Страница:
«Чувачок». Я ошеломлена. Наш здоровяк назвал убийцу «чувачком».
— Проверка. Раз, два, три, четыре, пять. Раз, два, три. — Пошла запись, и экран заполняет стена из шлакобетона. Камера фокусируется на пустом столе, к которому придвинут стул. Где-то за кадром звонит телефон.
— Поганец поинтересовался, как у нее фигурка. Я надеюсь, госпожа Бергер, вы мне простите эту вольность. — В тоне Марино слышится неподдельный сарказм: он все еще злится на нее по каким-то неведомым мне причинам. — Я только повторяю, что сказал этот гаденыш. Ну, я ему и отвечаю: «Слушай, я уже сказал, в ее присутствии крыша у многих съезжает. По крайней мере у тех, у кого есть чему съезжать».
Руку даю на отсечение, не было у них такого разговора. Сомневаюсь, что Шандонне интересовала внешность Бергер. Скорее всего капитан сам намекнул на сексапильность заезжей прокурорши, чтобы убийце захотелось с той пообщаться. Вспомнился вчерашний вечер, когда, направляясь к машине Люси, Марино сыпал пошлыми комментариями в адрес Бергер — мне даже противно стало. Сил нет терпеть этого мачо с его мужланскими выходками и тупым скотством.
— В чем дело, в конце-то концов? — Я взорвалась; так и хотелось окатить Марино холодной водой, остудить пыл. — Неужели в каждый разговор обязательно надо вклинивать части женского тела? Марино, ты мог бы сосредоточиться на деле и оставить свои навязчивые идеи о размере женских сисек?
— Проверка: раз, два, три, четыре, пять, — снова звучит голос оператора. Телефон умолк. Слышится шарканье. Приглушенные голоса. — Вы будете сидеть за этим столом. Вот стул, сюда. — Узнаю знакомые интонации Марино; кто-то стучится в дверь.
— Дело как раз в том, что задержанный заговорил. — Наша собеседница снова взглянула на меня, точно прощупывая глазами, пытаясь определить мои слабые места, воспаленные участки. — И рассказал немало.
— Но чего нам это стоило... — Капитан злобно уставился на телеэкран. Так вот в чем дело. Марино помог устроить их беседу, хотя главное — у него и самого был повод пообщаться с преступником.
Вот картинка остановилась, и я вижу только то, что находится прямо передо мной. В поле зрения появился большой живот Марино — капитан выдвигает из-за стола деревянный стул; некто в темно-синем костюме с сочным красным галстуком помогает ему усадить на стул Жан-Батиста Шандонне. Тот в синей больничной пижаме с короткими рукавами, с рук свисают спутанные пряди вьющегося шелковистого меха цвета светлого меда. Волосы выглядывают из треугольного выреза рубашки, тянутся вверх по шее омерзительными длинными завитками. Он опускается на стул, и в кадр попадает его голова, укутанная в марлю от середины лба до кончика носа. Из-под повязки видны полоски выбритой кожи, белесой как молоко, будто никогда не видевшей солнца.
— Будьте добры, можно мне пепси? — спрашивает Шандонне. Он без наручников, ничто не сковывает его движений.
— Крышку отвинтить? — спрашивает Марино.
Ответа не последовало. Перед камерой проходит наша гостья в костюме шоколадно-коричневого цвета, с накладными плечами. Садится напротив задержанного. Я вижу только ее затылок и плечи.
— Еще хочешь, чувачок? — Так Марино обращается к человеку, который посягал на мою жизнь.
— А можно закурить? — интересуется тот.
У него французский акцент, мягкий, тягучий. Шандонне — сама любезность, олицетворение спокойствия. Я смотрю на экран, но мне с трудом удается следить за происходящим. Будто электрический ток по всему телу прошел. Это посттравматический синдром: меня трясет, нервы дергаются, точно брызжет горячее сало на сковороде; голова опять раскалывается.
Темно-синий рукав с белой манжетой на миг заслоняет стол, и перед французом появляется пачка «Кэмела», а также прохладительное. Знакомый бумажный стаканчик, синий с белым, из больничного кафетерия. Со скрипом отодвигается стул, и «синий рукав» подносит огонек к сигарете Жан-Батиста.
