Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- 8
- Следующая »
- Последняя >>
Николай Коняев
Гибель Николая Рубцова. «Я умру в крещенские морозы»
Бог явил нам радость и чистоту в виде стихов Рубцова и взял обратно: недостойны. В ряду самых великих... Такой чистоты, такой одухотворенности, такого молитвенного отношения к миру – у кого еще искать.
Федор Абрамов
Около четырех часов ночи привезли пьяного мужика, ломившегося в двери почтового отделения.
– Я ничего! Мне письмо надо спросить! – шумел он, но потом, пригревшись, затих.
Дежуривший милиционер составил протокол и, убрав документы, зевнул. Похоже было, что больше ничего не произойдет в это дежурство, выпавшее на крещенскую ночь...
Сонной дымкой затягивало мутновато-синие стены, крашенный коричневой краской барьер...
И тут хлопнула дверь, и в белом морозном воздухе возникла в отделении женщина. Она была в валенках, на голове – туго замотанный платок.
– Арестуйте меня... – сказала она и тяжело вздохнула. – Я человека убила.
– Когда?
– Сейчас... Дома.
– Дома?!
– Да... Я жила у него...
– Т-так... – сказал милиционер. – Фамилия как?
Женщина назвала себя.
– Ясно... А убитого как звали?
– Рубцовым... Николай Михайлович Рубцов...
Милиционер, отгоняя сон, провел рукою по лицу, словно бы хотел перекреститься.
Потом взглянул на часы.
Было 5 часов утра 19 января 1971 года.
Глава первая
Аленький цветок
Рубцову было шесть лет, когда умерла мать, и родной отец сдал его в детдом.
Шестнадцать, когда он поступил кочегаром на тральщик...
Он служил в армии, вкалывал на заводе, учился...
На тридцать втором году жизни впервые получил постоянную прописку, а на тридцать четвертом – наконец-то! – и собственное жилье: крохотную однокомнатную квартирку.
Здесь, спустя два года, его и убили... Вот такая судьба.
Первую книгу он выпустил в 1965 году, а через двадцать лет его именем назвали улицу в Вологде.
Ему исполнилось бы всего пятьдесят, когда в Тотьме поставили ему памятник.
И это тоже судьба.
Как странно несхожи эти судьбы... И как невозможны они одна без другой!
Шестнадцать, когда он поступил кочегаром на тральщик...
Он служил в армии, вкалывал на заводе, учился...
На тридцать втором году жизни впервые получил постоянную прописку, а на тридцать четвертом – наконец-то! – и собственное жилье: крохотную однокомнатную квартирку.
Здесь, спустя два года, его и убили... Вот такая судьба.
Первую книгу он выпустил в 1965 году, а через двадцать лет его именем назвали улицу в Вологде.
Ему исполнилось бы всего пятьдесят, когда в Тотьме поставили ему памятник.
И это тоже судьба.
Как странно несхожи эти судьбы... И как невозможны они одна без другой!
1
«Николай Рубцов – поэт долгожданный. Блок и Есенин были последними, кто очаровывал читающий мир поэзией – непридуманной, органической. Полвека прошло в поиске, в изыске, в утверждении многих форм, а также – истин... Время от времени в огромном хоре советской поэзии звучали голоса яркие, неповторимые. И все же – хотелось Рубцова. Требовалось. Кислородное голодание без его стихов – надвигалось…»
«Стихи его настигают душу внезапно. Они не томятся в книгах, не ждут, когда на них задержится читающий взгляд, а, кажется, существуют в самом воздухе. Они, как ветер, как зелень и синева, возникли из неба и земли и сами стали этой вечной синевой и зеленью…»
«Стихи Рубцова выражают то, что невыразимо ни зримым образом, ни словом в его собственном значении... Образ и слово играют в поэзии Рубцова как бы вспомогательную роль, они служат чему-то третьему, возникающему из их взаимодействия…»
Эти высказывания Глеба Горбовского, Александра Романова, Вадима Кожинова – лучшее свидетельство тому, как непрост разговор о поэзии Рубцова. Стоит только исследователю попытаться выразить ее суть, как тут же, отказываясь от литературоведческой терминологии, вынужден он оперировать понятиями и категориями самой жизни.
Обманчива и простота рубцовской лирики.
Анализируя ее, легко обнаруживаешь закономерности и приемы, которыми пользуется поэт, но результат, достигаемый этими приемами, не закономерен, не достигаем данными приемами.
Судите сами...
Рубцов словно специально пользуется неточными определениями. «За расхлябанным следом», «пустынные стога», «в деревне мглистой», «распутья вещие»...
Что это? Языковая небрежность? Или поиск подлинного, соответствующего стиховой ситуации смысла, освобождение живой души слова из грамматико-лексических оков?
А вот другой пример...
Наверное, ни у кого из поэтов не найдется столь многочисленных повторов самого себя, как у Рубцова. Кажется, он забывал созданные и уже зафиксированные в стихах образы, многократно повторяя их снова и снова:
Что это? Самоповтор? Или «причастность к тому, что, в сущности, невыразимо»? Ведь приближение потусторонних сил столь же естественно и обычно в поэзии Рубцова, как дуновение ветра или шум осеннего дождя, поэтому даже и не осознается как повтор...
Еще более загадочной выглядит взаимосвязь поэзии Рубцова и его жизни.
