Константинов Андрей Дмитриевич. Мент

   Мудро. А главное — экономично… Если снегопадов долго не было, топка затухала, и крематорий стоял скучный, закопченный.
   За два с лишним года с момента поступления в зону Александр Зверев вырос из рядового зэка в завхозы. В лагере это крутая карьера! Завхоз отряда — первое лицо в отряде. А для зэка завхоз — все! Хорошие отношения с ним важнее, чем хорошие отношения с самим хозяином. Это как в армии: генерал, конечно, главнее старшины, но по жизни получается наоборот… Зверев за два года вырвался в завхозы, в лагерную элиту, в круг первых лиц. Левый рукав его аккуратно подогнанного ватника на законном основании украшал косяк — черный четырехугольник ткани с яркой рубленой надписью «Завхоз 16-го отряда», знак принадлежности к особой касте. Атрибут власти. Примерно то же самое, что персональный автомобиль и кабинет со смазливой секретаршей на воле. Сразу видно — начальник… Вот только на воле начальником можно стать по блату, по родственным связям, по воле случая, в конце концов. В зоне это исключено… Кладовщиком, поваром, библиотекарем — можно ^[25]. Но не завхозом.
   Зверев прошел мимо здания столовой, в которую стекались группы зэков. Он посмотрел на часы и решил позавтракать: сразу не поешь, потом будешь бегать голодный до обеда. А если хорошо закрутишься, то и до ужина. Проверено. Сашка повернул обратно и зашел в столовую.
   Внутри было тепло, много зелени в цветочных горшках на стенках. Зелень посреди суровой зимы радовала глаз. Зверев легко взбежал на второй этаж. Он взял шлемку, белого хлеба (тоже привилегия, белый положен только работягам — литейщикам и больным) у хлеборезки и подошел к раздаче. Завхозы и бригадиры по традиции в очередях не стояли, некогда.
   — Привет, Костя, — сказал завхоз 16-го отряда, протягивая свою шлемку в окно раздачи. Мордастый Костя в грязноватом белом халате кивнул в ответ.
   — А может, в очередь встанешь? — сказал кто-то сбоку.
   Сашка повернул голову направо и увидел крепкого бородатого мужика. Смотрит с вызовом. Явно из новеньких: ватничек со склада, штаны тоже. Не обношенные кирзачи на ногах… Видать, из карантина.
   — Спешу я, земляк, — ответил Сашка. Новенький, подумал он, порядков здешних еще не знает.
   Бородатый кивнул головой на очередь за спиной:
   — Они тоже спешат. Да и у меня восемь человек за столом этот бачок ждут.
   Костя-раздатчик уже наполнил шлемку кашей с тушенкой, протянул Звереву, но бородатый ловко перехватил ее и опрокинул себе в бачок. Вообще-то такое поведение было откровенной борзотой. Салага, без году неделя на зоне, а пытается тягаться с завхозом — определенно борзота. Костя удивленно посмотрел на пустую шлемку Зверева. Бородатый бросил ее на доску, закрепленную у раздаточного окна. Алюминиевая посудина противно забренчала.
   — Еще восемь порций добавь, — сказал бородатый и пихнул в окно свой бачок. Костя вопросительно посмотрел на завхоза. Зверев усмехнулся и спокойно произнес:
   — Я подожду… Спешит, видно, человек. Обслужи, Костя, человека…
   Мордатый раздатчик хмыкнул, неодобрительно качнул головой и навалил в бачок пищи. Бородатый, прихрамывая, отошел. Зверев посмотрел ему вслед, задумчиво почесал гладко выбритую щеку и бросил:
   — Приятного аппетита, земляк.
   — Спасибо, — буркнул, не оборачиваясь, бородач. Зверев подумал: ладно, ты у меня, хромой, еще поплачешь… дам тебе урок лагерного хорошего тона.
   Он взял с доски свою шлемку со следами каши и снова подал раздатчику. Посмотрел на очередь:
   — Может, еще кто спешит?
