– Духи рассвета!..
Усыпальница была пуста. Тело Асканты исчезло, словно растворилось вместе с покрывалом. Прозрачные стенки – и пустота…
– Где она? – срывающимся голосом проговорила Рения.
«Неужели она такой же обман, как и сны, которые навевает ее вино? – потрясенно думал Грон. – Неужели ее не было там, в усыпальнице, а была всего лишь видимость, наподобие призраков? Видимость, рассеявшаяся в пыль, распавшаяся от удара несчастного Фая… Бедный Фай… Неужели все – обман?.. Зачем она когда-то сошла со звезд?..»
– Пойдем. – Он взял за руку Рению, зачарованно глядящую на померкшую пустую усыпальницу. – Будем искать выход и собираться в путь. Фаю мы уже ничем не поможем.
– Хранители лесного костра, мне кажется, что все это сон! – тихо сказала девушка.
«Сон… Чей-то долгий печальный сон…»
…Небо уже светлело, растворяя усталые звезды, когда Грон и Рения, захватив с собой припасы из кладовой карлика, выехали из ворот. Над выжженной пустошью стелился легкий туман, в предрассветном полумраке проступали далекие деревья и кусты, и заброшенной казалась дорога, с которой ветер давно уже стер следы копыт. Дорога услужливо ложилась под ноги коней, дорога была извилистой и длинной, но не бесконечной – в конце пути возвышались знакомые Снежные Горы, а за ними начиналась пустыня, а за пустыней – много других дорог, и все они вели в Искалор.
«И все-таки вино Асканты есть, – думал Грон, глядя на Рению. – И оно действительно приносит счастье. Кто знает, может быть, не глотни я вина – и Рения никогда не вернулась бы ко мне, не оживила меня – и нам не суждено было бы вернуться… И быть вместе…»
Предстояло еще много трудных, печальных и опасных дел, но вольный боец знал: он и Рения всегда будут вместе.
Уже въезжая в лес, они услышали отдаленный шум за спиной и обернулись. Под безмятежным небом рушились башни и стены мрачного замка. Рушились и таяли в воздухе, не успев коснуться земли. Через несколько коротких мгновений ничего уже не напоминало о том, что на равнине только что вздымалась угрюмая громада – и только стая черных птиц, взбудораженно крича, металась в вышине.
Грон крепко прижал к себе побледневшую Рению и они проводили глазами унесшихся к горизонту птиц.
– Кажется, все позади, милый, – прошептала она, пряча голову у него на груди.
– А мне кажется – все впереди, – ответил вольный боец, касаясь рукой ее дивных волос.
Дорога текла сквозь лес, и редел, исчезал невесомый утренний туман.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ЧАША МЕДЕИ
1
В просторном дворе росли дубы и тополя. Двухэтажный дом, с рябых стен которого кусками отвалилась штукатурка, был окружен кустами цветущей сирени; ее густой аромат растекался в воздухе. В окнах застыли отблески уходящего за сараи солнца. На скамейке возле крыльца сидела пожилая женщина и вязала. Взглянула поверх очков на тех, кто вошел в ворота, и спицы замерли в ее руках. Щурила глаза, ждала, когда двое мужчин подойдут поближе.
– Здравствуйте, тетя Люба. Сосед ваш дома?
Женщина молчала, поджав губы. Наконец узнала, отложила вязание, поправила очки.
– Здравствуйте, здравствуйте. Чтой-то редко вы к приятелю-то наведываетесь. Поди уж с прошлой осени не были?
– Дела, тетя Люба, дела. Мы ведь опять проездом. Дома он сейчас?
Женщина оглянулась на окно, под которым рос смородиновый куст, пожала плечами.
– Редко я его вижу, чем-то он там занят все время, и в будни, и в выходные. То стучит чем-то, будто ящики колотит, а то чтой-то вроде жжет – паленым тянет. Дня четыре уже не видела, и сегодня вроде бы не выходил. Я, правда, с утра на рынок, а потом по магазинам. Да вы зайдите, позвоните, звонок-то у него работает вроде. В вообще затворником человек живет – сам никуда, и к нему никто. Спросишь: чем живешь? – улыбается. Не надо, говорит, Любовь Егоровна, для души заботиться, что есть и пить; лучше, говорит, посмотрите на птиц небесных. Не сеют, мол, не жнут, а Бог их все одно кормит. Только уж больно задумчивый приятель ваш, больно неразговорчивый. Жениться бы ему надо, я давно ему советую, так он только рукой машет…
– Хорошо, тетя Люба. Пойдем мы, посмотрим на эту лилию полевую.