По стихам Николая Михайловича точнее, чем по документам и автобиографиям, прослеживается его жизненный путь. И не только тот, который уже был пройден поэтом к моменту создания стихотворения, но и события будущей жизни, о которой Рубцов мог только догадываться...
Конечно, многие настоящие поэты угадывали свою судьбу, легко заглядывали в будущее, но в Николае Рубцове провидческие способности оказались развиты с такой необыкновенной силой, что, когда читаешь написанные им незадолго до смерти стихи:
Потому что не прожить свою жизнь, не пройти назначенный ему Путь до конца он не мог, да и не хотел...
«Стихи его настигают душу внезапно. Они не томятся в книгах, не ждут, когда на них задержится читающий взгляд, а, кажется, существуют в самом воздухе. Они, как ветер, как зелень и синева, возникли из неба и земли и сами стали этой вечной синевой и зеленью…»
«Стихи Рубцова выражают то, что невыразимо ни зримым образом, ни словом в его собственном значении... Образ и слово играют в поэзии Рубцова как бы вспомогательную роль, они служат чему-то третьему, возникающему из их взаимодействия…»
Эти высказывания Глеба Горбовского, Александра Романова, Вадима Кожинова – лучшее свидетельство тому, как непрост разговор о поэзии Рубцова. Стоит только исследователю попытаться выразить ее суть, как тут же, отказываясь от литературоведческой терминологии, вынужден он оперировать понятиями и категориями самой жизни.
Обманчива и простота рубцовской лирики.
Анализируя ее, легко обнаруживаешь закономерности и приемы, которыми пользуется поэт, но результат, достигаемый этими приемами, не закономерен, не достигаем данными приемами.
Судите сами...
Рубцов словно специально пользуется неточными определениями. «За расхлябанным следом», «пустынные стога», «в деревне мглистой», «распутья вещие»...
Что это? Языковая небрежность? Или поиск подлинного, соответствующего стиховой ситуации смысла, освобождение живой души слова из грамматико-лексических оков?
А вот другой пример...
Наверное, ни у кого из поэтов не найдется столь многочисленных повторов самого себя, как у Рубцова. Кажется, он забывал созданные и уже зафиксированные в стихах образы, многократно повторяя их снова и снова:
Все эти «свадьбы», эти «хоры», рассыпанные по стихам Рубцова, право же, сразу и не перечислишь...
Скачут ли свадьбы в глуши потрясенного бора,
Мчатся ли птицы, поднявшие крик над селеньем,
Льется ли чудное пение детского хора, —
О, моя жизнь! На душе не проходит волненье...
(«У размытой дороги»)
Как просто в прекрасную глушь
листопада
Уводит меня полевая ограда
И детское пенье в багряном лесу...
(«Жар-птица»)
Словно слышится пение хора,
Словно скачут на тройках гонцы,
И в глуши задремавшего бора
Все звенят и звенят бубенцы...
(«Тайна»)
И пенья нет, но ясно слышу я
Незримых певчих пенье хоровое...
(«Привет, Россия...»)
Скачет ли свадьба в глуши потрясенного бора,
Или, как ласка, в минуты ненастной погоды
Где-то послышится пение детского хора, —
Так – вспоминаю – бывало и в прежние годы!
(«Скачет ли свадьба...»)
Что это? Самоповтор? Или «причастность к тому, что, в сущности, невыразимо»? Ведь приближение потусторонних сил столь же естественно и обычно в поэзии Рубцова, как дуновение ветра или шум осеннего дождя, поэтому даже и не осознается как повтор...
Еще более загадочной выглядит взаимосвязь поэзии Рубцова и его жизни.
По стихам Николая Михайловича точнее, чем по документам и автобиографиям, прослеживается его жизненный путь. И не только тот, который уже был пройден поэтом к моменту создания стихотворения, но и события будущей жизни, о которой Рубцов мог только догадываться...
Конечно, многие настоящие поэты угадывали свою судьбу, легко заглядывали в будущее, но в Николае Рубцове провидческие способности оказались развиты с такой необыкновенной силой, что, когда читаешь написанные им незадолго до смерти стихи:
охватывает жутковатое чувство нереальности. Невозможно видеть вперед так ясно, как видел Рубцов! Хотя – сам Рубцов говорил: «Мы сваливать не вправе вину свою на жизнь. Кто едет, тот и правит, поехал – так держись!» – отчего же невозможно? Очень даже можно, если учесть, что Рубцов и жил так, будто писал самое главное стихотворение, и, совершенно точно зная финал, ясно представляя, что ждет впереди, даже и не пытался что-либо изменить...
Я умру в крещенские морозы.
Я умру, когда трещат березы, —
Потому что не прожить свою жизнь, не пройти назначенный ему Путь до конца он не мог, да и не хотел...
2
О родителях Николая Рубцова известно немного...
Отец поэта – Михаил Андрианович Рубцов родился в 1899 году в деревне Самылково на Вологодчине. Здесь он и окончил трехлетнюю сельскую школу в селе Спасском.
В 1917 году ему было всего восемнадцать лет, и когда большевики в числе других миллионов крестьянских парней мобилизовали его на Гражданскую войну, он с готовностью воспринял все, чему учили его комиссары.
Вернувшись из Красной Армии, Михаил Андрианович устроился работать председателем правления Биряковского общества потребителей.
