Но она перепрыгнула бы, точно, иначе не посмела бы подступиться к краю.
Так и она – непременно перепрыгнет.
10
11
12
Так и она – непременно перепрыгнет.
10
Елизавета Степановна, скрестив руки на груди, стояла у окна. Глаза заныли от напряжения, и от него же мерещилось: вот экипаж, который она сама выбрала. Из всех самых лучших экипажей – для него. Об экипажах она не только знала все, более того – владела всем набором существующих в природе экипажей.
У нее были деревенские телеги и тарантасы, городские – дрожки и пролетка, почтовые кибитки, в которых обычно перевозили по России почту и одного-трех пассажиров, отважившихся на дальнее путешествие. Такие кибитки были крытые, с крышей из кожи, иногда из грубой ткани или рогожи. Летом крыша откидывалась, и пассажир наслаждался окрестностями, или, напротив, морщился от долетавших до него запахов. Для зимних переездов в хозяйстве Кардаковой был целый набор возков – закрытых с дверцами и окнами и на полозьях. Она сама осматривала каждый экипаж, потому что сама платила деньги за них.
Елизавета Степановна глубоко вздохнула. Сердце нетерпеливо – кажется, даже в годы ранней молодости не ждала она свиданий, ждет сейчас. А чего ждет-то? Разве это будет свидание?
Она подняла руки, словно в желании унять грудь, которая поднялась от чрезмерно быстрого дыхания. Снова вспомнила последний вечер, когда они с Галактионовым ехали вдвоем из концерта. Не того, на который ходили вместе с детьми…
Детьми… посмеялась она над собой. Впрочем, брата ее, Николашу, можно отнести к их числу. Для каких-то дел он мужчина, а для каких-то – подросток.
Но дело, которое она задумала для него, он сумеет исполнить. Само собой получится, усмехнулась она. Природа укажет, как поступить, как потрудиться, когда обвенчается он с племянницей Михаила Александровича.
А Шурочка хороша, ничего не скажешь. Ах, как бы ей самой хотелось родиться такой, как она. Ею? Не-ет, ею родиться незачем. Самострельный отец мог пустить по миру свою дочь. Так и вышло бы, окажись Михаил Александрович иным.
Он и в Смольный ее устроил, а потом даже в Англию. Говорит, мол, исполняет обещание, данное своей сестре.
У нее тоже есть братья, только ни один не скажет о ней с такой любовью, как он о покойной. Посмотреть на детей ее семьи – Кардаковых из Вологды – ни дать ни взять волчата.
Но она оказалась крепче других. Ей, а не кому-то, досталось дело, которое еще дед начал. Но робко, без размаха. Конечно, он вступил в жизнь в другое время, когда еще не было эмансипации… Кардакова улыбнулась, ей нравилось это слово, его употреблял Галактионов, рассуждая про указ. Тот, главный, про отмену крепостного права.
Капитал, который у нее есть, имя, которое стоит в первых рядах извозопромышленниц, конечно, далось не без потерь. А может, эти-то самые потери и позволили ей стать той, кем она стала?
Елизавета Степановна не помнит ясно, но мать рассказывала, да так ярко, что она стала думать, будто запомнила сама, как упала с лошади. Было ей двенадцать лет, а упала очень плохо. Ее нашли в поле, она лежала на зубьях бороны. Один зуб попал на такое неудачное место, что матери было ясно сказано: бабских дел для Лизаветы отныне нет.
Школьной учительнице, которая приехала к ним в село из Петербурга, – вот кому она благодарна. Только нет ее на этом свете. Она приехала к ним после Смольного, она хотела помогать несчастным…
Елизавета Степановна скривила губы. Будто сама была уж сильно счастливая. Но она указала ей путь – если не может быть для нее никакой женской доли, возьми на себя человеческую…
Замуж она вышла, не сказав мужу о том, что не может родить наследника. Но он не очень огорчился, что у них нет деток. Он сам сделался своим наследником – горазд был все потратить. Тогда, поразмышляв, Елизавета Степановна упразднила его из собственной жизни.
Новое время подталкивало к новым мыслям. Она огляделась и поняла – вот он час, в который следует распорядиться правильно образовавшимися капиталами и собой.
Младший брат Николаша – последний привет из Вологды. Она приняла его давно, но не числила своим сыном, хотя разница между ними вполне подходящая. А вот устроить его она согласна подобно сыну… Потому что от такого устройства ей тоже будет прибыток. Тогда она совершит то, что хочет чуть ли не каждый из купеческого сословия. А именно – породниться с потомственными барами. Настоящими. Чтобы ветвь рода Кардаковых утончалась в веках, но не истончалась. Она чувствовала разницу между этими понятиями.
Елизавета Степановна прошлась к другому окну. Конечно, и дом у нее хорош, в том месте стоит, где надо. И убранство в нем, как диктует Европа. А когда она станет носить фамилию Галактионова, а Шурочка станет Кардаковой – вот тогда и явится на свет тот союз, о котором она мечтала.
А вообще-то… Почему бы не устроить так, чтобы Николаша стал Волковысским, а не жена его – Кардаковой? Неужели нельзя купить такую малость? Ну и что, если в церковной книге записано? Нельзя переписать, что ли? Чернил и бумаги вдоволь, а с попом приходским неужели не договорится? Разве не захочет батюшка заиметь при себе хорошенькую… эгоистку?
Она усмехнулась, вообразив старика священника из вологодской глубинки в одноместной коляске, которая так занятно прозвана – эгоистка.
Ага-а, наконец-то.
Руки сами собой разомкнулись, а Елизавета Степановна, забывшись, широким купеческим шагом направилась к двери. Не-ет, дорогая, постой. Укороти шаг-то, одернула она себя. Не на конном дворе и не разбираться идешь с кучером. Шаг покороче, голову выше, ступай полегче, мягче. Видала, как Шурочка ходит? Училась ведь перед зеркалом. Да не спеши-и, позволь открыть тому, кто приставлен для этого дела у твоих дверей.
Елизавета Степановна исполнила свои указания, оставшись довольна собой.
А что, если сегодня… Да черт побери, почему нет-то? Не девица же в конце концов. Вдова. Причем настоящая, не соломенная. Она откупилась от мужа, это правда, но он умер в Италии. На руках у своей крали. Освободил ее от себя. Так почему ей дожидаться разрешения какого-то попа? Если бы в своей жизни она на все спрашивала разрешения, то где сейчас обреталась бы? Точно, не здесь. Не в доме на Знаменке.
