Страница:
— А ведь он чуть не убил тебя, Настя.
— Это не он, Пашенька, — ответила Настя почти ласково, но глаза смотрели с прежним упрямо-презрительным прищуром. Павел Сергеевич налил себе водки… Влепить бы этой суке пощечину! Влепить так, чтобы свалилась с табуретки. А потом поставить раком и драть. Драть, как блядь дешевую, сучку вокзальную… Полковник выпил водку, рукой взял маленький маринованный хрустящий огурчик, но закусывать не стал, положил обратно.
— Давай по-серьезному, Настя. В прокуратуре ты можешь лепить, что хочешь. Я читал твои показания: неизвестный… ниже среднего… черное пальто… Следаку что? Ты сказала, он записал… Но я же опер, Настя! Не самый хуевый, кстати… — Она усмехнулась. — Я провел свою проверочку. Соседка с первого этажа видела другого мужчину. По всем приметам — Зверев! Ну?
Столбик пепла упал с Настиной сигареты, рассыпался прахом по ломтику нежнейшей лососины. Под глазами у Насти лежали глубокие тени, левая щека покраснела… Ну, сука, где бабки? Где сто пятьдесят тонн зелени, взятых у Джабраилова?
— Он же хотел тебя убить, Настя. Из-за денег! Ты понимаешь это?
Тихорецкая молчала, стелился голубоватый дымок. В темноте за окном летел невидимый пушистый снег. Полковник милиции, первый заместитель начальника ГУВД смотрел сочувственно, внимательно. Он давил в себе сильное искушение ударить эту блудливую суку… Если она даст показания, что ее пытался убить именно капитан Зверев, деньги наверняка удастся вернуть. С таким козырем в руках Тихорецкий обязательно сумеет прижать его как надо… Но она не даст. Павел Сергеевич это уже понял.
— Это был не он, Паша, — сказала Настя. — Это не он. Ты ошибся. И вообще… тебя же в первую очередь деньги интересуют? Я не знаю, где они. Я не знаю… и не хочу знать.
Шел снег. Покрывал черный каменный лабиринт Петербурга белым саваном. В уютной кухне квартиры Тихорецких засвистел чайник. На шконке старинной тюрьмы в центре города лежал Александр Зверев, бывший сотрудник уголовного розыска, обвиняемый по статье 148 УК. Ему было очень тоскливо. Он проиграл уже второй раунд в схватке за свое будущее. А впереди был третий — самый страшный… о нем Зверев еще ничего не знает, но он уже предопределен.
Зверев лежит на шконке в ментовской хате, слушает гул голосов сокамерников и даже как бы участвует в общем разговоре. Но мыслями он далеко. В тюрьме Сашка провел почти неделю… Освоился. Дико звучит: человек освоился в тюрьме. Странно, как если бы в борделе повесить иконку, возжечь лампаду. И тем не менее… Сашка слушал гул голосов и вспоминал, как он вошел в эту хату. В красную, ментовскую хату номер два-девять-три.
…Он сделал шаг, потом еще. Остановился. Десятки глаз — так ему казалось — смотрели на него. Опер уголовного розыска — особая профессия. Она учит соображать быстро, ситуацию оценивать мгновенно… И все же он растерялся в первый момент. Остановился, потом сказал:
— Здравствуйте.
— Ну, здорово… мы тебя сюда не звали, но коли пришел… садись, представься.
А сесть-то было некуда. Глаза сокамерников внимательно рассматривали новенького. В любом коллективе на нового человека обращают внимание… в тюрьме — вдвойне, втройне.
Зверев посмотрел под ноги: чисто. Он спокойно положил матрас и спальные принадлежности на пол, сел сверху. Вытащил сигарету и не спеша прикурил.
— Зверев, — сказал он. — Капитан уголовного розыска… бывший. Вменяют сто сорок восьмую. Что еще сказать?… Пожалуй — все. Да, зовут меня Саша. Есть вопросы?
Вопросов не было. По крайней мере, их не задавали… это было хорошо — разговаривать Сашке не хотелось, а не разговаривать с людьми в хате — неприлично.
— Расскажите и вы, — сказал он после паузы, — по каким правилам живете?
— Правила у нас простые, — ответил один из сидельцев, крепкий мужик лет сорока на вид, — в хате у нас все общее… кроме дорогих сигарет. Пол моем по очереди. Меня зовут Игорь…
Потом Зверев перезнакомился со всеми. А пока — только с Игорем.
— Умыться можно у вас? — спросил Зверев.
— Мойся. Сейчас воды подогреем, потом чайку попьем. Бритва есть?
— Нет… пока нет.
— Не беда, возьмешь мою.
Зверев сбрил трехдневную щетину, вымылся как мог нагретой кипятильниками водой. Потом сели пить чай и разговаривать. После нехитрых бытовых процедур настроение несколько улучшилось. Или ему так показалось… Зверев понимал, что тюрьма — это надолго. В наших тюрьмах сидят годами! Он настраивал себя на длительное пребывание в Крестах. На то, что эта камера теперь стала его домом. Это реальность, и относиться к этому нужно именно как к реальности. Тяжелой, но не смертельной… Жизнь опера, работа опера, судьба опера… в любой момент ты должен быть готов к любой неожиданности. Раньше Зверев считал, что он готов. Впрочем, он действительно был готов, но его готовность лежала в рамках оперской судьбы, а не бандитской. Встреча с Анастасией Тихорецкой перевернула все в один миг. Сашка понимал, что конечно, не все так просто… Ох как не просто все!… Ты не пацан, решение ты принимал сам. И представлял себе меру риска. И меру ответственности. И даже формулировки УК ты знал наизусть. Но все же пошел на этот риск… Чего ты хотел? Изменить свою жизнь?… О, в этом ты преуспел. Ты действительно изменил свою жизнь. Ты сделал это настолько радикально, что впору писать об этом роман. Впрочем, кому он будет интересен?… Разве что прокурору на процессе. Да, может быть, твоим товарищам по службе, которые всегда знали тебя как жесткого, рискового и удачливого опера… Пожалуй, именно ребята сумеют понять тебя лучше всех. Обыватель, прочитав о судьбе твоей, скажет: ну и что? Был мент — стал натуральный бандит. Посадили? Так правильно сделали! Не хер их жалеть — ментов прибандиченных, сук продажных!
И ведь прав наш обыватель. Вот в чем загвоздка-то: прав. Возразить ему нечего. Все верно, все по закону. ПО СПРАВЕДЛИВОСТИ… Как-как? По справедливости?… Ага, по справедливости!… И вот тут что-то немножко (о, совсем немножко!) вызывает сомнения. В смысле, по справедливости. Возразить по существу нечего, а сомнения есть… Такая вот ситуация. Двусмысленная, непонятная.
