Страница:
Чтобы не допустить подобного поворота дел, советским руководством своевременно были приняты меры. Цель их — предельно обострить отношения населения с оккупантами. Многочисленные партизанские отряды совершали диверсии, задача которых порою только в том и заключалась, чтобы вызвать ответные репрессии и тем самым лишить русское население возможности искать и находить в немцах союзников, а не врагов.
Замысел этот, если не принимать во внимание его поразительную — о какой лояльности правительству может тут идти речь? — бесчеловечность, следует отнести к числу наиболее гениальных изобретений Иосифа Виссарионовича Сталина. Реализация этого плана вполне уравновесила упущенную стратегическую инициативу. Население оккупированных территорий вынуждено было защищать ненавистный режим, поскольку оккупационный режим был еще более жестоким.
Нельзя сказать, чтобы немцы не понимали, что тут Сталин переигрывает их.
Положение усугублялось тем, что Гитлер не считал нужным скрывать свои цели. Он считал, что славяне имеют право на существование только в качестве рабочего скота — на фермах, полях и в шахтах. Согласно его планам все крупные русские города должны были быть разрушены, русская культура уничтожена, доступ к образованию для русских закрыт.
Многие немецкие офицеры, особенно из штабов действующей армии — насколько позволяла им военная дисциплина! — протестовали против нацистской политики жестокости и бесчеловечного закабаления населения оккупированных территорий, основанной на представлениях о русских как неких человекообразных — «унтерменшах», дегенерировавших под влиянием востока.
Оппонируя фюреру, они ссылались, разумеется, не на абстрактные представления о христианской любви, а на конкретные, реформаторско-протестанте кие соображения о пользе дела. [128]
Как говорит Екатерина Андреева, среди противников «ост-политики» мало кто заботился о судьбе России, предметом их озабоченности были интересы Германии.
«Наступление на Москву требовало стягивания всех наличных сил на участке группы армий „Центр“, требовало обеспеченного тыла, а значит по меньшей мере отказа от практиковавшихся до сих пор методов бесчеловечного обращения с гражданским населением, с перебежчиками и военнопленными» — подчеркивал офицер штаба фельдмаршала фон Бока Вильфрид Штрик-Штрикфельдт.
По поручению фельдмаршала он даже подготовил записку для Гитлера по этому поводу, но передать не сумел.
«Я стоял, как окаменевший, когда Гитлер, с землисто-серым лицом, медленно проезжал мимо меня».
Конечно же, название своей книги — «Против Сталина и Гитлера» — Штрик-Штрикфельдт придумал уже после войны, но ощущение некоего единства главы рейха и кремлевского властителя вполне, может быть, тогда и возникло в нем, когда, окаменевший, он смотрел на проезжавшего мимо Гитлера…
«Партизанские бесчинства» не были, конечно, просто проявлением беспорядка в тыловых областях, как сперва думали немцы, — с горечью замечает он. — Напротив, это было политическое движение сопротивления, которое невозможно было взять под контроль лишь силами полиции. Вначале стихийное, а в большей степени и антикоммунистически направленное партизанское движение Сталину удалось постепенно, путем десантных групп, подчинить своему влиянию и, позднее, полностью взять под контроль. Базой для этого было пробуждение патриотических чувств и провозглашение Великой Отечественной войны».
Еще глубже и отчаяннее эту мысль сформулировал Йозеф Геббельс. 25 апреля 1942 года он записал в дневнике, что правильнее было бы вести войну против большевиков, а не против русского народа…
Между прочим, именно с предполагаемым приездом на Восточный фронт Геббельса связывал фельдмаршал фон Бок свои надежды на корректировку немецкой восточной политики, но Геббельс так и не появился в штабе группы армий «Центр».
Гитлер приказал тогда партайгеноссе не вмешиваться не в свои дела.
Мнение Геббельса так и не превратилось в четко выраженную политическую линию, поскольку противоречило самой сущности фашистской идеологии. [129]
Те же, кто определял эту идеологию, кажется, работали в полном контакте со Сталиным, послушно исполняя его планы по разжиганию партизанской войны.
Показательно в этом смысле совещание, состоявшееся 16 июля 1941 года в ставке Гитлера.
Как пишет Уильям Ширер в исследовании «Взлет и падение Третьего рейха», 16 июля 1941 года Гитлер вызвал в свою ставку в Восточной Пруссии Геринга, Кейтеля, Розенберга, Бормана и Ламмерса, главу рейхсканцелярии, чтобы напомнить им о своих планах относительно только что завоеванных земель.
Наконец— то его столь откровенно изложенные в «Майн кампф» цели-завоевать обширные жизненные пространства для немцев в России — были близки к осуществлению, и Гитлеру хотелось, чтобы его сподвижники четко представляли себе, как он собирается использовать это пространство, однако он предупредил, что его намерения не должны стать достоянием гласности.
«В этом нет необходимости, — говорил Гитлер. — Главное — что мы знаем, чего хотим. Никто не должен распознать, что с этого начинается окончательное решение проблемы. В то же время это не должно помешать нам применять все необходимые меры — расстрел, перемещение лиц и т.п., и мы их применим… Мы стоим сейчас перед необходимостью разрезать пирог в соответствии с нашими потребностями, чтобы иметь возможность, во-первых, доминировать на этом жизненном пространстве, во-вторых, управлять им и, в-третьих, эксплуатировать его».
Гитлер заявил, что для него несущественно, что русские отдали приказ о ведении партизанской войны в тылу немецких войск. Это, по его мнению, позволит ликвидировать любого, кто оказывает сопротивление.
Вообще, разъяснял Гитлер, Германия будет господствовать на русской территории вплоть до Урала. И никому, кроме немцев, не будет позволено ходить на этих обширных пространствах с оружием. Затем Гитлер изложил, что будет конкретно сделано с каждым куском «русского пирога».
— Прибалтика должна быть включена в состав Германии. Крым будет полностью эвакуирован ( «никаких иностранцев») и заселен только немцами, став территорией рейха. Кольский полуостров, изобилующий залежами никеля, отойдет к Германии. Аннексия Финляндии, присоединяемой на основе федерации, должна быть подготовлена с осторожностью…
О характере последовавшей затем дискуссии дает представление выступление Геринга, заявившего, что гигантское пространство России должно [130] быть умиротворено как можно скорее. Наилучший способ для этого — пристреливать всякого, кто отводит глаза…
Надо сказать, что, несмотря ни на какие оппозиционные настроения, вожди рейха не изменили своих взглядов до конца войны.