Елизавета Степановна не успела додумать страшную картину возможного, она уже широко улыбалась чудесными красными губами. Улыбка не утаивала и ровные сахарные зубки, мелкие, но зато в цвет жемчуга, что обвил ее коротковатую шейку. Она уже протягивала руки к гостю, с кольцами, тоже жемчужными, может, излишними по числу, но, безусловно, не просто милыми, а дорогими.
Галактионов снял шляпу и отдал ее швейцару.
– Ах, не перестаю удивляться, – защебетала она, – как удается вам в таком порядке держать волосы, Михаил Александрович.
Он повернулся к ней, взял ее руки в свои. Потом приложился губами поочередно – к одной и другой. Пристально глядя ей в лицо, ответил:
– Намекаете, дорогая, что в моем возрасте положено объявить бойкот фабрикам? Я не хочу оставить без доходов тех, кто делает расчески и помаду для волос. Я с уважением отношусь к промышленникам. – Он оглядел ее лицо, глаза его замерли на губах Елизаветы Степановны. – Я с уважением отношусь к промышленникам, – повторил он тише. Потом сделал паузу. – А к некоторым… точнее, к одной промышленнице, – он снова сделал паузу, но не выпустил ее рук из своих, – испытываю нечто большее, чем просто уважение.
Она зарделась, но не попыталась вынуть свои руки из его рук. Напротив, неожиданно подалась к нему, опустила голову ему на грудь. Тотчас его губы припали к ее макушке. Она почувствовала, как огненная лава потекла через все тело, сверху вниз. Все ниже, ниже… Она достигла тех мест, где нет больше препятствий… кроме шелка с кружевами…
Галактионов стоял, не двигаясь, слушая, как разгорается огонь в ее теле. Так почему он стоит вот так? – негодовала она. Почему не возьмет, не обнимет, не отнесет туда, где тоже все готово, как в ней? В постель, на шелковые простыни, тоже с кружевами. Как сказать ему о том, что она не ждет венчания для телесных радостей? Как намекнуть, что надоело ей одной вертеться на этих простынях?
Елизавета Степановна шумно вздохнула.
– Вам душно? – озаботился Михаил Александрович, подняв голову от ее темени. – Простите, я надышал вам какие-то… не те мысли… Когда я был в Индии, мне говорили, что наше темя – та самая точка, через которую возможно внушить человеку все, что хочется…
«Кому хочется? – хотелось выкрикнуть Елизавете Степановне. – Тебе или мне? Это ты хочешь упасть со мной на шелковые простыни? Или этого я хочу?»
Но она позволила себе лишь молча улыбнуться. Не кучер он и не купец. Забыла, с кем имеешь дело, одернула она себя. Он барин, а у них все по-другому.
Но как это – по-другому? Ей не терпелось узнать.
– Прошу вас, стол накрыт к обеду, – тихо проговорила она.
Повернулась, медленно пошла в столовую, слушая его шаги за спиной.
Хозяйка села во главе стола и из супницы, сработанной мастерами английской фирмы «Веджвуд» – посуду, она заметила, Галактионов оценил еще в самый первый раз, – разливала щи в тарелки. Они стояли – одна в другой – ах как бы ей хотелось самой вот так… с ним… подле супницы.
За обедом обычно прислуживал человек. Елизавета Степановна одела его в сюртук, полагая, что наряд скроет то, что на самом деле никакая одежда не способна скрыть от глаз старинного барина. Человек этот в сюртуке вышел из крепостных.
Желая подчеркнуть свое особенно нежное отношение к гостю, Елизавета Степановна расстаралась – на собственных руках поднесла блюдо с капустными и яблочными пирогами.
Михаил Александрович не отрываясь смотрел в хрустальный кувшин с квасом. Перехватив его взгляд, хозяйка тоже уставилась на сосуд. Чего он там не видал? – удивлялась она. На нее бы так смотрел.
– Желаете кваску? – спросила она как можно нежнее.
– Кваску? – повторил он с непонятной усмешкой. – О да. Прошу вас…
Хозяйка безо всяких усилий подняла графин, который на вид казался тяжелым. Гость отметил, что Шурочкина рука не могла бы поднять такой. Его сестры тоже нет. Да никто из дам, с которыми он имел дело прежде. Но ведь они… Ах, не стоит, одернул он себя. Да, они не купчихи. И что же?
Между тем стакан наполнился темным квасом, Михаил Александрович уловил сладковатый запах солода. И чего-то еще.
– Благодарю вас. – Он принял влажновато-прохладный стакан. Хотелось промокнуть салфеткой. Он промокнул, но свои пальцы.
Отпил глоток и догадался, что именно старался рассмотреть в кувшине. Да это же листочек мяты! Узнал по вкусу его аромат. В Англии Михаил Александрович долго привыкал к любимому соусу англичан – мятному. Ему казалась отвратительной на вкус и на вид зеленая пружинистая масса, которой они щедро сдабривали свои бифштексы. Но как иначе стать настоящим сэром Майклом? Он привык и сейчас не садится за стол без этого соуса.
Так что же выходит, в который раз удивлялся он, даже отвратительное способно стать любимым, если потрудиться над собой?
– Ядреный квасок!.. – Елизавета Степановна крякнула и осеклась.
Гость взглянул на хозяйку и заметил испуг в ее глазах. Как настоящий джентльмен поспешил на помощь.
– Ох, ядреный!.. – тоном извозчика пробасил он и тоже крякнул.
Они говорили о разном, но Елизавета Степановна, стараясь понравиться гостю еще больше, расспрашивала об охоте, с которой он только что вернулся. Готовясь к встрече, она прочитала два номера прескучного, на ее взгляд, журнала «Природа и охота». Но кое-что ее тронуло.
– А правда ли, Михаил Александрович, если кто убьет лебедя, то с ним непременно случится несчастье? – спросила она, глядя ему в глаза своими карими с желтоватыми крапинками на радужке глазами.
– Гм… – пробормотал себе под нос Михаил Александрович. – Говорят. Я не убивал никогда. Более того, я слышал еще и то, что нельзя убивать дичь возле дома. Например, в деревне. Случается, тетерева или рябчики по непонятным причинам залетают во дворы или на огороды. Может, по молодости, по глупости считают весь мир своим. – Он пожал плечами. – Рассказывали, что если не прогнать, а убить, несчастья не миновать.
– Да что вы! – Изумление, смешанное с тайной радостью, прочел он на ее лице. Занятно, подумал он. Радость-то от чего? – Да эти тетери сколько раз садились к нам на березы. Мой тятя палил в них почем зря! А мать отеребит – и в чугун! – Елизавета Степановна захмелела, иначе не позволила бы себе говорить с гостем в столь вольной, даже бесшабашной манере.