— Да какие, к черту, сомнения? — может воскликнуть читатель. — В чем дело, господа сочинители? Уж не хотите ли вы выступить в защиту этого бывшего мента, превратившегося в откровенного бандюгана?
Хотим, дорогой читатель, хотим… но не будем этого делать, поскольку у нас нет такого МОРАЛЬНОГО права. Поскольку мы не можем быть объективны и беспристрастны. Да мы и не хотим быть беспристрастными. Да, собственно говоря, где же найти беспристрастного сочинителя?
Поэтому мы просто продолжим наш рассказ о бывшем опере Звереве, который лежит сейчас на шконке в ментовской хате следственного изолятора Кресты… Который наделал уже множество ошибок… Который уже проиграл два раунда в схватке за будущее… Который… да нравится он авторам, и все тут!
Камера два-девять-три, как принято называть номера камер в Крестах, была самой обычной. Если можно так сказать, усредненной ментовской хатой. В ментовских хатах содержат сотрудников милиции, прокуратуры, суда, госбезопасности и — иногда — иностранцев. В идеале перечисленные категории граждан (кроме иностранцев) должны быть кристально честными людьми и в тюрьму не попадать. Но жизнь от идеала отличается так же, как метр плотника от эталона в палате мер и весов. Увы, но сотрудники и милиции, и суда, и прокуратуры, и даже госбезопасности — всего лишь живые люди… Они подвержены человеческим слабостям и порокам. Они совершают ошибки и — хуже того — преступления… О том, что очень часто к преступлению их подталкивает само государство, мы сейчас толковать не будем. Неуместно, право. А может быть, неуместно, лево… Видимо, мы все уже очень сильно запутались, коли не можем понять, где право, а где лево. Может, господин Ястржембский растолкует? О, он растолкует… В камере два-девять-три сидели, кроме Зверева, два офицера. Один — заместитель начальника РОВД маленького областного городка. На пикнике, после обильного возлияния, он случайно застрелил из табельного ПМ собственную жену. Парился на нарах уже больше года. Явно и тяжело переживал. Скажи, положа руку на сердце дорогой наш читатель, есть резон запирать этого несчастного мужика в тюрьму? Как там по справедливости?…
Второй офицер был опером БХСС, погорел на взятке. Отрицал все вчистую, жаловался на политическое преследование. Тип откровенно мерзкий и никакого сочувствия не вызывающий. Таких оперов Зверев знавал…
Остальное население ментовской хаты составляли сержанты. У этих статьи разнообразием не отличались: ограбление-кража-разбой… Все поголовно тоже твердили о своей невиновности. Зверев отлично знал, что представляет собой сержантский состав. Осуждать не спешил. Большинство из этих ребят жили в общагах, получали откровенно нищенскую зарплату и не имели никаких перспектив. Конечно, они были не ангелы. Конечно, страшно далеки от облика доблестного американского копа, стоящего на страже закона. Но этот долбаный голливудский коп не знает, что такое общага, не понимает — и не поймет никогда — ситуацию, когда нет денег на новые колготки жене. Ну не поймет он этого, и все тут!… А наши сержанты и офицеры знают все это хорошо. Ох как хорошо они это знают.
Разумеется, это не оправдывает. Но почему-то никому не приходит в голову задать простой вопрос: а если изменить скотские условия жизни? А? Может, и преступников в милицейской среде станет меньше?
Но это все резонерство, пустопорожняя болтовня.
Поехали дальше, к торжеству Закона и Справедливости. Ибо они обязаны восторжествовать. А как иначе?
Следствие у нас течет неторопливо. Подследственный сидит, следак где-то бегает. Дел у него в производстве много, он не успевает. И, как продавщица в овощном отделе, имеет полное право сказать: вас много, а я одна! Следствие течет неспешно… Иногда человека не вызывают на допрос месяцами!… Сидишь? — Сижу. — Ну, сиди, сиди… И вообще складывается впечатление, что о тебе забыли, что папка с твоим делом завалилась за сейф. Потеряна, утрачена, съедена мышами… — Эй, — ты там сидишь? — Сижу. — Ну, сиди, сиди…
ДОЗРЕВАЙ!
Звереву передали маляву от Лысого. Внутритюремная почта требует особого рассказа. Технология связи между камерами в тюрьме сколь проста, столь же и хитроумна. Самый простой способ — передача маляв, то есть записок, через тюремную обслугу: баландеров, разносящих пищу, шнырей из хозобслуги или контролеров. Услуга, разумеется, платная. Но плата не шибко высока — как правило, несколько сигарет. Однако не всегда этот способ годится. И тогда посылают пулю или прогоняют коня. А делается это так…
На галерее второго этажа, напротив красной хаты два-девять-три, расположена камера, где сидят жулики. Дверь в дверь, кормушка [20]в кормушку.
Если ворам нужно переслать маляву в том направлении, в котором почта легче дойдет через ментовскую хату, то именно так это и делается. Идеологическое противостояние воры-менты здесь не действует — в одной крытой паримся, одинаковые проблемы решаем…
— Эй, соседи!… — кричат в открытую кормушку из воровской хаты. — Эй, — кричат они, — соседи!
— Ну, че?
— Маляву передать надо!
— Куда?
— А туда-то.
— Ну, давай, передадим твою маляву…
Из кормушки высовывается конец бумажной трубки, тщательно свернутой из листов глянцевой бумаги… О, бумага не всякая годится! Лучше всего подходят для духовой трубки иллюстрированные журналы: «Огонек», «Работница», да и «Плейбой» ради дела не жалко… Высовывается из кормушки ствол древнего оружия южноамериканских индейцев, обоженные никотином и туберкулезом легкие выдыхают воздух, и пуля летит. Она пересекает пространство тюремной галереи и влетает в кормушку на противоположной стороне. Пуля — это свернутая в плотный свиточек малява, обернутая сверху полиэтиленом и запаянная над огнем спички. С одной стороны к ней крепят головку из хлебного мякиша. Случалось, стрелок выдувал пулю с такой силой, что она, пролетев камеру, выскакивала в решку, то есть в окно… Тогда начинай все сначала.
Если маляв требуется передать много, то рациональнее натянуть дорогу. Тогда пуля тянет за собой нитку, а уж по нитке будут переданы все почтовые отправления… Итак, пуля преодолела первый этап в своем непростом путешествии.
Дальше ее следует переправить на два этажа выше. Или на этаж ниже. Тут уже пневматическая почта не поможет. А кто поможет? Разумеется — конь!… И мы запрягаем коня. Резвого тюремного конягу. Он, конечно, не Конек-Горбунок, но выручает здорово. Если мы говорим, что малява на коне отправлена, это значит, что ее передавали вверх или вниз. Опять же на веревочке. Вниз опускаем веревку сами. Наверх? Просим, чтобы соседи сверху сбросили свою снасть… Эх, пошел конек! А уж там, на другом этаже, другие сидельцы обязаны думать, как передать маляву дальше, адресату.