В узком коридоре застоялся полумрак, слегка пахло чем-то горелым. Под лестницей у стены громоздились картонные ящики с каким-то хламом, поблескивал спицами велосипед без заднего колеса. Дверь наискосок от лестницы была обита черным изодранным дерматином, из-под которого торчали свалявшиеся клочья серой ваты.
– Дверь – зеркало души, – с усмешкой заметил один из них и нажал на кнопку звонка.
– Плевать он хотел на дверь, – отозвался другой. – Он же внутри себя живет.
Сквозь дверь слышно было прерывистое глухое жужжание звонка.
– Спит, что ли? – с сомнением сказал звонивший и потянул на себя дверную ручку.
Дверь неожиданно легко и беззвучно отворилась, и запах горелого стал сильней. Двое вошли в полутемную тесную прихожую. Всю стену напротив вешалки занимали деревянные полки. Они поднимались от пола почти до самого потолка и были тесно заставлены книгами вперемежку с пухлыми картонными папками, из которых высовывались загнутые края исписанных мелким почерком листов и помятые ученические тетради.
Распахнутая дверь справа вела на кухню. На газовой плите одна в другой стояло несколько кастрюль, небольшой тазик и еще какая-то утварь, просторный стол у окна тоже был завален множеством предметов. Создавалось впечатление, что все эти чашки, ступки, флаконы, термосы, мензурки, банки, металлические реторты, разнообразные пакеты и газетные свертки кто-то грудой вывалил из необъятного мешка и так и оставил, даже не пытаясь навести хоть какое-то подобие порядка. Здесь тоже было много книг и тетрадей, стопками сложенных на двух перекошенных табуретках возле раковины.
– Последний день Помпеи, – пробормотал один из гостей и, пройдя вдоль книжных полок, открыл дверь в комнату.
И застыл на пороге. Второй заглянул через его плечо.
В комнате теснились старомодный круглый стол, покрытый свисающей до пола скатертью, и такой же допотопный диван, неуклюжий исцарапанный шифоньер с мутным расколотым зеркалом, этажерка с книгами и несколько венских стульев с закругленными темно-коричневыми спинками. Торшер с тумбочкой стоял впритык к еще одному столу – полированному, с красной настольной лампой, усеянному книгами, журналами и исписанными мелким почерком обрывками бумаг. Окно, выходящее в палисадник, было закрыто и воздух в комнате был спертым и каким-то горьковатым.
– Господи, что с ним? – встревоженно сказал гость, вошедший первым, и начал пробираться к дивану, разгребая стулья.
На диване лежал на спине человек средних лет в сером свитере и помятых брюках. Глаза его были закрыты, сухие губы плотно сжаты, запавшие щеки покрывала черная щетина. Руки, обращенные ладонями вверх, безвольно лежали вдоль тела. В позе человека было что-то безнадежное…
– Беги, вызывай скорую!
Один из гостей выскочил из квартиры, толчком распахнул дверь на крыльцо, возле которого продолжала сидеть женщина с вязанием.
– Тетя Люба, откуда здесь можно позвонить?..
2
Белый «рафик» с красной полосой выехал со двора, увозя в больницу хозяина захламленной квартиры; вместе с больным или пострадавшим уехал и один из гостей. Тетя Люба, забыв про вязание, охала на скамейке, а второй гость остался в комнате, ожидая приезда милиции. Открыл форточку, бесцельно подошел к полированному столу с раскрытыми книгами, журналами и грудой бумаг. Придвинул стул, сел, скользнул взглядом по строчкам, подчеркнутым красным карандашом.
«Сгущались сумерки. Прекрасная Дева в небесно-голубом одеянии и с чудесным факелом в руке начала зажигать фонари вдоль дороги к внутренним Вратам. Я поспешил дальше, но был напуган ужасным львом, сидевшим на цепи и загородившим мне дорогу. Как только он увидел меня, тут же поднялся и двинулся ко мне со страшным рыком…»
Человек почему-то оглянулся на диван, перевернул несколько страниц и вновь обнаружил следы красного карандаша.