– Дурной знак, – снова подтвердил Михаил Александрович. – Наблюдения показывают, что примета не лишена истины – непременно кто-то умрет. Или с кем-то из семьи случится несчастье.
Елизавета Степановна открыла рот и замерла. Лицо ее сделалось простоватым. Михаил Александрович перевел взгляд на блюдо английской работы с пирогами. Он не знал, о чем она сейчас подумала. Наверное, вспоминала, кому из большой деревенской семьи из вологодских глубин тетерева наслали смерть.
Но она вспомнила другое – в ту осень, когда она упала на борону, отец каждое утро стрелял тетеревов на березе возле сарая. В их огороде.
Наконец встрепенулась она, Михаил Александрович все знает, что можно, а что нельзя, стало быть, никаких несчастий больше с ней не случится.
– Ну что ж, я благодарен вам за обед. Все было замечательно. – Михаил Александрович отложил крахмальную салфетку.
– Да что вы, разве это обед? – Хозяйка махнула рукой и отвернулась. – А не желаете ли рюмочку ликера?..
Послеобеденный ликер был подан в комнате, которую она называла оранжереей. Есть хоть какой-то толк от ее брата и его фиалок. Они цвели здесь круглый год, потому что привезены были из разных полушарий. Одни отцветали, другие бутонились.
– Чудесный сад, – похвалил гость. Но при этом еще более прежнего усомнился – едва ли Шурочка захочет стать садовницей.
Он был совершенно прав и подумал об этом вовремя. Потому что Шурочка, усевшись в его кресло в его кабинете, за его письменный стол, крутила перед собой глобус. Раз сто, не меньше, находила она то место на нем, где сейчас Алеша со своей поисковой партией. Скоро, скоро всему конец.
Часы в кабинете оповестили, что минуло еще четверть часа. Шурочка не осуждала их за назойливость – неустанно напоминают то, о чем и она себе – время идет. Но не мимо, нет, эти четверть часа приблизили ее к цели, пускай даже на птичий шаг.
Но где дядя? Не слишком ли он заобедался? Или его дама подала ему нечто особенное? Кружева с застежками или со шнуровкой? А может быть, чулочки в мережку?
Она улыбнулась. На самом деле сэр Майкл так сильно влюблен в эту женщину? Поверить в то, что престарелый дядюшка вообще способен на подобное чувство, трудно. Может, он мечтает о покойной жизни? Или жертвует собой ради нее, своей племянницы?
Шурочка еще раз крутанула глобус, земля завращалась, подставляясь то морем, то сушей. Она закинула руки за голову, отодвинулась от стола и привалилась к спинке стула.
Дядя не говорит, но она-то сама знает правду: нет у нее денег. У него – тоже крохи. Ее учеба, его английская жизнь без оглядки съели все, что было припасено. А новые деньги не текут к старым барам. Понятно, в сестре и брате Кардаковых он увидел вариант для обоих. Что ж, они люди не противные, может, даже более милые, чем можно подумать, даже образованные в какой-то мере.
И бесконечно чужие.
Но если она не выйдет замуж за Николая, а она за него не выйдет, хватит ли у извозопромышленницы любви к дяде? Что важнее для Елизаветы Степановны – желание улучшить породу купцов Кардаковых или поймать удачу для самой себя?
Глобус затих. Он повернулся к ней сушей, наверное, она насмотрела это место, подумала Шурочка, и оно само притягивается к ней.
Ах, дядя. Не перехитрит ли он самого себя? Неужели и впрямь испытывает удовольствие от столь долгого обеда с Кардаковой?
Она была с ним на таком. Дяде наливали – и сейчас, вероятно, тоже – из хрустального графина холодную водку. Он морщился, этот любитель скотча.
Шурочка посмотрела в окно, ей послышался стук колес экипажа. Мимо, поняла она, когда стук утишился. Но она продолжала смотреть в окно. Стекло стало такого же цвета, как моря на глобусе – темно-синим. Уже вечер, скоро загорятся керосиновые фонари на улице, потом – газовые.
Это хорошо, что дядя согласился без особого сопротивления отпустить ее в гости к Варе Игнатовой. Она так волновалась. Завтра Варя приедет на поезде из Петербурга. Они вернулись вместе из Англии, но подруга осталась в Петербурге, чтобы навестить своих братьев и сестер.
Родители Вари жили в Барнауле, на Алтае. Ее отец был удачливым геологом и известным путешественником. Он недавно отошел от дел, писал статьи для журналов о природе и охоте. Может быть, дядя не упорствовал потому, что Игнатов его старинный друг, гораздо старше, чем он. Более того, их связывает принадлежность к какому-то обществу. Много лет назад они служили на дипломатическом поприще, тогда же вступили в него. Дядя не рассказывал ничего особенного, только как-то обронил, многозначительно подняв брови: членство в нем полезно для жизненных успехов.
Шурочка оторвала взгляд от окна, рука сама собой легла на крутой бок глобуса. Вот он, Алтай, где Алеша ищет золотую жилу. Она похлопала рукой по круглому животу глобуса.
– Глобусыня, – пробормотала она. – Ты знаешь, что эта земля беременна золотом… Я стану повивальной бабкой… Вот увидишь.
Шурочка снова посмотрела на часы. Лучше всего лечь спать пораньше. Завтра у нее такие дела, которые требуют ясной головы и четкой мысли.
Она погасила лампу, вышла из кабинета и поднялась к себе в мансарду. Она заглянула в потайной ящичек комода, чтобы снова убедиться – мешочек, вынутый из ружейной ложи, на месте.
У нее были деревенские телеги и тарантасы, городские – дрожки и пролетка, почтовые кибитки, в которых обычно перевозили по России почту и одного-трех пассажиров, отважившихся на дальнее путешествие. Такие кибитки были крытые, с крышей из кожи, иногда из грубой ткани или рогожи. Летом крыша откидывалась, и пассажир наслаждался окрестностями, или, напротив, морщился от долетавших до него запахов. Для зимних переездов в хозяйстве Кардаковой был целый набор возков – закрытых с дверцами и окнами и на полозьях. Она сама осматривала каждый экипаж, потому что сама платила деньги за них.
Елизавета Степановна глубоко вздохнула. Сердце нетерпеливо – кажется, даже в годы ранней молодости не ждала она свиданий, ждет сейчас. А чего ждет-то? Разве это будет свидание?
