Страница:
— Настя, я хотел сказать тебе, что для меня очень много значит то, что произошло.
Она не ответила, улыбнулась улыбкой красивой, уверенной в своей красоте женщины. Улыбкой ОПЫТНОЙ женщины. Улыбкой аристократки, обращенной к пажу. На гладкой загорелой коже Анастасии Михайловны не было ни одной морщинки.
В Москве, в гостинице МВД, полковник Тихорецкий поправил узел галстука и подмигнул своему отражению в зеркале.
В суде Анастасия Михайловна все уладила. Действительно — потолковала приватно с адвокатом, и вопрос был снят. Азербайджанец получил первый условный срок, а опера продолжили службу. В целом все остались довольны. Вот только Осипов и Кудряшов на радостях снова напились и снова затеяли драку. На этот раз с курсантами училища имени Дзержинского. Морячки тоже были пьяные, но, используя численное превосходство, операм поднакидали хорошо.
Роман с замужней женщиной. Избитый сюжетец… Старо, как мир, и банально. Но никуда не денешься — завязался у капитана Зверева роман. Со всеми, как говорится, вытекающими последствиями: необходимостью конспирироваться, изыскивать скрытые ресурсы — то бишь место и время. Слава Богу, профессия в этом отношении многому научила. Слава Богу, что муж Насти Тихорецкой был человеком очень занятым.
Бурное начало романа имело такое же бурное продолжение. Сашке и Насте доводилось встречаться и у него дома, и у нее, и в квартире одного из Сашкиных агентов. Зверев определенно потерял голову. Он разрывался между работой и Настей, недосыпал, нервничал, присвоил двадцать рублей агентурных денег, которые потратил на прогулку с Настей в Петродворец. Он бешено ревновал Настю к мужу. Распалял себя, представляя, как она раздевается вечером перед глазами ЭТОГО ТОЛСТОГО БОРОВА. А вот это — про борова — было неправдой: Павел Сергеевич Тихорецкий — мужчина крепкий, плотный, но не толстый. Но такова уж психология ревнующего мужчины.
Однажды после любовных дел Сашка и Настя лежали на супружеском ложе Тихорецкого. Телевизор бубнил про ГКЧП, бледный Горбачев спускался по трапу самолета, ликующая толпа рукоплескала, Руцкой надувал щеки. Им не было до всего этого никакого дела. Звереву, по крайней мере, точно… Он смотрел на Настино лицо, на совершенное тело и думал, что все в мире очень несправедливо. Что вот сейчас он встанет, выйдет в кухню курить и встретится взглядом с полковником Тихорецким, убившим кабана… о, как это несправедливо!
— Настя, — сказал Зверев тихо.
— А-а?
— Настя, выходи за меня замуж.
Тихорецкая приподнялась на локте, посмотрела Сашке в лицо:
— Ты что, капитан, серьезно?
— Совершенно серьезно, Настя. Я тебя люблю.
— О, Господи! Санька! Тебе что — плохо со мной так?
— Мне очень хорошо с тобой. Но я не хочу делить тебя ни с кем.
— Глупости это, Санечка. Это в тебе мужские амбиции играют.
— Настя, мне невыносимо думать о том, что ты спишь с этим…
— Са-ня!
— Ну что — Саня? Я же не мальчик.
— Мальчик ты еще. Пацан. Ну, брошу я Тихорецкого. Отвезешь ты меня на трамвае в ЗАГС. Усатая тетенька поставит нам штампики в паспорта. А потом ты — опять же на трамвае — привезешь меня в свою двухкомнатную квартирку к твоим папе и маме. Ой, счастья-то будет! Мы с мамой будем делать котлеты в пятиметровой кухне и смотреть ваши семейные альбомы. Раз в месяц ты будешь приносить мне зарплату — целых сто пятьдесят рублей!
— Почему сто пятьдесят? — удивился Зверев.
— О-о, извини! Конечно, целых двести!
— Настя, неужели в этом все дело?
— В этом, милый, в этом. Жизнь-то у меня одна. И прожить ее в нищете я не хочу. Я не хочу носить штопаные колготки и есть макароны. Это мерзко, Саша. Б-р-р-р… это пошло.
Зверев сел на кровати, сунул ноги в тапочки полковника. На экране телевизора Собчак говорил о победе демократии. Зверев встал, вышел из спальни. На кухонном столе лежала пачка «Мальборо» Анастасии и его собственная пачка «Родопи». Зверев усмехнулся, сел и закурил родопину. На душе было мерзко. Павел Сергеевич, в красивой деревянной рамочке, смотрел строго. Правой ногой он попирал убитого Зверева.
В кухню вошла Настя. Сквозь белоснежный пеньюар просвечивали розовые соски. Она обхватила Зверева за голову, притянула к себе.
— Ну что, капитан, обиделся? Обгадила душу корыстная стерва? Плюнь, капитан, перемелется… найдем мы тебе бабу, глупенький.
Она засмеялась низким грудным смехом. От этого смеха Сашка всегда шалел. Он обхватил Настю за ягодицы и поцеловал в грудь сквозь ткань пеньюара. Сердиться на эту женщину он не мог.
Через несколько минут они снова оказались в постели.
Так все и продолжалось. Греховно, нелегально, неистово. Судейско-ментовский роман… Что за жанр такой? Странный, ребята, жанр…
Накатила осень. Закружились листья. Потешный кремлевский переворот подпортил карьеру полковника Тихорецкого. Какую-то там неправильную позицию занял Павел Сергеевич в отношении ГКЧП. Не просек тему, как говорится. То ли сказал чего-то не то, то ли сделал… Нет, никаких репрессий в отношении Тихорецкого не проводилось, но в приватной беседе ему намекнули, что генеральской звезды теперь уж можно не ждать. Паша по такому случаю два дня пил и даже ударил жену. Народный судья взяла больничный, чтобы не смущать сослуживцев и подсудимых синяком. Навестившему ее Звереву сказала, что мол, разбирала старый хлам на антресолях — уронила коробку с книгами. Сашка поверил.
Все, однако, проходит. Прошел синяк, потихоньку рассосалась ссора. Вот только обида осталась. У Тихорецкой — на мужа. У Тихорецкого — на власть. А зря все-таки власти Пашу зажали. Милиционер он был отнюдь не плохой. А убеждения политические? Так их вообще-то и не было никаких. Были у власти коммунисты — Тихорецкий коммунист. Стали демократы — и Паша там же… Так что зря обидели.
Тихорецкий попил водки, побил жену, потом помучился похмельем и сказал сам себе: и хрен с ним! Клал я на вас прибор пятидюймовый. Но обида осталась. Ах, какая осталась обида!