С его фотографии, сделанной в эти годы, на нас смотрит бравый, знающий себе цену парень в белой косоворотке. Во взгляде его сквозит вера в разумность и полезность будущей жизни.
В 1921 году Михаил Андрианович женился на Александре Михайловне Рычковой.
Жили они по-прежнему в Самылкове.
Здесь, в Самылкове, появились первые дети.
Всего у Рубцовых до рождения Николая были три дочери – Рая, Надежда, Галина – и сын Альберт.
Еще до рождения Николая его старшая сестра, Рая, умерла.
Еще до рождения Николая Михаил Андрианович вступил в партию и возрос до должности начальника Отдела рабочего снабжения (ОРС) Емецкого леспромхоза.
Еще до рождения Николая Рубцовы поселились в Емецке[1], в красивом доме, развернутом фасадом к старинному – из Архангельска в Москву – тракту.
По задворкам дома текла река...
В этом доме на «рыбном тракте» и родился 3 января 1936 года Николай Михайлович Рубцов...
Отцу его тогда уже исполнилось тридцать шесть лет.
Был Михаил Андрианович, как вспоминали сослуживцы, компанейским человеком. Часто у Рубцовых, хотя и размещалась семья в двух проходных комнатках, останавливались на ночевку наезжавшие в Емецк из лесопунктов командированные. Место находилось для всех.
Михаил Андрианович любил музыку. Когда возвращался со службы, первым делом заводил патефон...
По общему коридору жили еще три семьи...
Особенно весело было в праздники...
Гуляли сообща. Вначале в одной квартире, потом переходили в другую...
Не случайно одно из первых воспоминаний Николая Рубцова как раз с застольем и связано – он ползет по длинному праздничному столу, загроможденному грязными тарелками и рюмками с недопитым вином...
Михаилу Андриановичу такая жизнь нравилась.
Он считал, что «завоевал» себе эту жизнь на Гражданской войне, заслужил ее всей своей исправной службой советской власти.
Тем более что его любовь к застольям и веселью вроде бы не мешала ни службе, ни карьере.
Вскоре после рождения Николая Михаила Андриановича назначили помощником начальника райтрансторгпита по кадрам, и семья переехала в Няндому.
И вот здесь едва не пресеклась не только карьера, но и сама жизнь Михаила Андриановича...
Отец поэта – Михаил Андрианович Рубцов родился в 1899 году в деревне Самылково на Вологодчине. Здесь он и окончил трехлетнюю сельскую школу в селе Спасском.
В 1917 году ему было всего восемнадцать лет, и когда большевики в числе других миллионов крестьянских парней мобилизовали его на Гражданскую войну, он с готовностью воспринял все, чему учили его комиссары.
Вернувшись из Красной Армии, Михаил Андрианович устроился работать председателем правления Биряковского общества потребителей.
С его фотографии, сделанной в эти годы, на нас смотрит бравый, знающий себе цену парень в белой косоворотке. Во взгляде его сквозит вера в разумность и полезность будущей жизни.
В 1921 году Михаил Андрианович женился на Александре Михайловне Рычковой.
Жили они по-прежнему в Самылкове.
Здесь, в Самылкове, появились первые дети.
Всего у Рубцовых до рождения Николая были три дочери – Рая, Надежда, Галина – и сын Альберт.
Еще до рождения Николая его старшая сестра, Рая, умерла.
Еще до рождения Николая Михаил Андрианович вступил в партию и возрос до должности начальника Отдела рабочего снабжения (ОРС) Емецкого леспромхоза.
Еще до рождения Николая Рубцовы поселились в Емецке[1], в красивом доме, развернутом фасадом к старинному – из Архангельска в Москву – тракту.
По задворкам дома текла река...
В этом доме на «рыбном тракте» и родился 3 января 1936 года Николай Михайлович Рубцов...
Отцу его тогда уже исполнилось тридцать шесть лет.
Был Михаил Андрианович, как вспоминали сослуживцы, компанейским человеком. Часто у Рубцовых, хотя и размещалась семья в двух проходных комнатках, останавливались на ночевку наезжавшие в Емецк из лесопунктов командированные. Место находилось для всех.
Михаил Андрианович любил музыку. Когда возвращался со службы, первым делом заводил патефон...
По общему коридору жили еще три семьи...
Особенно весело было в праздники...
Гуляли сообща. Вначале в одной квартире, потом переходили в другую...
Не случайно одно из первых воспоминаний Николая Рубцова как раз с застольем и связано – он ползет по длинному праздничному столу, загроможденному грязными тарелками и рюмками с недопитым вином...
Михаилу Андриановичу такая жизнь нравилась.
Он считал, что «завоевал» себе эту жизнь на Гражданской войне, заслужил ее всей своей исправной службой советской власти.
Тем более что его любовь к застольям и веселью вроде бы не мешала ни службе, ни карьере.
Вскоре после рождения Николая Михаила Андриановича назначили помощником начальника райтрансторгпита по кадрам, и семья переехала в Няндому.
И вот здесь едва не пресеклась не только карьера, но и сама жизнь Михаила Андриановича...
3
«Первое детское впечатление, – рассказывал Николай Михайлович Рубцов, – относится к тому времени, когда мне исполнился год...