Она подняла руки, словно в желании унять грудь, которая поднялась от чрезмерно быстрого дыхания. Снова вспомнила последний вечер, когда они с Галактионовым ехали вдвоем из концерта. Не того, на который ходили вместе с детьми…
Детьми… посмеялась она над собой. Впрочем, брата ее, Николашу, можно отнести к их числу. Для каких-то дел он мужчина, а для каких-то – подросток.
Но дело, которое она задумала для него, он сумеет исполнить. Само собой получится, усмехнулась она. Природа укажет, как поступить, как потрудиться, когда обвенчается он с племянницей Михаила Александровича.
А Шурочка хороша, ничего не скажешь. Ах, как бы ей самой хотелось родиться такой, как она. Ею? Не-ет, ею родиться незачем. Самострельный отец мог пустить по миру свою дочь. Так и вышло бы, окажись Михаил Александрович иным.
Он и в Смольный ее устроил, а потом даже в Англию. Говорит, мол, исполняет обещание, данное своей сестре.
У нее тоже есть братья, только ни один не скажет о ней с такой любовью, как он о покойной. Посмотреть на детей ее семьи – Кардаковых из Вологды – ни дать ни взять волчата.
Но она оказалась крепче других. Ей, а не кому-то, досталось дело, которое еще дед начал. Но робко, без размаха. Конечно, он вступил в жизнь в другое время, когда еще не было эмансипации… Кардакова улыбнулась, ей нравилось это слово, его употреблял Галактионов, рассуждая про указ. Тот, главный, про отмену крепостного права.
Капитал, который у нее есть, имя, которое стоит в первых рядах извозопромышленниц, конечно, далось не без потерь. А может, эти-то самые потери и позволили ей стать той, кем она стала?
Елизавета Степановна не помнит ясно, но мать рассказывала, да так ярко, что она стала думать, будто запомнила сама, как упала с лошади. Было ей двенадцать лет, а упала очень плохо. Ее нашли в поле, она лежала на зубьях бороны. Один зуб попал на такое неудачное место, что матери было ясно сказано: бабских дел для Лизаветы отныне нет.
Школьной учительнице, которая приехала к ним в село из Петербурга, – вот кому она благодарна. Только нет ее на этом свете. Она приехала к ним после Смольного, она хотела помогать несчастным…
Елизавета Степановна скривила губы. Будто сама была уж сильно счастливая. Но она указала ей путь – если не может быть для нее никакой женской доли, возьми на себя человеческую…
Замуж она вышла, не сказав мужу о том, что не может родить наследника. Но он не очень огорчился, что у них нет деток. Он сам сделался своим наследником – горазд был все потратить. Тогда, поразмышляв, Елизавета Степановна упразднила его из собственной жизни.
Новое время подталкивало к новым мыслям. Она огляделась и поняла – вот он час, в который следует распорядиться правильно образовавшимися капиталами и собой.
Младший брат Николаша – последний привет из Вологды. Она приняла его давно, но не числила своим сыном, хотя разница между ними вполне подходящая. А вот устроить его она согласна подобно сыну… Потому что от такого устройства ей тоже будет прибыток. Тогда она совершит то, что хочет чуть ли не каждый из купеческого сословия. А именно – породниться с потомственными барами. Настоящими. Чтобы ветвь рода Кардаковых утончалась в веках, но не истончалась. Она чувствовала разницу между этими понятиями.
Елизавета Степановна прошлась к другому окну. Конечно, и дом у нее хорош, в том месте стоит, где надо. И убранство в нем, как диктует Европа. А когда она станет носить фамилию Галактионова, а Шурочка станет Кардаковой – вот тогда и явится на свет тот союз, о котором она мечтала.
А вообще-то… Почему бы не устроить так, чтобы Николаша стал Волковысским, а не жена его – Кардаковой? Неужели нельзя купить такую малость? Ну и что, если в церковной книге записано? Нельзя переписать, что ли? Чернил и бумаги вдоволь, а с попом приходским неужели не договорится? Разве не захочет батюшка заиметь при себе хорошенькую… эгоистку?
Она усмехнулась, вообразив старика священника из вологодской глубинки в одноместной коляске, которая так занятно прозвана – эгоистка.
Ага-а, наконец-то.
Руки сами собой разомкнулись, а Елизавета Степановна, забывшись, широким купеческим шагом направилась к двери. Не-ет, дорогая, постой. Укороти шаг-то, одернула она себя. Не на конном дворе и не разбираться идешь с кучером. Шаг покороче, голову выше, ступай полегче, мягче. Видала, как Шурочка ходит? Училась ведь перед зеркалом. Да не спеши-и, позволь открыть тому, кто приставлен для этого дела у твоих дверей.
Елизавета Степановна исполнила свои указания, оставшись довольна собой.
А что, если сегодня… Да черт побери, почему нет-то? Не девица же в конце концов. Вдова. Причем настоящая, не соломенная. Она откупилась от мужа, это правда, но он умер в Италии. На руках у своей крали. Освободил ее от себя. Так почему ей дожидаться разрешения какого-то попа? Если бы в своей жизни она на все спрашивала разрешения, то где сейчас обреталась бы? Точно, не здесь. Не в доме на Знаменке.
Елизавета Степановна не успела додумать страшную картину возможного, она уже широко улыбалась чудесными красными губами. Улыбка не утаивала и ровные сахарные зубки, мелкие, но зато в цвет жемчуга, что обвил ее коротковатую шейку. Она уже протягивала руки к гостю, с кольцами, тоже жемчужными, может, излишними по числу, но, безусловно, не просто милыми, а дорогими.
Галактионов снял шляпу и отдал ее швейцару.
– Ах, не перестаю удивляться, – защебетала она, – как удается вам в таком порядке держать волосы, Михаил Александрович.
Он повернулся к ней, взял ее руки в свои. Потом приложился губами поочередно – к одной и другой. Пристально глядя ей в лицо, ответил:
– Намекаете, дорогая, что в моем возрасте положено объявить бойкот фабрикам? Я не хочу оставить без доходов тех, кто делает расчески и помаду для волос. Я с уважением отношусь к промышленникам. – Он оглядел ее лицо, глаза его замерли на губах Елизаветы Степановны. – Я с уважением отношусь к промышленникам, – повторил он тише. Потом сделал паузу. – А к некоторым… точнее, к одной промышленнице, – он снова сделал паузу, но не выпустил ее рук из своих, – испытываю нечто большее, чем просто уважение.