…За окном однокомнатной квартиры агента пламенел клен. Квартирка была не шибко уютная, неухоженная, но здесь Зверев чувствовал себя лучше, чем в квартире Тихорецких. Сюда не мог внезапно нагрянуть муж, отсюда не нужно было уносить с собой окурки. Не нужно избегать встреч с соседями в подъезде. Сашка и Настя лежали на старенькой тахте. Постельное белье Зверев принес из дому. Они лежали, обнявшись, смотрели на клен за окном пятиэтажки. Настя была грустная сегодня. Что-то, видимо, ее угнетало. Зверев заметил в ней эту перемену еще во время их прошлой встречи три дня назад. Тогда он спросил: в чем дело? Но она отшутилась. Сегодня все повторилось… Залегла морщинка возле переносицы, да грустинка в глазах.
— Ну, что ты такая смурная, Настя? — спросил он.
— Худо все, Саша, все очень худо, — ответила она.
— Да что такое? Дома? На работе? Неожиданно Настя заплакала. Этого Зверев совсем не ожидал.
— Бог ты мой, Настюха, — сказал он и взял ее лицо в руки. Поцеловал, ощутил солоноватый вкус слез. Поднялась внутри крутая волна нежности, желание защитить эту женщину от всех невзгод жизни.
— Ну что ты… что ты, — бормотал он. — Расскажи мне, что случилось, Настя.
Ах, женские слезы! Что же вы с мужиками делаете… Народный судья, жена большого милицейского начальника, лежала на старой тахте ментовского агента в обществе своего любовника — опера уголовного розыска. Вот уж сюжетец! Куды там Голливуду…
— Ну, успокойся. Все будет хорошо, я здесь, с тобой. Ну, что ты?
Зверев говорил эти слова, которые говорят в такой ситуации все мужчины в любой стране мира и целовал соленое от слез лицо. Хозяин квартиры, агент Зверева, пил водку в бане на деньги, выделенные для агентурной работы. Полковник Павел Тихорецкий сидел на каком-то очень важном совещании… пламенел клен за окном, текли слезы.
Понемножку Настя успокоилась, всхлипывая по-детски, прижалась к Звереву. Доверчиво и беззащитно.
— Ну, объясни все-таки, Настя, что же такое случилось? — шепнул он.
Она, тоже почему-то шепотом, ответила:
— Худо все, Саша, худо… Я завтра пойду в КГБ.
— Куда ты пойдешь? — удивленно переспросил он.
— Больше некуда идти. Только к ним. Если кто и сможет что-то сделать с моим козлом, то только они.
— Подожди, подожди, — сказал Зверев. — Ну-ка, объясни толком.
— Дай мне закурить, — попросила Настя. Сашка взял две сигареты, прикурил обе и передал ей одну. Пепельницу поставил на свой голый живот.
— Вот слушай… Паша мой совсем озверел…
— Вот, значит, откуда синяк-то!
— Не в синяке дело, капитан. Если бы только синяк. Пал Сергеич — преступник, Саша. Самый настоящий вымогатель.
— Это очень серьезное заявление, гражданин судья.
— Но это так и есть. Паша никогда не отличался крепостью моральных устоев. Всегда пощипывал потихоньку (Зверев хмыкнул, подумав, что навряд ли Паша пощипывал — щиплют щипачи), а последнее время совсем оборзел. Он теперь вовсю крышует и разводит.
Вот оно что, подумал Зверев без особого удивления — крышевать последнее время стали многие. Эта зараза уже проникла в милицейские ряды. Оперов и участковых подталкивала низкая зарплата. Можно сказать, нищета. Но вот полковник! Заместитель начальника управления! Это уже нечто…
— Он пришел пьяный, Саша. Он был очень пьяный… С пачками долларов. И рассказал, что с помощью одного бизнесмена кинул каких-то дельцов из Москвы. На очень большую сумму.
— А что за бизнесмен? — спросил Зверев по оперской привычке.
— Не помню… он называл фамилию, но я забыла. В общем, вдвоем они кинули этих дельцов, разделили деньги. А теперь Паша хочет развести барыгу и получить еще и его долю. Вот такой борец с преступностью мой муженек.
На улице начинало смеркаться. Верхушка клена стала тускнеть. В полумраке комнаты светились две сигареты, белели тела. Короткий рассказ Насти сильно заинтересовал Зверева. Было очевидно, что Настя говорит правду — с чего бы ей врать? Зверев начал быстро прикидывать: а как можно использовать эту ситуацию?
— Вот я и решила, — сказала Настя, — сообщить об этом в КГБ.
— Торопишься, — ответил Зверев. Он потушил в пепельнице сигарету и повторил: — Ты очень торопишься.
— Почему же? Напротив, — я уже опоздала.
— В Комитет пойти никогда не поздно. Вот только захочет ли Комитет этим дерьмом заниматься?
— Ну как же, Саша? Дело-то серьезное.
— Дело, безусловно, серьезное. Но, во-первых, не совсем их профиль. Во-вторых, Павел Сергеич — очень крупная фигура. А в третьих, Настя, время сейчас неподходящее: после этого дурного ГКЧП все друг на друга косятся, милиция проверяет работу Комитета, а Комитет — милицию. Кто же захочет в такой момент обострять отношения?
Настя молчала. Ветер за окном раскачивал клен. Сумерки сгущались, и в темноте уже был невидим полет красных листьев.
— Что же делать, Саша? — спросила она наконец.
— Не торопись, Настюха, что-нибудь придумаем, — спокойно сказал Зверев. На самом деле он уже знал, что собирается делать.
Да, он уже знал, что нужно сделать. Слова, сказанные Настей в ответ на предложение выйти за него замуж, заставили Сашку задуматься. Задуматься о предмете банальном, но необходимом — о деньгах. За тяжелую, опасную, изматывающую — физически и морально — работу оперативники получали до оскорбительного мало. Взяток (невзирая на все слухи) не брали. Для нормального опера брать взятки — ЗАПАДЛО. Пропить сотню-полторы, рублей, отпущенных по девятой статье приказа 008 на агентурную работу, — это, конечно, было… Это запросто. Но украсть и поделить деньги между собой — ЗАПАДЛО. Только пропить. Раскрутить какого-нибудь спекулянта или завмага на пару бутылок водки? И это было, чего уж… Да они и сами несли. Предлагали и деньги. Но деньги — не водка, их нормальный опер не возьмет.