   Никто не спешил… Мордатый Костя улыбнулся, оскалил железные коронки. Про этот эпизод Зверев сразу и забыл. Ну, не то чтоб совсем забыл… закрутился просто, и все. Потом, через пару дней, снова увидел хромого бородача, вспомнил. И… пристроил его в литейку. Для завхоза это не особо трудно. Перетолковал с одним завхозом на ходу, потом с другим: — Здорово. — Здорово. — Как дела? — Да ничего, нормально. — Слушай, Михалыч, у тебя там есть такой один хромой черт с бородой… — Есть, а что? — Борзой больно, будут раскидывать их из карантина, так постарайся, чтобы его куда на легкий труд. — В литейку, что ли? — О, в самый раз… — Нет вопроса, трудоустроим, раз борзой… — Ну, спасибо. — Да не за что…
   Таким образом хромой черт с бородой попал в черную литейку. Когда-то Зверев сам отпахал там около полугода. Работа была тяжелой, физически изматывающей и очень грязной. Бригадиром на черном литье стоял Адам, чеченец. С Адамом у завхоза 16-го отряда были хорошие отношения. Он и намекнул бригадиру: ты, мол, поставь этого деятеля на поросят. Поставлю, ответил Адам, чего же не поставить?
   Поросятами литейщики называли форму N 12 — эта отливка действительно чем-то напоминала круглого, упитанного поросенка. В свое время Сашка сам лил форму N 12, цену этой работе знал… За смену дашь норму — девяносто штук — и с ног валишься. Одна мысль: поскорее бы до койки доползти, рухнуть и спать.
   Бородатого Сашка пристроил к Адаму не со зла, а, скорее, для профилактики. Несколько десятков зэков в столовой наблюдали конфликт, в котором Зверев как бы уступил… Вроде бы — мелочь. Но в зоне все имеет несколько другой вес и смысл. Уступил сегодня, дал слабинку. Завтра-послезавтра про тебя уже начнут шептаться за спиной. Про обычного зэка — нет, но завхоз отряда всегда на виду, все его поступки, и со знаком плюс, и со знаком минус, обсуждаются. Или, как говорят на воле, имеют большой общественный резонанс.
   Хромого зэка, которого завхоз Зверев устроил в литейку, звали Андрей Обнорский. До посадки он работал корреспондентом молодежной газеты в Санкт-Петербурге. Случайная и, в общем-то, незначительная стычка в столовой будет иметь неслучайное продолжение.
   Вечерело. Догорал закат. Серебрился иней на ограждениях локалок. Замотанный за день Зверев возвращался в отряд. Хотелось перекусить наскоро — под бушлатом Сашка нес вареную курицу, — попить чаю и лечь.
   — Эй, Зверев!
   Сашка замер, обернулся. Метрах в десяти стоял заместитель начальника колонии по воспитательной работе Сергей Иванович Кондратовский. Вот некстати, подумал Сашка, а вслух сказал:
   — Добрый вечер, Сергей Иванович.
   — Добрый, Саша, добрый… подойди, потолкуем.
   Если не поворачиваться к нему боком, подумал Сашка, то курица не особо будет выпирать… глядишь, не заметит. Но все равно — некстати.
   Зверев энергично подошел. На лице открытая улыбка человека, которому нечего скрывать… кроме вареной курицы под бушлатом. За нее завхоз шестнадцатого отряда запросто мог попасть в ШИЗО.
   — Вот у тебя, Саша, в персональном номере окошко есть рисованное, верно?
   — Есть, Сергей Иваныч, — осторожно ответил Сашка.
   — Ага… лужок, коровки… верно? От коровок на лужку он запросто перекинет мостик к курочке под бушлатом, подумал Сашка. Видно, кто-то заложил… Значит — ШИЗО.
   — У меня там еще и бабочки порхают, — сказал он с неким вызовом.
   — Во-во, бабочки… а это что?
   — Что?
   — Вот и говорю: что? — повторил Кондратовский и ткнул пальцем себе за спину. А там стоял на двух ржавых железных столбах большой ржавый щит. Метра два на два, или около того.
   — У себя в комнате ты, значит, лепоту навел, а здесь стоит себе щит… и ничего не надо. Всем по фигу, а, Саша?
   — Так я… чего ж? Я, если надо…
   — Конечно, Саша, надо. А как же? А то — растерялся. Са-а-всем на тебя не похоже.
