Под руку же чаще всего попадали толстые издания журнала «Иностранная литература»; мама выписывала это издание уже много лет и старые номера регулярно отвозила в наш дачный домик. Помнится, что Генрих Гессе, Норкот Паркинсон и Джон Стейнбек входили в число моих абсолютных фаворитов, близки к ним были Питер Лоуренс со своим смешным «Принципом Питера» и Маркес, и Борхес, a еще один писатель из Бразилии, имя которого мне сейчас так просто и не вспомнить (хотя вроде бы Жоржи Амаду), но его романы до сих пор вспоминаются весьма детально. Озорные солнечные блики вперемешку с кружевной полупрозрачной тенью от молоденькой, ярко-зеленой листвы с нежной лаской касались моих, как яблоки круглых, быстро смуглеющих коленок.
А затем как-то совсем неожиданно удалось подружиться с вечно поддатыми пастухами – трактористами по совместительству из близлежащего совхоза и почти каждый день получать от них напрокат прехорошенькую шуструю лошадку. Я же им помогала за лошадьми ухаживать: мыть, корм подносить, конюшню чистить; все это радовало необыкновенно.
Пастухи отчего-то обожали целовать мои руки толстыми своими, немного слюнявыми губами и при этом заискивающе заглядывать слезящимися от умиления, белесыми от солнца, часто моргающими от алкоголя, но добрейшими голубыми глазами в мои, в те годы ярко-ярко синие с голубыми же белками очи, обрамленные угольно-черными, прямыми, как острые копья, ресницами.
Я являлась к ним в сарай поутру как можно раньше, сразу же, как удавалось отвязаться от завтрака и от требований часто ворчащей бабушки. Обычно меня сопровождали мои верные друзья – собаки Кучум и Тайга. Собаки были братом и сестрой – наполовину овчарки, наполовину волки. Так всем рассказывал их хозяин – сторож садоводческого товарищества и житель близлежащей деревни. Полуволков он держал для острастки воров, которые часто норовили выкрасть из дачных домишек запасы хозяйской водки, металлические корыта, оцинкованные ведра, топоры, пилы и стамески.
Четвероногие мои друзья действительно выглядели весьма устрашающе и совсем не умели лаять, а только выть; но я их любила и баловала: по пузику почесать или за ушками, конфетку принести или кусочек сахара. Собачья парочка отвечала мне полной преданностью и взаимностью. Мне казалось, что поскольку летом дачи кишмя кишат дачниками, то и грабители должны находиться в отпусках, копаться в грядках или загорать-купаться. В самом деле, ну не лень ли им кого-нибудь грабить в такую вот почти африканскую жару, когда леса и торфяные болота воспламеняются быстрее спичек, а обычные булыжники раскалены сильнее сковородок на плите? Так что я имела смелость самовольно спускать собачек с цепи и уходить с ними в леса гулять, как бы игнорируя мягкие предупреждения сторожа бабушке на то, что псины эти могут быть опасными для людей. Бабушка моя устала наказывать меня за самовольство, а именно запирать в комнате на втором этаже нашего дома на весь бесконечно долгий и бесконечно прекрасный летний день. Маме она каждый раз жаловалась, что за ее великие грехи ей достался такой неспокойный, непослушный ребенок. Всем же, у кого грехов на душе не было, доставались «дети как дети».
Да, видно, сильно грешна, грешна и неспокойна была моя бабушка, незабвенная Таисия Андриановна. Но зачем же она так нервничала, в самом деле? Прекрасные, меланхоличные, сидящие на ветвях в лунные ночи русалки могли бы быть наиболее опасными для меня существами; однако даже самая короткая со мной встреча моментально дала бы им полное понимание, что это живое, любопытное, шумное, своевольное и своенравное дитя, да к тому же с неистребимо золотистой от рождения кожей, совсем не годится в бледные, печальные, призрачно прозрачные и размыто очерченные лесные девы. Конечно же, я сама немного опасалась космато-нечесаных леших, кривых болотных кикимор, ведьм с костяными костылями и раздутых до безобразия, студенисто-зеленых водяных с выпученными от вечного удивления глазами без зрачков, но совхозные пастухи накрепко убедили меня, что такой красивый, застенчивый, ласковый, но и волевой при этом ребенок, как я, с такими дивными шелковистыми волосами пшеничного цвета и тугими, как наливные яблочки, румяно-загорелыми щечками быстренько наведет мороку на нечистую силу и живо поставит на службу своим многочисленным хотениям-велениям всю болотно-лесную нежить.
Любимую вороную кобылку с аккуратной челочкой, белой звездочкой на лбу, в белых гамашах на бабках стройненьких невысоких ножек звали Дочкой. Ей еще и двух лет не исполнилось, и была лошадка резвой, веселой, спокойно-надежной и очень ласковой. В жизни своей я не встречала более ласкового создания ни до нее, ни после. Для Дочки у меня всегда был припасен либо сахарок, либо кусочек черного хлеба с солью. Шустрая моя подружка мягко касалась теплыми милыми губами моих рук, грациозно-кокетливо изгибала круп, поводила ровненькими ушками, довольно постукивала передним копытом и приветственно помахивала красиво стриженным девичьим хвостом, словно бы веером в дворянском собрании. На ней я обожала гонять вдоль и поперек посаженных еще в прошлом веке липовых аллей – последнем напоминании о давным-давно сожженном дворянском поместье и воображать себя прекрасной принцессой-амазонкой. Собачки мои резво и весело гонялись за игривой Дочкой; повизгивая, подвывая от великой собачьей радости, а иногда выдавая сиплый кашель вместо лая. Ни с чем не сравнимое чувство ликующего восторга при каждом подскоке в седле, при каждом Дочкином переборе-переступе копытцами привычно охватывало без остатка всю душу и все тело.