Ну, еще опер мог продать, например, сапоги офицерские да портупею. Сапоги давали раз в два года. Они сразу же относились на рынок. Рынки обслуживало сорок четвертое отделение милиции. Между собой его называли авроровским — находилось оно во дворе, где кинотеатр «Аврора». Отделение не территориальное — общегородское, на каждом рынке постоянно работают по два опера. Вот через них-то и продавались сапоги. Ну зачем сотруднику ОУР сапоги? Ему в форме ходить противопоказано…
А больше продать было нечего. Бесплатный проезд в отпуск раз в году не продашь. Случались какие-то вещдоки, установить происхождение которых, говоря языком официальным, не представляется возможным. Если вещдок — стоящий (ну, например, лежит у угонщика в гараже комплект резины… он уже и сам не помнит: откуда?)… так вот, ежели этот вещдок стоящий, то можно, конечно, отнести в комиссионку. Но и эти, вырученные через комиссионку деньги зачастую просто пропивались…
Вот и все доходы оперские. Кстати, дорогой наш читатель, о пьянстве. Было ли оно? Было. Было, и не могло не быть. Водка, как ты уже понял, постоянно присутствовала в реальной жизни каждого отделения милиции. Каналы ее поступления тоже, наверно, понятны… А уж коли водка есть, то она выпивается. Тяжелая во всех отношениях работа оперативника, вечный стресс, вечный цейтнот… и появляется его величество Граненый Стакан. Кто может упрекнуть опера, замордованного жалобами потерпевших и втыками начальства, если он после службы — а это бывает и в полночь, и за полночь — выпьет водки? Авторы, во всяком случае, осуждать не берутся…
Но десятки, сотни, тысячи оперов по всему Советскому Союзу захлебнулись в этой водочной реке. Это горькая правда, страшная!… Они ли в этом виноваты? Задумайся, читатель. А не хочешь — не надо.
…Итак, Зверев принял решение. Он еще ничего не сказал Насте, но сам уже принял решение. Для конкретной операции у него пока не хватало данных и помощников. Но он знал, как добыть и первое, и второе. Оставался, правда, еще один пустяк. Так называемая этическая сторона вопроса. Покойный Сухоручко сказал бы: херня, если по-научному. Может, оно и так, но Сашка Зверев принимал решение тяжело. Все-таки он был мент по жизни… Уже не тот салага, который перешагнул порог кабинета начальника розыска в восемьдесят пятом году. Но тем труднее ему было.
— Ты сошел с ума, — сказала Настя. — Саша, ты просто сошел с ума.
— Я сошел с ума уже давно. Когда тебя в том кафе увидел. А как раз теперь-то предлагаю здравую идею.
— Нет, это невозможно. Ведь мы с тобой оба работаем на обеспечение законности. Ты — милиционер, я — судья. За то, что ты сейчас мне предложил, я людей свободы лишаю, Саша…
Настя смотрела Звереву в глаза. Он понимал, что долго спорить с ней не сможет. Силу серых Настиных глаз он знал. Сашка перешел в атаку.
— Успокойся, Настя, — сказал он. — Давай рассуждать без эмоций. В чем, собственно, суть? Существует криминальный дуэт милицейского полковника и некоего дельца. Вдвоем они обокрали других дельцов… самая обычная в их среде ситуация, кстати… Теперь твой муженек хочет кинуть своего подельника. И он — уверяю тебя — это сделает! Помешать ему ты не в силах. Да и зачем?
— Как это — зачем? — удивилась Настя. За три дня, что они не виделись, Настя изменилась: осунулась, под глазами залегли тени. — Это же чистый криминал, квалифицируется по статье…
— Настя! — оборвал Зверев. — Не надо юридического ликбеза, кодекс я знаю. Я предлагаю тебе вдуматься в суть: один негодяй хочет обобрать другого. Но этот, пострадавший, даже не напишет заявления в милицию. Потому что деньги-то у него неправедные. Они ему не принадлежат… он — вор! У тебя есть желание защищать интересы ворюги?
— Нет, но…
— Да проснись же, Настюха. Я предлагаю не у пенсионера отобрать, не у матери-одиночки, не у работяги, который всю жизнь у станка грыжу наживал… Я предлагаю конфисковать нажитое преступным путем.
— Конфискация производится только по решению суда, — ответила Тихорецкая. Сашке показалось, что эти слова она произнесла автоматически. Он усмехнулся и ответил:
— Так и мы есть суд. Ты судья, я прокурор. Кивалы [12]нам к черту не нужны. Адвокаты? Тебе ли не знать, что такое адвокаты?
— Даже если так, Саша, тем не менее, остается один нюанс.
— Какой? — спросил Зверев, закуривая. Он начинал злиться.
— Конфискованное имущество суд никогда не оставляет себе. Он обращает его в доход государства, милый. Ты не знал этого?
— Я это знаю. И еще три года назад, даже год назад, я бы согласился с тобой. Но сейчас я вижу государство, которое грабит собственный народ. Проводит шоковую терапию, отбирая у стариков сбережения, а у молодых будущее. Ты можешь мне ответить, куда пойдут сданные государству конфискованные деньги, а?
— Саша, это другой вопрос.
— Нет, Настя, это главный вопрос. Если бы деньги отдали людям, у которых они украдены… Если бы они пошли на увеличение зарплаты учителям, библиотекарям, ученым, да в конце концов ментам… Но они будут съедены огромным госаппаратом, разворованы, растрачены на съезды, загранкомандировки, приемы, совещания и черт знает на что еще! Самым обездоленным все равно не достанется ни копейки. И ты предлагаешь отдать деньги этому государству? Нет, родная, это ты предлагаешь совершить преступление, а не я.
Настя молчала, курила сигарету за сигаретой. Зверев ощутил в ней некоторую неуверенность и усилил нажим. Неизвестно, удалось бы ему уговорить судью, если бы он не уговаривал одновременно и самого себя… А именно так и было: он обламывал себя, успокаивал свою совесть.
Подавляющему большинству людей это, кстати, удается без особого труда. Такая уж странная штука — совесть. Нематериальная, вроде, штуковина… не придуманы приборы, чтобы ее измерить или взвесить.
Разговор опера и судьи был долгим, тяжелым, путаным и завершился тогда, когда Сашка исчерпал все свои аргументы и выдал самый последний. Тот, с которого, собственно, надо было начинать.
— Настя, сказал он, — послушай, Настя… Ведь эти деньги смогут изменить всю нашу жизнь. Мы сможем решить квартирный вопрос и пожениться, в конце концов. И плюнуть на Тихорецкого. Неужели ты этого не хочешь?
Она посмотрела глубокими серыми глазами и ничего не сказала. Но все уже было ясно. Хлестал по стеклу дождь, облетали листья с клена, тела сплетались на принесенных из дому простынях… Все было решено, последний аргумент Зверева стал прологом криминальной драмы. Он еще не знает этого, он целует губы и грудь любимой женщины и думает, что нашел выход… Вернее, он не думает сейчас ни о чем. Он просто счастлив.
Облетал клен, обнажались черные сучья, ложились красные мазки на зеленую траву, мокли под дождем. Потом пошел снег. Первый в этом году, ранний. Он падал густыми тяжелыми хлопьями. И за несколько минут покрыл и траву, и листья белым. Когда спустя час Настя и Сашка вышли из квартиры агента, все было белым-бело. А клен продолжал ронять листья…
К утру снег растаял. То, что осталось от снегопада, стало называться — слякоть. Машины обдавали прохожих грязью. В газетах писали о победе демократии, необратимости перемен и приближающейся эпидемии гриппа.