   «Если бы ты, гражданин начальник, знал, КАК я растерялся».
   — Сделаем, Сергей Иваныч! Что за вопрос. Можем луг, коровок, бабочек и даже курочек, — бойко сказал Зверев. Ржавый щит на ржавых трубах казался ему сейчас замечательным и элегантным сооружением. Очень нужными и важным. Достойным кисти Пикассо.
   — Ну зачем же курочек-бабочек? Стенд должен нести воспитательную нагрузку. Значимую. Эмоциональную. Оптимистическую.
   — Совершенно с вами согласен, Сергей Иванович, — подхватил Сашка. — Вот есть очень хороший, оптимистичный плакат: «На свободу с чистой совестью!»
   Кондратовский покачал головой, хмыкнул и сказал:
   — Ох ты и язва, Зверев!
   — Да что вы, Сергей Иванович… я хотел как лучше. А не нравится про свободу с чистой совестью, давайте другой.
   — Ну, какой?
   — Тебя ждут дома!
   Кондраковский внимательно посмотрел на стенд. Так, как будто уже увидел его покрашенным, расписанным. Значимым. Эмоциональным и оптимистичным. Несущим воспитательную нагрузку.
   — Давай, — сказал он. — И чтоб женщина и ребенок на переднем плане… как бы руки протягивают навстречу. А?
   — Самое то, Сергей Иваныч. Сбацаем не хуже Рафаэля. Женщина и трогательная малютка… Тебя ждут дома! Ни один человек не пройдет мимо равнодушным.
   — Ну, давай, действуй. Когда сделаешь?
   — А когда нужно?
   — Да чего тянуть? Чем быстрей, тем лучше.
   — К утру устроит, Сергей Иваныч?
   — А успеете?
   — Не вопрос! Ради гуманистических идеалов… Тебя ждут дома! Женщина с малюткой… курочка…
   — Иди ты со своей курочкой, — весело сказал замнач по воспитательной работе, поправил шапку и удалился.
   — Завтра проверю, — крикнул он издалека.
   — С курочкой-то я за милую душу, — негромко ответил Сашка и пошел в отряд. Нашел двух художников. Один-то рисовал плохо. Второй — неизвестно как. Еще никто его рисунков не видел, а сам о себе он сказал: не Глазунов, конечно, но все-таки… МОГУ.
   Зверев обеспечил их фанерой, красками, кистями, а главное — идеей:
   — Женщина и малютка, протягивающие руки… Тебя ждут дома! Трогательно, пронзительно. Чтобы никто мимо не смог пройти равнодушным. Чтобы за душу хватало. Ясно, пикассы?
   Пикассам все было ясно.
   Сашка поужинал, попил чаю и через десять минут уже спал. Спали коровы и бабочки на лугу. Спали курицы на насестах. Спал у себя дома Сергей Иванович Кондратовский. И только два художника, наследники великого Малевича, трудились.
   Утром полотно уже висело на стенде. В рассветной полутьме пробегая мимо, Сашка бросил на него взгляд, ничего не разглядел и побежал дальше — дела. Вслед ему тянулись женские и детские руки… Днем он встретил Кондратовского, сказал:
   — А мы уже сделали, Сергей Иваныч. Не видели?
   — Видел, — сухо ответил замнач.
   — И как? Вам понравилось?
   — Я бы лучше остался здесь, — сказал Кондратовский фразу, которую Зверев тогда не понял. А понял он ее ближе к вечеру, когда возвратился в отряд… Действительно, равнодушным картина оставить не могла никого! Страшная баба с безумными глазами тянула костлявые руки. Было ясно: схватит — тут же задушит. А у ее ног стоял малюточка с кровожадным лицом голливудского монстра. И он тоже тянул руки. Этот, подумал Зверев, скорее всего перекусит горло.
   «Тебя ждут дома!» — кроваво горели буквы над семейкой вурдалаков. Художники (не Глазунов, конечно, но все-таки… МОГУ), видимо, сильно поспешили. Краска кое-где образовала потеки… они напоминали кровь… Тебя ждут дома!