Помню снег, дорога, я на руках у матери. Я прошу булку, хочу булку, мне ее дали. Потом я ее бросил в снег. Отца помню. Мать заплакала, а отец взял меня на руки, поцеловал и опять отдал матери... оказывается, это мы отца провожали…»
В этом рассказе о проводах отца – а провожали его в тюрьму! – точно переданы детские ощущения: «прошу булку, хочу булку... бросил в снег», а вся сюжетная канва – смущает нестыковка деталей! – скорее всего додумана взрослым Рубцовым.
Впрочем, вспоминая о своем отце, поэт вообще менее всего заботился о фактах... И это относится не только к его устным рассказам и стихам, но и к официальным анкетам и биографиям.
Канцелярская выверенность свидетельств в этом вопросе всегда угнетала его.
В тюрьме Михаил Андрианович провел под следствием всего год и был выпущен «подчистую», а вскоре после возвращения из тюрьмы пошел на повышение...
Семья арест Михаила Андриановича пережила труднее.
Сразу после ареста посреди зимы пришлось перебираться из хорошего дома в барак, стоящий почти вплотную к железнодорожной насыпи. Здесь и умерла старшая сестра, Надя.
Надежду Рубцов любил...
Он запомнил, как выходит она к гостям в нарядном платье, в блестящем монисто на высокой шее, чтобы показать, чему научилась в кружке пения...
«Монисто, – вспоминал Рубцов, – очень шло к ней, придавало ей еще красоты и тихо звенело во время танца. И голос ее звенел, и слова непонятной песни тоже звенели, и всю жизнь сопровождает меня, по временам возникая в душе, какой-то чудный-чудный, тихий звон, оставшийся, наверно, как память об этом пении, как золотой неотразимый отзвук ее славной души».
Живая, общительная, Надежда попала в деревню на сельхозработы, простудилась там и заболела менингитом.
Николай Рубцов часто вспоминал, как мучительно переносила сестра нестихающую боль и, когда заговаривали с ней, отворачивалась к стене...
Наде было шестнадцать, когда она умерла. Ее – Михаил Андрианович к тому времени уже был восстановлен в партии и в должности – хоронили как комсомолку...
Николай Рубцов запомнил красный гроб, множество венков, скопление народа...
На всю жизнь осталась в нем эта боль утраты, всю жизнь считал он, что, если бы Надежда не умерла так рано, не было бы в его жизни того безысходного сиротства, через которое предстояло пройти ему...
Помню снег, дорога, я на руках у матери. Я прошу булку, хочу булку, мне ее дали. Потом я ее бросил в снег. Отца помню. Мать заплакала, а отец взял меня на руки, поцеловал и опять отдал матери... оказывается, это мы отца провожали…»
В этом рассказе о проводах отца – а провожали его в тюрьму! – точно переданы детские ощущения: «прошу булку, хочу булку... бросил в снег», а вся сюжетная канва – смущает нестыковка деталей! – скорее всего додумана взрослым Рубцовым.
Впрочем, вспоминая о своем отце, поэт вообще менее всего заботился о фактах... И это относится не только к его устным рассказам и стихам, но и к официальным анкетам и биографиям.
Канцелярская выверенность свидетельств в этом вопросе всегда угнетала его.
В тюрьме Михаил Андрианович провел под следствием всего год и был выпущен «подчистую», а вскоре после возвращения из тюрьмы пошел на повышение...
Семья арест Михаила Андриановича пережила труднее.
Сразу после ареста посреди зимы пришлось перебираться из хорошего дома в барак, стоящий почти вплотную к железнодорожной насыпи. Здесь и умерла старшая сестра, Надя.
Надежду Рубцов любил...
Он запомнил, как выходит она к гостям в нарядном платье, в блестящем монисто на высокой шее, чтобы показать, чему научилась в кружке пения...
«Монисто, – вспоминал Рубцов, – очень шло к ней, придавало ей еще красоты и тихо звенело во время танца. И голос ее звенел, и слова непонятной песни тоже звенели, и всю жизнь сопровождает меня, по временам возникая в душе, какой-то чудный-чудный, тихий звон, оставшийся, наверно, как память об этом пении, как золотой неотразимый отзвук ее славной души».
Живая, общительная, Надежда попала в деревню на сельхозработы, простудилась там и заболела менингитом.
Николай Рубцов часто вспоминал, как мучительно переносила сестра нестихающую боль и, когда заговаривали с ней, отворачивалась к стене...
Наде было шестнадцать, когда она умерла. Ее – Михаил Андрианович к тому времени уже был восстановлен в партии и в должности – хоронили как комсомолку...
Николай Рубцов запомнил красный гроб, множество венков, скопление народа...
На всю жизнь осталась в нем эта боль утраты, всю жизнь считал он, что, если бы Надежда не умерла так рано, не было бы в его жизни того безысходного сиротства, через которое предстояло пройти ему...
4
Как явствует из воспоминаний сестры поэта, Галины Михайловны Рубцовой[2], мать их была глубоко верующим человеком.
Александра Михайловна любила ходить в церковь и даже пела там в хоре.
Не рискуя ошибиться, можно предположить, что в Няндоме, когда арестовали мужа, Александра Михайловна молилась сама и вовлекала в эту молитву детей.
И едва ли это порадовало вернувшегося из тюрьмы супруга-коммуниста.