Всего три дня спустя Настя рассказала Звереву всю историю аферы полковника Тихорецкого. Рассказала подробно — с фамилиями, датами, суммами. Сашка только головой покачал, подумал, что такой толковый агентурной информации не встречал ни разу… Насте он этого не сказал, боялся оскорбить. Она безусловно умна — очень умна! — но в последнее время от слов агент и сексот люди шарахались как от чумы. Во всех средствах массовой информации искали агентов… Это превратилось в повальное увлечение. В основном слово агент сочеталось с аббревиатурой КГБ. Но в условиях истерии под раздачу мог попасть любой… даже агент Госстраха. Люди шарахались от любого предложения сотрудничать.
Сашка любовницу похвалил, но задал вопрос, который не мог не задать:
— А ты, родная, не засветилась?
— В каком смысле?
— Информацию ты принесла хорошую, подробную. Цены ей нет. Но не заподозрил ли чего Пал Сергеич?
Чужая жена рассмеялась, взъерошила Сашке волосы и сказала:
— О Господи, опер, как ты наивен. Мне ли своего мужика не знать?
Зверев мгновенно напрягся. Эти слова — про своего мужика — всколыхнули острую ревность… Мне ли своего мужика не знать?… Сашка представил, как Настя ерошит волосы на голове полковника Тихорецкого, щекочет ему ухо языком, прижимается к нему грудью. Думать об этом было очень больно… не думать он не мог. Картинки, изображающие Настю с другим мужчиной в постели, мелькали перед глазами как кадры кинофильма. Четкие, ослепляющие, РЕАЛЬНЫЕ. Настя говорила, открывались губы кораллового цвета, мелькали белые зубы… слов Зверев не слышал.
— …все вы как дети. Хоть полковник, хоть маршал. Похвали немного, погладь по шерстке — все! Запел, как соловей. Так что не беспокойся. Ничего Паша не заподозрил. Да и пьяный он был. Утром уже ничего и не вспомнил. Вот так, опер. Ну, что скажешь? Как тебе схема кидка?
Слово кидок народный судья выделила голосом.
— Нормально, — ответил Зверев, отгоняя видения. — Хорошая схема.
Операция, которую провернул Тихорецкий с подельником, была проста и по-своему даже изящна. Залогом успеха являлось высокое служебное положение Тихорецкого. Без него провернуть аферу вряд ли удалось бы. По крайней мере — так легко.
А было дело так: с некоторых пор Павел Сергеевич стал крышевать бизнес некоего Магомеда Джабраилова. Официально Джабраилов занимал пост заместителя директора лакокрасочного завода. Хорошее место, денежное. Не было еще никакой приватизации, заводы и фабрики принадлежали государству. Но при каждом производстве уже вырастали какие-то кооперативы, какие-то ООО и прочие кровососущие паразиты. Они присасывались плотно, как пиявки. Использовали государственное оборудование, сырье, транспорт, энергию. Но это в лучшем случае. На практике эти карлики вообще ничего не производили: они просто присваивали или перекупали то, что производил завод, фабрика, комбинат, институт. Потом перепродавали. Или меняли на что-то другое. В моду вошло слово бартер. В условиях, разваливающегося советского механизма ценообразования и несформировавшегося нового это давало сверхприбыли. Изучая деятельность этих кооперативов опера-бэхи хватались то за сердце, то за голову. Сосали валидол, пили водку, матерились.
Впрочем, не все. Некоторые уже поняли, что настало время обогащения, что не хрен зарабатывать инфаркты, язвы, инсульты. Нужно зарабатывать деньги! Наиболее циничные, наглые, ловкие стали крышевать. У нищих ментов, их жен, детей, родственников стали появляться автомобили, модная и дефицитная видеотехника… Вот чудеса-то! Откуда, братцы? Воруете, что ли?… Да Боже упаси, товарищи. Честно служим, мы люди государевы, мы чтоб копейку взять — ни-ни!… А «жигуленок» откуда? Дача? Шуба новая у жены?… Э-э, «жигулик» племянника, по доверенности езжу. Дача — тещина. На шубу жена сама заработала, она в кооперативе «Заря капитализма» при заводе имени Козицкого. Или ЛМЗ. Или при «Светлане».
Что тут скажешь? А нечего сказать… кроме того, что племянник там же оформлен, и теща. Да и двоюродный брат директора завода. И сноха главбуха, и друг детства главного технолога. Но все законно. Может быть, чуть-чуть незаконно. Самую малость, Да ведь никто толком-то уже и понять не может, что законно, а что нет в новых экономических условиях. Но газеты разъясняют: раньше, при большевиках, было очень плохо. А нынче стало очень хорошо. Все трудности временные. А кому сейчас легко? Нельзя жить в плену старых догм. Вперед надо смотреть…
Некоторые смотрели. Одни воровали, другие крышевали. Деньги текли, и даже неприватизированные формально предприятия давали очень неплохой доход. Магомед Джабраилов был всего лишь заместителем директора лакокрасочного завода Александра Моисеевича Кошмана. Формально. Фактически он сосредоточил всю власть в своих руках. Кошману перепадало немного. И только с легальной деятельности. А вот с нелегальной (тут уж без всяких кавычек — производство левой водки!) деньги делились между Джабраиловым и Тихорецким. Крыша первого заместителя начальника ГУВД дорого стоит. Но и эффективностью обладает немалой.
Любой вопрос Тихорецкий решал быстро, реально и брал по-божески. Те, кто пытался Магомеда доить, как-то очень быстро оказывались в поле зрения милиции или прокуратуры. Желание напиться из лакокрасочной и спиртовой реки пропадало. Сам Тихорецкий, кстати, был осторожен, никогда не светился. Для этого у него были другие люди. О них Настя узнать ничего не смогла. Разве что об одном, совсем немного: офицер милиции, прозвище Музыкант. Однажды даже Пал Сергеич назвал его Голубой Музыкант.
— Гомосексуалист, что ли? — брезгливо спросил Зверев.
— Не знаю, — пожала плечами Настя. — Я особо не интересовалась, да и не очень просто пьяного понять. Не в этом дело, ты слушай, как они кинули ростовских партнеров. Это и интереснее, и для нас с тобой важнее. Схема проста: Джабраилов разливает водку. У него есть две точки — одна в Гатчине, другая во Всеволожске. Спирт поступает на лакокрасочный из Ростова. Но приходит его всегда значительно больше, чем по накладным. В каждую цистерну ростовские заливают на полторы-две тонны больше, чем положено. А цистерн ежемесячно бывает двенадцать-пятнадцать штук.
Сашка аж присвистнул и покачал головой. Размах деятельности фирмы Джабраилов энд Тихорецкий впечатлял. Зверев попытался навскидку прикинуть возможную прибыль, запутался в цифири — в тоннах, литрах, бутылках и рублях, — и плюнул. Как ни считай — цифры поражали.