Иногда пули летят за тюремные стены, на волю… такой выстрел требует хороших — легких и длинных — метровых труб. Иногда для повышения дальнобойности делают V-образные трубы. В таком случае в раздвоенный мундштук дуют одновременно два стрелка. Нередко выпущенные из такой Большой Берты пули улетают аж в Неву.
На законный, но наивный вопрос читателя: А куда же смотрит администрация? Почему она эти безобразия почтовые не пресекает?… — мы ответим: она не в состоянии. Если сегодня изъять все духовые трубки — завтра они появятся снова. И послезавтра… и снова, и снова, и снова. Десять с лишним тысяч обитателей тюрьмы испытывают острую потребность в связи с волей и между собой. Все попытки администрации пресечь каналы связи обречены на провал. Конечно, сидящие в одиночках смертники изолированы от внешнего мира надежно. Конечно, если оперчасть получит установку пресечь связь с волей конкретного заключенного, такая задача будет выполнена. Но изолировать от мира десять тысяч человек? Да еще в условиях, когда наступила эпоха разгильдяйства и вседозволенности?
В девяносто первом в Крестах уже изымали пейджеры и сотовые телефоны! Поступь прогресса неостановима!
…Зверев получил маляву от Лысого. На маленьком, меньше спичечного коробка, листке крохотными печатными буквами было написано:
«Держись, братуха. Все отрицай. Скоро встретимся лично, все перетрем. В тебя верю. Л…»
Зверев прочитал маляву и отправил ее в унитаз. Хранить корреспонденцию на память в тюрьме не принято. Потом он залез на верхнюю шконку и закурил возле приоткрытой решки. Скоро встретимся лично… Что ж, хорошо. Действительно, есть о чем потолковать.
Из решки тянуло морозным воздухом, дым сигареты щекотал ноздри. На левом берегу Невы горели огни. Свобода была совсем рядом — в каких-то тридцати метрах… она была бесконечно далека… Сашка аккуратно затушил сигарету и вдохнул воздух полной грудью. «Стоп!» — сказал он себе. — «Не зацикливаться и не психовать. Обдумай-ка предстоящий разговор с Лысым. Навряд ли у нас будет много времени для общения…»
Сверху заорали:
— Эй, два-девять-три, принимай коня!
— Давай, — крикнул Зверев почти весело.
На следующий день утром, когда тюрьма еще спит, Зверева вызвал контролер. На улице было еще совсем темно, но с Арсенальной уже доносился шум автомобилей. Город просыпался… Хмурый контролер вел Зверева по галереям и лестницам, мимо бесконечных дверей, мимо человеческой беды… «Куда идем?» — думал Сашка. — «Для допросов еще рано…» Из-за дверей доносился храп, иногда — голоса, выкрики. Спецконтингент спит и видит сны. Только во сне подследственный может ощутить себя на свободе… Но проснется он все равно в камере.
Куда идем? Усталый контролер за спиной командует: прямо, направо…
Ясно, понял Зверев, в прогулочный дворик. Странно, что в прогулочный дворик… Но все равно — молодец Лысый, оперативно он все организовал.
Лязгнула еще одна дверь, и Сашка шагнул в квадрат двора. В дальнем углу стоял человек, вспыхивал огонек сигареты. По снегу тянулась цепочка следов. Было холодно, от дыхания валил пар, но Зверев не замечал холода. Он двинулся наискось через дворик к человеку, стоящему в затененном углу. Поскрипывал под ногами снег, искрился в луче прожектора. Идти по чистому снегу было приятно.
— Ну, здравствуй, Саша, — сказал человек. Отброшенная сигарета ударилась о стену и брызнула красными искрами. Зверев остановился.
— Что, Саша, не ожидал? — спросил полковник Тихорецкий.
— Здравствуй, Пал Сергеич, — ответил Зверев спокойно. На самом деле в нем мгновенно вспыхнуло чувство тревоги. — Признаться, не ожидал.
— Да я и сам не ожидал, что доведется ТАК встретиться.
Зверев подошел. Вблизи лицо Тихорецкого показалось ему сильно постаревшим. Полковник протянул руку. С небольшой — меньше секунды — задержкой бывший опер протянул свою… Рукопожатие. Неискреннее рукопожатие… оно продолжалось чуть дольше, чем продолжается дежурная формальность. Два мужика, два опера, два соперника жали друг другу руки и пристально смотрели в глаза. Искрился чистый снег в освещенном углу прогулочного дворика.
— Как же так, Саша? — сказал полковник. — Я ведь на тебя сильно надеялся…
— Я тоже сильно на себя надеялся.
— Закуришь? — из кармана щегольской дубленки показалась пачка БТ. Дома полковник курил «Мальборо». На людях скромничал.
— Спасибо, — ответил подследственный и достал «Родопи». Первый замначальника ГУВД щелкнул зажигалкой, дал прикурить. В этом жесте было нечто неестественное, показушное. Зверев усмехнулся, прикурил. Тихорецкий сделал вид, что не заметил этой усмешки.
— Жаль, Саша, жаль…
Зверев промолчал. Он уже начал ощущать, как мороз запускает пальцы под одежду.
— А деньги, Саша, придется вернуть.
— Какие деньги, Пал Сергеич?
— Брось, Саша, не дури… Деньги нужно вернуть.
Тихорецкий говорил уверенно, твердо, вокруг глаз собрались морщинки. Зверев молчал. Пауза затягивалась, на набережной шумели машины.
— Ты, видимо, не до конца понял, в чей карман ты залез, — сказал полковник. Зубы в тени блеснули узкой белой полоской.
— В чей же? — равнодушно сказал Зверев. Тихорецкий демонстративно поморщился.
— Как только деньги вернутся, ты выйдешь отсюда. Я гарантирую… ты меня знаешь, я слово держу.
— Ничем не могу помочь, Пал Сергеич. Рад бы… да не могу.
Скрипнул снег под ногами полковника МВД. Полковник пришел в следственный изолятор вернуть добытые преступным путем сто пятьдесят тысяч баксов.
— Саша, не дури, — сказал Тихорецкий внешне спокойно, даже дружелюбно, но Зверев все же уловил в голосе скрытую угрозу.
— У меня нет денег, — ответил Зверев и улыбнулся.
— Выбирай: либо свобода, либо…
— Что? Что — либо?
— Дурак, ты же не представляешь моих возможностей. Сядешь так, что твои деньги тебе уже не понадобятся. Сгниешь в зоне.