Как вспоминает Галина Михайловна, Михаил Андрианович избивал мать, пытаясь выбить из нее «церковную дурь», но Александра Михайловна, узревшая чудо молитвы – а чем еще, кроме ее молитвы, можно было объяснить сказочное спасение Михаила Андриановича? – сохраняла твердость в вере.
И тут вера шла на веру.
«Шибко партийный... – говорила, вспоминая Михаила Андриановича тех лет, и Надежда Михайловна Щербинина[3]. – За партию горло готов перегрызть».
Разумеется, хотя Михаила Андриановича и реабилитировали, но заключение не могло не оставить в его душе следа – год, проведенный за решеткой, – это вполне достаточный срок, чтобы избавиться от иллюзий, если они были.
Михаил Андрианович окончательно превращается после тюрьмы в маленького советского начальника, который хорошо понимает, сколь невелика в нашей стране цена человеческой, в том числе и его собственной, жизни. И он использует все, чтобы уберечь и себя, и свою семью.
«Мать на порог, – вспоминает Галина Михайловна, – а Михаил Андрианович даже ногу в двери прищемит. Мама же на своем настоит, на службу уйдет в храм!»
Самому Николаю Рубцову запомнилось, что Михаил Андрианович очень серьезно занимался воспитательной работой в семье. Будучи навеселе, он ставил на патефон пластинку с «Интернационалом», выстроив семью в шеренгу, сам становился в строй и, вытянувшись в струнку, слушал партийный гимн.
Сохранилась предвоенная фотография отца поэта...
Михаил Андрианович сидит за рабочим столом в конторе. На нем пиджак, белая рубашка, галстук... Волосы гладко зачесаны назад... Взгляд прямой, как бы пронзающий насквозь. Никакой иллюзии насчет разумности и полезности будущей жизни не обнаружить в этом взгляде, только твердость и преданность генеральной линии ВКП(б).
14 января 1941 года Михаил Андрианович Рубцов, как записано в его учетной партийной карточке, выбыл из Няндомы в Вологодский горком партии.
В Вологде Рубцовы поселились недалеко от Прилуцкого монастыря, в который еще недавно свозили со всей области раскулаченных мужиков...
Николаю было пять лет...
Он не пытался тогда разобраться во взаимоотношениях родителей, да и не сумел бы сделать это.
Из родительских разговоров ему запомнилась всего одна фраза.
– Александра, кипяточку! – кричал отец, усаживаясь за стол.
Александра Михайловна любила ходить в церковь и даже пела там в хоре.
Не рискуя ошибиться, можно предположить, что в Няндоме, когда арестовали мужа, Александра Михайловна молилась сама и вовлекала в эту молитву детей.
И едва ли это порадовало вернувшегося из тюрьмы супруга-коммуниста.
Как вспоминает Галина Михайловна, Михаил Андрианович избивал мать, пытаясь выбить из нее «церковную дурь», но Александра Михайловна, узревшая чудо молитвы – а чем еще, кроме ее молитвы, можно было объяснить сказочное спасение Михаила Андриановича? – сохраняла твердость в вере.
И тут вера шла на веру.
«Шибко партийный... – говорила, вспоминая Михаила Андриановича тех лет, и Надежда Михайловна Щербинина[3]. – За партию горло готов перегрызть».
Разумеется, хотя Михаила Андриановича и реабилитировали, но заключение не могло не оставить в его душе следа – год, проведенный за решеткой, – это вполне достаточный срок, чтобы избавиться от иллюзий, если они были.
Михаил Андрианович окончательно превращается после тюрьмы в маленького советского начальника, который хорошо понимает, сколь невелика в нашей стране цена человеческой, в том числе и его собственной, жизни. И он использует все, чтобы уберечь и себя, и свою семью.
«Мать на порог, – вспоминает Галина Михайловна, – а Михаил Андрианович даже ногу в двери прищемит. Мама же на своем настоит, на службу уйдет в храм!»
Самому Николаю Рубцову запомнилось, что Михаил Андрианович очень серьезно занимался воспитательной работой в семье. Будучи навеселе, он ставил на патефон пластинку с «Интернационалом», выстроив семью в шеренгу, сам становился в строй и, вытянувшись в струнку, слушал партийный гимн.
Сохранилась предвоенная фотография отца поэта...
Михаил Андрианович сидит за рабочим столом в конторе. На нем пиджак, белая рубашка, галстук... Волосы гладко зачесаны назад... Взгляд прямой, как бы пронзающий насквозь. Никакой иллюзии насчет разумности и полезности будущей жизни не обнаружить в этом взгляде, только твердость и преданность генеральной линии ВКП(б).
14 января 1941 года Михаил Андрианович Рубцов, как записано в его учетной партийной карточке, выбыл из Няндомы в Вологодский горком партии.
В Вологде Рубцовы поселились недалеко от Прилуцкого монастыря, в который еще недавно свозили со всей области раскулаченных мужиков...
Николаю было пять лет...
Он не пытался тогда разобраться во взаимоотношениях родителей, да и не сумел бы сделать это.
Из родительских разговоров ему запомнилась всего одна фраза.
– Александра, кипяточку! – кричал отец, усаживаясь за стол.
5
Много лет спустя Николай Рубцов попытается в рассказе «Дикий лук» нарисовать характер отца и атмосферу тех лет.