23 июля 1942 года секретарь партии Мартин Борман направил Розенбергу письмо, в котором были изложены взгляды Гитлера по «русскому вопросу».
«Славяне призваны работать на нас. Когда же мы перестанем в них нуждаться, они могут преспокойно умирать. Поэтому обязательные прививки, немецкая система здравоохранения для них излишни. Размножение славян нежелательно. Они могут пользоваться противозачаточными средствами или делать аборты. Чем больше, тем лучше. Образование опасно. Вполне достаточно, если они смогут считать до 100… Каждый образованный человек — это будущий враг. Мы можем оставить им религию, как средстве отвлечения. Что касается пищи, то они не должны получать ничего сверх того, что абсолютно необходимо для поддержания жизни. Мы господа. Мы превыше всего».
Упорство нацистских вождей было столь непоколебимым, что они продолжали изрекать человеконенавистнические, русофобские тексты и тогда, когда стало ясно, что Германия в войне с Россией терпит сокрушительное поражение… И, конечно же, эту болезнь нацизма можно было вылечить, только прибегнув к более радикальным средствам, нежели призывы к разуму.
Любопытно, что в тот раз, когда растерянный Штрик-Штрикфельдт разглядывал землистое лицо фюрера, проплывающее мимо в машине, пытались пробиться к Гитлеру и другие офицеры.
И намерения у них тоже были другие…
«Центром заговора в армии в то лето была ставка фельдмаршала фон Бока, группа армий которого наступала на Москву, — пишет Уильям Ширер. — Генерал-майор фон Тресков из окружения фон Бока, первоначальный энтузиазм которого в поддержку национал-социализма настолько развеялся, что он примкнул к заговорщикам, даже стал одним из вожаков. Ему помогали Фабиан фон Шлабрендорф, его адъютант, и еще два заговорщика, которых они пристроили к фон Боку в качестве адъютантов: граф Ганс фон Харденберг и граф Генрих фон Леендорф, оба потомки старых немецких фамилий. Они поставили перед собой задачу убедить фельдмаршала согласиться на арест Гитлера во время одного из его визитов в ставку группы армий. Однако убедить Бока было трудно. Хотя он и проповедовал отвращение к нацизму, но высоко поднялся именно при нацизме [131] и был слишком тщеславен и честолюбив, чтобы рисковать на этой стадии игры. Однажды, когда фон Тресков попытался было указать ему, что фюрер ведет страну к катастрофе, Бок закричал: „Я не позволю нападать на фюрера!“
Тресков и его молодой адъютант были обескуражены, но не испугались. Они решили действовать самостоятельно. Во время посещения фюрером 4 августа 1941 года штаба группы армий в Борисове они планировали захватить его по пути с аэродрома в район расположения фон Бока. Но действовали они все еще как дилетанты и не учли мер безопасности, которые предпринимала охрана фюрера. Передвигался Гитлер в окружении своих телохранителей из СС, от автомобиля, присланного на аэродром штабом, отказался, поскольку заранее прибыла целая кавалькада автомашин, и два офицера штаба не смогли даже приблизиться к фюреру. Это фиаско — нечто подобное, вероятно, происходило и раньше — явилось для армейских заговорщиков поучительным уроком. Во-первых, добраться до Гитлера оказалось далеко не легким делом: его всегда надежно охраняли. Во-вторых, его захват и арест вряд ли решили бы проблему, поскольку генералы, занимавшие ключевые посты, были слишком трусливы или слишком верны присяге, чтобы помочь оппозиции довести задачу до конца после устранения фюрера. И примерно в это время, то есть осенью 1941 года, некоторые молодые армейские офицеры, в основном гражданские лица, подобно Шлабрендорфу, совсем недавно надевшие военную форму, невольно пришли к заключению, что ее простейшим, даже, пожалуй, единственным решением является убийство Гитлера. Освободившись от личной клятвы на верность лидеру, робкие генералы пошли бы на сотрудничество с новым режимом и обеспечили ему поддержку армии».
Эти заговорщики, которые с завидной целеустремленностью и какой-то фатальной неудачливостью, одно за другим устраивали покушения на Гитлера (тот даже и не замечал этих инсинуаций до 20 июля 1944 года!), еще встретятся в нашем повествовании.
Судьба генерала Власова еще пересечется с ними, пока же Андрей Андреевич находился в Виннице, в лагере «Проминент», где содержались пленные генералы, полковники и офицеры Генерального штаба.
Создан был лагерь по инициативе полковника Клауса фон Штауффенберга и находился в ведении ОКХ{34}.
Условия содержания в «Проминенте» отличались от других лагерей. Пленных кормили по военной норме, у каждого генерала была отдельная комната. [132]
Работать с Власовым начали сразу после перевода в «Проминент».
Вербовку генерала проводил Вильфрид Штрик-Штрикфельдт, который занимает такое важное место в его судьбе, что заслуживает особого рассказа и в нашем повествовании.
Скажем сразу, что многое в отношениях Вильфрида Карловича Штрик-Штрикфельдта с Андреем Андреевичем Власовым было гораздо проще, чем хотелось бы тем биографам генерала, которые считают его великим русским патриотом, но все же не так примитивно, как хотелось бы исследователям, считающим Власова одиозным предателем.
Двойственность этих отношений во многом определялась двойственностью внутреннего самоощущения Штрик-Штрикфельдта.
Он был офицером германского вермахта, но он никогда не забывал и о том, что он — пусть и бывший, но подданный Российской империи, офицер русской армии… Ведь родился и вырос Вильфрид Карлович в Риге, а воспитывался в Санкт-Петербурге.
Когда Штрик-Штрикфельдт держал в Берлине экзамен на звание переводчика, удивленный его знаниями председатель экзаменационной комиссии спросил, какую школу он закончил.
— Немецкую, Реформаторскую гимназию в Санкт-Петербурге.
— Господа,-сказал председатель комиссии. — Экзамен излишен. Этот кандидат владеет русским языком лучше, чем мы с вами.