— Мистер Шандонне. — Бергер говорит спокойно и деловито, точно ей каждый день доводится общаться с мутантами и серийными убийцами в одном лице. — Для начала представлюсь. Меня зовут Хайме Бергер, я обвинитель от окружной прокуратуры Нью-Йорка на Манхэттене.
Шандонне подносит к лицу руку и касается повязки. Наружная сторона его пальцев покрыта бледным, бесцветным, как у альбиноса, пухом. Длиной, пожалуй, с полдюйма, будто он совсем недавно обрился. Перед глазами пронеслись мимолетные воспоминания: эти же самые руки, пытающиеся меня схватить, грязь под нестрижеными ногтями. Только теперь я обратила внимание на угадывающиеся под одеждой мышцы — довольно крепкие, но не выпирающие, как у культуристов, помешанных на снарядах, а жесткие и узловатые, как у животного; физическая оболочка человека, использующего, подобно дикому зверю, свое тело для добывания пищи, борьбы и бегства, для выживания. Его сила опровергает наше предположение, что он вел затворнический и довольно оседлый образ жизни, таясь от мира в элегантном особняке на острове Святого Людовика.
— С капитаном Марино вы уже встречались, — замечает Бергер. — Инспектор Эскудеро из прокуратуры нашего округа будет снимать разговор на камеру, а это — специальный агент Джей Талли из полицейского Управления по контролю за оборотом алкоголя, табака и оружия.
Визитерша пристально за мной наблюдает — стараюсь не смотреть на нее, всеми силами сдерживая вопрос: «Как здесь оказался Джей?» В мозгу проносится мимолетная мысль, что его привлекают, прямо-таки безудержно притягивают, именно такие женщины, как она. Достаю из кармана своего жакета платок, чтобы смахнуть со лба холодный пот.
— Вы знаете, что наша беседа записывается на видеопленку, не так ли? Возражений не имеете? — говорит Бергер с экрана.
— Не имею. — Убийца со смаком затягивается сигаретой и снимает крошку табака с кончика языка.
— Сэр, сейчас я буду задавать вам вопросы, связанные с гибелью Сьюзан Плесс пятого декабря тысяча девятьсот девяносто седьмого года.
Шандонне никак не реагирует. Берет пепси в стаканчике и нащупывает розовыми бесформенными губами соломинку, пока прокурор сообщает ему адрес жертвы, проживавшей в нью-йоркском Верхнем Ист-Сайде. Она в который раз напоминает задержанному о его правах. Тот слушает. Может, это игра воображения, но сдается мне, он здорово проводит время. Боль его, похоже, не мучает, да и запуганным этого человека не назовешь. Не слишком говорлив, любезен, не лезет на рожон, держит свои чудовищные мохнатые руки на столе, то и дело касаясь повязок, будто желая напомнить, до чего мы (а вернее, я) его довели.
— Все, что вы скажете, может быть использовано против вас в суде, — продолжает Бергер. — Вы понимаете? Вы меня очень обяжете, если не будете качать головой, а ответите «да» или «нет».
— Я понимаю. — Он сама любезность, всегда готов сотрудничать.
— У вас есть право проконсультироваться с адвокатом, прежде чем отвечать на вопросы, либо требовать его присутствия на допросе. Вы понимаете?
— Да.
— Если у вас нет адвоката или вы не можете оплатить его услуги, вам будет предоставлен бесплатный защитник. Вы понимаете?
При этих словах Жан-Батист снова тянется к пепси. Бергер неотступно продолжает, желая убедиться, что и Шандонне, и весь окружающий мир полностью осознают: процедура проводится на законном основании, по всем правилам, задержанный в курсе происходящего и дает показания по собственной воле, без принуждения с чьей-либо стороны. — Теперь, когда вы полностью осведомлены о своих правах, — она убедительно, без лишних проволочек подводит к заключению вступительную часть, — вы готовы рассказать нам всю правду о том, что случилось?
— Я всегда говорю правду, — мягко замечает Шандонне.
— Вам зачитали права в присутствии инспектора Эскудеро, капитана Марино и специального агента Талли, и вы все поняли?
— Да.
— Не расскажете ли мне своими словами, что произошло со Сьюзан Плесс? — говорит Бергер.
— Хорошая была девушка, — к немалому моему изумлению, отвечает Шандонне. — До сих пор все внутри переворачивается.