Рассказ этот писался уже после смерти Михаила Андриановича, и, читая его, видишь, как пересекаются в этой небольшой зарисовке два взгляда: ребенка – в еще неясное, туманное будущее, и усталого, измотанного жизнью поэта, как бы усмехающегося своему детскому неведению...
«Давно это было.
За Прилуцким монастырем на берегу реки собрались мы однажды все вместе: отец, мать, старшая сестра, брат и я, еще ничего не понимающий толком. День был ясный, солнечный и теплый. Всем было хорошо. Кто загорал, кто купался, а мы с братом на широком зеленом лугу возле реки искали в траве дикий лук и ели его. Неожиданно раздался крик: «Держите его! Держите его!» И тотчас я увидел, что мимо нас, тяжело дыша, не оглядываясь, бежит какой-то человек, а за ним бегут еще двое.
– Держите его!
Отец мой быстро выплыл из воды и в чем был тоже побежал за неизвестным. «Стой! – закричал он. – Стой! Стой!» Человек продолжал бежать. Тогда отец, хотя оружия у него никакого не было, крикнул вдруг: «Стой! Стрелять буду!»
Неизвестный, по-прежнему не оглядываясь, прекратил бег и пошел медленным шагом…»
Рассказ Рубцова написан очень просто, но при этом он поразительно точен по характерам и по психологии.
Типичный маленький начальник – отец и в рассказе Рубцова ведет себя очень типично. Не задумываясь, вылезает из реки и «в чем был» устремляется в погоню за неизвестным.
Зачем? Да затем, что годами советской службы, целым годом, проведенным в заключении, выдрессирован он на погоню. И этот: «Стой! Стрелять буду!» – подлинный, из тех лет крик.
И неважно, что оружия у преследователя нет, неважно, что в погоню он устремился голым... Социальные роли и преследователем, и преследуемым осознаются настолько отчетливо, что оружие и не требуется, они оба знают магическую силу слов:
– Стой! Стрелять буду!
Беглец вынужден покориться. Он прекратил бег, даже и не оглянувшись, чтобы проверить, насколько реальна угроза...
«Все это поразило меня... – тридцать лет спустя напишет поэт Рубцов. – И впервые на этой земле мне было не столько интересно, сколько тревожно и грустно. Но... давно это было».
Тревожно и грустно...
Эти не слишком обычные для пятилетнего мальчика чувства рождались в проснувшейся душе Рубцова отчасти в результате столкновения молитвенного покоя, которому успела мать научить его за год, проведенный отцом в заключении, с жесткостью и грубостью повседневной жизни, которую предстояло вести теперь.
Приходится только гадать, как сложилась бы судьба Николая Рубцова, не потеряй он так рано семью. Но судьба сложилась так, как она сложилась, и словно отблеск высшей справедливости, именно в селе Никола – всего-то, если считать по прямой, несколько десятков километров от Самылкова! – открылась Николаю Рубцову простая и искупающая – если постигнуть и принять ее! – все отцовские компромиссы и предательства истина:
Рассказ этот писался уже после смерти Михаила Андриановича, и, читая его, видишь, как пересекаются в этой небольшой зарисовке два взгляда: ребенка – в еще неясное, туманное будущее, и усталого, измотанного жизнью поэта, как бы усмехающегося своему детскому неведению...
«Давно это было.
За Прилуцким монастырем на берегу реки собрались мы однажды все вместе: отец, мать, старшая сестра, брат и я, еще ничего не понимающий толком. День был ясный, солнечный и теплый. Всем было хорошо. Кто загорал, кто купался, а мы с братом на широком зеленом лугу возле реки искали в траве дикий лук и ели его. Неожиданно раздался крик: «Держите его! Держите его!» И тотчас я увидел, что мимо нас, тяжело дыша, не оглядываясь, бежит какой-то человек, а за ним бегут еще двое.
– Держите его!
Отец мой быстро выплыл из воды и в чем был тоже побежал за неизвестным. «Стой! – закричал он. – Стой! Стой!» Человек продолжал бежать. Тогда отец, хотя оружия у него никакого не было, крикнул вдруг: «Стой! Стрелять буду!»
Неизвестный, по-прежнему не оглядываясь, прекратил бег и пошел медленным шагом…»
Рассказ Рубцова написан очень просто, но при этом он поразительно точен по характерам и по психологии.
Типичный маленький начальник – отец и в рассказе Рубцова ведет себя очень типично. Не задумываясь, вылезает из реки и «в чем был» устремляется в погоню за неизвестным.
Зачем? Да затем, что годами советской службы, целым годом, проведенным в заключении, выдрессирован он на погоню. И этот: «Стой! Стрелять буду!» – подлинный, из тех лет крик.
И неважно, что оружия у преследователя нет, неважно, что в погоню он устремился голым... Социальные роли и преследователем, и преследуемым осознаются настолько отчетливо, что оружие и не требуется, они оба знают магическую силу слов:
– Стой! Стрелять буду!
Беглец вынужден покориться. Он прекратил бег, даже и не оглянувшись, чтобы проверить, насколько реальна угроза...
«Все это поразило меня... – тридцать лет спустя напишет поэт Рубцов. – И впервые на этой земле мне было не столько интересно, сколько тревожно и грустно. Но... давно это было».
Тревожно и грустно...
Эти не слишком обычные для пятилетнего мальчика чувства рождались в проснувшейся душе Рубцова отчасти в результате столкновения молитвенного покоя, которому успела мать научить его за год, проведенный отцом в заключении, с жесткостью и грубостью повседневной жизни, которую предстояло вести теперь.