Ветер, такой гордый и сильный и ласковый, порывами бил в лицо, и, вторя ему, тело мое в унисон заливали горячие волны света, особенно жаркие с внутренней стороны бедер, там, где ближе к седлу. Душа же словно бы со стоном освобождения вырывалась наружу и начинала парить рядом, одновременно сверху, сбоку и впереди. Я же сама принималась как можно громче вопить всегда одну и ту же песню:
После буйства скачек мне всегда надо было хотя бы чуть-чуть полежать на мягкой, теплой, упоительно пахнущей травушке-муравушке, а иногда я даже засыпала. В городе похожее состояние полного слияния с миром я испытывала лишь при кручениях-верчениях на самых «крутых» каруселях своего времени, но больше двадцати минут кататься все равно не давали, ведь другие дети тоже хотели и ждали своей очереди.
Лошадку иногда разрешали пригнать и к вечеру, когда и она, и я, и собачки с родословной волков становились несколько обессиленными и притомленными, но при этом все равно оставались веселыми. Тогда же, в минуты отдыха и прощания, я благодарно зарывалась лицом в Дочкину шерстяную гривку и принималась шептать ей на ухо разные ласковые слова и признания в любви. Кобылка грациозно-пылко вздрагивала и доверчиво поводила остроконечными ушками под моими еще тонкими-тонкими, юными девичьими пальцами.
Я никогда не опасалась упасть с коня. Просто интуитивно чувствовала, что такое никогда не произойдет, но если и случится, то моя Дочка точно успеет оценить обстановку куда раньше меня и выберет для позорного падения самое мягкое в лесу место с мохнатым мхом или высокой густой травой. Я же сама научилась степной монгольской посадке. Со стороны такая посадка смотрится совсем не элегантно, ну да кто меня видел-то? А разве монгол мог бояться упасть со своего разгоряченного боевого коня? Он просто сливался с ним в одно-единое существо, становясь кентавром. Смешно было бы видеть, если торс кентавра вдруг ни с того ни с сего отделился бы от лошадиного крупа и свалился под высекающие искры копыта.
Только бабушке такое могло прийти в голову! «Голову себе сломаешь в один прекрасный день, наказание господне! Вот угораздило же родиться такому сорванцу, а еще девочка», – громко принималась она причитать, едва я появлялась на пороге родного дома. Но даже бабуся, почти каждый раз бубнящая о лоснящейся после лошадиного пота, плохо отстирываемой одежде, не могла надолго испортить моего настроения.
Глава 6
Глава 7
А затем как-то совсем неожиданно удалось подружиться с вечно поддатыми пастухами – трактористами по совместительству из близлежащего совхоза и почти каждый день получать от них напрокат прехорошенькую шуструю лошадку. Я же им помогала за лошадьми ухаживать: мыть, корм подносить, конюшню чистить; все это радовало необыкновенно.
Пастухи отчего-то обожали целовать мои руки толстыми своими, немного слюнявыми губами и при этом заискивающе заглядывать слезящимися от умиления, белесыми от солнца, часто моргающими от алкоголя, но добрейшими голубыми глазами в мои, в те годы ярко-ярко синие с голубыми же белками очи, обрамленные угольно-черными, прямыми, как острые копья, ресницами.
Я являлась к ним в сарай поутру как можно раньше, сразу же, как удавалось отвязаться от завтрака и от требований часто ворчащей бабушки. Обычно меня сопровождали мои верные друзья – собаки Кучум и Тайга. Собаки были братом и сестрой – наполовину овчарки, наполовину волки. Так всем рассказывал их хозяин – сторож садоводческого товарищества и житель близлежащей деревни. Полуволков он держал для острастки воров, которые часто норовили выкрасть из дачных домишек запасы хозяйской водки, металлические корыта, оцинкованные ведра, топоры, пилы и стамески.
Четвероногие мои друзья действительно выглядели весьма устрашающе и совсем не умели лаять, а только выть; но я их любила и баловала: по пузику почесать или за ушками, конфетку принести или кусочек сахара. Собачья парочка отвечала мне полной преданностью и взаимностью. Мне казалось, что поскольку летом дачи кишмя кишат дачниками, то и грабители должны находиться в отпусках, копаться в грядках или загорать-купаться. В самом деле, ну не лень ли им кого-нибудь грабить в такую вот почти африканскую жару, когда леса и торфяные болота воспламеняются быстрее спичек, а обычные булыжники раскалены сильнее сковородок на плите? Так что я имела смелость самовольно спускать собачек с цепи и уходить с ними в леса гулять, как бы игнорируя мягкие предупреждения сторожа бабушке на то, что псины эти могут быть опасными для людей. Бабушка моя устала наказывать меня за самовольство, а именно запирать в комнате на втором этаже нашего дома на весь бесконечно долгий и бесконечно прекрасный летний день. Маме она каждый раз жаловалась, что за ее великие грехи ей достался такой неспокойный, непослушный ребенок. Всем же, у кого грехов на душе не было, доставались «дети как дети».
Да, видно, сильно грешна, грешна и неспокойна была моя бабушка, незабвенная Таисия Андриановна. Но зачем же она так нервничала, в самом деле? Прекрасные, меланхоличные, сидящие на ветвях в лунные ночи русалки могли бы быть наиболее опасными для меня существами; однако даже самая короткая со мной встреча моментально дала бы им полное понимание, что это живое, любопытное, шумное, своевольное и своенравное дитя, да к тому же с неистребимо золотистой от рождения кожей, совсем не годится в бледные, печальные, призрачно прозрачные и размыто очерченные лесные девы. Конечно же, я сама немного опасалась космато-нечесаных леших, кривых болотных кикимор, ведьм с костяными костылями и раздутых до безобразия, студенисто-зеленых водяных с выпученными от вечного удивления глазами без зрачков, но совхозные пастухи накрепко убедили меня, что такой красивый, застенчивый, ласковый, но и волевой при этом ребенок, как я, с такими дивными шелковистыми волосами пшеничного цвета и тугими, как наливные яблочки, румяно-загорелыми щечками быстренько наведет мороку на нечистую силу и живо поставит на службу своим многочисленным хотениям-велениям всю болотно-лесную нежить.