— Что же ты пугаешь, полковник? Тихорецкий плюнул на снег и сказал:
— Да не пугаю я тебя, Саня. Ты же толковый мужик… ну, упорол косяка. Бывает. Но теперь-то сделай выводы! Никакие бабки не стоят свободы… Верни, и все вопросы я закрою.
Зверев аккуратно затоптал сигарету и посмотрел Тихорецкому в глаза.
— Ты, Пал Сергевч, Салтыкова-Щедрина, как культурный человек, разумеется, читал?
— При чем здесь Салтыков-Щедрин? — изумленно спросил Тихорецкий.
— Да так… Фраза одна вспомнилась: Баланец подвели, фитанец выдали, в лоро и ностро записали, а денежки-то тю-тю… Плакали-с!
— Щенок! — сказал Тихорецкий и сощурил глаза. — Сгниешь в тюрьме.
Он резко повернулся и пошел по искрящемуся снегу к выходу. На Арсенальной набережной пронзительно закричал автомобильный клаксон.
В камеру Зверев вернулся в отличном расположении духа: именно в напряженной ситуации он умел мобилизоваться наиболее полно. Тюрьма потихоньку просыпалась, серый рассвет скучно плыл над Питером. Сокамерники посмотрели на Сашку с интересом: куда, мол, таскали в такую рань? Но никто ничего не спросил. Здесь не принято соваться в чужие дела. Более того — это бывает опасно.
Днем Зверев играл в шашки с Игорем и проиграл четыре партии подряд. Майор был доволен — обычно получалось наоборот, Сашка выигрывал.
В обед баландер передал новую маляву от Лысого. Встреча намечалась на сегодняшний вечер. Ну, хорошо, подумал Зверев, потолкуем. Вышло, однако, по-другому. За час до назначенного времени в камере два-девять-три произошло убийство… Два сержанта сели играть в нарды. Оба сидели за грабеж. Один еще находился под следствием, а второй был за судом. В изоляторе он провел больше года. Срок, нужно сказать, немалый. Обычный для нашей неторопливой Фемиды… мучительно долгий для человека. Год в тюрьме никак не способствует укреплению нервной системы. Ничего мудреного в этом нет: соберите в одной комнате десяток даже очень уравновешенных мужиков… Через год они будут смотреть друг на друга волками.
…Ссора вспыхнула мгновенно. Из ничего, из-за какого-то пустякового замечания, которое потом никто уже и не вспомнил. Полетели на пол нарды, прогремела матерная фраза и… схватился за перерезанное горло сержант ППС из Московского района. Жертва и убийца еще стояли друг против друга, один зажимал страшную рану, второй держал в руке половинку бритвенного лезвия. Они были даже чем-то похожи, оба невысокие, крепко сбитые, белобрысые. Оба смотрели друг на друга с изумлением… Хлестала кровь, и в глазах одного жизнь уже затухала…
— Что ж ты, дурак, наделал? — закричал майор Игорь и бросился к убийце. Тот испуганно отпрянул, полоснул его своей бритвой. Тельняшка на груди Игоря мгновенно разошлась наискось, открывая волосатую грудь. Бритва вспорола кожу. Зверев прыгнул, ударил сержанта ногой в бок. Тот сразу согнулся, упал на хрипящего, окровавленного человека… Еще две минуты назад они мирно бросали кости. В принципе, они даже корешились.
Зверев обрушился на убийцу, завернул руку с бритвой за спину.
— Врача! — выкрикнул он. — Срочно врача!
Майор Игорь посмотрел на свой разрезанный тельник, на грудь с несколькими капельками крови и бросился к открытой кормушке.
— Врача! — разнеслось по галерее. — Быстрей, человек умирает!
Когда появились врач и два шныря с носилками, грабитель Смирнов уже не шевелился, а его убийца сидел на корточках в углу. Он плакал.
Сержанта Смирнова унесли. Шныри выглядели несколько возбужденными, а врач — нет.
В Крестах он работал не первый год и всякого насмотрелся. Убийство, самоубийство, увечья и членовредительство всех мыслимых и немыслимых форм — обычное дело в тюрьме.
Смирнова унесли, на его убийцу надели наручники и увели. На камеру два-девять-три обрушились оперативники. Провели шмон, допросили всех поодиночке, сопоставили показания… дело-то простое, обычное. Расстрельное.
А в камере освободилось два места. Ну да свято место пусто не бывает. Из-за шухера, связанного с убийством, встреча Зверева и Лысого состоялась только ночью.
Ночью тюрьма живет своей особенной жизнью. Может быть, даже более насыщенной, чем днем. Разошлось по домам начальство, разошлись опера. Остались контролеры. Да еще ДПНСИ… [21]Ночью возможно многое из того, что днем исключено. Какие-то странные перемещения начинаются между камерами. Тайное движение, тайные передачи и встречи.
Ночью в галереях и камерах Крестов можно уловить запах анаши. Конечно, эта роскошь не для всех… как и на воле, здесь все решают деньги. Вот только вольные цены нужно умножить как минимум втрое. Ночью в камеру (опять же не в любую) может заскочить на минутку женщина-контролер. Стоимость услуг обрюзгшей сорокалетней тетки ничуть не ниже, чем холеной, ухоженной валютной путаны. Да и работает она без огонька, наспех. Но оголодавшим мужикам и это продажное мясо кажется деликатесом… Измазанная с ног до головы спермой баба быстро запихивает в лифчик рубли-баксы и идет дальше — службу нести. Впрочем, довольно часто оплата услуг производится на воле, вне тюремных стен. Деньги платят друзья, подельники, родственники сидельца. Случается, что жены подследственных не знают, за что они платят. А бывает — знают… или догадываются.
Ночная жизнь мрачной питерской тюрьмы далека от блестящей феерии ночных кабаков и казино, но в целом повторяет ее. Здесь также царит атмосфера игорного дома, продажного секса обоих полов. Здесь в ходу наркотики и алкоголь.
…Идут по шумной галерее два бойца ОМОНа в пятнистой форме, разговаривают о чем-то негромко, несут рюкзачки камуфляжные за спиной. Что им здесь нужно?… А черт его знает, что им нужно. Идут омоновцы с рюкзачками, поглядывают на номера камер.
— Стой, — говорит один другому, — давай-ка перекурим.
Останавливается боец особого назначения, поворачивается спиной к открытой кормушке камеры. Прикуривают ребята и не замечают, как чьи-то руки наглые, жадные высовываются из кормушки, шарят в рюкзачке, звякают стеклом.
…Перекурили, пошли дальше, поглядывая на номера камер. Снова остановились покурить, и снова чьи-то руки шарят, звякают… А пустых бутылок в Крестах не бывает. Пустая тара заворачивается в тряпку, разбивается тихо, дробится в мелкое крошево и сливается в унитаз. С пьянкой, блин, строго!