Был Вильфрид Карлович всего на четыре года старше Власова, но эти четыре года и были теми годами, которые позволили ему самостоятельно определить свою судьбу…
В 1915 году, окончив Петербургскую реформаторскую гимназию, Штрик-Штрикфельдт добровольцем ушел в русскую армию.
Сражаясь с немцами, Вильфрид Карлович стал офицером. После революции Штрик-Штрикфельдт, как многие другие офицеры, примкнул к Белому движению, участвовал в знаменитом походе Юденича на Петроград.
В 1922 году Вильфрид Карлович работал в Международном Комитете Красного Креста. Еще до того, как за дело взялись Фритьоф Нансен и Герберт Гувер, он организовывал компанию помощи голодающим Поволжья.
Внимательно наблюдая за переменами, происходящими в стране, подданным которой он прежде был, Вильфрид Карлович делал порою весьма разумные выводы. Он считал, например, что изолированные от всего мира народы России подвержены как «утонченной психологической индоктринации», так и физическому запугиванию. В результате непреходящий [133] страх и дезинформация развили в россиянах ощущение недоверия и безнадежности.
«Очевидно, что переворот мыслим лишь при толчке извне, который разрядит силу отчаяния и вызовет подлинную народную революцию, которая была задушена ленинским переворотом и дальнейшим режимом насилия, — писал он. — В июне 1941 года толчок извне произошел, и подлинная русская революция вспыхнула не в Москве и не в городах и селах, все еще находившихся под властью Сталина, а в занятых немецкими войсками областях с населением почти в 70 миллионов человек… Эти миллионы интересовались не мировоззрением немцев, а их политическими целями; всеми ими руководило одно стремление: с помощью хорошо вооруженных оккупантов сбросить гнет террора, насилия и нужды в России… Даже и начальные успехи германской армии были бы невозможны без объективного наличия революционной ситуации в Советском Союзе. Эту революцию распознали немногие»…
В январе 1941 года В. Штрик-Штрикфельдт руководил инженерным бюро в Познани… Здесь и разыскал его накануне войны посланец фельдмаршала фон Бока, подбиравшего сотрудников для своего штаба.
Вильфрид Карлович, не раздумывая, согласился.
Так бывший русский офицер стал офицером вермахта, оставаясь при этом «русским патриотом», как он считал сам.
Эти подробности биографии Вильфрида Карловича существенны для понимания того, как завербовал он Власова, что обещал ему и чего ждал от него.
Будучи опытным пропагандистом, Штрик-Штрикфельдт пришел к Власову не как офицер немецкой армии к русскому военнопленному, а как офицер русской императорской армии к русскому генералу, чтобы помочь тому освободиться от привычных, но, по сути, глубоко чуждых и ненавистных большевистских догм.
А далее уже совсем нетрудно оказалось внушить генералу, погруженному в мрак отчаяния, но тем не менее сохранившему всю энергию честолюбия, мысль о том, что нынешнее состояние его — не завершение карьеры, а лишь начало. Но карьеры совершенно новой, карьеры спасителя Отечества, России.
Подчеркнем, что в беседах с Власовым и другими советскими военнопленными Штрик-Штрикфельдт говорил не только то, что было, а то, что, по его мнению и рассуждению, должно было быть.
Эта подмена совершалась с подлинно российской мечтательностью и такой же подлинно немецкой основательностью и педантизмом ( «отсюда [134] с неизбежностью следовало, что все дальнейшие военные успехи в большой степени будут зависеть от политической концепции германского руководства…»), и ни о каком сознательном обмане тут и речи не может идти. Бывший выпускник петербургской Реформаторской гимназии совершенно искренне хотел помочь России освободиться от ненавистных большевиков, и — столь же искренне! — считал, что освобождение России и должно стать главной задачей немецкого командования.
Как мы уже говорили, Вильфрид Штрик-Штрикфельдт не был одинок в этих мыслях.
Под впечатлением первых военных сбоев и неудач в начале 1942 года сформировалось ядро антигитлеровской оппозиции… Параллельно в канцеляриях ОКХ (Верховный штаб сухопутных сил) возник кружок офицеров, оппозиционно настроенных к официальной политике на Востоке и «готовых действовать на свой страх и риск на основе собранного ими опыта».
Нужно отметить, что в отличие от прусских аристократов, преимущественно составивших радикальный кружок заговорщиков, костяк «канцелярского» кружка составили прибалтийские немцы.
И это не случайно.
Мы еще будем говорить о противоестественности войн между Россией и Германией… Сейчас же скажем, что прибалтийские немцы ощущали эту противоестественность на самих себе. С Германией они были связаны кровью. С Россией — многовековой службой в армии Российской империи, подданными которой являлись.
Один из активных участников «прибалтийского» кружка — курляндский барон, полковник Алексис фон Рённе возглавлял в ОКХ группуIIIОтдела Генерального штаба, официально занимавшуюся якобы трофеями, но на самом деле — сбором и анализом разведывательной информации.
В его группе и служил Штрик-Штрикфельдт, ему и поручил фон Рённе поработать с Андреем Андреевичем Власовым.
Мы не можем утверждать, что фон Рённе уже тогда вынашивал мысль использовать Власова в качестве аргумента в споре с безумными идеями провозглашенной вождями Рейха Ост-политики.
Тем не менее на уровне экспериментов идея эта прошла проверку. И проведен этот эксперимент был на Андрее Андреевиче Власове… Закончился он совсем не так, как желательно было политуправлению Красной армии, но и не так, как рассчитывали офицеры из отдела пропаганды вермахта.
Забегая вперед, скажем, что работа, проведенная Вильфридом Карловичем, была высоко оценена командованием. [135]
Уже в августе 1942 года его перевели в Берлин в ОКБ{35}.
Генерал Рейнхард Гелен, руководитель ФХО{36}, сообщил Штрик-Штрикфельдту, что ему понравилась «Записка» и он забирает генерала Власова, так как только ОКБ может санкционировать обращения к русским. Вместе с Власовым прикомандировывается в Отдел пропаганды при ОКВ и сам капитан.
Но это впереди, а пока расскажем, как все-таки проходила сама вербовка.