Любимую вороную кобылку с аккуратной челочкой, белой звездочкой на лбу, в белых гамашах на бабках стройненьких невысоких ножек звали Дочкой. Ей еще и двух лет не исполнилось, и была лошадка резвой, веселой, спокойно-надежной и очень ласковой. В жизни своей я не встречала более ласкового создания ни до нее, ни после. Для Дочки у меня всегда был припасен либо сахарок, либо кусочек черного хлеба с солью. Шустрая моя подружка мягко касалась теплыми милыми губами моих рук, грациозно-кокетливо изгибала круп, поводила ровненькими ушками, довольно постукивала передним копытом и приветственно помахивала красиво стриженным девичьим хвостом, словно бы веером в дворянском собрании. На ней я обожала гонять вдоль и поперек посаженных еще в прошлом веке липовых аллей – последнем напоминании о давным-давно сожженном дворянском поместье и воображать себя прекрасной принцессой-амазонкой. Собачки мои резво и весело гонялись за игривой Дочкой; повизгивая, подвывая от великой собачьей радости, а иногда выдавая сиплый кашель вместо лая. Ни с чем не сравнимое чувство ликующего восторга при каждом подскоке в седле, при каждом Дочкином переборе-переступе копытцами привычно охватывало без остатка всю душу и все тело.
Ветер, такой гордый и сильный и ласковый, порывами бил в лицо, и, вторя ему, тело мое в унисон заливали горячие волны света, особенно жаркие с внутренней стороны бедер, там, где ближе к седлу. Душа же словно бы со стоном освобождения вырывалась наружу и начинала парить рядом, одновременно сверху, сбоку и впереди. Я же сама принималась как можно громче вопить всегда одну и ту же песню:
Ах, Дочка-Дочка! Как мне отчаянно помнится твоя густая жесткая гривка-брюнетка; нежная морда с большими томно-влажными глазами и горделиво раздутыми, четко очерченными, крупными ноздрями. Помню фонтан счастья и восторженное желание жить, и свист ветра в ушах и бешено, как у истой ведьмы, нимбом вокруг головы развевающиеся длинные прямые волосы, на солнце выгорающие до цвета соломы, и свою большую «ковбойскую» шляпу, вечно съезжавшую на затылок. Горячие слезы счастья каждый раз закипали на глазах, и хотелось от широты души расцеловаться со всем многогранным, сверкающим миром вокруг. Каждая камышинка, каждый солнечный зайчик, лучик и блик сквозь кружево листвы и даже каждая квакающая жабушка заслуживали своего отдельного поцелуя. В самом деле становилось кристально ясно, что окружающие лягушки не просто противно жалуются на тяготы беспросветной болотной жизни «ква-ква-ква», но поют романтические серенады о вечной любви к болоту и друг к дружке.
«А ну-ка песню нам пропой,
Веселый ветер, веселый ветер, веселый ветер.
Поля и горы ты обшарил все на свете
И все на свете песенки слыхал.
Спой нам, ветер, про дикие горы,
Про глубокие тайны морей,
Про птичьи разговоры, про синие просторы,
Про смелых и больших людей».
После буйства скачек мне всегда надо было хотя бы чуть-чуть полежать на мягкой, теплой, упоительно пахнущей травушке-муравушке, а иногда я даже засыпала. В городе похожее состояние полного слияния с миром я испытывала лишь при кручениях-верчениях на самых «крутых» каруселях своего времени, но больше двадцати минут кататься все равно не давали, ведь другие дети тоже хотели и ждали своей очереди.
Лошадку иногда разрешали пригнать и к вечеру, когда и она, и я, и собачки с родословной волков становились несколько обессиленными и притомленными, но при этом все равно оставались веселыми. Тогда же, в минуты отдыха и прощания, я благодарно зарывалась лицом в Дочкину шерстяную гривку и принималась шептать ей на ухо разные ласковые слова и признания в любви. Кобылка грациозно-пылко вздрагивала и доверчиво поводила остроконечными ушками под моими еще тонкими-тонкими, юными девичьими пальцами.
Я никогда не опасалась упасть с коня. Просто интуитивно чувствовала, что такое никогда не произойдет, но если и случится, то моя Дочка точно успеет оценить обстановку куда раньше меня и выберет для позорного падения самое мягкое в лесу место с мохнатым мхом или высокой густой травой. Я же сама научилась степной монгольской посадке. Со стороны такая посадка смотрится совсем не элегантно, ну да кто меня видел-то? А разве монгол мог бояться упасть со своего разгоряченного боевого коня? Он просто сливался с ним в одно-единое существо, становясь кентавром. Смешно было бы видеть, если торс кентавра вдруг ни с того ни с сего отделился бы от лошадиного крупа и свалился под высекающие искры копыта.
Только бабушке такое могло прийти в голову! «Голову себе сломаешь в один прекрасный день, наказание господне! Вот угораздило же родиться такому сорванцу, а еще девочка», – громко принималась она причитать, едва я появлялась на пороге родного дома. Но даже бабуся, почти каждый раз бубнящая о лоснящейся после лошадиного пота, плохо отстирываемой одежде, не могла надолго испортить моего настроения.