   — Пожалуй, — сказал Зверев, — прав Кондратовский: лучше остаться здесь!
   Недели через две Зверев встретил в столовой Адама. Подсел к нему за стол, поставил свою шлемку, вытащил из специального чехольчика на поясном ремне персональное весло.
   — Как там мой крестник, Адам?
   — Обнорский-то?
   — Он, черт хромой.
   — Вкалывает, Саня, как сто китайцев. Выносливый, хоть и хромой.
   — Да ну? Он же из интеллигентов… говорят, журналист.
   Адам взял кусок белого хлеба, отломил и только после этого ответил:
   — Вот тебе и журналист. Пашет!… Пашет, как заведенный. Я его, как договаривались, поставил на легкий труд. Перевоспитываю.
   Адам засмеялся, но Зверев его веселья не поддержал.
   — Слушай, Адам, а что он за человек? Бригадир пожал плечами:
   — Вроде ничего мужик. С юмором, в шиш-беш хорошо играет. Твой землячок… питерский.
   Зверев встрепенулся. О том, что Обнорский из Санкт-Петербурга, он не знал. А земляки на зоне друг друга знают, поддерживают… Это открытие неприятно кольнуло Зверева: фамилию узнал, статью тоже, даже профессию узнал… Еще удивился: что журналист в ментовской зоне делает? А откуда парнишка на зону залетел — не спросил.
   — Питерский, значит? — спросил Сашка, скатывая в ладонях хлебный шарик.
   — Питерский. А ты не знал? — Адам тоже удивился. Кавказцы своих знают обязательно, У них земляческие связи сильны невероятно.
   — Не знал… Ладно, я как-нибудь к вам заскочу, потолкую с земляком.
   — Заходи, Саша, тебя всегда рад видеть. Чайку попьем, захочешь — еще чего интересного придумаем. Мне бутылку «Джонни Уокера» прислали. Классная вещь.
   Завхоз и бригадир потолковали еще несколько минут на общие темы и разошлись, дел у обоих было полно. В привычной предновогодней суматохе Звереву некогда было зайти в литейку — не до того… Но спустя день, когда он шел мимо, вспомнил. Посмотрел на часы: минут десять-пятнадцать есть. Ладно, зайду, потолкую с журналистом. Земляк все-таки.
   В тамбуре у входа в цех перекуривали двое черных с ног до головы работяг. Выделялись только зубы и белки глаз, как у негров.
   — Здорово, мужики, — сказал, подходя, Сашка, — Обнорский в вашей смене?
   — В нашей, — ответил один из негров. Он закашлялся и сплюнул. Черный плевок лег на белый снег, наметенный ветром в щель.
   — Позови, коли не в лом. Поговорить надо.
   — Позову… чего не позвать, — негр встал, снова закашлялся. Этот кашель Звереву был знаком. Черное литье — оно и есть черное литье. Горячий душный воздух цеха был наполнен гарью, дымом, пылью. Всю эту дрянь перекачивали легкие зэков. После смены не хотелось курить — дым сигареты казался сладким. Ежедневно литейщики получали литр молока за вредность. Но здоровье все равно гробили… государство и на воле-то не особенно заботилось о своих гражданах. Чего уж зэков-то жалеть… Тебя сюда никто не звал. Кашляя, негр ушел. Бухнула дверь в воротах. Из цеха дохнуло горячим воздухом с запахом расплавленного металла. Ушел и второй негр. Снова бухнула дверь. На секунду в дверном проеме мелькнуло огненно-белое жерло печи, выпускающей из чрева струю расплавленного металла. В дрожащем от жара воздухе веером летели брызги расплавленного чугуна. Зверев остался в тамбуре один, на белом снегу чернели плевки да отпечатки кирзовых сапог.
   Спустя минуту или чуть больше дверь заскрипела… вышел журналист Обнорский. Он ничем не отличался от других негров: покрытая сажей брезентовая роба с огнеупорной пропиткой, прожженные кирзухи… розовые губы посреди черной бороды и белки глаз. В столовой он выглядел по-другому. Сашка едва его узнал.
   — Здорово, земляк, — сказал Зверев. — Я тоже питерский. Зовут меня Саша.