Она зарделась, но не попыталась вынуть свои руки из его рук. Напротив, неожиданно подалась к нему, опустила голову ему на грудь. Тотчас его губы припали к ее макушке. Она почувствовала, как огненная лава потекла через все тело, сверху вниз. Все ниже, ниже… Она достигла тех мест, где нет больше препятствий… кроме шелка с кружевами…
Галактионов стоял, не двигаясь, слушая, как разгорается огонь в ее теле. Так почему он стоит вот так? – негодовала она. Почему не возьмет, не обнимет, не отнесет туда, где тоже все готово, как в ней? В постель, на шелковые простыни, тоже с кружевами. Как сказать ему о том, что она не ждет венчания для телесных радостей? Как намекнуть, что надоело ей одной вертеться на этих простынях?
Елизавета Степановна шумно вздохнула.
– Вам душно? – озаботился Михаил Александрович, подняв голову от ее темени. – Простите, я надышал вам какие-то… не те мысли… Когда я был в Индии, мне говорили, что наше темя – та самая точка, через которую возможно внушить человеку все, что хочется…
«Кому хочется? – хотелось выкрикнуть Елизавете Степановне. – Тебе или мне? Это ты хочешь упасть со мной на шелковые простыни? Или этого я хочу?»
Но она позволила себе лишь молча улыбнуться. Не кучер он и не купец. Забыла, с кем имеешь дело, одернула она себя. Он барин, а у них все по-другому.
Но как это – по-другому? Ей не терпелось узнать.
– Прошу вас, стол накрыт к обеду, – тихо проговорила она.
Повернулась, медленно пошла в столовую, слушая его шаги за спиной.
Хозяйка села во главе стола и из супницы, сработанной мастерами английской фирмы «Веджвуд» – посуду, она заметила, Галактионов оценил еще в самый первый раз, – разливала щи в тарелки. Они стояли – одна в другой – ах как бы ей хотелось самой вот так… с ним… подле супницы.
За обедом обычно прислуживал человек. Елизавета Степановна одела его в сюртук, полагая, что наряд скроет то, что на самом деле никакая одежда не способна скрыть от глаз старинного барина. Человек этот в сюртуке вышел из крепостных.
Желая подчеркнуть свое особенно нежное отношение к гостю, Елизавета Степановна расстаралась – на собственных руках поднесла блюдо с капустными и яблочными пирогами.
Михаил Александрович не отрываясь смотрел в хрустальный кувшин с квасом. Перехватив его взгляд, хозяйка тоже уставилась на сосуд. Чего он там не видал? – удивлялась она. На нее бы так смотрел.
– Желаете кваску? – спросила она как можно нежнее.
– Кваску? – повторил он с непонятной усмешкой. – О да. Прошу вас…
Хозяйка безо всяких усилий подняла графин, который на вид казался тяжелым. Гость отметил, что Шурочкина рука не могла бы поднять такой. Его сестры тоже нет. Да никто из дам, с которыми он имел дело прежде. Но ведь они… Ах, не стоит, одернул он себя. Да, они не купчихи. И что же?
Между тем стакан наполнился темным квасом, Михаил Александрович уловил сладковатый запах солода. И чего-то еще.
– Благодарю вас. – Он принял влажновато-прохладный стакан. Хотелось промокнуть салфеткой. Он промокнул, но свои пальцы.
Отпил глоток и догадался, что именно старался рассмотреть в кувшине. Да это же листочек мяты! Узнал по вкусу его аромат. В Англии Михаил Александрович долго привыкал к любимому соусу англичан – мятному. Ему казалась отвратительной на вкус и на вид зеленая пружинистая масса, которой они щедро сдабривали свои бифштексы. Но как иначе стать настоящим сэром Майклом? Он привык и сейчас не садится за стол без этого соуса.
Так что же выходит, в который раз удивлялся он, даже отвратительное способно стать любимым, если потрудиться над собой?
– Ядреный квасок!.. – Елизавета Степановна крякнула и осеклась.
Гость взглянул на хозяйку и заметил испуг в ее глазах. Как настоящий джентльмен поспешил на помощь.
– Ох, ядреный!.. – тоном извозчика пробасил он и тоже крякнул.
Они говорили о разном, но Елизавета Степановна, стараясь понравиться гостю еще больше, расспрашивала об охоте, с которой он только что вернулся. Готовясь к встрече, она прочитала два номера прескучного, на ее взгляд, журнала «Природа и охота». Но кое-что ее тронуло.
– А правда ли, Михаил Александрович, если кто убьет лебедя, то с ним непременно случится несчастье? – спросила она, глядя ему в глаза своими карими с желтоватыми крапинками на радужке глазами.
– Гм… – пробормотал себе под нос Михаил Александрович. – Говорят. Я не убивал никогда. Более того, я слышал еще и то, что нельзя убивать дичь возле дома. Например, в деревне. Случается, тетерева или рябчики по непонятным причинам залетают во дворы или на огороды. Может, по молодости, по глупости считают весь мир своим. – Он пожал плечами. – Рассказывали, что если не прогнать, а убить, несчастья не миновать.
– Да что вы! – Изумление, смешанное с тайной радостью, прочел он на ее лице. Занятно, подумал он. Радость-то от чего? – Да эти тетери сколько раз садились к нам на березы. Мой тятя палил в них почем зря! А мать отеребит – и в чугун! – Елизавета Степановна захмелела, иначе не позволила бы себе говорить с гостем в столь вольной, даже бесшабашной манере.
– Дурной знак, – снова подтвердил Михаил Александрович. – Наблюдения показывают, что примета не лишена истины – непременно кто-то умрет. Или с кем-то из семьи случится несчастье.
Елизавета Степановна открыла рот и замерла. Лицо ее сделалось простоватым. Михаил Александрович перевел взгляд на блюдо английской работы с пирогами. Он не знал, о чем она сейчас подумала. Наверное, вспоминала, кому из большой деревенской семьи из вологодских глубин тетерева наслали смерть.
Но она вспомнила другое – в ту осень, когда она упала на борону, отец каждое утро стрелял тетеревов на березе возле сарая. В их огороде.
Наконец встрепенулась она, Михаил Александрович все знает, что можно, а что нельзя, стало быть, никаких несчастий больше с ней не случится.
– Ну что ж, я благодарен вам за обед. Все было замечательно. – Михаил Александрович отложил крахмальную салфетку.
– Да что вы, разве это обед? – Хозяйка махнула рукой и отвернулась. – А не желаете ли рюмочку ликера?..