Глава 6
Попутчик-джентльмен в голубом неожиданно возник в проходе из салона бизнес-класса и что-то спросил у принявшейся отчаянно строить ему глазки стюардессы. Я не видела его при посадке на наш рейс и, слегка удивившись появлению доброго господина, любезно улыбнулась, приветливым кивком головы еще раз поблагодарив за щедрый жест в кафетерии. Добрый господин вальяжной походкой направился по проходу прямиком ко мне; в его породистом высокоскулом лице, в копне вьющихся темных волос было что-то отчаянно живописное – он как бы сошел с художественного полотна эпохи итальянского романтизма. При всей манерности сдержанно-аристократического облика этого мужчины чувствовалось, как бурлят и рвутся наружу кипучие и могучие, скорее всего кавказские крови, со всей очевидностью не дающие возможности даже на короткое время стать равнодушным к прекрасному полу. Дамы, со всей очевидностью, отвечали взаимностью на так им льстящие горячность и пылкость, тщательно маскируемые просто до невозможного приличными манерами.
– Все хотел сделать вам просто само собой напрашивающийся комплимент. От вас исходит прямо божественное сияние. Эта одежда идет необыкновенно к вашим роскошным золотым волосам: ярко-желтые брюки и лимонного цвета блузка. А синие-синие глаза цвета неба и моря в Испании удивительно оттеняются миндалевидными бирюзовыми серьгами, вторящими необычному разрезу ваших глаз. Разрешите представиться: Николай Татаринов – дипломат. В Испании долго работал, поэтому о тамошних море, небе и погоде знаю не понаслышке. Там же подружился с интереснейшим норвежским путешественником Туром Хейердалом, который как раз тогда жил на Тенерифе. Не желаете ли переместиться в салон первого класса и немножко поболтать? Здесь несколько тесновато для ваших по-королевски длинных ног, а там я скучаю один, совсем-совсем один.
Чуть пошутив, дипломат просто, приятно и человечно, с необыкновенно открытой добродушной улыбкой, посмеялся над собой и дружеским галантным жестом предложил мне руку помочь поднять с кресла затекшие от долгого сидения части тела. Его манеры и жесты действительно были выше любых похвал. Этот человек располагал к себе – недаром дипломат, видно, их здорово учат. Я подумала: «Почему бы и нет до Москвы?» – и с легким сердцем переместилась в более просторное помещение.
Мы заказали красного вина и минеральной воды и начали болтать о творчестве архитектора Оскара Нимейера, о котором я не так давно прочитала книжку.
Та самая рыжеволосая бортпроводница в кокетливой цветастенькой шальке на плечах поверх синей форменной одежды и плетеных серебряных туфельках на тоненьких шпильках, которые эмансипированные западные женщины не то что на такую суетливую работу не наденут, но даже на бал в королевский дворец и то поленятся, павой подплыла к орлом на меня глядевшему как раз в эти мгновения Николаю и прямо в самое его ухо очень тихо прошептала-попросила куда-то с нею пойти.
Куда именно, я расслышать не сумела, но по всему вроде бы в кабину пилотов. Лицо моего, еще секунду назад столь веселого попутчика сразу напряглось и приняло вид серьезный и озабоченный. Он извинился передо мной и быстро пошел вперед по проходу вслед за весьма преувеличенно качающей тощими бедрами рыжей.
Вначале я думала, что Николай вернется довольно скоро. Однако прошло почти сорок минут, уже я и все другие пассажиры успели отобедать, а галантный дипломат как в воду канул. Стало даже интересно, что же это так мужчину задерживает, ведь стюардесса наша уже несколько раз продефилировала туда-сюда. Едва ли этот Николай спрыгнул отсюда с парашютом и пропал навсегда с концами… Но ведь чем-то этаким он как раз сейчас занят, раз так сильно задерживается… Перед посадкой-то кавалер мой обратно появится? Уж не иначе как его попросили провести какие-нибудь срочные переговоры, например, с захватившими самолет террористами. Ведь именно дипломаты умеют убеждать и уговаривать профессионально… Ничего другого тут просто не придумаешь…
Господи, типун мне на мозги! А вдруг и вправду! Вот в США самолеты гибнут от жутких террористических актов, и в Британии, и во Франции… Не далее, как на прошлой неделе что-то подобное опять где-то случилось, кажется, в Турции… Пока тебя лично и семьи твоей подобное не коснулось, так то просто новости. А вот если ты сам лично летишь со смертниками… Ну и что я стану делать в качестве заложника? Буду сидеть себе тихонечко до самого конца, как небесный агнец ждать заклания, или же надо предпринять хоть что-нибудь. Недаром русские считают: если умирать, так с музыкой… Зачем только меня понесло пересаживаться в салон первого класса – здесь опаснее всего!
Странно, что отчего-то вовсе не уши, а лицо жгло адским огнем, хотя именно ушки потом долго не заживали и сочились кровью. Зато после все в том семействе сочли меня за великую героиню, поэтому я с особым удовольствием ходила к ним покупать молоко ихней добродушной пятнистой коровушки Зорьки.
Мы с бабушкой не любили пользоваться пыльной от жары или же скользкой от дождя колдобистой проселочной дорогой. Чаще всего мы сокращали путь через лес: пересекали две стародавние липовые аллеи, далее двигались мимо зарослей черемухи и жимолости, шли мимо мрачноватого, совсем бестравного ельника, и, минуя окончательно перемешанный малинник-крапивник, под конец выходили к узорчатым, в каком-то нарочито арабском стиле воротам нашего садоводческого товарищества «Прорыв-один».
Возвращаясь от молочницы, я обязательно старалась побаловать себя невероятно сладкими, хотя и мелковатыми ягодами лесной малины, и лишь стерегущая их неприкосновенность высоченная крапива была в том стремлении моим презлющим и недремлющим врагом. Но меня это ничуть не останавливало. Саднящая, слегка вяжущая язык сладость дикой малины, по моему мнению, здорово отличалась от приторной сахарности малины садовой, хотя оба типа ягод я готова была есть с одинаковым энтузиазмом и скоростью. Несколько пригоршней малины я обязательно набирала и для бабуси, но сладкое она не любила, предпочитая ему все солененькое, и чаще всего отказывалась от ягод в мою или мамину пользу.