— Ага, кто бы сомневался, — язвительно бормочет Марино в моем конференц-зале.
Бергер моментально нажимает кнопку «пауза».
— Капитан, попрошу без комментариев. Спасибо.
Марино сидит угрюмый, источая недоброжелательность. Наша гостья направляет пульт на экран: она спрашивала Жан-Батиста, как они повстречались со Сьюзан Плесс. Тот отвечает, что познакомились они в одном ресторане под названием «Люми», который находится на Семидесятой улице, между Третьей и Лексингтон-авеню.
— Чем вы там занимались? Ели, работали?
— Ел в одиночестве. Зашла она, с ней тоже никого не было. Я как раз заказал отличнейшее итальянское вино массолино бароло тысяча девятьсот девяносто третьего года. Она была так; очаровательна.
Больше всего из итальянских вин я люблю как раз его. Бутылочка такого вина — удовольствие не из дешевых, не всякому по карману. А между тем Жан-Батист продолжает:
— На столе стояло множество закусок. Crostini di polenta con funghi trifolati e olio tartufato[14], — говорит он на безупречном итальянском. — Тут я заметил, как в ресторан вошла поразительной красоты афроамериканка в гордом одиночестве. Метрдотель встретил ее как важную особу и постоянную клиентку и усадил за угловой столик.
Одета она была дорого и со вкусом. Сразу видно, не проститутка. Я попросил метрдотеля узнать, не пожелает ли незнакомка составить мне компанию, и она оказалась очень легка в общении.
— Как понимать «легка в общении»? — спрашивает Бергер.
Шандонне неопределенно пожимает плечами и снова берет пепси. Неторопливо потягивает из соломинки.
— Знаете, я бы еще выпил. — Протягивает кому-то стаканчик, который тут же принимает у него «темно-синий рукав». Джей Талли. Шандонне вслепую шарит волосатой рукой по столу в поисках пачки сигарет.
— Что вы имели в виду, когда сказали, что Сьюзан была легка в общении? — повторяет вопрос Бергер.
— Уговаривать ее не пришлось. Она с готовностью подошла к моему столику и села. Мы очень мило поговорили.
Не узнаю его голоса.
— О чем вы разговаривали? — спрашивает Бергер.
Шандонне снова притрагивается к повязке на глазах, а я представляю этого пугающего человека с телом, обросшим длинными волосами, который сидит в общественном заведении, ест изысканную пищу, пьет дорогие вина и снимает женщин. В голове проносится чудная мысль: уж не предполагал ли он, что его собеседница покажет эту запись мне? Интересно, на кого рассчитаны итальянская еда и вино? Он что, меня поддразнивает? Что ему обо мне известно? Да ничего, уговариваю я себя. С какой стати этому человеку располагать подробностями из моей личной жизни? Теперь он рассказывает, что за обедом они со Сьюзан Плесс беседовали о политике и музыке. Бергер задала вопрос, был ли он осведомлен о занятиях своей новой знакомой. Тот ответил, что, по ее словам, Сьюзан работала на какой-то телестудии.
— Я сказал: «Так значит, вы знаменитость», — и она засмеялась, — вспоминает Шандонне.
— Вы когда-нибудь видели ее по телевизору? — спрашивает Бергер.
— Я не часто смотрю телевизор. — Он неторопливо выдыхает дым. — Разумеется, теперь я вообще ничего не смотрю. У меня повреждены глаза.
— Отвечайте на поставленный вопрос, сэр. Я не спрашивала, часто ли вы смотрите телевизор, я спросила, видели ли вы по телевидению Сьюзан Плесс.
Усилием пытаюсь припомнить его голос, и тут же ледяная волна страха захлестывает тело, руки начинают дрожать. Это говорит совершенно незнакомый человек. Его голос нисколько не похож на тот, что я слышала. «Полиция. Мэм, нам поступил звонок, что возле вашего дома замечена подозрительная личность».
— Не припоминаю, чтобы я видел ее по телевизору, — отвечает задержанный.
— Что произошло потом? — спрашивает Бергер.
— Мы ели, пили вино. Я предложил ей куда-нибудь прогуляться и продолжить ужин с шампанским.
— Куда-нибудь — это куда? Где вы остановились?