— Это не он, Пашенька, — ответила Настя почти ласково, но глаза смотрели с прежним упрямо-презрительным прищуром. Павел Сергеевич налил себе водки… Влепить бы этой суке пощечину! Влепить так, чтобы свалилась с табуретки. А потом поставить раком и драть. Драть, как блядь дешевую, сучку вокзальную… Полковник выпил водку, рукой взял маленький маринованный хрустящий огурчик, но закусывать не стал, положил обратно.
— Давай по-серьезному, Настя. В прокуратуре ты можешь лепить, что хочешь. Я читал твои показания: неизвестный… ниже среднего… черное пальто… Следаку что? Ты сказала, он записал… Но я же опер, Настя! Не самый хуевый, кстати… — Она усмехнулась. — Я провел свою проверочку. Соседка с первого этажа видела другого мужчину. По всем приметам — Зверев! Ну?
Столбик пепла упал с Настиной сигареты, рассыпался прахом по ломтику нежнейшей лососины. Под глазами у Насти лежали глубокие тени, левая щека покраснела… Ну, сука, где бабки? Где сто пятьдесят тонн зелени, взятых у Джабраилова?
— Он же хотел тебя убить, Настя. Из-за денег! Ты понимаешь это?
Тихорецкая молчала, стелился голубоватый дымок. В темноте за окном летел невидимый пушистый снег. Полковник милиции, первый заместитель начальника ГУВД смотрел сочувственно, внимательно. Он давил в себе сильное искушение ударить эту блудливую суку… Если она даст показания, что ее пытался убить именно капитан Зверев, деньги наверняка удастся вернуть. С таким козырем в руках Тихорецкий обязательно сумеет прижать его как надо… Но она не даст. Павел Сергеевич это уже понял.
— Это был не он, Паша, — сказала Настя. — Это не он. Ты ошибся. И вообще… тебя же в первую очередь деньги интересуют? Я не знаю, где они. Я не знаю… и не хочу знать.
Шел снег. Покрывал черный каменный лабиринт Петербурга белым саваном. В уютной кухне квартиры Тихорецких засвистел чайник. На шконке старинной тюрьмы в центре города лежал Александр Зверев, бывший сотрудник уголовного розыска, обвиняемый по статье 148 УК. Ему было очень тоскливо. Он проиграл уже второй раунд в схватке за свое будущее. А впереди был третий — самый страшный… о нем Зверев еще ничего не знает, но он уже предопределен.
Зверев лежит на шконке в ментовской хате, слушает гул голосов сокамерников и даже как бы участвует в общем разговоре. Но мыслями он далеко. В тюрьме Сашка провел почти неделю… Освоился. Дико звучит: человек освоился в тюрьме. Странно, как если бы в борделе повесить иконку, возжечь лампаду. И тем не менее… Сашка слушал гул голосов и вспоминал, как он вошел в эту хату. В красную, ментовскую хату номер два-девять-три.
…Он сделал шаг, потом еще. Остановился. Десятки глаз — так ему казалось — смотрели на него. Опер уголовного розыска — особая профессия. Она учит соображать быстро, ситуацию оценивать мгновенно… И все же он растерялся в первый момент. Остановился, потом сказал:
— Здравствуйте.
— Ну, здорово… мы тебя сюда не звали, но коли пришел… садись, представься.
А сесть-то было некуда. Глаза сокамерников внимательно рассматривали новенького. В любом коллективе на нового человека обращают внимание… в тюрьме — вдвойне, втройне.
Зверев посмотрел под ноги: чисто. Он спокойно положил матрас и спальные принадлежности на пол, сел сверху. Вытащил сигарету и не спеша прикурил.
— Зверев, — сказал он. — Капитан уголовного розыска… бывший. Вменяют сто сорок восьмую. Что еще сказать?… Пожалуй — все. Да, зовут меня Саша. Есть вопросы?
Вопросов не было. По крайней мере, их не задавали… это было хорошо — разговаривать Сашке не хотелось, а не разговаривать с людьми в хате — неприлично.
— Расскажите и вы, — сказал он после паузы, — по каким правилам живете?
— Правила у нас простые, — ответил один из сидельцев, крепкий мужик лет сорока на вид, — в хате у нас все общее… кроме дорогих сигарет. Пол моем по очереди. Меня зовут Игорь…
Потом Зверев перезнакомился со всеми. А пока — только с Игорем.
— Умыться можно у вас? — спросил Зверев.
— Мойся. Сейчас воды подогреем, потом чайку попьем. Бритва есть?
— Нет… пока нет.
— Не беда, возьмешь мою.
Зверев сбрил трехдневную щетину, вымылся как мог нагретой кипятильниками водой. Потом сели пить чай и разговаривать. После нехитрых бытовых процедур настроение несколько улучшилось. Или ему так показалось… Зверев понимал, что тюрьма — это надолго. В наших тюрьмах сидят годами! Он настраивал себя на длительное пребывание в Крестах. На то, что эта камера теперь стала его домом. Это реальность, и относиться к этому нужно именно как к реальности. Тяжелой, но не смертельной… Жизнь опера, работа опера, судьба опера… в любой момент ты должен быть готов к любой неожиданности. Раньше Зверев считал, что он готов. Впрочем, он действительно был готов, но его готовность лежала в рамках оперской судьбы, а не бандитской. Встреча с Анастасией Тихорецкой перевернула все в один миг. Сашка понимал, что конечно, не все так просто… Ох как не просто все!… Ты не пацан, решение ты принимал сам. И представлял себе меру риска. И меру ответственности. И даже формулировки УК ты знал наизусть. Но все же пошел на этот риск… Чего ты хотел? Изменить свою жизнь?… О, в этом ты преуспел. Ты действительно изменил свою жизнь. Ты сделал это настолько радикально, что впору писать об этом роман. Впрочем, кому он будет интересен?… Разве что прокурору на процессе. Да, может быть, твоим товарищам по службе, которые всегда знали тебя как жесткого, рискового и удачливого опера… Пожалуй, именно ребята сумеют понять тебя лучше всех. Обыватель, прочитав о судьбе твоей, скажет: ну и что? Был мент — стал натуральный бандит. Посадили? Так правильно сделали! Не хер их жалеть — ментов прибандиченных, сук продажных!
И ведь прав наш обыватель. Вот в чем загвоздка-то: прав. Возразить ему нечего. Все верно, все по закону. ПО СПРАВЕДЛИВОСТИ… Как-как? По справедливости?… Ага, по справедливости!… И вот тут что-то немножко (о, совсем немножко!) вызывает сомнения. В смысле, по справедливости. Возразить по существу нечего, а сомнения есть… Такая вот ситуация. Двусмысленная, непонятная.