В первый раз Вильфрид Карлович, как он пишет в своей книге «Против Сталина и Гитлера», увидел генерала в колонне пленных…
«Власов был 1,96 метра ростом. Его поставили во главе колонны, и многие, должно быть, узнавали его. Это, вероятно, сделано было не случайно: мелкие душонки хотели его унизить».
В этом описании самое ценное то, что мы видим, как смотрел Вильфрид Карлович на своего будущего подопечного… Он словно бы преднамеренно накачивал себя сочувствием к нему.
«Власов произвел на меня положительное впечатление и своей скромностью и в то же время сознанием собственного достоинства, своим умом, спокойствием и сдержанностью, а особенно той трудно определимой чертой характера, в которой чувствовалась скрытая сила его личности. Это впечатление еще усиливалось всей его внешностью: бросающимся в глаза ростом худого широкоплечего мужчины, внимательным взглядом через толстые стекла очков, звучным басом, которым он, не спеша, четко излагал свои мысли. Иногда в его словах проскальзывали нотки легкого юмора».
Нетрудно предположить, что и Власов оценил такт немцев, приславших к нему человека, который в прошлом был не только подданным Российской империи, но и офицером русской императорской армии.
Обстоятельство, вроде бы и не имеющее никакого значения, но тем ни менее превращающее вербовку пленного генерала офицером-разведчиком как бы в переговоры офицера нынешней русской армии с офицером прежней русской армии.
Власов сделал ответный реверанс, поведав Штрик-Штрикфельдту, что один немец сыровар, их сосед, якобы дал его отцу взаймы довольно крупную сумму денег, чтобы он, Андрей Власов, мог учиться.
Похоже, что историю эту Власов тут же и придумал… Протоиерею Александру Киселеву он рассказывал потом, что отец его якобы был сверхсрочным унтер-офицером в гвардейском кавалерийском [136] полку, а в гвардейских полках был тогда распространен обычай помогать получать образование детям унтер-офицеров… Вот по просьбе Власова-отца и выхлопотали Власову-сыну стипендию «Николая Чудотворца».
Но Штрик— Штрикфельдт ничего не знал о способности генерала приспосабливать свою биографию к собеседнику и «немца сыровара» принял за чистую монету, и умилился всем своим большим и добрым немецким сердцем.
«В этот мой первый визит у Власова, — пишет он, — мы говорили обо всем, только не о военных делах. Наш разговор о большой нужде, в которой живут простые русские люди по ту и по эту сторону фронта, казалось, сразу сблизил нас».
Столь же задушевными были и последующие беседы Андрея Андреевича Власова с Вильфридом Карловичем.
Власов расспрашивал о германских целях войны.
На откровенность бывшего советского генерала бывший офицер русской императорской армии также отвечал откровенностью, хотя, конечно, как оговаривается он, присяга ставила ему определенные границы.
После этих реверансов Штрик-Штрикфельдт перешел к делу…
«Вскоре я поставил Власову решающий вопрос, не является ли борьба против Сталина делом не одних только немцев, но также, и в гораздо большей степени, делом русских и других народов Советского Союза?»
Власов задумался.
Потом начал рассказывать, что в Советском Союзе не только народные массы, но и многие военные, даже некоторые ответственные работники настроены против Сталина. Однако террор в России подавляет любую попытку организованного сопротивления.
Вильфрид Карлович кивал, слушая Власова. Он и сам думал и чувствовал так, и поэтому ему нравились мысли генерала.
«В такие минуты генерал выглядел, как старый мудрый китаец. Умные и неподвижные черты лица его не выдавали его чувств».
И тут Власов неожиданно сказал, что уже говорил с офицерами в лагере…
— И что же?
— Большинство из них борьбу со Сталиным считают своим патриотическим долгом… Другое дело, на чьей стороне…
— Как это, на чьей?!-удивился Штрик-Штрикфельдт. — Разве существует выбор? Кто еще борется сейчас со Сталиным?
— Выбора нет…-вздохнув, согласился Власов. Заложив руки за спину, он остановился у окна. — Англичане уже подвели нас однажды. Американцы [131] заключили договор со Сталиным, но ведь и немцы, кажется, не нуждаются в нас… Как вы представляете себе участие русских в борьбе против Сталина?
Штрик— Штрикфельдт сказал, что он по-прежнему верит в освободительную войну, в освобождение России от большевизма.
— И это несмотря на то что вожди национал-социалистов одержимы высокомерием, а потому слепы и не склонны разработать разумную политическую концепцию. Но я не один, Андрей Андреевич… Позиция германского офицерского корпуса не такая, как у национал-социалистов.
Власов согласился с этим, сказав, что он и сам это заметил, беседуя с генералом Линдеманом и офицерами его штаба.
— Но что же все-таки мы можем сделать?-спросил он. — И что думает об этом ваш фюрер?
— Фюрер, к сожалению, все еще окружен пораженными слепотой людьми. Но фельдмаршалы и крупные офицеры здесь, в Генеральном штабе, делают, что могут, в сторону изменения политических целей войны и пересмотра наших отношений к русскому народу. Готовы ли вы сотрудничать с теми, кто хочет бороться против Сталина? Сотни тысяч русских уже помогают немцам в этой войне против Сталина, многие даже с оружием в руках. Но у них нет своего лица.
— Против Сталина-да! Но за что и за кого? И как? Дадут ли нам офицеры, о которых зы говорите, возможность выставить против Сталина не армию наемников, а русскую армию? Армию, которая будет получить приказы от национального русского правительства. Только высшая идея может оправдать выступление с оружием в руках против правительства своей страны. Только тогда будет оправдано и согласие на вашу помощь в борьбе против большевистской диктатуры. Тем более что люди в Кремле ведут псевдонациональную политику и патриотизм их поддельный.
Разговор был интересным, но опытному вербовщику Штрик-Штрикфельдту надобно было переходить от слов к делу. Как бы между прочим он попросил генерала изложить свои мысли в письменной форме. Он объяснил, что момент чрезвычайно благоприятный — начальник Генерального штаба Гальдер ждет от Гелена доклада и под этим соусом сейчас можно передать записку пленного генерала сразу в руки начальника Генерального штаба.