— В отеле «Барбизон», под вымышленным именем. Я совсем недавно приехал из Парижа и находился в Нью-Йорке всего несколько дней.
— Под каким именем вы зарегистрировались в отеле?
— Не припомню.
— Как расплачивались?
— Наличными.
— А по какой причине вы прибыли в Нью-Йорк?
— Я был страшно напуган.
Марино, уже здесь, в моем конференц-зале, невольно ерзает и с отвращением фыркает. Он снова принимается комментировать:
— Держитесь за стулья, народ. Сейчас начнется самое интересное.
— Напуганы? — голос Бергер на кассете. — Чего вы боялись?
— Тех, кто на меня охотится. Правительства вашей страны. Вот в чем кроется настоящая причина происходящего. — Шандонне в который раз касается повязки, теперь свободной рукой; в другой — сигарета. Дым колечками вьется над его головой. — Меня используют... использовали с самого начала, чтобы подобраться к семье. Из-за всех несправедливых слухов о моих родных...
— Погодите минуту, — перебивает Бергер.
Краем глаза замечаю, что капитан сердито качает головой. Откидывается на стуле и складывает на раздутом животе руки.
— Напрашивались? Получите, — бормочет он; могу лишь предположить, что это относится к Бергер, которой, по его мнению, вообще не стоило разговаривать с Шандонне. Ошибочка вышла. Теперь от записи больше вреда, чем пользы.
— Прошу вас, капитан, — настоящая Бергер в комнате деловито обращается к полицейскому, а тем временем на пленке звучит следующий вопрос:
— Сэр, кто вас использует?
— ФБР, Интерпол. Может, даже ЦРУ. Точно не скажу.
— Ну да, — саркастично гнусавит Марино из-за стола. — Жаль, что об АТФ ничего не слышал, а то бы он и их туда приписал.
На этот раз прокурор смолчала, решив попросту игнорировать выходки капитана. На кассете она продолжает допрашивать Шандонне. Тут ярче проявляется ее непреклонная натура.
— Сэр, я хочу, чтобы вы понимали, как важно для вас именно теперь говорить правду. Вы понимаете, что в ваших же интересах быть со мной совершенно откровенным?
— Я говорю правду, — смиренно отвечает тот. — Вам это покажется невероятным, но все здесь происходящее замешено на чьем-то неприятии моих родных. Во Франции нашу семью знают все. Наши предки много столетий жили на острове Святого Людовика, и тем не менее кто-то породил слухи, будто мы имеем некое отношение к организованной преступности; нас считают чуть ли не мафиози. А это неправда, злой вымысел. Хотя тут-то и начинается путаница: я никогда не жил с ними.
— Однако вы принадлежите к этому могущественному клану. Кто вы им? Сын Тьерри Шандонне?
— Да.
— У вас есть братья или сестры?
— У меня был брат, Томас.
— Был?
— Да, он мертв. И вам это прекрасно известно. Поэтому я здесь и оказался.
— Чуть позже мы вернемся к данной теме. А сейчас давайте поговорим о вашей семье в Париже. Вы хотите сказать, что не живете с ними и никогда не жили?
— Никогда.
— Почему так вышло? Почему вы никогда не жили со своей семьей?
— Зачем им такой? Когда я был совсем маленьким, они платили одной бездетной паре, которая обо мне заботилась. Чтобы никто не знал.
— О чем именно?
— Что я сын монсеньора Тьерри Шандонне.
— Зачем вашему отцу понадобилось скрывать, что вы его сын?
— И вы, глядя на меня, смеете задавать такой вопрос? — Он гневно сжимает губы.
— Я только спрашиваю. Почему ваш отец скрывал, что вы его сын?
— Ну хорошо. Сделаем вид, что моей наружности вы не заметили. Очень мило с вашей стороны. — В его тоне угадывается издевка. — Я страдаю серьезным наследственным заболеванием. Близкие меня стыдятся.
— Где живет та бездетная пара? Те, кто, по вашим словам, заботился о вас?
— Quai de l'Horloge[15], очень недалеко от Conciergerie[16].
— От тюрьмы? От той, где держали Марию Антуанетту во время Французской революции?