Послеобеденный ликер был подан в комнате, которую она называла оранжереей. Есть хоть какой-то толк от ее брата и его фиалок. Они цвели здесь круглый год, потому что привезены были из разных полушарий. Одни отцветали, другие бутонились.
– Чудесный сад, – похвалил гость. Но при этом еще более прежнего усомнился – едва ли Шурочка захочет стать садовницей.
Он был совершенно прав и подумал об этом вовремя. Потому что Шурочка, усевшись в его кресло в его кабинете, за его письменный стол, крутила перед собой глобус. Раз сто, не меньше, находила она то место на нем, где сейчас Алеша со своей поисковой партией. Скоро, скоро всему конец.
Часы в кабинете оповестили, что минуло еще четверть часа. Шурочка не осуждала их за назойливость – неустанно напоминают то, о чем и она себе – время идет. Но не мимо, нет, эти четверть часа приблизили ее к цели, пускай даже на птичий шаг.
Но где дядя? Не слишком ли он заобедался? Или его дама подала ему нечто особенное? Кружева с застежками или со шнуровкой? А может быть, чулочки в мережку?
Она улыбнулась. На самом деле сэр Майкл так сильно влюблен в эту женщину? Поверить в то, что престарелый дядюшка вообще способен на подобное чувство, трудно. Может, он мечтает о покойной жизни? Или жертвует собой ради нее, своей племянницы?
Шурочка еще раз крутанула глобус, земля завращалась, подставляясь то морем, то сушей. Она закинула руки за голову, отодвинулась от стола и привалилась к спинке стула.
Дядя не говорит, но она-то сама знает правду: нет у нее денег. У него – тоже крохи. Ее учеба, его английская жизнь без оглядки съели все, что было припасено. А новые деньги не текут к старым барам. Понятно, в сестре и брате Кардаковых он увидел вариант для обоих. Что ж, они люди не противные, может, даже более милые, чем можно подумать, даже образованные в какой-то мере.
И бесконечно чужие.
Но если она не выйдет замуж за Николая, а она за него не выйдет, хватит ли у извозопромышленницы любви к дяде? Что важнее для Елизаветы Степановны – желание улучшить породу купцов Кардаковых или поймать удачу для самой себя?
Глобус затих. Он повернулся к ней сушей, наверное, она насмотрела это место, подумала Шурочка, и оно само притягивается к ней.
Ах, дядя. Не перехитрит ли он самого себя? Неужели и впрямь испытывает удовольствие от столь долгого обеда с Кардаковой?
Она была с ним на таком. Дяде наливали – и сейчас, вероятно, тоже – из хрустального графина холодную водку. Он морщился, этот любитель скотча.
Шурочка посмотрела в окно, ей послышался стук колес экипажа. Мимо, поняла она, когда стук утишился. Но она продолжала смотреть в окно. Стекло стало такого же цвета, как моря на глобусе – темно-синим. Уже вечер, скоро загорятся керосиновые фонари на улице, потом – газовые.
Это хорошо, что дядя согласился без особого сопротивления отпустить ее в гости к Варе Игнатовой. Она так волновалась. Завтра Варя приедет на поезде из Петербурга. Они вернулись вместе из Англии, но подруга осталась в Петербурге, чтобы навестить своих братьев и сестер.
Родители Вари жили в Барнауле, на Алтае. Ее отец был удачливым геологом и известным путешественником. Он недавно отошел от дел, писал статьи для журналов о природе и охоте. Может быть, дядя не упорствовал потому, что Игнатов его старинный друг, гораздо старше, чем он. Более того, их связывает принадлежность к какому-то обществу. Много лет назад они служили на дипломатическом поприще, тогда же вступили в него. Дядя не рассказывал ничего особенного, только как-то обронил, многозначительно подняв брови: членство в нем полезно для жизненных успехов.
Шурочка оторвала взгляд от окна, рука сама собой легла на крутой бок глобуса. Вот он, Алтай, где Алеша ищет золотую жилу. Она похлопала рукой по круглому животу глобуса.
– Глобусыня, – пробормотала она. – Ты знаешь, что эта земля беременна золотом… Я стану повивальной бабкой… Вот увидишь.
Шурочка снова посмотрела на часы. Лучше всего лечь спать пораньше. Завтра у нее такие дела, которые требуют ясной головы и четкой мысли.
Она погасила лампу, вышла из кабинета и поднялась к себе в мансарду. Она заглянула в потайной ящичек комода, чтобы снова убедиться – мешочек, вынутый из ружейной ложи, на месте.
11
Варя, как часто случается с подругами, была совершенно не такая, как Шурочка. Она тихая, спокойная, и, глядя на большой мир из своего мира тишины, оценивала его более точно. Шурочка сама признавалась, что порой делает что-то, а потом думает. С Варей такого не случалось, до сих пор по крайней мере.
Вообще-то Варя не слишком верила тому, что говорила Шурочка о себе. На ее взгляд, она по натуре была настолько быстрой, что сама не замечала, что давно обдумала то, что сделала.
Поэтому когда Шурочка мгновенно отозвалась на приглашение поехать с ней в Барнаул, в гости, Варя предположила, что это не сиюминутный порыв.
Поезд все дальше уносил ее от Петербурга, вагон покачивался, Варе было покойно в его тепле.
Она не стала выспрашивать у подруги причину, она на самом деле была очень-очень рада, что Шурочка поедет с ней. К тому же, думала она, каждый человек вправе иметь свои тайные мысли и никому не открывать их. У нее самой тоже есть тайна, и о ней никто не знает.
Варя почувствовала, как розовеют щеки.
Что ж, на этот раз путь на Алтай будет, как всегда, долгим, но он не будет трудным. Михаил Александрович, дядюшка Шурочки, обещал им самый лучший экипаж. Его извозопромышленница – фу, какое ужасное, нелепое слово – выберет для поездки самый лучший экипаж, самых лучших лошадей. Шурочка сказала, что дядя уже договорился.
Варя вздохнула – они с Шурочкой уже привыкли к европейским железным дорогам, там есть даже подземные, поэтому странно представить себе, сколько дней придется трястись от Москвы до Барнаула, меняя лошадей. О них тоже позаботилась извозопромышленница.
Варя старалась думать об этой женщине спокойно, но лицо без ее ведома то краснело, то бледнело. Она заставляла себя помнить о ней только как о человеке, позаботившемся об их с Шурочкой удобствах.