— Да какие, к черту, сомнения? — может воскликнуть читатель. — В чем дело, господа сочинители? Уж не хотите ли вы выступить в защиту этого бывшего мента, превратившегося в откровенного бандюгана?
Хотим, дорогой читатель, хотим… но не будем этого делать, поскольку у нас нет такого МОРАЛЬНОГО права. Поскольку мы не можем быть объективны и беспристрастны. Да мы и не хотим быть беспристрастными. Да, собственно говоря, где же найти беспристрастного сочинителя?
Поэтому мы просто продолжим наш рассказ о бывшем опере Звереве, который лежит сейчас на шконке в ментовской хате следственного изолятора Кресты… Который наделал уже множество ошибок… Который уже проиграл два раунда в схватке за будущее… Который… да нравится он авторам, и все тут!
Камера два-девять-три, как принято называть номера камер в Крестах, была самой обычной. Если можно так сказать, усредненной ментовской хатой. В ментовских хатах содержат сотрудников милиции, прокуратуры, суда, госбезопасности и — иногда — иностранцев. В идеале перечисленные категории граждан (кроме иностранцев) должны быть кристально честными людьми и в тюрьму не попадать. Но жизнь от идеала отличается так же, как метр плотника от эталона в палате мер и весов. Увы, но сотрудники и милиции, и суда, и прокуратуры, и даже госбезопасности — всего лишь живые люди… Они подвержены человеческим слабостям и порокам. Они совершают ошибки и — хуже того — преступления… О том, что очень часто к преступлению их подталкивает само государство, мы сейчас толковать не будем. Неуместно, право. А может быть, неуместно, лево… Видимо, мы все уже очень сильно запутались, коли не можем понять, где право, а где лево. Может, господин Ястржембский растолкует? О, он растолкует… В камере два-девять-три сидели, кроме Зверева, два офицера. Один — заместитель начальника РОВД маленького областного городка. На пикнике, после обильного возлияния, он случайно застрелил из табельного ПМ собственную жену. Парился на нарах уже больше года. Явно и тяжело переживал. Скажи, положа руку на сердце дорогой наш читатель, есть резон запирать этого несчастного мужика в тюрьму? Как там по справедливости?…
Второй офицер был опером БХСС, погорел на взятке. Отрицал все вчистую, жаловался на политическое преследование. Тип откровенно мерзкий и никакого сочувствия не вызывающий. Таких оперов Зверев знавал…
Остальное население ментовской хаты составляли сержанты. У этих статьи разнообразием не отличались: ограбление-кража-разбой… Все поголовно тоже твердили о своей невиновности. Зверев отлично знал, что представляет собой сержантский состав. Осуждать не спешил. Большинство из этих ребят жили в общагах, получали откровенно нищенскую зарплату и не имели никаких перспектив. Конечно, они были не ангелы. Конечно, страшно далеки от облика доблестного американского копа, стоящего на страже закона. Но этот долбаный голливудский коп не знает, что такое общага, не понимает — и не поймет никогда — ситуацию, когда нет денег на новые колготки жене. Ну не поймет он этого, и все тут!… А наши сержанты и офицеры знают все это хорошо. Ох как хорошо они это знают.
Разумеется, это не оправдывает. Но почему-то никому не приходит в голову задать простой вопрос: а если изменить скотские условия жизни? А? Может, и преступников в милицейской среде станет меньше?
Но это все резонерство, пустопорожняя болтовня.
Поехали дальше, к торжеству Закона и Справедливости. Ибо они обязаны восторжествовать. А как иначе?
Следствие у нас течет неторопливо. Подследственный сидит, следак где-то бегает. Дел у него в производстве много, он не успевает. И, как продавщица в овощном отделе, имеет полное право сказать: вас много, а я одна! Следствие течет неспешно… Иногда человека не вызывают на допрос месяцами!… Сидишь? — Сижу. — Ну, сиди, сиди… И вообще складывается впечатление, что о тебе забыли, что папка с твоим делом завалилась за сейф. Потеряна, утрачена, съедена мышами… — Эй, — ты там сидишь? — Сижу. — Ну, сиди, сиди…
ДОЗРЕВАЙ!
Звереву передали маляву от Лысого. Внутритюремная почта требует особого рассказа. Технология связи между камерами в тюрьме сколь проста, столь же и хитроумна. Самый простой способ — передача маляв, то есть записок, через тюремную обслугу: баландеров, разносящих пищу, шнырей из хозобслуги или контролеров. Услуга, разумеется, платная. Но плата не шибко высока — как правило, несколько сигарет. Однако не всегда этот способ годится. И тогда посылают пулю или прогоняют коня. А делается это так…
На галерее второго этажа, напротив красной хаты два-девять-три, расположена камера, где сидят жулики. Дверь в дверь, кормушка [20]в кормушку.
Если ворам нужно переслать маляву в том направлении, в котором почта легче дойдет через ментовскую хату, то именно так это и делается. Идеологическое противостояние воры-менты здесь не действует — в одной крытой паримся, одинаковые проблемы решаем…
— Эй, соседи!… — кричат в открытую кормушку из воровской хаты. — Эй, — кричат они, — соседи!
— Ну, че?
— Маляву передать надо!
— Куда?
— А туда-то.
— Ну, давай, передадим твою маляву…
Из кормушки высовывается конец бумажной трубки, тщательно свернутой из листов глянцевой бумаги… О, бумага не всякая годится! Лучше всего подходят для духовой трубки иллюстрированные журналы: «Огонек», «Работница», да и «Плейбой» ради дела не жалко… Высовывается из кормушки ствол древнего оружия южноамериканских индейцев, обоженные никотином и туберкулезом легкие выдыхают воздух, и пуля летит. Она пересекает пространство тюремной галереи и влетает в кормушку на противоположной стороне. Пуля — это свернутая в плотный свиточек малява, обернутая сверху полиэтиленом и запаянная над огнем спички. С одной стороны к ней крепят головку из хлебного мякиша. Случалось, стрелок выдувал пулю с такой силой, что она, пролетев камеру, выскакивала в решку, то есть в окно… Тогда начинай все сначала.
Если маляв требуется передать много, то рациональнее натянуть дорогу. Тогда пуля тянет за собой нитку, а уж по нитке будут переданы все почтовые отправления… Итак, пуля преодолела первый этап в своем непростом путешествии.
Дальше ее следует переправить на два этажа выше. Или на этаж ниже. Тут уже пневматическая почта не поможет. А кто поможет? Разумеется — конь!… И мы запрягаем коня. Резвого тюремного конягу. Он, конечно, не Конек-Горбунок, но выручает здорово. Если мы говорим, что малява на коне отправлена, это значит, что ее передавали вверх или вниз. Опять же на веревочке. Вниз опускаем веревку сами. Наверх? Просим, чтобы соседи сверху сбросили свою снасть… Эх, пошел конек! А уж там, на другом этаже, другие сидельцы обязаны думать, как передать маляву дальше, адресату.