Штрик— Штрикфельдт не сказал своему другу Власову, что Гелен-человек, который курирует разведку восточного фронта, но Вильфрид Карлович ведь и сам признавался, что откровенность его всегда была ограничена рамками присяги.
Замысел этот, если не принимать во внимание его поразительную — о какой лояльности правительству может тут идти речь? — бесчеловечность, следует отнести к числу наиболее гениальных изобретений Иосифа Виссарионовича Сталина. Реализация этого плана вполне уравновесила упущенную стратегическую инициативу. Население оккупированных территорий вынуждено было защищать ненавистный режим, поскольку оккупационный режим был еще более жестоким.
Нельзя сказать, чтобы немцы не понимали, что тут Сталин переигрывает их.
Положение усугублялось тем, что Гитлер не считал нужным скрывать свои цели. Он считал, что славяне имеют право на существование только в качестве рабочего скота — на фермах, полях и в шахтах. Согласно его планам все крупные русские города должны были быть разрушены, русская культура уничтожена, доступ к образованию для русских закрыт.
Многие немецкие офицеры, особенно из штабов действующей армии — насколько позволяла им военная дисциплина! — протестовали против нацистской политики жестокости и бесчеловечного закабаления населения оккупированных территорий, основанной на представлениях о русских как неких человекообразных — «унтерменшах», дегенерировавших под влиянием востока.
Оппонируя фюреру, они ссылались, разумеется, не на абстрактные представления о христианской любви, а на конкретные, реформаторско-протестанте кие соображения о пользе дела. [128]
Как говорит Екатерина Андреева, среди противников «ост-политики» мало кто заботился о судьбе России, предметом их озабоченности были интересы Германии.
«Наступление на Москву требовало стягивания всех наличных сил на участке группы армий „Центр“, требовало обеспеченного тыла, а значит по меньшей мере отказа от практиковавшихся до сих пор методов бесчеловечного обращения с гражданским населением, с перебежчиками и военнопленными» — подчеркивал офицер штаба фельдмаршала фон Бока Вильфрид Штрик-Штрикфельдт.
По поручению фельдмаршала он даже подготовил записку для Гитлера по этому поводу, но передать не сумел.
«Я стоял, как окаменевший, когда Гитлер, с землисто-серым лицом, медленно проезжал мимо меня».
Конечно же, название своей книги — «Против Сталина и Гитлера» — Штрик-Штрикфельдт придумал уже после войны, но ощущение некоего единства главы рейха и кремлевского властителя вполне, может быть, тогда и возникло в нем, когда, окаменевший, он смотрел на проезжавшего мимо Гитлера…
«Партизанские бесчинства» не были, конечно, просто проявлением беспорядка в тыловых областях, как сперва думали немцы, — с горечью замечает он. — Напротив, это было политическое движение сопротивления, которое невозможно было взять под контроль лишь силами полиции. Вначале стихийное, а в большей степени и антикоммунистически направленное партизанское движение Сталину удалось постепенно, путем десантных групп, подчинить своему влиянию и, позднее, полностью взять под контроль. Базой для этого было пробуждение патриотических чувств и провозглашение Великой Отечественной войны».
Еще глубже и отчаяннее эту мысль сформулировал Йозеф Геббельс. 25 апреля 1942 года он записал в дневнике, что правильнее было бы вести войну против большевиков, а не против русского народа…
Между прочим, именно с предполагаемым приездом на Восточный фронт Геббельса связывал фельдмаршал фон Бок свои надежды на корректировку немецкой восточной политики, но Геббельс так и не появился в штабе группы армий «Центр».
Гитлер приказал тогда партайгеноссе не вмешиваться не в свои дела.
Мнение Геббельса так и не превратилось в четко выраженную политическую линию, поскольку противоречило самой сущности фашистской идеологии. [129]
Те же, кто определял эту идеологию, кажется, работали в полном контакте со Сталиным, послушно исполняя его планы по разжиганию партизанской войны.
Показательно в этом смысле совещание, состоявшееся 16 июля 1941 года в ставке Гитлера.
Как пишет Уильям Ширер в исследовании «Взлет и падение Третьего рейха», 16 июля 1941 года Гитлер вызвал в свою ставку в Восточной Пруссии Геринга, Кейтеля, Розенберга, Бормана и Ламмерса, главу рейхсканцелярии, чтобы напомнить им о своих планах относительно только что завоеванных земель.
Наконец— то его столь откровенно изложенные в «Майн кампф» цели-завоевать обширные жизненные пространства для немцев в России — были близки к осуществлению, и Гитлеру хотелось, чтобы его сподвижники четко представляли себе, как он собирается использовать это пространство, однако он предупредил, что его намерения не должны стать достоянием гласности.
«В этом нет необходимости, — говорил Гитлер. — Главное — что мы знаем, чего хотим. Никто не должен распознать, что с этого начинается окончательное решение проблемы. В то же время это не должно помешать нам применять все необходимые меры — расстрел, перемещение лиц и т.п., и мы их применим… Мы стоим сейчас перед необходимостью разрезать пирог в соответствии с нашими потребностями, чтобы иметь возможность, во-первых, доминировать на этом жизненном пространстве, во-вторых, управлять им и, в-третьих, эксплуатировать его».
Гитлер заявил, что для него несущественно, что русские отдали приказ о ведении партизанской войны в тылу немецких войск. Это, по его мнению, позволит ликвидировать любого, кто оказывает сопротивление.
Вообще, разъяснял Гитлер, Германия будет господствовать на русской территории вплоть до Урала. И никому, кроме немцев, не будет позволено ходить на этих обширных пространствах с оружием. Затем Гитлер изложил, что будет конкретно сделано с каждым куском «русского пирога».
— Прибалтика должна быть включена в состав Германии. Крым будет полностью эвакуирован ( «никаких иностранцев») и заселен только немцами, став территорией рейха. Кольский полуостров, изобилующий залежами никеля, отойдет к Германии. Аннексия Финляндии, присоединяемой на основе федерации, должна быть подготовлена с осторожностью…
О характере последовавшей затем дискуссии дает представление выступление Геринга, заявившего, что гигантское пространство России должно [130] быть умиротворено как можно скорее. Наилучший способ для этого — пристреливать всякого, кто отводит глаза…
Надо сказать, что, несмотря ни на какие оппозиционные настроения, вожди рейха не изменили своих взглядов до конца войны.