— Conciergerie — знаменитое местечко. Тамошняя достопримечательность. У меня складывается впечатление, что люди получают особое удовольствие от тюрем, камер пыток, обезглавливания. Особенно американцы. Я же никогда не питал тяги к насилию. А вы меня убьете. Запросто. Штаты на все способны: вы всех убиваете, всех кого не лень. Это часть одного большого плана заговора.
— А где именно в Quai de l'Horloge? Мне казалось, что весь квартал занимают Palais de Justice[17] и Conciergerie. — У Бергер восхитительное произношение, как у человека, знакомого с Францией с детства. — Да, есть и жилые здания, из дорогих. Вы хотите сказать, что ваши приемные родители жили именно там?
— Очень неподалеку.
— А какую фамилию они носили?
— Жобо, Оливер и Кристин. К сожалению, их нет в живых. Уже много лет.
— Чем они занимались? Кем были по профессии?
— Он был boucher[18]. Она — coiffeureuse[19].
— Мясник и парикмахер? — Бергер явно не верит ни единому его слову и знает прекрасно, что он морочит нам всем головы. Жан-Батист — сам мясник и страшный сон парикмахера.
— Да, мясник и парикмахер, — подтверждает тот.
— Вы когда-нибудь виделись со своим семейством, с Шандонне, пока воспитывались у тех людей, живших неподалеку от тюрьмы?
— От случая к случаю я пробирался в дом. Но только с наступлением темноты, чтобы меня никто не заметил.
— Так вас не видели? Почему вы не хотели показываться?
— Да все по той же причине. — Он вслепую смахивает пепел с сигареты. — Родные не хотели, чтобы люди узнали, будто в их семействе есть паршивая овца. Из этой мухи такого бы слона раздули!.. Ведь отец — очень, очень известный человек. Я не вправе его винить. Так что я ходил туда поздно ночью, когда улицы темны и пустынны. Иногда мне перепадало деньжат или что-нибудь из вещей.
— Вас впускали в дом? — Прокурор отчаянно ищет подступы к семейному особняку, чтобы у властей появилась хоть какая-то мало-мальски веская причина выдать ордер на обыск. Впрочем, со стороны сразу понятно, что в этой игре хозяин — Шандонне. Он прекрасно знает, почему собеседница так стремится поместить его в невообразимый замок семейства Шандонне на острове Святого Людовика; я собственными глазами видела этот домище во время недавней парижской командировки. Прокурору не получить вожделенный ордер.
— Случалось. Правда, в доме я никогда подолгу не задерживался и по комнатам не ходил, — говорит он, спокойно покуривая. — В нашем фамильном особняке есть немало помещений, где я вовсе не бывал. Пожалуй, только кухню мне доводилось видеть, да в крыло обслуги захаживал и в залы сразу возле входа. Знаете ли, я все опасался...
— Скажите, сэр, когда в последний раз вы посещали дом своей семьи?
— О, во всяком случае, в последнее время меня там не было. Года два как минимум. Точнее и не припомню.
— Не припомните? Если не знаете, так и скажите. Я не прошу вас угадывать.
— Не знаю. Точно давно. Совершенно уверен.
Бергер нажимает кнопку «пауза» на пульте, и картинка замирает.
— Видите, что он затеял, — обращается она ко мне. — Сначала сообщает информацию, которую невозможно проверить. Какой с мертвых спрос? В отеле зарегистрировался под вымышленным именем и к тому же расплатился наличными. И в довершение всего у нас нет основания для обыска его семейного особняка, потому как он никогда там не жил — едва переступал порог родительского дома, в прямом смысле слова. И уж точно не в ближайшее время. А потому и свежих улик оставить не мог.
— Черт! Основания для обыска отсутствуют, и точка, — добавляет Марино. — Если только не отыщется свидетель, который видел, как он входил в семейный дом или покидал его.
Глава 12
— Проверка. Раз, два, три, четыре, пять. Раз, два, три. — Пошла запись, и экран заполняет стена из шлакобетона. Камера фокусируется на пустом столе, к которому придвинут стул. Где-то за кадром звонит телефон.
— Поганец поинтересовался, как у нее фигурка. Я надеюсь, госпожа Бергер, вы мне простите эту вольность. — В тоне Марино слышится неподдельный сарказм: он все еще злится на нее по каким-то неведомым мне причинам. — Я только повторяю, что сказал этот гаденыш. Ну, я ему и отвечаю: «Слушай, я уже сказал, в ее присутствии крыша у многих съезжает. По крайней мере у тех, у кого есть чему съезжать».