«В нагретой ванне у Птицы вылезли все перья и жидкость растворила их, став от этого голубой, а Птица вышла голой, как новорожденный младенец. Затем мы продолжали нагревать ванну, пока вся жидкость из нее не испарилась, а на дне не остался голубой камень…»
Человек отложил книгу, посмотрел на название. «Химическая свадьба Христиана Розенкрейца в году 1459». Придвинул другую, тоже раскрытую, с полями, испещренными непонятными карандашными пометками.
«Дракон и тигр – это свинец и ртуть, свинец и ртуть – это вода и огонь, вода и огонь – это девица и отрок…» «Если в промежутке имею пятно мелькнувшего света, ощущаемого в поле киновари – это на дне воды сокровенная жемчужина, внутри земли желтый росток, в это время один ян приходит снова, как будто красное солнце начинает подниматься, освещает бирюзовое море, как туман и как дым, как скрытое и как явное – тогда свинец-огонь рождается!»
Человек, нахмурившись, перебрал стопку журналов – между ними лежали отдельные вырезки, потертые на сгибах.
«Простой здравый смысл принуждает нас взять для изготовления нашего философского камня ртуть и серу…» «Солнце, луна, агат суть камни. Но наши камни мертвы под землей. Сами по себе они не действуют…»
Он попытался разобрать мелкий почерк на бумажных обрывках.
«Сны, приходящие к нам воротами из кости слоновой, Лживы, несбыточны, верить никто из людей им не должен».
Внизу было написано: «Гом. Одиссея». А рядом, в столбик, шла еще одна цитата:
«Белые створы других изукрашены костью слоновой, Маны, однако, из них только лживые сны высылают».
И чуть ниже: «Верг. Энеида».
На отдельном листке крупными печатными буквами было трижды написано одно и то же: «Чаша Медеи. Чаша Медеи. Чаша Медеи». Под этим словами был изображен сосуд, похожий на древнегреческую амфору. Сбоку, наискосок, размещалось несколько фраз: «Тезей появился в Афинах и Медея разгадала его тайну. Уговорила мужа отравить Тезея. Получила согласие. Приготовила в своей чаше отраву». В нижней части листка вновь было написано: «Чаша Медеи» – и нарисована карандашом обыкновенная чайная чашка.
Человек опять оглянулся на диван. Там, на полу, возле диванной ножки, стояла чайная чашка без ручки с остатками какой-то жидкости на дне.
3
Губы лежащего на простыне мужчины шевельнулись, и фигуры в белых халатах замерли, прекратили свои манипуляции.
– Завтра… будем… в Искалоре, Рения… – прошептал он. – Отец… обрадуется…
Шепот стих. Глаза лежащего так и не открылись.
4
– Ну что, есть надежда?
Человек, который ожидал в коридоре, шагнул навстречу врачу, вышедшему из стеклянных дверей, до самого верха закрашенных белой краской.
Врач, не отвечая, достал сигарету, закурил и бросил спичку в угол.
– Что с ним? Он… будет жить?
Врач молча курил.
5
День был теплым и безветренным, и дремали, распростершись под солнцем, луга с высокой зеленой травой. Кони вынесли седоков на плоскую вершину холма, у подножия которого блестела нитка ручья. Грон приставил ладонь ко лбу, рассматривая возникшую вдали светлую стену, плавающую в легкой дымке. Стена окаймляла горизонт, нависая над далекими лесами.
– Снежные Горы, – сказал вольный боец и повернулся к девушке. – Видишь, Снежные Горы. Осталось совсем немного.
Они, пришпорив коней, помчались вниз по склону, по единственной дороге, ведущей из этих пространств к пещере, тоннелем пронизывающей толщу гор. Мир был переполнен солнцем, мир дышал им в лица теплым ветром скачки, мир расстилался лугами и вздымался горами, мир жил, пульсировал яркими красками дней и темными красками ночей, его освещали солнце и звезды, и бродили в вышине облака, и проливались дожди… Небо накрывало его синей чашей, но было не властно над ним. Мир жил…
Кони несли Грона и Рению навстречу новым событиям, и все ближе был Искалор.
...Другой мир, мир вне времени и пространства
– это мир вашей собственной души.
Герман Гессе