Она не ответила, улыбнулась улыбкой красивой, уверенной в своей красоте женщины. Улыбкой ОПЫТНОЙ женщины. Улыбкой аристократки, обращенной к пажу. На гладкой загорелой коже Анастасии Михайловны не было ни одной морщинки.
В Москве, в гостинице МВД, полковник Тихорецкий поправил узел галстука и подмигнул своему отражению в зеркале.
В суде Анастасия Михайловна все уладила. Действительно — потолковала приватно с адвокатом, и вопрос был снят. Азербайджанец получил первый условный срок, а опера продолжили службу. В целом все остались довольны. Вот только Осипов и Кудряшов на радостях снова напились и снова затеяли драку. На этот раз с курсантами училища имени Дзержинского. Морячки тоже были пьяные, но, используя численное превосходство, операм поднакидали хорошо.
Роман с замужней женщиной. Избитый сюжетец… Старо, как мир, и банально. Но никуда не денешься — завязался у капитана Зверева роман. Со всеми, как говорится, вытекающими последствиями: необходимостью конспирироваться, изыскивать скрытые ресурсы — то бишь место и время. Слава Богу, профессия в этом отношении многому научила. Слава Богу, что муж Насти Тихорецкой был человеком очень занятым.
Бурное начало романа имело такое же бурное продолжение. Сашке и Насте доводилось встречаться и у него дома, и у нее, и в квартире одного из Сашкиных агентов. Зверев определенно потерял голову. Он разрывался между работой и Настей, недосыпал, нервничал, присвоил двадцать рублей агентурных денег, которые потратил на прогулку с Настей в Петродворец. Он бешено ревновал Настю к мужу. Распалял себя, представляя, как она раздевается вечером перед глазами ЭТОГО ТОЛСТОГО БОРОВА. А вот это — про борова — было неправдой: Павел Сергеевич Тихорецкий — мужчина крепкий, плотный, но не толстый. Но такова уж психология ревнующего мужчины.
Однажды после любовных дел Сашка и Настя лежали на супружеском ложе Тихорецкого. Телевизор бубнил про ГКЧП, бледный Горбачев спускался по трапу самолета, ликующая толпа рукоплескала, Руцкой надувал щеки. Им не было до всего этого никакого дела. Звереву, по крайней мере, точно… Он смотрел на Настино лицо, на совершенное тело и думал, что все в мире очень несправедливо. Что вот сейчас он встанет, выйдет в кухню курить и встретится взглядом с полковником Тихорецким, убившим кабана… о, как это несправедливо!
— Настя, — сказал Зверев тихо.
— А-а?
— Настя, выходи за меня замуж.
Тихорецкая приподнялась на локте, посмотрела Сашке в лицо:
— Ты что, капитан, серьезно?
— Совершенно серьезно, Настя. Я тебя люблю.
— О, Господи! Санька! Тебе что — плохо со мной так?
— Мне очень хорошо с тобой. Но я не хочу делить тебя ни с кем.
— Глупости это, Санечка. Это в тебе мужские амбиции играют.
— Настя, мне невыносимо думать о том, что ты спишь с этим…
— Са-ня!
— Ну что — Саня? Я же не мальчик.
— Мальчик ты еще. Пацан. Ну, брошу я Тихорецкого. Отвезешь ты меня на трамвае в ЗАГС. Усатая тетенька поставит нам штампики в паспорта. А потом ты — опять же на трамвае — привезешь меня в свою двухкомнатную квартирку к твоим папе и маме. Ой, счастья-то будет! Мы с мамой будем делать котлеты в пятиметровой кухне и смотреть ваши семейные альбомы. Раз в месяц ты будешь приносить мне зарплату — целых сто пятьдесят рублей!
— Почему сто пятьдесят? — удивился Зверев.
— О-о, извини! Конечно, целых двести!
— Настя, неужели в этом все дело?
— В этом, милый, в этом. Жизнь-то у меня одна. И прожить ее в нищете я не хочу. Я не хочу носить штопаные колготки и есть макароны. Это мерзко, Саша. Б-р-р-р… это пошло.
Зверев сел на кровати, сунул ноги в тапочки полковника. На экране телевизора Собчак говорил о победе демократии. Зверев встал, вышел из спальни. На кухонном столе лежала пачка «Мальборо» Анастасии и его собственная пачка «Родопи». Зверев усмехнулся, сел и закурил родопину. На душе было мерзко. Павел Сергеевич, в красивой деревянной рамочке, смотрел строго. Правой ногой он попирал убитого Зверева.
В кухню вошла Настя. Сквозь белоснежный пеньюар просвечивали розовые соски. Она обхватила Зверева за голову, притянула к себе.
— Ну что, капитан, обиделся? Обгадила душу корыстная стерва? Плюнь, капитан, перемелется… найдем мы тебе бабу, глупенький.
Она засмеялась низким грудным смехом. От этого смеха Сашка всегда шалел. Он обхватил Настю за ягодицы и поцеловал в грудь сквозь ткань пеньюара. Сердиться на эту женщину он не мог.
Через несколько минут они снова оказались в постели.
Так все и продолжалось. Греховно, нелегально, неистово. Судейско-ментовский роман… Что за жанр такой? Странный, ребята, жанр…
Накатила осень. Закружились листья. Потешный кремлевский переворот подпортил карьеру полковника Тихорецкого. Какую-то там неправильную позицию занял Павел Сергеевич в отношении ГКЧП. Не просек тему, как говорится. То ли сказал чего-то не то, то ли сделал… Нет, никаких репрессий в отношении Тихорецкого не проводилось, но в приватной беседе ему намекнули, что генеральской звезды теперь уж можно не ждать. Паша по такому случаю два дня пил и даже ударил жену. Народный судья взяла больничный, чтобы не смущать сослуживцев и подсудимых синяком. Навестившему ее Звереву сказала, что мол, разбирала старый хлам на антресолях — уронила коробку с книгами. Сашка поверил.
Все, однако, проходит. Прошел синяк, потихоньку рассосалась ссора. Вот только обида осталась. У Тихорецкой — на мужа. У Тихорецкого — на власть. А зря все-таки власти Пашу зажали. Милиционер он был отнюдь не плохой. А убеждения политические? Так их вообще-то и не было никаких. Были у власти коммунисты — Тихорецкий коммунист. Стали демократы — и Паша там же… Так что зря обидели.
Тихорецкий попил водки, побил жену, потом помучился похмельем и сказал сам себе: и хрен с ним! Клал я на вас прибор пятидюймовый. Но обида осталась. Ах, какая осталась обида!