   — Андрей, — ответил Обнорский. Блеснули зубы, блеснули в свете ртутных ламп глаза. Казалось, он был удивлен. И слегка насторожен.
   Зверев протянул раскрытую пачку «Мальборо» и спросил:
   — Время есть? Может, потолкуем? Питерский журналист вытащил из кармана брезентухи захватанную грязными руками пачку «Примы».
   — О чем? — спросил он. Взял из пачки сигарету (Сигареты овальные. Четвертый класс), размял, рассыпая крошки, вставил в рот.
   — Как работается? Что льем?
   Обнорский безуспешно пытался прикурить, закрывая огонек спички от сквозняка. Спички гасли.
   — Форму двенадцать. Может, слышал, завхоз?
   — Поросят, значит? Та еще работенка. А вот теперь Андрей Обнорский точно посмотрел удивленно. Название отливки N 12 — поросенок — было специфическим, хождение имело в узком кругу работяг-литейщиков. Откуда же его знает этот штабной пижон с запахом одеколона и сигаретами «Мальборо» в кармане ушитого ватника с косяком на рукаве?… Такие гуси в литейке не работают.
   — Ну что смотришь? — улыбаясь, произнес Зверев. — Я сам на поросятах отпахал будь здоров… Так что знаю, земляк.
   Он щелкнул зажигалкой, дал прикурить Обнорскому, затем прикурил сам.
   — Я, Андрюха, этих поросят пас, когда ты еще по Невскому гулял… Тоже, кстати, по дурости попал…
   — Значит, и я по дурости? — спросил Обнорский. В темных глазах плескалась ирония.
   — Ну, ты, может, и по-умному, — тоже с иронией ответил Сашка. Потом, после небольшой паузы, спросил: — А ты чего в столовняке-то на меня накатил?
   Обнорский внимательно посмотрел на него, сделал несколько глубоких затяжек овальной сигаретой четвертого класса и буркнул негромко:
   — Ладно, земляк… проехали.
   Он затушил окурок и положил его в пачку.
   — Я спросил, — сказал Сашка. — Ответь пожалуйста.
   — Проехали, говорю, — бросил Обнорский и резко повернулся. Это было, мягко говоря, не очень вежливо. Фактически — вызов. Зверев крепко захватил его за жесткий брезентовый рукав и так же резко развернул лицом к себе.
   — Ответь, пожалуйста, земляк, — повторил он. В его глазах уже горели нехорошие огоньки. Опасные огоньки.
   — Хорошо, отвечу. — В глазах Обнорского тоже вспыхнули темные искры. — Я, земляк, отвечу… Потому что мне смотреть на вас, чистеньких, надушенных, ухоженных, пристроенных — ТОШНО. Не терплю я вас, ненавижу… Такие, как ты, при коммуняках жили припеваючи, а потом и при дерьмократах ловко пристроились… Что на воле, что на зоне. Вон вы какие шустрые номенклатурные мальчишечки. Мажорные, козырные… Ох, даже весла у вас в индивидуальных чехольчиках… Ох, да и на застежечках… Люминтиевой ложечкой тебе, завхозу, жрать не гоже… А как же? Чай, не пыль лагерная — аристократ с косячком боярским. Уж не знаю, каких ты поросят лил… А то, что ты жопу хозяину лизать горазд да куму в клювике приносить…
   — Я жопу никогда и никому не лизал, — резко оборвал Сашка Андрея. — Куму не стучал и не гнулся. Понял ты, журналист, власть пятая?
   Обнорский, не отвечая, выудил из пачки грязный хабарик. Чиркнул спичками, закурил.
   — Ну, ты понял меня, журналист? Кто из нас продажней — ба-а-альшой вопрос. Это вы, писаки, и коммунякам лизали, и теперь Чубайсам лижете. А я в розыске пахал… У меня почти триста задержаний, два ранения. Ложечкой в чехольчике меня упрекаешь? Да уж, крепкий аргумент, крыть нечем. Только не в ложечке дело. Если ты дерьмо — ни весло в чехольчике, ни косяк на рукаве веса тебе не прибавят. Зона человека, как рентгеном, просвечивает…
   Сашка выплюнул сигарету, раздавил подошвой. Обнорский молчал. За воротами цеха проскрежетала кран-балка… Ветер заметал в тамбур снежинки, перемешивая на полу белый снег с черной копотью.