Иногда пули летят за тюремные стены, на волю… такой выстрел требует хороших — легких и длинных — метровых труб. Иногда для повышения дальнобойности делают V-образные трубы. В таком случае в раздвоенный мундштук дуют одновременно два стрелка. Нередко выпущенные из такой Большой Берты пули улетают аж в Неву.
На законный, но наивный вопрос читателя: А куда же смотрит администрация? Почему она эти безобразия почтовые не пресекает?… — мы ответим: она не в состоянии. Если сегодня изъять все духовые трубки — завтра они появятся снова. И послезавтра… и снова, и снова, и снова. Десять с лишним тысяч обитателей тюрьмы испытывают острую потребность в связи с волей и между собой. Все попытки администрации пресечь каналы связи обречены на провал. Конечно, сидящие в одиночках смертники изолированы от внешнего мира надежно. Конечно, если оперчасть получит установку пресечь связь с волей конкретного заключенного, такая задача будет выполнена. Но изолировать от мира десять тысяч человек? Да еще в условиях, когда наступила эпоха разгильдяйства и вседозволенности?
В девяносто первом в Крестах уже изымали пейджеры и сотовые телефоны! Поступь прогресса неостановима!
…Зверев получил маляву от Лысого. На маленьком, меньше спичечного коробка, листке крохотными печатными буквами было написано:
«Держись, братуха. Все отрицай. Скоро встретимся лично, все перетрем. В тебя верю. Л…»
Зверев прочитал маляву и отправил ее в унитаз. Хранить корреспонденцию на память в тюрьме не принято. Потом он залез на верхнюю шконку и закурил возле приоткрытой решки. Скоро встретимся лично… Что ж, хорошо. Действительно, есть о чем потолковать.
Из решки тянуло морозным воздухом, дым сигареты щекотал ноздри. На левом берегу Невы горели огни. Свобода была совсем рядом — в каких-то тридцати метрах… она была бесконечно далека… Сашка аккуратно затушил сигарету и вдохнул воздух полной грудью. «Стоп!» — сказал он себе. — «Не зацикливаться и не психовать. Обдумай-ка предстоящий разговор с Лысым. Навряд ли у нас будет много времени для общения…»
Сверху заорали:
— Эй, два-девять-три, принимай коня!
— Давай, — крикнул Зверев почти весело.
На следующий день утром, когда тюрьма еще спит, Зверева вызвал контролер. На улице было еще совсем темно, но с Арсенальной уже доносился шум автомобилей. Город просыпался… Хмурый контролер вел Зверева по галереям и лестницам, мимо бесконечных дверей, мимо человеческой беды… «Куда идем?» — думал Сашка. — «Для допросов еще рано…» Из-за дверей доносился храп, иногда — голоса, выкрики. Спецконтингент спит и видит сны. Только во сне подследственный может ощутить себя на свободе… Но проснется он все равно в камере.
Куда идем? Усталый контролер за спиной командует: прямо, направо…
Ясно, понял Зверев, в прогулочный дворик. Странно, что в прогулочный дворик… Но все равно — молодец Лысый, оперативно он все организовал.
Лязгнула еще одна дверь, и Сашка шагнул в квадрат двора. В дальнем углу стоял человек, вспыхивал огонек сигареты. По снегу тянулась цепочка следов. Было холодно, от дыхания валил пар, но Зверев не замечал холода. Он двинулся наискось через дворик к человеку, стоящему в затененном углу. Поскрипывал под ногами снег, искрился в луче прожектора. Идти по чистому снегу было приятно.
— Ну, здравствуй, Саша, — сказал человек. Отброшенная сигарета ударилась о стену и брызнула красными искрами. Зверев остановился.
— Что, Саша, не ожидал? — спросил полковник Тихорецкий.
— Здравствуй, Пал Сергеич, — ответил Зверев спокойно. На самом деле в нем мгновенно вспыхнуло чувство тревоги. — Признаться, не ожидал.
— Да я и сам не ожидал, что доведется ТАК встретиться.
Зверев подошел. Вблизи лицо Тихорецкого показалось ему сильно постаревшим. Полковник протянул руку. С небольшой — меньше секунды — задержкой бывший опер протянул свою… Рукопожатие. Неискреннее рукопожатие… оно продолжалось чуть дольше, чем продолжается дежурная формальность. Два мужика, два опера, два соперника жали друг другу руки и пристально смотрели в глаза. Искрился чистый снег в освещенном углу прогулочного дворика.
— Как же так, Саша? — сказал полковник. — Я ведь на тебя сильно надеялся…
— Я тоже сильно на себя надеялся.
— Закуришь? — из кармана щегольской дубленки показалась пачка БТ. Дома полковник курил «Мальборо». На людях скромничал.
— Спасибо, — ответил подследственный и достал «Родопи». Первый замначальника ГУВД щелкнул зажигалкой, дал прикурить. В этом жесте было нечто неестественное, показушное. Зверев усмехнулся, прикурил. Тихорецкий сделал вид, что не заметил этой усмешки.
— Жаль, Саша, жаль…
Зверев промолчал. Он уже начал ощущать, как мороз запускает пальцы под одежду.
— А деньги, Саша, придется вернуть.
— Какие деньги, Пал Сергеич?
— Брось, Саша, не дури… Деньги нужно вернуть.
Тихорецкий говорил уверенно, твердо, вокруг глаз собрались морщинки. Зверев молчал. Пауза затягивалась, на набережной шумели машины.
— Ты, видимо, не до конца понял, в чей карман ты залез, — сказал полковник. Зубы в тени блеснули узкой белой полоской.
— В чей же? — равнодушно сказал Зверев. Тихорецкий демонстративно поморщился.
— Как только деньги вернутся, ты выйдешь отсюда. Я гарантирую… ты меня знаешь, я слово держу.
— Ничем не могу помочь, Пал Сергеич. Рад бы… да не могу.
Скрипнул снег под ногами полковника МВД. Полковник пришел в следственный изолятор вернуть добытые преступным путем сто пятьдесят тысяч баксов.
— Саша, не дури, — сказал Тихорецкий внешне спокойно, даже дружелюбно, но Зверев все же уловил в голосе скрытую угрозу.
— У меня нет денег, — ответил Зверев и улыбнулся.
— Выбирай: либо свобода, либо…
— Что? Что — либо?
— Дурак, ты же не представляешь моих возможностей. Сядешь так, что твои деньги тебе уже не понадобятся. Сгниешь в зоне.