Вокруг нас цвело множество прекрасных, как сама юность, розовых цветов валерианы. Из них я любила сплетать себе пышные девичьи венки, перевязав цветки длинными стеблями каких-нибудь лесных трав. Такие веночки получались гораздо более красивыми и менее тривиальными, чем такие же из одуванчиков или мать-и-мачехи.
Сейчас трудно с абсолютной уверенностью ботаника утверждать, какие именно растения расцветают и произрастают одновременно, а какие – вовсе нет. Но в живых глубинах памяти все эти давно истлевшие цветы по-прежнему цветут вместе. Травы нескончаемо благоухают все разом, птицы поют без умолку, фрукты-ягоды одномоментно краснеют, желтеют или зеленеют в лучах щедрого виртуального солнышка, и разношляпные вечные грибы прельстительно манят в глубь основательно подзабытых лесных чащ.
«Дай-то бог, чтобы хоть валерианка смогла бы чуть подуспокоить чертенка! До чего же неугомонная девочка, ни минуты не простоит спокойно, – поощрительно ворчала моя моложавая блондинистая бабушка в таких случаях. – Ох, какая же нынче стоит парная духота, а здесь, в лесном тенечке, и душа и тело отдыхают и распрямляются».
Охотно ставила она на землю наш трехлитровый бидон с молоком и, всей грудью вдыхая свежий, душистый и прохладный воздух, принималась не по характеру терпеливо поджидать меня на сочно зеленеющей тропиночке. Все живое летняя истома делает много легче, податливее и сонливее.
Углубляясь в густые кусты-заросли все дальше и дальше, я неожиданно не столько услышала, сколь с удивлением ощутила, как под неимоверной силищей где-то совсем рядом затрещали сучья и, как по команде, смолкли до того неумолкаемо трещащие кузнечики. Сразу же подумалось: «Не медведь ли это?» Но я совсем не испугалась, а скорее удивилась, что прямо сейчас мне доведется встретить живого бурого мишку – ой, совсем как в цирке.
Вместо смешного косолапого медведя прямо перед собой я с растерянным ужасом углядела залитую темной засохшей кровью, сильно разодранную и клочьями свисающую белую нейлоновую рубаху. Волосатая ручища, кошмарно жилистая, с толстыми и грязными пальцами-сардельками, с заскорузлыми изломанными ногтями, больно сдавила мое слабо хрустнущее плечо. Куски окровавленной рубахи окончательно осыпались, обнажив еще более устрашающую, жутко косматую, в черной поросли жестких волос, широченную мерзкую грудь. Я еще не вполне поняла, что это такое: зверь ли, человек, чудовище или леший.
Закричать не получалось – голос то ли осип, то ли пропал. От парализующего животного ужаса мысли сразу прекратили свое существование и просто сбились в маленькие жалко дрожащие кучки хаоса. Им в унисон мелкой дрожью неудержимо затряслось все тело. Однако именно оно, молоденькое и гибкое, еще хранило в себе какие-то бессознательные бойкие реакции просто потому, что привыкло существовать на свете. Сработал инстинкт: я резко присела влево вбок и этим-то сумела слегка отклониться от нависающей надо мной уродливо колоссальной тени. Зловещая фигура косолапо зашаталась. Я тут же машинально использовала подаренное мгновение и дала деру. Как в угарном ночном кошмаре раздавался за спиной неотступный, отдающий болью в голову, уши и живот, ломающий и крушащий все на своем пути мучительно-тяжелый топот. Рот наполнился вкусом раскаленного докрасна металла – прокусила губу или язык, но именно во рту боли не чувствовалось.
Мне чудом удалось выскочить на лесную тропинку, где в отдалении ярким красным пятном краснело летнее платье безмятежно отдыхающей бабушки. Лишь на четверть мгновения опередила я чудовищного, косматого и остервенело злого мужика.
При виде внучки и ее страшного преследователя Таисия Андриановна поначалу как бы застыла в безмерном удивлении, оставаясь в такой же позе и на той же дистанции, что и раньше. Мне было никак не добежать до нее, далеко… еще далеко. Близко, слишком близко, теперь почти все… Нечто страшное догоняло меня, изрыгая в спину свои шумные зловонные пары, еще миг, и оно неуклюже вцепилось мне в волосы. Я растерянно поскользнулась и упала прямо на родительских глазах. Как котенка за шкирку, уволакивал меня в лесную глушь озверелый каннибал, а я все продолжала неотрывно смотреть в бабушкины глаза, не издавая ни звука.
Стройная спасительная фигура Таисии Андриановны внезапно вновь ожила, забеспокоилась, наконец вытянулась в струну. На ее твердо высеченном высокоскулом лице появилось то самое негодующее, решительное и жестокое выражение, с которым она меня всегда наказывала. За проступки порола бабушка всегда самозабвенно-яростно и до тех пор, пока у самой хватало сил. В те самые малоприятные моменты моего детства отчетливо чувствовалось, как некая, всегда в ней присутствующая, круто завинченная спираль или пружина начинает ритмичное неостановимое кручение, расходясь на полных оборотах со все учащающейся амплитудой и убыстряющейся скоростью: вжик-вжик, вжик-вжик. Сама я боялась подобных случаев, но тогда в лесу, наоборот, как-то сразу успокоилась – отупела, потому что поняла: нет, несдобровать мучающему меня уроду, если бабушка вошла в состояние своего странного аффекта. Еще валяясь на земле, я уже интуитивно знала, что окончательно и бесповоротно спасена. Видимо, моментально вспомнив все свои суровые навыки времен пережитых великих войн и лихолетий, крепко сбитая, спортивная, энергичная дама подхватила жестяной бидон, раскрутила его как богатырскую булаву и с прицельной точностью амазонки метнула убойное оружие сиволапому в физиономию. Удар вышел отменный; бидон с остатками молока угодил ему прямо в зубы. Надо мной, а потом позади что-то крепко лязгнуло, зазвенело и посыпалось и сразу же взвыло, выхрипнуло рычащие нечленораздельные звуки, отфыркалось, отплевалось, и страшенное двуногое чудовище согнулось пополам. А бабушка уже была рядом с явным намерением вцепиться в страшилище и расцарапать ему все, что удастся. С победным вскриком Таисия Андриановна дикой пантерой прыгнула на сиволапого, повалила его, вконец ошарашенного и потерявшего всякую ориентацию, на землю, а затем нанесла три резких, уверенных удара в голову, живот и пах.