23 июля 1942 года секретарь партии Мартин Борман направил Розенбергу письмо, в котором были изложены взгляды Гитлера по «русскому вопросу».
«Славяне призваны работать на нас. Когда же мы перестанем в них нуждаться, они могут преспокойно умирать. Поэтому обязательные прививки, немецкая система здравоохранения для них излишни. Размножение славян нежелательно. Они могут пользоваться противозачаточными средствами или делать аборты. Чем больше, тем лучше. Образование опасно. Вполне достаточно, если они смогут считать до 100… Каждый образованный человек — это будущий враг. Мы можем оставить им религию, как средстве отвлечения. Что касается пищи, то они не должны получать ничего сверх того, что абсолютно необходимо для поддержания жизни. Мы господа. Мы превыше всего».
Упорство нацистских вождей было столь непоколебимым, что они продолжали изрекать человеконенавистнические, русофобские тексты и тогда, когда стало ясно, что Германия в войне с Россией терпит сокрушительное поражение… И, конечно же, эту болезнь нацизма можно было вылечить, только прибегнув к более радикальным средствам, нежели призывы к разуму.
Любопытно, что в тот раз, когда растерянный Штрик-Штрикфельдт разглядывал землистое лицо фюрера, проплывающее мимо в машине, пытались пробиться к Гитлеру и другие офицеры.
И намерения у них тоже были другие…
«Центром заговора в армии в то лето была ставка фельдмаршала фон Бока, группа армий которого наступала на Москву, — пишет Уильям Ширер. — Генерал-майор фон Тресков из окружения фон Бока, первоначальный энтузиазм которого в поддержку национал-социализма настолько развеялся, что он примкнул к заговорщикам, даже стал одним из вожаков. Ему помогали Фабиан фон Шлабрендорф, его адъютант, и еще два заговорщика, которых они пристроили к фон Боку в качестве адъютантов: граф Ганс фон Харденберг и граф Генрих фон Леендорф, оба потомки старых немецких фамилий. Они поставили перед собой задачу убедить фельдмаршала согласиться на арест Гитлера во время одного из его визитов в ставку группы армий. Однако убедить Бока было трудно. Хотя он и проповедовал отвращение к нацизму, но высоко поднялся именно при нацизме [131] и был слишком тщеславен и честолюбив, чтобы рисковать на этой стадии игры. Однажды, когда фон Тресков попытался было указать ему, что фюрер ведет страну к катастрофе, Бок закричал: „Я не позволю нападать на фюрера!“
Тресков и его молодой адъютант были обескуражены, но не испугались. Они решили действовать самостоятельно. Во время посещения фюрером 4 августа 1941 года штаба группы армий в Борисове они планировали захватить его по пути с аэродрома в район расположения фон Бока. Но действовали они все еще как дилетанты и не учли мер безопасности, которые предпринимала охрана фюрера. Передвигался Гитлер в окружении своих телохранителей из СС, от автомобиля, присланного на аэродром штабом, отказался, поскольку заранее прибыла целая кавалькада автомашин, и два офицера штаба не смогли даже приблизиться к фюреру. Это фиаско — нечто подобное, вероятно, происходило и раньше — явилось для армейских заговорщиков поучительным уроком. Во-первых, добраться до Гитлера оказалось далеко не легким делом: его всегда надежно охраняли. Во-вторых, его захват и арест вряд ли решили бы проблему, поскольку генералы, занимавшие ключевые посты, были слишком трусливы или слишком верны присяге, чтобы помочь оппозиции довести задачу до конца после устранения фюрера. И примерно в это время, то есть осенью 1941 года, некоторые молодые армейские офицеры, в основном гражданские лица, подобно Шлабрендорфу, совсем недавно надевшие военную форму, невольно пришли к заключению, что ее простейшим, даже, пожалуй, единственным решением является убийство Гитлера. Освободившись от личной клятвы на верность лидеру, робкие генералы пошли бы на сотрудничество с новым режимом и обеспечили ему поддержку армии».
Эти заговорщики, которые с завидной целеустремленностью и какой-то фатальной неудачливостью, одно за другим устраивали покушения на Гитлера (тот даже и не замечал этих инсинуаций до 20 июля 1944 года!), еще встретятся в нашем повествовании.
Судьба генерала Власова еще пересечется с ними, пока же Андрей Андреевич находился в Виннице, в лагере «Проминент», где содержались пленные генералы, полковники и офицеры Генерального штаба.
Создан был лагерь по инициативе полковника Клауса фон Штауффенберга и находился в ведении ОКХ{34}.
Условия содержания в «Проминенте» отличались от других лагерей. Пленных кормили по военной норме, у каждого генерала была отдельная комната. [132]
Работать с Власовым начали сразу после перевода в «Проминент».
Вербовку генерала проводил Вильфрид Штрик-Штрикфельдт, который занимает такое важное место в его судьбе, что заслуживает особого рассказа и в нашем повествовании.
Скажем сразу, что многое в отношениях Вильфрида Карловича Штрик-Штрикфельдта с Андреем Андреевичем Власовым было гораздо проще, чем хотелось бы тем биографам генерала, которые считают его великим русским патриотом, но все же не так примитивно, как хотелось бы исследователям, считающим Власова одиозным предателем.
Двойственность этих отношений во многом определялась двойственностью внутреннего самоощущения Штрик-Штрикфельдта.
Он был офицером германского вермахта, но он никогда не забывал и о том, что он — пусть и бывший, но подданный Российской империи, офицер русской армии… Ведь родился и вырос Вильфрид Карлович в Риге, а воспитывался в Санкт-Петербурге.
Когда Штрик-Штрикфельдт держал в Берлине экзамен на звание переводчика, удивленный его знаниями председатель экзаменационной комиссии спросил, какую школу он закончил.
— Немецкую, Реформаторскую гимназию в Санкт-Петербурге.
— Господа,-сказал председатель комиссии. — Экзамен излишен. Этот кандидат владеет русским языком лучше, чем мы с вами.