Приходится только гадать, как сложилась бы судьба Николая Рубцова, не потеряй он так рано семью. Но судьба сложилась так, как она сложилась, и словно отблеск высшей справедливости, именно в селе Никола – всего-то, если считать по прямой, несколько десятков километров от Самылкова! – открылась Николаю Рубцову простая и искупающая – если постигнуть и принять ее! – все отцовские компромиссы и предательства истина:
Истина, на осознание которой в нашей стране ушло два поколения, та истина, которую не уставал повторять Рубцов всю свою жизнь...
С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.
Не порвать мне мучительной связи
С долгой осенью нашей земли,
С деревцом у сырой коновязи,
С журавлями в холодной дали...
6
Когда началась война, Михаил Андрианович поменял черную вельветовую куртку на полувоенный френч и легкие хромовые сапоги и стал заправлять военторгом в Кущубе...
В книге покойного Вячеслава Белкова[4] приведены рассказы соседей Рубцовых, вспоминавших, что Михаил Андрианович не забывал себя, распределяя продукты... «По пути из Красных казарм на вокзал заедут домой, шаранут с телеги мешок муки, крупы, бутыли со спиртом прямо в окно передадут...»
Жизнь пошла веселая, как раз такая, которая всегда нравилась Михаилу Андриановичу.
И, конечно же, появились и женщины... Семья стала тяготить Михаила Андриановича. Теперь он – вот уж воистину: кому война, а кому мать родна! – частенько не ночевал дома.
Александра Михайловна, конечно, переживала.
Часто жаловалась на сердце, которое мучило ее теперь все сильнее.
В апреле 1942 года, когда стаяли снега, дом на улице Ворошилова подтопило, и на первом этаже, где жили Рубцовы, по колено поднялась вода...
Жили прямо посреди воды...
Электричества не было, горела коптилка.
Через неделю вода ушла, но волнения, связанные с потопом, не прошли для Александры Михайловны даром...
Черный день, 26 июля 1942 года, Николаю Рубцову запомнился на всю жизнь...
Он возвращался с братом из кино, когда возле калитки ребят остановила соседка и сказала:
– А ваша мама умерла.
У нее на глазах показались слезы. Брат тоже заплакал и сказал Николаю, чтоб он шел домой.
«Я ничего не понял тогда, – вспоминал уже взрослый Рубцов, – что такое случилось...»
Сюжет рассказа «Золотой ключик», в котором описаны эти события, Рубцов полностью повторил в стихотворении «Аленький цветок»:
Разрастаясь, аленький цветок заполнил «красными цветами» зрелую лирику – едва ли кто из русских поэтов так много писал о матери, как Рубцов...
Но это потом, годы спустя, а тогда, в 1942 году, судьба, словно бы посчитав, что лимит семейного тепла будущим русским поэтом уже исчерпан, торопливо разрушает рубцовский дом.
В книге покойного Вячеслава Белкова[4] приведены рассказы соседей Рубцовых, вспоминавших, что Михаил Андрианович не забывал себя, распределяя продукты... «По пути из Красных казарм на вокзал заедут домой, шаранут с телеги мешок муки, крупы, бутыли со спиртом прямо в окно передадут...»
Жизнь пошла веселая, как раз такая, которая всегда нравилась Михаилу Андриановичу.
И, конечно же, появились и женщины... Семья стала тяготить Михаила Андриановича. Теперь он – вот уж воистину: кому война, а кому мать родна! – частенько не ночевал дома.
Александра Михайловна, конечно, переживала.
Часто жаловалась на сердце, которое мучило ее теперь все сильнее.
В апреле 1942 года, когда стаяли снега, дом на улице Ворошилова подтопило, и на первом этаже, где жили Рубцовы, по колено поднялась вода...
Жили прямо посреди воды...
Электричества не было, горела коптилка.
Через неделю вода ушла, но волнения, связанные с потопом, не прошли для Александры Михайловны даром...
Черный день, 26 июля 1942 года, Николаю Рубцову запомнился на всю жизнь...
Он возвращался с братом из кино, когда возле калитки ребят остановила соседка и сказала:
– А ваша мама умерла.
У нее на глазах показались слезы. Брат тоже заплакал и сказал Николаю, чтоб он шел домой.
«Я ничего не понял тогда, – вспоминал уже взрослый Рубцов, – что такое случилось...»
Сюжет рассказа «Золотой ключик», в котором описаны эти события, Рубцов полностью повторил в стихотворении «Аленький цветок»:
Рубцов потерял мать в том возрасте, когда чувство самосохранения и любовь к матери еще не разделены, когда человек ощущает мать как часть самого себя, и поэтому не надо обманываться кажущейся сентиментальностью стихотворения, написанного, кстати сказать, уже зрелым поэтом. Нет, это не слащавое сюсюканье, а точная память о душевном смятении, охватившем ребенка.
Домик моих родителей
Часто лишал я сна,
– Где он опять, не видели?
Мать без того больна. —
В зарослях сада нашего
Прятался я, как мог.
Там я тайком выращивал
Аленький свой цветок...
Кстати его, некстати ли,
Вырастить все же смог...
Нес я за гробом матери
Аленький свой цветок.