Тут мы обе как бы пришли в себя и насколько могли быстро побежали прочь от страшного места. Бабушка крепко-накрепко держала меня за руку. Сердце же стучало так гулко, будто бы готовилось выпасть из моей груди на траву, и потом я несколько часов не могла восстановить обычное дыхание.
«Вот что значит – старость не радость. По глупости вывернула себе кисть руки, а в молодости таких оплошностей со мной не случалось», – ворчала старушка, отпирая замок на нашей входной двери. Это было все, что она высказала по поводу события, и при этом не показалась мне ни испуганной, ни удивленной. Может, и вправду дело было заурядное?
Я же и через много-много утекших после того случая лет все так же боялась ходить в деревню той милой лесной тропкой мимо кустов с малиной и полянкой с зарослями валерианы. Опасаюсь и доныне.
– Все хотел сделать вам просто само собой напрашивающийся комплимент. От вас исходит прямо божественное сияние. Эта одежда идет необыкновенно к вашим роскошным золотым волосам: ярко-желтые брюки и лимонного цвета блузка. А синие-синие глаза цвета неба и моря в Испании удивительно оттеняются миндалевидными бирюзовыми серьгами, вторящими необычному разрезу ваших глаз. Разрешите представиться: Николай Татаринов – дипломат. В Испании долго работал, поэтому о тамошних море, небе и погоде знаю не понаслышке. Там же подружился с интереснейшим норвежским путешественником Туром Хейердалом, который как раз тогда жил на Тенерифе. Не желаете ли переместиться в салон первого класса и немножко поболтать? Здесь несколько тесновато для ваших по-королевски длинных ног, а там я скучаю один, совсем-совсем один.
Чуть пошутив, дипломат просто, приятно и человечно, с необыкновенно открытой добродушной улыбкой, посмеялся над собой и дружеским галантным жестом предложил мне руку помочь поднять с кресла затекшие от долгого сидения части тела. Его манеры и жесты действительно были выше любых похвал. Этот человек располагал к себе – недаром дипломат, видно, их здорово учат. Я подумала: «Почему бы и нет до Москвы?» – и с легким сердцем переместилась в более просторное помещение.
Мы заказали красного вина и минеральной воды и начали болтать о творчестве архитектора Оскара Нимейера, о котором я не так давно прочитала книжку.
Та самая рыжеволосая бортпроводница в кокетливой цветастенькой шальке на плечах поверх синей форменной одежды и плетеных серебряных туфельках на тоненьких шпильках, которые эмансипированные западные женщины не то что на такую суетливую работу не наденут, но даже на бал в королевский дворец и то поленятся, павой подплыла к орлом на меня глядевшему как раз в эти мгновения Николаю и прямо в самое его ухо очень тихо прошептала-попросила куда-то с нею пойти.
Куда именно, я расслышать не сумела, но по всему вроде бы в кабину пилотов. Лицо моего, еще секунду назад столь веселого попутчика сразу напряглось и приняло вид серьезный и озабоченный. Он извинился передо мной и быстро пошел вперед по проходу вслед за весьма преувеличенно качающей тощими бедрами рыжей.
Вначале я думала, что Николай вернется довольно скоро. Однако прошло почти сорок минут, уже я и все другие пассажиры успели отобедать, а галантный дипломат как в воду канул. Стало даже интересно, что же это так мужчину задерживает, ведь стюардесса наша уже несколько раз продефилировала туда-сюда. Едва ли этот Николай спрыгнул отсюда с парашютом и пропал навсегда с концами… Но ведь чем-то этаким он как раз сейчас занят, раз так сильно задерживается… Перед посадкой-то кавалер мой обратно появится? Уж не иначе как его попросили провести какие-нибудь срочные переговоры, например, с захватившими самолет террористами. Ведь именно дипломаты умеют убеждать и уговаривать профессионально… Ничего другого тут просто не придумаешь…
Господи, типун мне на мозги! А вдруг и вправду! Вот в США самолеты гибнут от жутких террористических актов, и в Британии, и во Франции… Не далее, как на прошлой неделе что-то подобное опять где-то случилось, кажется, в Турции… Пока тебя лично и семьи твоей подобное не коснулось, так то просто новости. А вот если ты сам лично летишь со смертниками… Ну и что я стану делать в качестве заложника? Буду сидеть себе тихонечко до самого конца, как небесный агнец ждать заклания, или же надо предпринять хоть что-нибудь. Недаром русские считают: если умирать, так с музыкой… Зачем только меня понесло пересаживаться в салон первого класса – здесь опаснее всего!
* * *
Таисия Андриановна, моя бабушка, была твердо убеждена, что ребенок для здоровья должен каждый день пить парное, прямо из-под коровы молоко. Потому-то мы с ней раз в два дня ходили в близлежащую деревню Тарасовка-2 ко второй дойке. Знакомая доярка тетя Дуня в прошлом году проколола мне уши для серег, одновременно проколов их и своей дочери Маньке, моей ровеснице. Добрая, старательная, работящая и безотказная женщина просто нашла у себя средних размеров и толщины швейную иголку, продела сквозь ушко намыленную цветочным мылом нитку, примерилась-прицелилась к уху и медленно начала вводить острие. Манька визжала, как резаный поросенок, я же выдержала пытку с гордым и суровым достоинством плененного партизана, до самого конца мучительной процедуры не проронив ни слова. То самое горделивое любование своим собственным мужественным достоинством и силой воли позволяло относительно легко терпеть боль и даже втайне чуть-чуть ее желать.Странно, что отчего-то вовсе не уши, а лицо жгло адским огнем, хотя именно ушки потом долго не заживали и сочились кровью. Зато после все в том семействе сочли меня за великую героиню, поэтому я с особым удовольствием ходила к ним покупать молоко ихней добродушной пятнистой коровушки Зорьки.