Был Вильфрид Карлович всего на четыре года старше Власова, но эти четыре года и были теми годами, которые позволили ему самостоятельно определить свою судьбу…
В 1915 году, окончив Петербургскую реформаторскую гимназию, Штрик-Штрикфельдт добровольцем ушел в русскую армию.
Сражаясь с немцами, Вильфрид Карлович стал офицером. После революции Штрик-Штрикфельдт, как многие другие офицеры, примкнул к Белому движению, участвовал в знаменитом походе Юденича на Петроград.
В 1922 году Вильфрид Карлович работал в Международном Комитете Красного Креста. Еще до того, как за дело взялись Фритьоф Нансен и Герберт Гувер, он организовывал компанию помощи голодающим Поволжья.
Внимательно наблюдая за переменами, происходящими в стране, подданным которой он прежде был, Вильфрид Карлович делал порою весьма разумные выводы. Он считал, например, что изолированные от всего мира народы России подвержены как «утонченной психологической индоктринации», так и физическому запугиванию. В результате непреходящий [133] страх и дезинформация развили в россиянах ощущение недоверия и безнадежности.
«Очевидно, что переворот мыслим лишь при толчке извне, который разрядит силу отчаяния и вызовет подлинную народную революцию, которая была задушена ленинским переворотом и дальнейшим режимом насилия, — писал он. — В июне 1941 года толчок извне произошел, и подлинная русская революция вспыхнула не в Москве и не в городах и селах, все еще находившихся под властью Сталина, а в занятых немецкими войсками областях с населением почти в 70 миллионов человек… Эти миллионы интересовались не мировоззрением немцев, а их политическими целями; всеми ими руководило одно стремление: с помощью хорошо вооруженных оккупантов сбросить гнет террора, насилия и нужды в России… Даже и начальные успехи германской армии были бы невозможны без объективного наличия революционной ситуации в Советском Союзе. Эту революцию распознали немногие»…
В январе 1941 года В. Штрик-Штрикфельдт руководил инженерным бюро в Познани… Здесь и разыскал его накануне войны посланец фельдмаршала фон Бока, подбиравшего сотрудников для своего штаба.
Вильфрид Карлович, не раздумывая, согласился.
Так бывший русский офицер стал офицером вермахта, оставаясь при этом «русским патриотом», как он считал сам.
Эти подробности биографии Вильфрида Карловича существенны для понимания того, как завербовал он Власова, что обещал ему и чего ждал от него.
Будучи опытным пропагандистом, Штрик-Штрикфельдт пришел к Власову не как офицер немецкой армии к русскому военнопленному, а как офицер русской императорской армии к русскому генералу, чтобы помочь тому освободиться от привычных, но, по сути, глубоко чуждых и ненавистных большевистских догм.
А далее уже совсем нетрудно оказалось внушить генералу, погруженному в мрак отчаяния, но тем не менее сохранившему всю энергию честолюбия, мысль о том, что нынешнее состояние его — не завершение карьеры, а лишь начало. Но карьеры совершенно новой, карьеры спасителя Отечества, России.
Подчеркнем, что в беседах с Власовым и другими советскими военнопленными Штрик-Штрикфельдт говорил не только то, что было, а то, что, по его мнению и рассуждению, должно было быть.
Эта подмена совершалась с подлинно российской мечтательностью и такой же подлинно немецкой основательностью и педантизмом ( «отсюда [134] с неизбежностью следовало, что все дальнейшие военные успехи в большой степени будут зависеть от политической концепции германского руководства…»), и ни о каком сознательном обмане тут и речи не может идти. Бывший выпускник петербургской Реформаторской гимназии совершенно искренне хотел помочь России освободиться от ненавистных большевиков, и — столь же искренне! — считал, что освобождение России и должно стать главной задачей немецкого командования.
Как мы уже говорили, Вильфрид Штрик-Штрикфельдт не был одинок в этих мыслях.
Под впечатлением первых военных сбоев и неудач в начале 1942 года сформировалось ядро антигитлеровской оппозиции… Параллельно в канцеляриях ОКХ (Верховный штаб сухопутных сил) возник кружок офицеров, оппозиционно настроенных к официальной политике на Востоке и «готовых действовать на свой страх и риск на основе собранного ими опыта».
Нужно отметить, что в отличие от прусских аристократов, преимущественно составивших радикальный кружок заговорщиков, костяк «канцелярского» кружка составили прибалтийские немцы.
И это не случайно.
Мы еще будем говорить о противоестественности войн между Россией и Германией… Сейчас же скажем, что прибалтийские немцы ощущали эту противоестественность на самих себе. С Германией они были связаны кровью. С Россией — многовековой службой в армии Российской империи, подданными которой являлись.
Один из активных участников «прибалтийского» кружка — курляндский барон, полковник Алексис фон Рённе возглавлял в ОКХ группуIIIОтдела Генерального штаба, официально занимавшуюся якобы трофеями, но на самом деле — сбором и анализом разведывательной информации.
В его группе и служил Штрик-Штрикфельдт, ему и поручил фон Рённе поработать с Андреем Андреевичем Власовым.
Мы не можем утверждать, что фон Рённе уже тогда вынашивал мысль использовать Власова в качестве аргумента в споре с безумными идеями провозглашенной вождями Рейха Ост-политики.
Тем не менее на уровне экспериментов идея эта прошла проверку. И проведен этот эксперимент был на Андрее Андреевиче Власове… Закончился он совсем не так, как желательно было политуправлению Красной армии, но и не так, как рассчитывали офицеры из отдела пропаганды вермахта.
Забегая вперед, скажем, что работа, проведенная Вильфридом Карловичем, была высоко оценена командованием. [135]
Уже в августе 1942 года его перевели в Берлин в ОКБ{35}.
Генерал Рейнхард Гелен, руководитель ФХО{36}, сообщил Штрик-Штрикфельдту, что ему понравилась «Записка» и он забирает генерала Власова, так как только ОКБ может санкционировать обращения к русским. Вместе с Власовым прикомандировывается в Отдел пропаганды при ОКВ и сам капитан.
Но это впереди, а пока расскажем, как все-таки проходила сама вербовка.
В первый раз Вильфрид Карлович, как он пишет в своей книге «Против Сталина и Гитлера», увидел генерала в колонне пленных…
«Власов был 1,96 метра ростом. Его поставили во главе колонны, и многие, должно быть, узнавали его. Это, вероятно, сделано было не случайно: мелкие душонки хотели его унизить».