   — Ладно, — сказал Сашка уже спокойнее, — ладно… Я к тебе пришел по-человечески поговорить. Как к земляку… а ты мне тут… Тебе еще около двух лет тут париться… Пропадешь! А на зоне главное остаться человеком. Выжить. Ты понял? И остаться человеком. Не так это просто, как на первый взгляд кажется.
   — Тещу свою поучи, — буркнул Обнорский.
   — Дурак. Тебе руку протягивают… А из литейки бежать надо. Здесь ты за два года легкие сожжешь.
   Зверев помолчал, посмотрел на часы — ему нужно было идти.
   — Ну ладно, — сказал он, — будь здоров, землячок. С наступающим Новым годом! Желаю высоких производственных показателей и счастья, так сказать, в личной жизни.
   Зверев повернулся и вышел. На улице в лицо ударил ветер со снегом. Он запахнул ватник и быстро двинулся вперед. На душе остался какой-то неприятный осадок… как копоть черной литейки.
   …И плевать-то на этого Обнорского! Фраерок, журналисток… писал, поди, дрянь какую-нибудь, да водяру халявную жрал на фуршетах. За что он подсел-то? А, по двести восемнадцатой… ну-ну… с пистолетиком мальчик баловался, в детстве, видать, в войну не наигрался. Но почему, интересно, в ментовскую зону попал? Наверно, по блату… Папахен номенклатурный, мамахен царских кровей, а сам из мажоров… Да, скорее всего, так и есть.
   А ведь не похож! Не похож — и все тут. Мажоры так себя не ведут. Всей этой позолоченной молодежи за годы ментовской работы Зверев навидался. Как правило, попав в сложную ситуацию, эти мальчики скисали вмиг. Закатывали истерики, пугали связями папули и родней мамани, а потом кололись, сдавая подельников, выгораживая себя… Да, а этот Обнорский на них не похож. Взгляд не тот. Пашет, сказал Адам, как черт, хоть и хромой. Стержень какой-то в мужике есть. Что же он за гусь-то? Любопытно…
   Вечером Зверев задал этот вопрос одному питерскому менту. Тот появился на зоне за месячишко-полтора до Обнорского, попал в отряд к Звереву.
   — Слушай, Коля, — сказал Сашка, — ты вот еще недавно с воли-то…
   — Очнись, Саша, — ответил бывший майор. По пьянке он избил случайного человека. — Очнись… я только в Крестах почти год откуковал.
   — Да понимаю… Но по сравнению со мной ты еще совсем свежий. Ты мне вот что скажи: тебе фамилия Обнорский что-нибудь говорит?
   — Обнорский? А кто такой? Сашка понял, что фамилия Обнорский майору ни о чем не говорит. Он махнул рукой и сказал:
   — Да так… сидит тут у нас один гусь. Раньше был корреспондентом в питерской молодежке.
   — А-а! — сказал майор. — Так это Серегин, что ли?
   — Какой, к черту, Серегин? Фраерок один — Обнорский фамилия.
   — Так это и есть Серегин. Псевдоним Обнорского — Серегин. Так он, значит, здесь? Ну, понятно…
   — Здесь, — ответил Зверев. — А ты его знаешь?
   — Нет. Лично — нет. Но тип любопытный, доложу я тебе, Саня.
   — А что такое? — спросил Сашка. Он уже почувствовал, что услышит, возможно, что-то интересное… а может, неинтересное. Например, что Обнорский — или как там его? — Серегин — пьянь и скандалист. Только и всего.
   — В Питере вокруг этого Серегина мутные какие-то истории всю дорогу происходили. Он, видишь ли, на криминальную тему пишет. И потому с братвой завязался. Стрелки какие-то были у них между собой, разборки.
   — Ага… вот как? — сказал Зверев. Теперь история с пистолетом, или что там журналист хранил, приобретала другой смысл.
   — Подробностей, конечно, не знаю… но какой-то он прибандиченный. Год назад была там одна история по руоповской линии. Со стрельбой, с трупиками. Его самого, кстати, чуть не убили… А ты не слыхал?