…За окном однокомнатной квартиры агента пламенел клен. Квартирка была не шибко уютная, неухоженная, но здесь Зверев чувствовал себя лучше, чем в квартире Тихорецких. Сюда не мог внезапно нагрянуть муж, отсюда не нужно было уносить с собой окурки. Не нужно избегать встреч с соседями в подъезде. Сашка и Настя лежали на старенькой тахте. Постельное белье Зверев принес из дому. Они лежали, обнявшись, смотрели на клен за окном пятиэтажки. Настя была грустная сегодня. Что-то, видимо, ее угнетало. Зверев заметил в ней эту перемену еще во время их прошлой встречи три дня назад. Тогда он спросил: в чем дело? Но она отшутилась. Сегодня все повторилось… Залегла морщинка возле переносицы, да грустинка в глазах.
— Ну, что ты такая смурная, Настя? — спросил он.
— Худо все, Саша, все очень худо, — ответила она.
— Да что такое? Дома? На работе? Неожиданно Настя заплакала. Этого Зверев совсем не ожидал.
— Бог ты мой, Настюха, — сказал он и взял ее лицо в руки. Поцеловал, ощутил солоноватый вкус слез. Поднялась внутри крутая волна нежности, желание защитить эту женщину от всех невзгод жизни.
— Ну что ты… что ты, — бормотал он. — Расскажи мне, что случилось, Настя.
Ах, женские слезы! Что же вы с мужиками делаете… Народный судья, жена большого милицейского начальника, лежала на старой тахте ментовского агента в обществе своего любовника — опера уголовного розыска. Вот уж сюжетец! Куды там Голливуду…
— Ну, успокойся. Все будет хорошо, я здесь, с тобой. Ну, что ты?
Зверев говорил эти слова, которые говорят в такой ситуации все мужчины в любой стране мира и целовал соленое от слез лицо. Хозяин квартиры, агент Зверева, пил водку в бане на деньги, выделенные для агентурной работы. Полковник Павел Тихорецкий сидел на каком-то очень важном совещании… пламенел клен за окном, текли слезы.
Понемножку Настя успокоилась, всхлипывая по-детски, прижалась к Звереву. Доверчиво и беззащитно.
— Ну, объясни все-таки, Настя, что же такое случилось? — шепнул он.
Она, тоже почему-то шепотом, ответила:
— Худо все, Саша, худо… Я завтра пойду в КГБ.
— Куда ты пойдешь? — удивленно переспросил он.
— Больше некуда идти. Только к ним. Если кто и сможет что-то сделать с моим козлом, то только они.
— Подожди, подожди, — сказал Зверев. — Ну-ка, объясни толком.
— Дай мне закурить, — попросила Настя. Сашка взял две сигареты, прикурил обе и передал ей одну. Пепельницу поставил на свой голый живот.
— Вот слушай… Паша мой совсем озверел…
— Вот, значит, откуда синяк-то!
— Не в синяке дело, капитан. Если бы только синяк. Пал Сергеич — преступник, Саша. Самый настоящий вымогатель.
— Это очень серьезное заявление, гражданин судья.
— Но это так и есть. Паша никогда не отличался крепостью моральных устоев. Всегда пощипывал потихоньку (Зверев хмыкнул, подумав, что навряд ли Паша пощипывал — щиплют щипачи), а последнее время совсем оборзел. Он теперь вовсю крышует и разводит.
Вот оно что, подумал Зверев без особого удивления — крышевать последнее время стали многие. Эта зараза уже проникла в милицейские ряды. Оперов и участковых подталкивала низкая зарплата. Можно сказать, нищета. Но вот полковник! Заместитель начальника управления! Это уже нечто…
— Он пришел пьяный, Саша. Он был очень пьяный… С пачками долларов. И рассказал, что с помощью одного бизнесмена кинул каких-то дельцов из Москвы. На очень большую сумму.
— А что за бизнесмен? — спросил Зверев по оперской привычке.
— Не помню… он называл фамилию, но я забыла. В общем, вдвоем они кинули этих дельцов, разделили деньги. А теперь Паша хочет развести барыгу и получить еще и его долю. Вот такой борец с преступностью мой муженек.
На улице начинало смеркаться. Верхушка клена стала тускнеть. В полумраке комнаты светились две сигареты, белели тела. Короткий рассказ Насти сильно заинтересовал Зверева. Было очевидно, что Настя говорит правду — с чего бы ей врать? Зверев начал быстро прикидывать: а как можно использовать эту ситуацию?
— Вот я и решила, — сказала Настя, — сообщить об этом в КГБ.
— Торопишься, — ответил Зверев. Он потушил в пепельнице сигарету и повторил: — Ты очень торопишься.
— Почему же? Напротив, — я уже опоздала.
— В Комитет пойти никогда не поздно. Вот только захочет ли Комитет этим дерьмом заниматься?
— Ну как же, Саша? Дело-то серьезное.
— Дело, безусловно, серьезное. Но, во-первых, не совсем их профиль. Во-вторых, Павел Сергеич — очень крупная фигура. А в третьих, Настя, время сейчас неподходящее: после этого дурного ГКЧП все друг на друга косятся, милиция проверяет работу Комитета, а Комитет — милицию. Кто же захочет в такой момент обострять отношения?
Настя молчала. Ветер за окном раскачивал клен. Сумерки сгущались, и в темноте уже был невидим полет красных листьев.
— Что же делать, Саша? — спросила она наконец.
— Не торопись, Настюха, что-нибудь придумаем, — спокойно сказал Зверев. На самом деле он уже знал, что собирается делать.
Да, он уже знал, что нужно сделать. Слова, сказанные Настей в ответ на предложение выйти за него замуж, заставили Сашку задуматься. Задуматься о предмете банальном, но необходимом — о деньгах. За тяжелую, опасную, изматывающую — физически и морально — работу оперативники получали до оскорбительного мало. Взяток (невзирая на все слухи) не брали. Для нормального опера брать взятки — ЗАПАДЛО. Пропить сотню-полторы, рублей, отпущенных по девятой статье приказа 008 на агентурную работу, — это, конечно, было… Это запросто. Но украсть и поделить деньги между собой — ЗАПАДЛО. Только пропить. Раскрутить какого-нибудь спекулянта или завмага на пару бутылок водки? И это было, чего уж… Да они и сами несли. Предлагали и деньги. Но деньги — не водка, их нормальный опер не возьмет.