— Что же ты пугаешь, полковник? Тихорецкий плюнул на снег и сказал:
— Да не пугаю я тебя, Саня. Ты же толковый мужик… ну, упорол косяка. Бывает. Но теперь-то сделай выводы! Никакие бабки не стоят свободы… Верни, и все вопросы я закрою.
Зверев аккуратно затоптал сигарету и посмотрел Тихорецкому в глаза.
— Ты, Пал Сергевч, Салтыкова-Щедрина, как культурный человек, разумеется, читал?
— При чем здесь Салтыков-Щедрин? — изумленно спросил Тихорецкий.
— Да так… Фраза одна вспомнилась: Баланец подвели, фитанец выдали, в лоро и ностро записали, а денежки-то тю-тю… Плакали-с!
— Щенок! — сказал Тихорецкий и сощурил глаза. — Сгниешь в тюрьме.
Он резко повернулся и пошел по искрящемуся снегу к выходу. На Арсенальной набережной пронзительно закричал автомобильный клаксон.
В камеру Зверев вернулся в отличном расположении духа: именно в напряженной ситуации он умел мобилизоваться наиболее полно. Тюрьма потихоньку просыпалась, серый рассвет скучно плыл над Питером. Сокамерники посмотрели на Сашку с интересом: куда, мол, таскали в такую рань? Но никто ничего не спросил. Здесь не принято соваться в чужие дела. Более того — это бывает опасно.
Днем Зверев играл в шашки с Игорем и проиграл четыре партии подряд. Майор был доволен — обычно получалось наоборот, Сашка выигрывал.
В обед баландер передал новую маляву от Лысого. Встреча намечалась на сегодняшний вечер. Ну, хорошо, подумал Зверев, потолкуем. Вышло, однако, по-другому. За час до назначенного времени в камере два-девять-три произошло убийство… Два сержанта сели играть в нарды. Оба сидели за грабеж. Один еще находился под следствием, а второй был за судом. В изоляторе он провел больше года. Срок, нужно сказать, немалый. Обычный для нашей неторопливой Фемиды… мучительно долгий для человека. Год в тюрьме никак не способствует укреплению нервной системы. Ничего мудреного в этом нет: соберите в одной комнате десяток даже очень уравновешенных мужиков… Через год они будут смотреть друг на друга волками.
…Ссора вспыхнула мгновенно. Из ничего, из-за какого-то пустякового замечания, которое потом никто уже и не вспомнил. Полетели на пол нарды, прогремела матерная фраза и… схватился за перерезанное горло сержант ППС из Московского района. Жертва и убийца еще стояли друг против друга, один зажимал страшную рану, второй держал в руке половинку бритвенного лезвия. Они были даже чем-то похожи, оба невысокие, крепко сбитые, белобрысые. Оба смотрели друг на друга с изумлением… Хлестала кровь, и в глазах одного жизнь уже затухала…
— Что ж ты, дурак, наделал? — закричал майор Игорь и бросился к убийце. Тот испуганно отпрянул, полоснул его своей бритвой. Тельняшка на груди Игоря мгновенно разошлась наискось, открывая волосатую грудь. Бритва вспорола кожу. Зверев прыгнул, ударил сержанта ногой в бок. Тот сразу согнулся, упал на хрипящего, окровавленного человека… Еще две минуты назад они мирно бросали кости. В принципе, они даже корешились.
Зверев обрушился на убийцу, завернул руку с бритвой за спину.
— Врача! — выкрикнул он. — Срочно врача!
Майор Игорь посмотрел на свой разрезанный тельник, на грудь с несколькими капельками крови и бросился к открытой кормушке.
— Врача! — разнеслось по галерее. — Быстрей, человек умирает!
Когда появились врач и два шныря с носилками, грабитель Смирнов уже не шевелился, а его убийца сидел на корточках в углу. Он плакал.
Сержанта Смирнова унесли. Шныри выглядели несколько возбужденными, а врач — нет.
В Крестах он работал не первый год и всякого насмотрелся. Убийство, самоубийство, увечья и членовредительство всех мыслимых и немыслимых форм — обычное дело в тюрьме.
Смирнова унесли, на его убийцу надели наручники и увели. На камеру два-девять-три обрушились оперативники. Провели шмон, допросили всех поодиночке, сопоставили показания… дело-то простое, обычное. Расстрельное.
А в камере освободилось два места. Ну да свято место пусто не бывает. Из-за шухера, связанного с убийством, встреча Зверева и Лысого состоялась только ночью.
Ночью тюрьма живет своей особенной жизнью. Может быть, даже более насыщенной, чем днем. Разошлось по домам начальство, разошлись опера. Остались контролеры. Да еще ДПНСИ… [21]Ночью возможно многое из того, что днем исключено. Какие-то странные перемещения начинаются между камерами. Тайное движение, тайные передачи и встречи.
Ночью в галереях и камерах Крестов можно уловить запах анаши. Конечно, эта роскошь не для всех… как и на воле, здесь все решают деньги. Вот только вольные цены нужно умножить как минимум втрое. Ночью в камеру (опять же не в любую) может заскочить на минутку женщина-контролер. Стоимость услуг обрюзгшей сорокалетней тетки ничуть не ниже, чем холеной, ухоженной валютной путаны. Да и работает она без огонька, наспех. Но оголодавшим мужикам и это продажное мясо кажется деликатесом… Измазанная с ног до головы спермой баба быстро запихивает в лифчик рубли-баксы и идет дальше — службу нести. Впрочем, довольно часто оплата услуг производится на воле, вне тюремных стен. Деньги платят друзья, подельники, родственники сидельца. Случается, что жены подследственных не знают, за что они платят. А бывает — знают… или догадываются.
Ночная жизнь мрачной питерской тюрьмы далека от блестящей феерии ночных кабаков и казино, но в целом повторяет ее. Здесь также царит атмосфера игорного дома, продажного секса обоих полов. Здесь в ходу наркотики и алкоголь.
…Идут по шумной галерее два бойца ОМОНа в пятнистой форме, разговаривают о чем-то негромко, несут рюкзачки камуфляжные за спиной. Что им здесь нужно?… А черт его знает, что им нужно. Идут омоновцы с рюкзачками, поглядывают на номера камер.
— Стой, — говорит один другому, — давай-ка перекурим.
Останавливается боец особого назначения, поворачивается спиной к открытой кормушке камеры. Прикуривают ребята и не замечают, как чьи-то руки наглые, жадные высовываются из кормушки, шарят в рюкзачке, звякают стеклом.
…Перекурили, пошли дальше, поглядывая на номера камер. Снова остановились покурить, и снова чьи-то руки шарят, звякают… А пустых бутылок в Крестах не бывает. Пустая тара заворачивается в тряпку, разбивается тихо, дробится в мелкое крошево и сливается в унитаз. С пьянкой, блин, строго!