   — Откуда? — ответил Зверев. — В Тагиле питерская стрельба, Коля, не слышна… далековато. И что дальше?
   — А хрен его знает. Мне, думаешь, их заморочки нужны? А прихватили его со стволом… «вальтер», кажется, хранил. Об этом даже в газетах писали.
   — «Вальтер»? — удивился Сашка.
   — Или «парабеллум». В общем, чего-то такое заграничное. Совсем отвязанные стали, поля не видят… Тебя когда закрыли?
   — В конце девяносто первого.
   — Э-э, Саша… это же мирное время было. А теперь стрельба идет — только держись. Пушкой уже никого не удивишь. Уже, бля, гранаты в ход пошли. А то — «вальтер»!… Эка невидаль.
   Зверев поспрашивал бывшего майора еще немного, но никакой дополнительной информации не получил. Однако, подумал он, этот журналист не так уж прост… ну и хрен с ним. Плюнули и забыли. Сашка выкурил с майором по сигарете, потом они еще немного потрепались за жизнь и разошлись.
   Однако чем-то прибандиченный журналист Обнорский-Серегин завхоза Зверева зацепил.
 
   Новый, тысяча девятьсот девяносто шестой год был годом выборов Президента. С этим событием многие зэки связывали надежды. Разумеется, на лучшее. Но не на какое-то абстрактное лучшее, а на совершенно конкретную амнистию. Зверев иллюзий на этот счет не питал… Сто сорок восьмая, третья под амнистию не подпадает. Хоть Зюганова выбери, хоть Ельцина, хоть безумного Вольфыча.
   Сашка сидел за новогодним столом в клубе, в узком кругу. На столе у зэков было то, чего многие не могут позволить себе и на воле: шампанское, икра, водочка «Смирновская», твердокопченая колбаса, цыплята, селедочка, соки, шоколад… Хороший был стол. Стоил раза в три дороже, чем на воле. Но собрались за ним люди непростые, они могли себе это позволить. Откуда же, спросит любознательный читатель, у них такие деньги? Не спрашивай, читатель. Все равно не скажем.
   Проводили Старый год. Встретили Новый. Зверев почти не пил — не хотелось. Он вдыхал запах еловой ветки и считал, сколько раз он встречал Новый год в неволе… и сколько раз еще встретит. Он слушал разговор своих товарищей и даже сам принимал в нем участие, но мысленно был далеко отсюда. В туманном и слякотном Питере, где живет женщина с губами цвета розового коралла… которая считает его подонком. Убийцей. На душе было паскудно-паскудно. Горько… Как ты там живешь, Настя? Где ты будешь встречать праздник? С кем?… Никогда не звони больше, Зверев. Никогда мне не звони, слышишь?… Гематома… субдуральная гематома.
   На душе у Сашки было паскудно, но никто из сотрапезников этого заметить не мог. Завхоз 16-го отряда выглядел веселым, пил сок и вместе со всеми травил байки из ментовского прошлого… Вот только разговоры об амнистии он не поддерживал… Все срока кончаются, говорил он себе. И я сделаю все, чтобы мой срок кончился быстрее. Не зря же я упираюсь тут рогом, чтобы быть лучше всех. Избегаю авантюр, драк, выпивки, даю высокие производственные показатели, поддерживаю в отряде железную дисциплину, выпускаю стенгазету и веду музыкальную передачу «По вашим заявкам». Не зря я ношу косяк на рукаве… Нет, Настя, все это не зря! Я вырвусь из-за колючки, вернусь в свой родной город и решу все вопросы. Я обязательно их решу, Настя.
   В шестом часу стали расходиться. Остались только совершенно трезвый Зверев и совершенно пьяный завклубом. Завклубом все порывался спеть какую-то оч-чень, Сашок, душевную, на хер, песню, но вспомнить слова никак не мог. Потом он упал лицом в салат и уснул. А Зверев некоторое время сидел молча, курил… Внезапно вспомнился странный журналист Обнорский-Серегин… Серегин-Обнорский… Хромой черт из черной литейки… Борода прокопченная… Землячок.