Ну, еще опер мог продать, например, сапоги офицерские да портупею. Сапоги давали раз в два года. Они сразу же относились на рынок. Рынки обслуживало сорок четвертое отделение милиции. Между собой его называли авроровским — находилось оно во дворе, где кинотеатр «Аврора». Отделение не территориальное — общегородское, на каждом рынке постоянно работают по два опера. Вот через них-то и продавались сапоги. Ну зачем сотруднику ОУР сапоги? Ему в форме ходить противопоказано…
А больше продать было нечего. Бесплатный проезд в отпуск раз в году не продашь. Случались какие-то вещдоки, установить происхождение которых, говоря языком официальным, не представляется возможным. Если вещдок — стоящий (ну, например, лежит у угонщика в гараже комплект резины… он уже и сам не помнит: откуда?)… так вот, ежели этот вещдок стоящий, то можно, конечно, отнести в комиссионку. Но и эти, вырученные через комиссионку деньги зачастую просто пропивались…
Вот и все доходы оперские. Кстати, дорогой наш читатель, о пьянстве. Было ли оно? Было. Было, и не могло не быть. Водка, как ты уже понял, постоянно присутствовала в реальной жизни каждого отделения милиции. Каналы ее поступления тоже, наверно, понятны… А уж коли водка есть, то она выпивается. Тяжелая во всех отношениях работа оперативника, вечный стресс, вечный цейтнот… и появляется его величество Граненый Стакан. Кто может упрекнуть опера, замордованного жалобами потерпевших и втыками начальства, если он после службы — а это бывает и в полночь, и за полночь — выпьет водки? Авторы, во всяком случае, осуждать не берутся…
Но десятки, сотни, тысячи оперов по всему Советскому Союзу захлебнулись в этой водочной реке. Это горькая правда, страшная!… Они ли в этом виноваты? Задумайся, читатель. А не хочешь — не надо.
…Итак, Зверев принял решение. Он еще ничего не сказал Насте, но сам уже принял решение. Для конкретной операции у него пока не хватало данных и помощников. Но он знал, как добыть и первое, и второе. Оставался, правда, еще один пустяк. Так называемая этическая сторона вопроса. Покойный Сухоручко сказал бы: херня, если по-научному. Может, оно и так, но Сашка Зверев принимал решение тяжело. Все-таки он был мент по жизни… Уже не тот салага, который перешагнул порог кабинета начальника розыска в восемьдесят пятом году. Но тем труднее ему было.
— Ты сошел с ума, — сказала Настя. — Саша, ты просто сошел с ума.
— Я сошел с ума уже давно. Когда тебя в том кафе увидел. А как раз теперь-то предлагаю здравую идею.
— Нет, это невозможно. Ведь мы с тобой оба работаем на обеспечение законности. Ты — милиционер, я — судья. За то, что ты сейчас мне предложил, я людей свободы лишаю, Саша…
Настя смотрела Звереву в глаза. Он понимал, что долго спорить с ней не сможет. Силу серых Настиных глаз он знал. Сашка перешел в атаку.
— Успокойся, Настя, — сказал он. — Давай рассуждать без эмоций. В чем, собственно, суть? Существует криминальный дуэт милицейского полковника и некоего дельца. Вдвоем они обокрали других дельцов… самая обычная в их среде ситуация, кстати… Теперь твой муженек хочет кинуть своего подельника. И он — уверяю тебя — это сделает! Помешать ему ты не в силах. Да и зачем?
— Как это — зачем? — удивилась Настя. За три дня, что они не виделись, Настя изменилась: осунулась, под глазами залегли тени. — Это же чистый криминал, квалифицируется по статье…
— Настя! — оборвал Зверев. — Не надо юридического ликбеза, кодекс я знаю. Я предлагаю тебе вдуматься в суть: один негодяй хочет обобрать другого. Но этот, пострадавший, даже не напишет заявления в милицию. Потому что деньги-то у него неправедные. Они ему не принадлежат… он — вор! У тебя есть желание защищать интересы ворюги?
— Нет, но…
— Да проснись же, Настюха. Я предлагаю не у пенсионера отобрать, не у матери-одиночки, не у работяги, который всю жизнь у станка грыжу наживал… Я предлагаю конфисковать нажитое преступным путем.
— Конфискация производится только по решению суда, — ответила Тихорецкая. Сашке показалось, что эти слова она произнесла автоматически. Он усмехнулся и ответил:
— Так и мы есть суд. Ты судья, я прокурор. Кивалы [12]нам к черту не нужны. Адвокаты? Тебе ли не знать, что такое адвокаты?
— Даже если так, Саша, тем не менее, остается один нюанс.
— Какой? — спросил Зверев, закуривая. Он начинал злиться.
— Конфискованное имущество суд никогда не оставляет себе. Он обращает его в доход государства, милый. Ты не знал этого?
— Я это знаю. И еще три года назад, даже год назад, я бы согласился с тобой. Но сейчас я вижу государство, которое грабит собственный народ. Проводит шоковую терапию, отбирая у стариков сбережения, а у молодых будущее. Ты можешь мне ответить, куда пойдут сданные государству конфискованные деньги, а?
— Саша, это другой вопрос.
— Нет, Настя, это главный вопрос. Если бы деньги отдали людям, у которых они украдены… Если бы они пошли на увеличение зарплаты учителям, библиотекарям, ученым, да в конце концов ментам… Но они будут съедены огромным госаппаратом, разворованы, растрачены на съезды, загранкомандировки, приемы, совещания и черт знает на что еще! Самым обездоленным все равно не достанется ни копейки. И ты предлагаешь отдать деньги этому государству? Нет, родная, это ты предлагаешь совершить преступление, а не я.
Настя молчала, курила сигарету за сигаретой. Зверев ощутил в ней некоторую неуверенность и усилил нажим. Неизвестно, удалось бы ему уговорить судью, если бы он не уговаривал одновременно и самого себя… А именно так и было: он обламывал себя, успокаивал свою совесть.
Подавляющему большинству людей это, кстати, удается без особого труда. Такая уж странная штука — совесть. Нематериальная, вроде, штуковина… не придуманы приборы, чтобы ее измерить или взвесить.
Разговор опера и судьи был долгим, тяжелым, путаным и завершился тогда, когда Сашка исчерпал все свои аргументы и выдал самый последний. Тот, с которого, собственно, надо было начинать.
— Настя, сказал он, — послушай, Настя… Ведь эти деньги смогут изменить всю нашу жизнь. Мы сможем решить квартирный вопрос и пожениться, в конце концов. И плюнуть на Тихорецкого. Неужели ты этого не хочешь?
Она посмотрела глубокими серыми глазами и ничего не сказала. Но все уже было ясно. Хлестал по стеклу дождь, облетали листья с клена, тела сплетались на принесенных из дому простынях… Все было решено, последний аргумент Зверева стал прологом криминальной драмы. Он еще не знает этого, он целует губы и грудь любимой женщины и думает, что нашел выход… Вернее, он не думает сейчас ни о чем. Он просто счастлив.
Облетал клен, обнажались черные сучья, ложились красные мазки на зеленую траву, мокли под дождем. Потом пошел снег. Первый в этом году, ранний. Он падал густыми тяжелыми хлопьями. И за несколько минут покрыл и траву, и листья белым. Когда спустя час Настя и Сашка вышли из квартиры агента, все было белым-бело. А клен продолжал ронять листья…
К утру снег растаял. То, что осталось от снегопада, стало называться — слякоть. Машины обдавали прохожих грязью. В газетах писали о победе демократии, необратимости перемен и приближающейся эпидемии гриппа.