Разрастаясь, аленький цветок заполнил «красными цветами» зрелую лирику – едва ли кто из русских поэтов так много писал о матери, как Рубцов...
Но это потом, годы спустя, а тогда, в 1942 году, судьба, словно бы посчитав, что лимит семейного тепла будущим русским поэтом уже исчерпан, торопливо разрушает рубцовский дом.
7
Только похоронили мать на Введенском кладбище в Вологде, как снова приходит смерть – умирает самая младшая Рубцова – полугодовалая Надежда.
Отец – он все время проводит в разъездах – зовет свою сестру Софью Андриановну помочь в беде: надо пристроить ребят...
Вдобавок ко всему Николай умудрился потерять хлебные карточки.
Если бы отец продолжал работать в военторге, этой потери и не заметили бы, но с Кущубой к тому времени отцу – формируется батальон народного ополчения! – пришлось расстаться. Соседи вспоминают, что Николая сильно выпороли, и он сбежал из дома[5].
И вот приезжает тетка, и в семье Рубцовых разыгрывается новая трагедия... Софья Андриановна забирает старших детей – Галину и Альберта – к себе[6], а младших – Николая и Бориса – отправляет в Красковский дошкольный детдом.
Софью Андриановну можно понять: у нее свои дети, и идет война. Она и так сделала все, что могла... Каждый ли способен взять двоих чужих детей? И наверняка взрослый Рубцов понимал это...
Но что́ чувствовал шестилетний ребенок?
Горе раннего сиротства, осознание собственной несчастливости захлестывали его. Ведь более легкая участь досталась другим! И тем мучительнее, тем болезненней рана, что о новой обиде приходится молчать. Если и пытался жаловаться шестилетний мальчишка, то в ответ встречал неприязненное недоумение: зависть – качество неприятное даже и в ребенке.
Молча, таясь от всех, предстояло шестилетнему Рубцову пережить эту, кажется, достойную пера Шекспира драму, когда не ты выбираешь свою несчастливую судьбу, а тебе выбирают. И оттого, что выбирают ее самые близкие, самые родные люди, – еще тягостней, еще больнее...
Тогда и наползают в душу поднимающиеся из-под земли сумерки:
В Краскове Николаю Рубцову предстояло пережить еще одну трагедию.
20 октября 1943 года вместе с группой детей, вышедших из дошкольного возраста, его отправляют в Никольский детский дом под Тотьмой. Младший брат остался в Краскове. Рвалась последняя ниточка, связывающая Николая с семьей, с родными...
Отец – он все время проводит в разъездах – зовет свою сестру Софью Андриановну помочь в беде: надо пристроить ребят...
В стихах чуть смещены события, но причина не в забывчивости поэта. В повествовательной логике не сходятся и не могут сойтись те беды, что обрушились в эти дни на мальчика.
Мать умерла.
Отец ушел на фронт.
Соседка злая
Не дает проходу.
Я смутно помню
Утро похорон
И за окошком
Скудную природу...
Вдобавок ко всему Николай умудрился потерять хлебные карточки.
Если бы отец продолжал работать в военторге, этой потери и не заметили бы, но с Кущубой к тому времени отцу – формируется батальон народного ополчения! – пришлось расстаться. Соседи вспоминают, что Николая сильно выпороли, и он сбежал из дома[5].
И вот приезжает тетка, и в семье Рубцовых разыгрывается новая трагедия... Софья Андриановна забирает старших детей – Галину и Альберта – к себе[6], а младших – Николая и Бориса – отправляет в Красковский дошкольный детдом.
Софью Андриановну можно понять: у нее свои дети, и идет война. Она и так сделала все, что могла... Каждый ли способен взять двоих чужих детей? И наверняка взрослый Рубцов понимал это...
Но что́ чувствовал шестилетний ребенок?
Горе раннего сиротства, осознание собственной несчастливости захлестывали его. Ведь более легкая участь досталась другим! И тем мучительнее, тем болезненней рана, что о новой обиде приходится молчать. Если и пытался жаловаться шестилетний мальчишка, то в ответ встречал неприязненное недоумение: зависть – качество неприятное даже и в ребенке.
Молча, таясь от всех, предстояло шестилетнему Рубцову пережить эту, кажется, достойную пера Шекспира драму, когда не ты выбираешь свою несчастливую судьбу, а тебе выбирают. И оттого, что выбирают ее самые близкие, самые родные люди, – еще тягостней, еще больнее...
Тогда и наползают в душу поднимающиеся из-под земли сумерки:
12 июля Николая вместе с Борисом увезли в Красковский детдом в восемнадцати километрах от Вологды. Через несколько дней Николай сбежал из детдома, но его возвратили назад, в сиротскую жизнь...
Откуда только —
Как из-под земли! —
Взялись в жилье
И сумерки, и сырость...
Но вот однажды
Все переменилось,
За мной пришли,
Куда-то повезли.
В Краскове Николаю Рубцову предстояло пережить еще одну трагедию.
20 октября 1943 года вместе с группой детей, вышедших из дошкольного возраста, его отправляют в Никольский детский дом под Тотьмой. Младший брат остался в Краскове. Рвалась последняя ниточка, связывающая Николая с семьей, с родными...
Я смутно помню
Позднюю реку,
Огни на ней,
И скрип и плеск парома,
И крик «Скорей!»,
Потом раскаты грома
И дождь... Потом