В компании Шурочки, успокаивала себя Варя, многие дни длинной дороги пролетят скорее, чем без нее. И она, быть может, осмелится поговорить с ней о том, что занимает ее в последнее время ежесекундно…
Нет, нет, нет, она не собирается доверить Шурочке свою тайну. Никак и ничем не позволит уловить даже тень ее, твердила себе Варя. Но она сама узнает о предмете своей тайны все, что только сможет. Причем не задавая вопросы, которые могли бы заставить ее открыться.
Варя всегда ехала домой с особенным нежным чувством. Она самая младшая из восьми детей Игнатовых. Дома у них чистая, светлая атмосфера, в которой хочется раствориться. И сама она мечтала иметь… сколько? Ну пятерых детей, это точно. Еще девочкой, когда ее в шутку об этом спрашивали, она охотно растопыривала пальцы на правой руке и объявляла: пять.
– А если прибавить другую руку? – смеялся отец. – Тогда ты нас превзойдешь.
– Дай Бог тебе хорошего мужа, – говорила мать.
Хорошего мужа, повторила мысленно Варя.
Но тот, кого она захотела бы увидеть рядом с собой, он согласился бы на это? А если он из тех, кто вообще не жаждет наследников? Ведь он… Варя прикусила губу.
Нет, не важно. Это сейчас не важно. Он сам важен для нее. И если бы он вообще… она задержала дыхание, готовясь признаться самой себе в невероятном. Если бы он вообще не мог… любить ее той любовью, от которой рождаются дети, она согласилась бы жить с ним… Она знала, как называются такие отношения – целибат. Когда она мысленно произносила это слово, ей казалось, она слышит цокот копыт…
Быть рядом с ним, говорить с ним, сидеть напротив него за столом, читать вместе, путешествовать. А ночью… просто прижиматься всем телом друг к другу… И все.
Она много раз пыталась разобраться в причине своей тайной страсти к человеку, который годится ей в отцы. Может быть, дело в том, что ее собственный отец гораздо старше матери и они счастливы? Счастливы как немногие. Видела ли она в своей тайной любви кого-то, кто способен стать для нее – единственной, не одной из восьмерых, а единственной – отцом? Неужели она так сильно любит своего отца? Да, больше всех на свете.
Варины родители не настаивали на каком-то своем выборе, хотя отец присмотрел ей жениха. То был англичанин, заводчик биглей. Поскольку отец уже занимался черными гордонами – сеттерами из Шотландии, то вполне понятно его желание ввезти в Россию новую породу охотничьих собак.
Англичанин слыл состоятельным человеком, более того, он обещал стать значительным со временем – он готовился занять место в палате лордов. Не завтра с утра, конечно, как шутил отец, но уверен, его успех не за горами. Он, кстати, намного моложе того, кого Варя выбрала сердцем.
Поезд медленно проходил мимо станции, Варя на время отвлеклась от своих мыслей и смотрела, как бабы в платках махали рукой.
Когда снова в окне замелькали деревья, Варино сердце сжалось с еще большей отчаянной силой – неужели ничего нельзя сделать для собственного счастья?
«Отчаяние – не лучший друг девушки», – однажды она услышала от Шурочки. Она не сама придумала афоризм, а вычитала у китайских мудрецов.
Это верно. Значит, ей нужно отбросить отчаяние и подумать.
Варя закрыла глаза. Решить как задачу, она же способная к математике.
Итак, Шурочкин дядя прочит племянницу замуж за Николая Кардакова. Если она выйдет за него, тогда сама Кардакова выйдет за него. Странное условие, скривилась она, и кто его ставит? Престарелая женщина, которая должна рыдать от счастья, что может надеяться быть рядом с Михаилом Александровичем!
Спокойно, одернула она себя. Сейчас она должна математически, а не романтически рассмотреть условия задачи.
Итак, продолжим. Если Шурочка выйдет за Николая, то Кардакова и Михаил Александрович поженятся.
Варя почувствовала, как слезы подступили к глазам.
«Да не выйду я ни за кого, кроме Алеши!» – в уши ворвался громкий смех Шурочки.
Она вытерла слезы белым платком с кружевами, который лежал заткнутый на запястье под рукав. Она как будто заранее готовилась плакать и не положила в сумочку.
Тогда… А если она поможет Шурочке найти Алешу – разве не потому подруга так радостно согласилась поехать с ней? – может ли все перемениться?
Варя распахнула влажные глаза и наткнулась на взгляд восхищенных мужских глаз. Он… этот мужчина, на которого она не обратила внимания, наблюдал за ней все время?
Она нахмурилась и отвернулась к окну.
Вообще-то Варя не слишком верила тому, что говорила Шурочка о себе. На ее взгляд, она по натуре была настолько быстрой, что сама не замечала, что давно обдумала то, что сделала.
Поэтому когда Шурочка мгновенно отозвалась на приглашение поехать с ней в Барнаул, в гости, Варя предположила, что это не сиюминутный порыв.
Поезд все дальше уносил ее от Петербурга, вагон покачивался, Варе было покойно в его тепле.
Она не стала выспрашивать у подруги причину, она на самом деле была очень-очень рада, что Шурочка поедет с ней. К тому же, думала она, каждый человек вправе иметь свои тайные мысли и никому не открывать их. У нее самой тоже есть тайна, и о ней никто не знает.
Варя почувствовала, как розовеют щеки.
Что ж, на этот раз путь на Алтай будет, как всегда, долгим, но он не будет трудным. Михаил Александрович, дядюшка Шурочки, обещал им самый лучший экипаж. Его извозопромышленница – фу, какое ужасное, нелепое слово – выберет для поездки самый лучший экипаж, самых лучших лошадей. Шурочка сказала, что дядя уже договорился.
Варя вздохнула – они с Шурочкой уже привыкли к европейским железным дорогам, там есть даже подземные, поэтому странно представить себе, сколько дней придется трястись от Москвы до Барнаула, меняя лошадей. О них тоже позаботилась извозопромышленница.
Варя старалась думать об этой женщине спокойно, но лицо без ее ведома то краснело, то бледнело. Она заставляла себя помнить о ней только как о человеке, позаботившемся об их с Шурочкой удобствах.
В компании Шурочки, успокаивала себя Варя, многие дни длинной дороги пролетят скорее, чем без нее. И она, быть может, осмелится поговорить с ней о том, что занимает ее в последнее время ежесекундно…
Нет, нет, нет, она не собирается доверить Шурочке свою тайну. Никак и ничем не позволит уловить даже тень ее, твердила себе Варя. Но она сама узнает о предмете своей тайны все, что только сможет. Причем не задавая вопросы, которые могли бы заставить ее открыться.