Всего три дня спустя Настя рассказала Звереву всю историю аферы полковника Тихорецкого. Рассказала подробно — с фамилиями, датами, суммами. Сашка только головой покачал, подумал, что такой толковый агентурной информации не встречал ни разу… Насте он этого не сказал, боялся оскорбить. Она безусловно умна — очень умна! — но в последнее время от слов агент и сексот люди шарахались как от чумы. Во всех средствах массовой информации искали агентов… Это превратилось в повальное увлечение. В основном слово агент сочеталось с аббревиатурой КГБ. Но в условиях истерии под раздачу мог попасть любой… даже агент Госстраха. Люди шарахались от любого предложения сотрудничать.
Сашка любовницу похвалил, но задал вопрос, который не мог не задать:
— А ты, родная, не засветилась?
— В каком смысле?
— Информацию ты принесла хорошую, подробную. Цены ей нет. Но не заподозрил ли чего Пал Сергеич?
Чужая жена рассмеялась, взъерошила Сашке волосы и сказала:
— О Господи, опер, как ты наивен. Мне ли своего мужика не знать?
Зверев мгновенно напрягся. Эти слова — про своего мужика — всколыхнули острую ревность… Мне ли своего мужика не знать?… Сашка представил, как Настя ерошит волосы на голове полковника Тихорецкого, щекочет ему ухо языком, прижимается к нему грудью. Думать об этом было очень больно… не думать он не мог. Картинки, изображающие Настю с другим мужчиной в постели, мелькали перед глазами как кадры кинофильма. Четкие, ослепляющие, РЕАЛЬНЫЕ. Настя говорила, открывались губы кораллового цвета, мелькали белые зубы… слов Зверев не слышал.
— …все вы как дети. Хоть полковник, хоть маршал. Похвали немного, погладь по шерстке — все! Запел, как соловей. Так что не беспокойся. Ничего Паша не заподозрил. Да и пьяный он был. Утром уже ничего и не вспомнил. Вот так, опер. Ну, что скажешь? Как тебе схема кидка?
Слово кидок народный судья выделила голосом.
— Нормально, — ответил Зверев, отгоняя видения. — Хорошая схема.
Операция, которую провернул Тихорецкий с подельником, была проста и по-своему даже изящна. Залогом успеха являлось высокое служебное положение Тихорецкого. Без него провернуть аферу вряд ли удалось бы. По крайней мере — так легко.
А было дело так: с некоторых пор Павел Сергеевич стал крышевать бизнес некоего Магомеда Джабраилова. Официально Джабраилов занимал пост заместителя директора лакокрасочного завода. Хорошее место, денежное. Не было еще никакой приватизации, заводы и фабрики принадлежали государству. Но при каждом производстве уже вырастали какие-то кооперативы, какие-то ООО и прочие кровососущие паразиты. Они присасывались плотно, как пиявки. Использовали государственное оборудование, сырье, транспорт, энергию. Но это в лучшем случае. На практике эти карлики вообще ничего не производили: они просто присваивали или перекупали то, что производил завод, фабрика, комбинат, институт. Потом перепродавали. Или меняли на что-то другое. В моду вошло слово бартер. В условиях, разваливающегося советского механизма ценообразования и несформировавшегося нового это давало сверхприбыли. Изучая деятельность этих кооперативов опера-бэхи хватались то за сердце, то за голову. Сосали валидол, пили водку, матерились.
Впрочем, не все. Некоторые уже поняли, что настало время обогащения, что не хрен зарабатывать инфаркты, язвы, инсульты. Нужно зарабатывать деньги! Наиболее циничные, наглые, ловкие стали крышевать. У нищих ментов, их жен, детей, родственников стали появляться автомобили, модная и дефицитная видеотехника… Вот чудеса-то! Откуда, братцы? Воруете, что ли?… Да Боже упаси, товарищи. Честно служим, мы люди государевы, мы чтоб копейку взять — ни-ни!… А «жигуленок» откуда? Дача? Шуба новая у жены?… Э-э, «жигулик» племянника, по доверенности езжу. Дача — тещина. На шубу жена сама заработала, она в кооперативе «Заря капитализма» при заводе имени Козицкого. Или ЛМЗ. Или при «Светлане».
Что тут скажешь? А нечего сказать… кроме того, что племянник там же оформлен, и теща. Да и двоюродный брат директора завода. И сноха главбуха, и друг детства главного технолога. Но все законно. Может быть, чуть-чуть незаконно. Самую малость, Да ведь никто толком-то уже и понять не может, что законно, а что нет в новых экономических условиях. Но газеты разъясняют: раньше, при большевиках, было очень плохо. А нынче стало очень хорошо. Все трудности временные. А кому сейчас легко? Нельзя жить в плену старых догм. Вперед надо смотреть…
Некоторые смотрели. Одни воровали, другие крышевали. Деньги текли, и даже неприватизированные формально предприятия давали очень неплохой доход. Магомед Джабраилов был всего лишь заместителем директора лакокрасочного завода Александра Моисеевича Кошмана. Формально. Фактически он сосредоточил всю власть в своих руках. Кошману перепадало немного. И только с легальной деятельности. А вот с нелегальной (тут уж без всяких кавычек — производство левой водки!) деньги делились между Джабраиловым и Тихорецким. Крыша первого заместителя начальника ГУВД дорого стоит. Но и эффективностью обладает немалой.
Любой вопрос Тихорецкий решал быстро, реально и брал по-божески. Те, кто пытался Магомеда доить, как-то очень быстро оказывались в поле зрения милиции или прокуратуры. Желание напиться из лакокрасочной и спиртовой реки пропадало. Сам Тихорецкий, кстати, был осторожен, никогда не светился. Для этого у него были другие люди. О них Настя узнать ничего не смогла. Разве что об одном, совсем немного: офицер милиции, прозвище Музыкант. Однажды даже Пал Сергеич назвал его Голубой Музыкант.
— Гомосексуалист, что ли? — брезгливо спросил Зверев.
— Не знаю, — пожала плечами Настя. — Я особо не интересовалась, да и не очень просто пьяного понять. Не в этом дело, ты слушай, как они кинули ростовских партнеров. Это и интереснее, и для нас с тобой важнее. Схема проста: Джабраилов разливает водку. У него есть две точки — одна в Гатчине, другая во Всеволожске. Спирт поступает на лакокрасочный из Ростова. Но приходит его всегда значительно больше, чем по накладным. В каждую цистерну ростовские заливают на полторы-две тонны больше, чем положено. А цистерн ежемесячно бывает двенадцать-пятнадцать штук.
Сашка аж присвистнул и покачал головой. Размах деятельности фирмы Джабраилов энд Тихорецкий впечатлял. Зверев попытался навскидку прикинуть возможную прибыль, запутался в цифири — в тоннах, литрах, бутылках и рублях, — и плюнул. Как ни считай — цифры поражали.