Мы с бабушкой не любили пользоваться пыльной от жары или же скользкой от дождя колдобистой проселочной дорогой. Чаще всего мы сокращали путь через лес: пересекали две стародавние липовые аллеи, далее двигались мимо зарослей черемухи и жимолости, шли мимо мрачноватого, совсем бестравного ельника, и, минуя окончательно перемешанный малинник-крапивник, под конец выходили к узорчатым, в каком-то нарочито арабском стиле воротам нашего садоводческого товарищества «Прорыв-один».
Возвращаясь от молочницы, я обязательно старалась побаловать себя невероятно сладкими, хотя и мелковатыми ягодами лесной малины, и лишь стерегущая их неприкосновенность высоченная крапива была в том стремлении моим презлющим и недремлющим врагом. Но меня это ничуть не останавливало. Саднящая, слегка вяжущая язык сладость дикой малины, по моему мнению, здорово отличалась от приторной сахарности малины садовой, хотя оба типа ягод я готова была есть с одинаковым энтузиазмом и скоростью. Несколько пригоршней малины я обязательно набирала и для бабуси, но сладкое она не любила, предпочитая ему все солененькое, и чаще всего отказывалась от ягод в мою или мамину пользу.
Вокруг нас цвело множество прекрасных, как сама юность, розовых цветов валерианы. Из них я любила сплетать себе пышные девичьи венки, перевязав цветки длинными стеблями каких-нибудь лесных трав. Такие веночки получались гораздо более красивыми и менее тривиальными, чем такие же из одуванчиков или мать-и-мачехи.
Сейчас трудно с абсолютной уверенностью ботаника утверждать, какие именно растения расцветают и произрастают одновременно, а какие – вовсе нет. Но в живых глубинах памяти все эти давно истлевшие цветы по-прежнему цветут вместе. Травы нескончаемо благоухают все разом, птицы поют без умолку, фрукты-ягоды одномоментно краснеют, желтеют или зеленеют в лучах щедрого виртуального солнышка, и разношляпные вечные грибы прельстительно манят в глубь основательно подзабытых лесных чащ.
«Дай-то бог, чтобы хоть валерианка смогла бы чуть подуспокоить чертенка! До чего же неугомонная девочка, ни минуты не простоит спокойно, – поощрительно ворчала моя моложавая блондинистая бабушка в таких случаях. – Ох, какая же нынче стоит парная духота, а здесь, в лесном тенечке, и душа и тело отдыхают и распрямляются».
Охотно ставила она на землю наш трехлитровый бидон с молоком и, всей грудью вдыхая свежий, душистый и прохладный воздух, принималась не по характеру терпеливо поджидать меня на сочно зеленеющей тропиночке. Все живое летняя истома делает много легче, податливее и сонливее.
Углубляясь в густые кусты-заросли все дальше и дальше, я неожиданно не столько услышала, сколь с удивлением ощутила, как под неимоверной силищей где-то совсем рядом затрещали сучья и, как по команде, смолкли до того неумолкаемо трещащие кузнечики. Сразу же подумалось: «Не медведь ли это?» Но я совсем не испугалась, а скорее удивилась, что прямо сейчас мне доведется встретить живого бурого мишку – ой, совсем как в цирке.
Вместо смешного косолапого медведя прямо перед собой я с растерянным ужасом углядела залитую темной засохшей кровью, сильно разодранную и клочьями свисающую белую нейлоновую рубаху. Волосатая ручища, кошмарно жилистая, с толстыми и грязными пальцами-сардельками, с заскорузлыми изломанными ногтями, больно сдавила мое слабо хрустнущее плечо. Куски окровавленной рубахи окончательно осыпались, обнажив еще более устрашающую, жутко косматую, в черной поросли жестких волос, широченную мерзкую грудь. Я еще не вполне поняла, что это такое: зверь ли, человек, чудовище или леший.
Закричать не получалось – голос то ли осип, то ли пропал. От парализующего животного ужаса мысли сразу прекратили свое существование и просто сбились в маленькие жалко дрожащие кучки хаоса. Им в унисон мелкой дрожью неудержимо затряслось все тело. Однако именно оно, молоденькое и гибкое, еще хранило в себе какие-то бессознательные бойкие реакции просто потому, что привыкло существовать на свете. Сработал инстинкт: я резко присела влево вбок и этим-то сумела слегка отклониться от нависающей надо мной уродливо колоссальной тени. Зловещая фигура косолапо зашаталась. Я тут же машинально использовала подаренное мгновение и дала деру. Как в угарном ночном кошмаре раздавался за спиной неотступный, отдающий болью в голову, уши и живот, ломающий и крушащий все на своем пути мучительно-тяжелый топот. Рот наполнился вкусом раскаленного докрасна металла – прокусила губу или язык, но именно во рту боли не чувствовалось.
Мне чудом удалось выскочить на лесную тропинку, где в отдалении ярким красным пятном краснело летнее платье безмятежно отдыхающей бабушки. Лишь на четверть мгновения опередила я чудовищного, косматого и остервенело злого мужика.
При виде внучки и ее страшного преследователя Таисия Андриановна поначалу как бы застыла в безмерном удивлении, оставаясь в такой же позе и на той же дистанции, что и раньше. Мне было никак не добежать до нее, далеко… еще далеко. Близко, слишком близко, теперь почти все… Нечто страшное догоняло меня, изрыгая в спину свои шумные зловонные пары, еще миг, и оно неуклюже вцепилось мне в волосы. Я растерянно поскользнулась и упала прямо на родительских глазах. Как котенка за шкирку, уволакивал меня в лесную глушь озверелый каннибал, а я все продолжала неотрывно смотреть в бабушкины глаза, не издавая ни звука.