Варя всегда ехала домой с особенным нежным чувством. Она самая младшая из восьми детей Игнатовых. Дома у них чистая, светлая атмосфера, в которой хочется раствориться. И сама она мечтала иметь… сколько? Ну пятерых детей, это точно. Еще девочкой, когда ее в шутку об этом спрашивали, она охотно растопыривала пальцы на правой руке и объявляла: пять.
– А если прибавить другую руку? – смеялся отец. – Тогда ты нас превзойдешь.
– Дай Бог тебе хорошего мужа, – говорила мать.
Хорошего мужа, повторила мысленно Варя.
Но тот, кого она захотела бы увидеть рядом с собой, он согласился бы на это? А если он из тех, кто вообще не жаждет наследников? Ведь он… Варя прикусила губу.
Нет, не важно. Это сейчас не важно. Он сам важен для нее. И если бы он вообще… она задержала дыхание, готовясь признаться самой себе в невероятном. Если бы он вообще не мог… любить ее той любовью, от которой рождаются дети, она согласилась бы жить с ним… Она знала, как называются такие отношения – целибат. Когда она мысленно произносила это слово, ей казалось, она слышит цокот копыт…
Быть рядом с ним, говорить с ним, сидеть напротив него за столом, читать вместе, путешествовать. А ночью… просто прижиматься всем телом друг к другу… И все.
Она много раз пыталась разобраться в причине своей тайной страсти к человеку, который годится ей в отцы. Может быть, дело в том, что ее собственный отец гораздо старше матери и они счастливы? Счастливы как немногие. Видела ли она в своей тайной любви кого-то, кто способен стать для нее – единственной, не одной из восьмерых, а единственной – отцом? Неужели она так сильно любит своего отца? Да, больше всех на свете.
Варины родители не настаивали на каком-то своем выборе, хотя отец присмотрел ей жениха. То был англичанин, заводчик биглей. Поскольку отец уже занимался черными гордонами – сеттерами из Шотландии, то вполне понятно его желание ввезти в Россию новую породу охотничьих собак.
Англичанин слыл состоятельным человеком, более того, он обещал стать значительным со временем – он готовился занять место в палате лордов. Не завтра с утра, конечно, как шутил отец, но уверен, его успех не за горами. Он, кстати, намного моложе того, кого Варя выбрала сердцем.
Поезд медленно проходил мимо станции, Варя на время отвлеклась от своих мыслей и смотрела, как бабы в платках махали рукой.
Когда снова в окне замелькали деревья, Варино сердце сжалось с еще большей отчаянной силой – неужели ничего нельзя сделать для собственного счастья?
«Отчаяние – не лучший друг девушки», – однажды она услышала от Шурочки. Она не сама придумала афоризм, а вычитала у китайских мудрецов.
Это верно. Значит, ей нужно отбросить отчаяние и подумать.
Варя закрыла глаза. Решить как задачу, она же способная к математике.
Итак, Шурочкин дядя прочит племянницу замуж за Николая Кардакова. Если она выйдет за него, тогда сама Кардакова выйдет за него. Странное условие, скривилась она, и кто его ставит? Престарелая женщина, которая должна рыдать от счастья, что может надеяться быть рядом с Михаилом Александровичем!
Спокойно, одернула она себя. Сейчас она должна математически, а не романтически рассмотреть условия задачи.
Итак, продолжим. Если Шурочка выйдет за Николая, то Кардакова и Михаил Александрович поженятся.
Варя почувствовала, как слезы подступили к глазам.
«Да не выйду я ни за кого, кроме Алеши!» – в уши ворвался громкий смех Шурочки.
Она вытерла слезы белым платком с кружевами, который лежал заткнутый на запястье под рукав. Она как будто заранее готовилась плакать и не положила в сумочку.
Тогда… А если она поможет Шурочке найти Алешу – разве не потому подруга так радостно согласилась поехать с ней? – может ли все перемениться?
Варя распахнула влажные глаза и наткнулась на взгляд восхищенных мужских глаз. Он… этот мужчина, на которого она не обратила внимания, наблюдал за ней все время?
Она нахмурилась и отвернулась к окну.
12
Все замечательно, все хорошо, подбадривала себя Шурочка. Она взяла со стола записную книжечку в темно-синем шелковом переплете. Вложила в нее карандаш. Закрыла сумочку, замок щелкнул.
Она надела шелковое пальто и шляпку.
Сегодня ученый-химик должен отдать ей то, во что он превратил вещицы, которые она ему передала.
Этот ученый по фамилии Васильцев, рассказал Николай, сам бывал в экспедициях, своими руками перетирал песок, зачерпнутый в реке, силясь разглядеть крупицы золота.
И подумать только, он стал героем сенсации – на севере от Москвы, в маленькой речушке, он нашел золотой песок! Сколько было шума о новом Эльдорадо… Но песок кончился раньше шума, который, подобно гулу пчелиного роя, из мирно-восторженного превратился в угрожающий. Сейча-ас, сейчас мы вас, профессор… Как же это – жила была и вдруг нате вам – пропала…
Но профессор из опыта жизни знал, что не все длится так долго, как хочется. Да, выдала лесная речушка свое сокровище, а больше нет.
Она приехала к ученому назавтра после возвращения из имения. Возбужденная событиями последних дней, Шурочка влетела к нему в тот день так, будто не ехала в экипаже, а бежала от Остоженки без отдыха.
Николай Кардаков уже поговорил с ним, и ученый ждал ее, сидя за микроскопом.
Она надела шелковое пальто и шляпку.
Сегодня ученый-химик должен отдать ей то, во что он превратил вещицы, которые она ему передала.
Этот ученый по фамилии Васильцев, рассказал Николай, сам бывал в экспедициях, своими руками перетирал песок, зачерпнутый в реке, силясь разглядеть крупицы золота.
И подумать только, он стал героем сенсации – на севере от Москвы, в маленькой речушке, он нашел золотой песок! Сколько было шума о новом Эльдорадо… Но песок кончился раньше шума, который, подобно гулу пчелиного роя, из мирно-восторженного превратился в угрожающий. Сейча-ас, сейчас мы вас, профессор… Как же это – жила была и вдруг нате вам – пропала…
Но профессор из опыта жизни знал, что не все длится так долго, как хочется. Да, выдала лесная речушка свое сокровище, а больше нет.
Она приехала к ученому назавтра после возвращения из имения. Возбужденная событиями последних дней, Шурочка влетела к нему в тот день так, будто не ехала в экипаже, а бежала от Остоженки без отдыха.
Николай Кардаков уже поговорил с ним, и ученый ждал ее, сидя за микроскопом.