В этом описании самое ценное то, что мы видим, как смотрел Вильфрид Карлович на своего будущего подопечного… Он словно бы преднамеренно накачивал себя сочувствием к нему.
«Власов произвел на меня положительное впечатление и своей скромностью и в то же время сознанием собственного достоинства, своим умом, спокойствием и сдержанностью, а особенно той трудно определимой чертой характера, в которой чувствовалась скрытая сила его личности. Это впечатление еще усиливалось всей его внешностью: бросающимся в глаза ростом худого широкоплечего мужчины, внимательным взглядом через толстые стекла очков, звучным басом, которым он, не спеша, четко излагал свои мысли. Иногда в его словах проскальзывали нотки легкого юмора».
Нетрудно предположить, что и Власов оценил такт немцев, приславших к нему человека, который в прошлом был не только подданным Российской империи, но и офицером русской императорской армии.
Обстоятельство, вроде бы и не имеющее никакого значения, но тем ни менее превращающее вербовку пленного генерала офицером-разведчиком как бы в переговоры офицера нынешней русской армии с офицером прежней русской армии.
Власов сделал ответный реверанс, поведав Штрик-Штрикфельдту, что один немец сыровар, их сосед, якобы дал его отцу взаймы довольно крупную сумму денег, чтобы он, Андрей Власов, мог учиться.
Похоже, что историю эту Власов тут же и придумал… Протоиерею Александру Киселеву он рассказывал потом, что отец его якобы был сверхсрочным унтер-офицером в гвардейском кавалерийском [136] полку, а в гвардейских полках был тогда распространен обычай помогать получать образование детям унтер-офицеров… Вот по просьбе Власова-отца и выхлопотали Власову-сыну стипендию «Николая Чудотворца».
Но Штрик— Штрикфельдт ничего не знал о способности генерала приспосабливать свою биографию к собеседнику и «немца сыровара» принял за чистую монету, и умилился всем своим большим и добрым немецким сердцем.
«В этот мой первый визит у Власова, — пишет он, — мы говорили обо всем, только не о военных делах. Наш разговор о большой нужде, в которой живут простые русские люди по ту и по эту сторону фронта, казалось, сразу сблизил нас».
Столь же задушевными были и последующие беседы Андрея Андреевича Власова с Вильфридом Карловичем.
Власов расспрашивал о германских целях войны.
На откровенность бывшего советского генерала бывший офицер русской императорской армии также отвечал откровенностью, хотя, конечно, как оговаривается он, присяга ставила ему определенные границы.
После этих реверансов Штрик-Штрикфельдт перешел к делу…
«Вскоре я поставил Власову решающий вопрос, не является ли борьба против Сталина делом не одних только немцев, но также, и в гораздо большей степени, делом русских и других народов Советского Союза?»
Власов задумался.
Потом начал рассказывать, что в Советском Союзе не только народные массы, но и многие военные, даже некоторые ответственные работники настроены против Сталина. Однако террор в России подавляет любую попытку организованного сопротивления.
Вильфрид Карлович кивал, слушая Власова. Он и сам думал и чувствовал так, и поэтому ему нравились мысли генерала.
«В такие минуты генерал выглядел, как старый мудрый китаец. Умные и неподвижные черты лица его не выдавали его чувств».
И тут Власов неожиданно сказал, что уже говорил с офицерами в лагере…
— И что же?
— Большинство из них борьбу со Сталиным считают своим патриотическим долгом… Другое дело, на чьей стороне…
— Как это, на чьей?!-удивился Штрик-Штрикфельдт. — Разве существует выбор? Кто еще борется сейчас со Сталиным?
— Выбора нет…-вздохнув, согласился Власов. Заложив руки за спину, он остановился у окна. — Англичане уже подвели нас однажды. Американцы [131] заключили договор со Сталиным, но ведь и немцы, кажется, не нуждаются в нас… Как вы представляете себе участие русских в борьбе против Сталина?
Штрик— Штрикфельдт сказал, что он по-прежнему верит в освободительную войну, в освобождение России от большевизма.
— И это несмотря на то что вожди национал-социалистов одержимы высокомерием, а потому слепы и не склонны разработать разумную политическую концепцию. Но я не один, Андрей Андреевич… Позиция германского офицерского корпуса не такая, как у национал-социалистов.
Власов согласился с этим, сказав, что он и сам это заметил, беседуя с генералом Линдеманом и офицерами его штаба.
— Но что же все-таки мы можем сделать?-спросил он. — И что думает об этом ваш фюрер?
— Фюрер, к сожалению, все еще окружен пораженными слепотой людьми. Но фельдмаршалы и крупные офицеры здесь, в Генеральном штабе, делают, что могут, в сторону изменения политических целей войны и пересмотра наших отношений к русскому народу. Готовы ли вы сотрудничать с теми, кто хочет бороться против Сталина? Сотни тысяч русских уже помогают немцам в этой войне против Сталина, многие даже с оружием в руках. Но у них нет своего лица.
— Против Сталина-да! Но за что и за кого? И как? Дадут ли нам офицеры, о которых зы говорите, возможность выставить против Сталина не армию наемников, а русскую армию? Армию, которая будет получить приказы от национального русского правительства. Только высшая идея может оправдать выступление с оружием в руках против правительства своей страны. Только тогда будет оправдано и согласие на вашу помощь в борьбе против большевистской диктатуры. Тем более что люди в Кремле ведут псевдонациональную политику и патриотизм их поддельный.
Разговор был интересным, но опытному вербовщику Штрик-Штрикфельдту надобно было переходить от слов к делу. Как бы между прочим он попросил генерала изложить свои мысли в письменной форме. Он объяснил, что момент чрезвычайно благоприятный — начальник Генерального штаба Гальдер ждет от Гелена доклада и под этим соусом сейчас можно передать записку пленного генерала сразу в руки начальника Генерального штаба.
Штрик— Штрикфельдт не сказал своему другу Власову, что Гелен-человек, который курирует разведку восточного фронта, но Вильфрид Карлович ведь и сам признавался, что откровенность его всегда была ограничена рамками присяги.