Стройная спасительная фигура Таисии Андриановны внезапно вновь ожила, забеспокоилась, наконец вытянулась в струну. На ее твердо высеченном высокоскулом лице появилось то самое негодующее, решительное и жестокое выражение, с которым она меня всегда наказывала. За проступки порола бабушка всегда самозабвенно-яростно и до тех пор, пока у самой хватало сил. В те самые малоприятные моменты моего детства отчетливо чувствовалось, как некая, всегда в ней присутствующая, круто завинченная спираль или пружина начинает ритмичное неостановимое кручение, расходясь на полных оборотах со все учащающейся амплитудой и убыстряющейся скоростью: вжик-вжик, вжик-вжик. Сама я боялась подобных случаев, но тогда в лесу, наоборот, как-то сразу успокоилась – отупела, потому что поняла: нет, несдобровать мучающему меня уроду, если бабушка вошла в состояние своего странного аффекта. Еще валяясь на земле, я уже интуитивно знала, что окончательно и бесповоротно спасена. Видимо, моментально вспомнив все свои суровые навыки времен пережитых великих войн и лихолетий, крепко сбитая, спортивная, энергичная дама подхватила жестяной бидон, раскрутила его как богатырскую булаву и с прицельной точностью амазонки метнула убойное оружие сиволапому в физиономию. Удар вышел отменный; бидон с остатками молока угодил ему прямо в зубы. Надо мной, а потом позади что-то крепко лязгнуло, зазвенело и посыпалось и сразу же взвыло, выхрипнуло рычащие нечленораздельные звуки, отфыркалось, отплевалось, и страшенное двуногое чудовище согнулось пополам. А бабушка уже была рядом с явным намерением вцепиться в страшилище и расцарапать ему все, что удастся. С победным вскриком Таисия Андриановна дикой пантерой прыгнула на сиволапого, повалила его, вконец ошарашенного и потерявшего всякую ориентацию, на землю, а затем нанесла три резких, уверенных удара в голову, живот и пах.
Тут мы обе как бы пришли в себя и насколько могли быстро побежали прочь от страшного места. Бабушка крепко-накрепко держала меня за руку. Сердце же стучало так гулко, будто бы готовилось выпасть из моей груди на траву, и потом я несколько часов не могла восстановить обычное дыхание.
«Вот что значит – старость не радость. По глупости вывернула себе кисть руки, а в молодости таких оплошностей со мной не случалось», – ворчала старушка, отпирая замок на нашей входной двери. Это было все, что она высказала по поводу события, и при этом не показалась мне ни испуганной, ни удивленной. Может, и вправду дело было заурядное?
Я же и через много-много утекших после того случая лет все так же боялась ходить в деревню той милой лесной тропкой мимо кустов с малиной и полянкой с зарослями валерианы. Опасаюсь и доныне.
Глава 7
Я совершенно потеряла способность нормально спать, а вместе с этой способностью и всю обычную жизнерадостность здорового, активного, любопытного к миру ребенка. Как полно, как отчетливо-глубоко я понимаю отчаянные страхи несчастных жертв из романов «черных» серий и фильмов ужасов, колющих себе пальцы иглами или заводящих пронзительные звонки будильников на каждые пятнадцать минут, лишь бы не заснуть случайно и во сне не умереть от изощренных пыток какого-нибудь кошмарного урода. Такие сны могут быть много реальнее любой реальности, поэтому мне, как и героям тех романов, спать тоже не следовало бы. Лишь стоило едва забыться, как из липкого, душного тумана полудремы моментально начинало формироваться бесформенное кровавое пятно, ярко выделяющееся на белом фоне высокой кирпичной стены. Видение то словно засасывало вовнутрь себя целиком, и пятно мало-помалу начинало оживать. Оно на глазах разрасталось, меняло форму. Мутная, темная и вонючая жидкость текла из него со все возрастающим напором. Вот стена дрогнула, просыпав несколько оштукатуренных кусков, и теперь медленно, но неотвратимо наезжает прямо на меня. Хочу бежать, но тут из отвратительной жижи показываются волосатые, жесткие и мускулистые шупальца-сардельки. Они опутывают мое горло, сдавливают его сильнее и сильнее, опутывают все новыми и новыми кольцами… Приходилось каждый раз срочно просыпаться. А странно, что лица того лесного насильника я совсем не запомнила, не помню и сейчас.
К моему удивлению и ужасу, бабушка совсем не изменила железного убеждения насчет особой полезности парного молока и продолжала регулярно ходить в Тарасовку-2 тем же самым наикратчайшим путем через лес и не часто разрешала мне отвертеться от совместного с ней похода. Правда, мама немножко рассказывала мне, что когда началась война, бабушку несколько месяцев тренировали в специальном лагере, где ее вроде бы учили снайперски стрелять и часами не двигаться, совершать затяжные прыжки с парашютом, осваивать приемы рукопашного боя и самообороны и то ли обезвреживанию, то ли, наоборот, установке фугасных мин или бомб.
К моему удивлению и ужасу, бабушка совсем не изменила железного убеждения насчет особой полезности парного молока и продолжала регулярно ходить в Тарасовку-2 тем же самым наикратчайшим путем через лес и не часто разрешала мне отвертеться от совместного с ней похода. Правда, мама немножко рассказывала мне, что когда началась война, бабушку несколько месяцев тренировали в специальном лагере, где ее вроде бы учили снайперски стрелять и часами не двигаться, совершать затяжные прыжки с парашютом, осваивать приемы рукопашного боя и самообороны и то ли обезвреживанию, то ли, наоборот, установке фугасных мин или бомб.