Но все-таки повязал галстук и поехал с Кондаковой в музей. Туда же вызвали «энтэвэшников», и перед глазом камеры Коля торжественно вручил Елене Петровне письма Троцкого. И с кислым-кислым видом заявил, что вот… в дар… безвозмездно… совсем-совсем бесплатно… ну бескорыстно…
ДЕЛО ОБ ОБИЖЕННОЙ ДИРЕКТРИСЕ
Рассказывает Нонна Железняк
"Железняк Нонна Евгеньевна, выпускница журфака Ленинградского университета. Женщина энергичная, способная как на отчаянные, так и на глупые поступки.
Причем глупость своих выходок никогда не признает. Общительна, амбициозна. Активно берется за расследование порученных и не порученных дел. Первые — расследует кропотливо, но не слишком охотно, последние обычно с блеском доводит до конца. Мать троих детей и супруга сотрудника «Золотой Пули»
Михаила Модестова. Стремится оказать помощь всем, кто (как ей кажется) в ней нуждается".
Из служебной характеристики
…Кап…
— Модестов, опять ты неплотно кран в ванной закрутил?
— Я вообще в ванной не был, — супруг действительно появился со стороны кухни.
…Кап…
— Ну я же слышу — что-то капает! В ванной, это точно.
— Я тоже слышу, — согласно закивал Модестов. — Но я тут ни при чем. Руки я мыл на кухне,
в ванную даже не заглядывал.
Кап— кап-кап…
— Ну так и в чем дело? Пойди да посмотри, что там капает!
Капало в ванной. Причем с потолка.
Причем довольно интенсивно. Так интенсивно, что это уже смахивало на весенний дождичек. Банально, но факт — нас снова залили нерадивые соседи! Второй раз за последний месяц.
В общем-то, грех жаловаться — со времени отъезда тетки Геноверы это было первое ЧП в нашей квартире. Жизнь постепенно вошла в наезженную колею. Новые и старые дети благополучно отбыли к тете Лене в Выборг — отдыхать. Разрушения, вызванные наличием тети, потихоньку устранялись. Сломанная полка водворилась на место и падать со стены вроде бы больше не собиралась. Полтергейст, хозяйничавший на кухне, убрался восвояси.
Мохнатое чучело в ванной больше не появлялось. Кто это был — так и осталось загадкой. И даже кошки изо дня в день храпели все тише и тише…
Словом, от чрезвычайных ситуаций мой Модестов отвык и потому сейчас с ужасом глядел на потолок, где вспухало сизое пятно. Я же, напротив, необыкновенно взбодрилась.
— Чего ты уставился? Эти раззявы нам сейчас устроят бесплатный душ размером в весь потолок! — Эти слова до отца моих новых детей донеслись уже с лестничной клетки. Не дожидаясь супруга, я ринулась на верхний этаж.
Проштрафившийся въехал в квартиру над нами каких-то три месяца назад. До сегодняшнего дня новичок вел себя благопристойно и ни в чем ужасном замечен не был. Я несколько раз встречала его на лестнице: он производил положительное впечатление. Говорили, что он юрист, но в какой именно области юриспруденции трудится — я не знала.
Звонок истерично заливался под моим пальцем с полминуты, однако дверь никто так и не открыл. Давить на кнопку меня заставило только врожденное чувство такта и воспитанность — опытным расследовательским глазом я сразу углядела, что дверь в соседскую квартиру не заперта, а лишь плотно прикрыта. Шум текущей воды был слышен даже на лестнице. В этот момент подоспел супруг.
— Значит, так, — оповестила я его. — Мы сейчас спокойненько, будто ничего не произошло, входим внутрь, жутко извиняемся и требуем прекратить потоп. Если он будет сопротивляться и кричать о своей невиновности — тащи его в ванную и силой заставляй закрутить кран.
— Ты собираешься прямо вот так зайти в чужую незапертую квартиру?! — ужаснулся муж.
— Именно.
— Нонночка, но это же неудобно! Вдруг он там не один? Вдруг у него гости и у них там что-то личное, может, даже — интимное…
— Свидание при свечах, швабрах и сантехниках, что ли? Модестов, не дури. Какое свидание может быть по колено в воде?!
Возражения в создавшейся ситуации были бесполезны.
— Здравствуйте, добрые люди! Мы ваши соседи снизу! Вы нам бедствие стихийное устроили! — с этим воплем я распахнула дверь.
В коридоре была полутьма, горел только небольшой светильник на стене. Но и этого света было вполне достаточно, чтобы увидеть на полу вроде бы труп, а вокруг него кровь. В перспективе коридора просматривалась ванная, однако меня она уже не волновала. Я бросилась к вроде бы трупу и застыла над ним в композиции «Неутешная вдова». Модестов, лихим прыжком преодолел нашу группу и ринулся в ванную.
Беглый осмотр показал, что обнаруженное тело явно принадлежит нашему соседу. Причем, несмотря на жуткую проломленную рану в голове, он еще жив, но дышит, что называется, на ладан. Про таких наши репортеры пишут: «Ему срочно требовалась медицинская помощь».
Рысью обежав квартиру, я обнаружила в одной из комнат телефон, однако аппарат мне помочь не мог — у него кто-то обрезал провод.
Тем временем после некоторой беспорядочной возни вода течь перестала. Из ванной показался довольный Модестов.
Увидев меня, он сразу вспомнил, где мы находимся и тут же озаботился нашим юристом.
— Нонна, чей это труп? В смысле — кто это? Наш сосед?
— Наш сосед. Только он не труп. Он еще пока вполне живой.
— С такой дырой в голове — и не умер? — поразился Модестов.
— Говорю же — жив. Вызывай «скорую». Заодно милицию и кого-нибудь из наших репортеров. Похоже, тут дело серьезное.
Пока Модестов по мобильнику вызывал медиков, милиционеров и коллег, я еще раз аккуратно обошла помещение, стараясь двигаться на цыпочках. Почему-то только сейчас мне в голову пришло, что тот, кто двинул юриста по голове, может все еще находиться в квартире. Я не хотела его спугнуть до приезда милиционеров.
Еще меньше я хотела, чтобы злоумышленник потерял голову, с воем выпрыгнул из какого-нибудь шкафа и ринулся уничтожать свидетелей — то есть меня с Модестовым.
К счастью, пока никто ниоткуда не выскакивал, пейзаж вокруг был самый умиротворяющий. Поверхностные наблюдения дали следующую картину: обычная квартира обычного мужика с неплохим достатком и средненьким вкусом. Судя по одежде, сосед собирался провести вечер дома в одиночестве: на нем был спортивный костюм, чистый, но уже далеко не новый. В такой амуниции обычно встречаются только с очень близкими друзьями. На столе в кухне — недопитая чашка кофе и надкусанный круассан на блюдце.