Руку даю на отсечение, не было у них такого разговора. Сомневаюсь, что Шандонне интересовала внешность Бергер. Скорее всего капитан сам намекнул на сексапильность заезжей прокурорши, чтобы убийце захотелось с той пообщаться. Вспомнился вчерашний вечер, когда, направляясь к машине Люси, Марино сыпал пошлыми комментариями в адрес Бергер — мне даже противно стало. Сил нет терпеть этого мачо с его мужланскими выходками и тупым скотством.
— В чем дело, в конце-то концов? — Я взорвалась; так и хотелось окатить Марино холодной водой, остудить пыл. — Неужели в каждый разговор обязательно надо вклинивать части женского тела? Марино, ты мог бы сосредоточиться на деле и оставить свои навязчивые идеи о размере женских сисек?
— Проверка: раз, два, три, четыре, пять, — снова звучит голос оператора. Телефон умолк. Слышится шарканье. Приглушенные голоса. — Вы будете сидеть за этим столом. Вот стул, сюда. — Узнаю знакомые интонации Марино; кто-то стучится в дверь.
— Дело как раз в том, что задержанный заговорил. — Наша собеседница снова взглянула на меня, точно прощупывая глазами, пытаясь определить мои слабые места, воспаленные участки. — И рассказал немало.
— Но чего нам это стоило... — Капитан злобно уставился на телеэкран. Так вот в чем дело. Марино помог устроить их беседу, хотя главное — у него и самого был повод пообщаться с преступником.
Вот картинка остановилась, и я вижу только то, что находится прямо передо мной. В поле зрения появился большой живот Марино — капитан выдвигает из-за стола деревянный стул; некто в темно-синем костюме с сочным красным галстуком помогает ему усадить на стул Жан-Батиста Шандонне. Тот в синей больничной пижаме с короткими рукавами, с рук свисают спутанные пряди вьющегося шелковистого меха цвета светлого меда. Волосы выглядывают из треугольного выреза рубашки, тянутся вверх по шее омерзительными длинными завитками. Он опускается на стул, и в кадр попадает его голова, укутанная в марлю от середины лба до кончика носа. Из-под повязки видны полоски выбритой кожи, белесой как молоко, будто никогда не видевшей солнца.
— Будьте добры, можно мне пепси? — спрашивает Шандонне. Он без наручников, ничто не сковывает его движений.
— Крышку отвинтить? — спрашивает Марино.
Ответа не последовало. Перед камерой проходит наша гостья в костюме шоколадно-коричневого цвета, с накладными плечами. Садится напротив задержанного. Я вижу только ее затылок и плечи.
— Еще хочешь, чувачок? — Так Марино обращается к человеку, который посягал на мою жизнь.
— А можно закурить? — интересуется тот.
У него французский акцент, мягкий, тягучий. Шандонне — сама любезность, олицетворение спокойствия. Я смотрю на экран, но мне с трудом удается следить за происходящим. Будто электрический ток по всему телу прошел. Это посттравматический синдром: меня трясет, нервы дергаются, точно брызжет горячее сало на сковороде; голова опять раскалывается.
Темно-синий рукав с белой манжетой на миг заслоняет стол, и перед французом появляется пачка «Кэмела», а также прохладительное. Знакомый бумажный стаканчик, синий с белым, из больничного кафетерия. Со скрипом отодвигается стул, и «синий рукав» подносит огонек к сигарете Жан-Батиста.
— Мистер Шандонне. — Бергер говорит спокойно и деловито, точно ей каждый день доводится общаться с мутантами и серийными убийцами в одном лице. — Для начала представлюсь. Меня зовут Хайме Бергер, я обвинитель от окружной прокуратуры Нью-Йорка на Манхэттене.
Шандонне подносит к лицу руку и касается повязки. Наружная сторона его пальцев покрыта бледным, бесцветным, как у альбиноса, пухом. Длиной, пожалуй, с полдюйма, будто он совсем недавно обрился. Перед глазами пронеслись мимолетные воспоминания: эти же самые руки, пытающиеся меня схватить, грязь под нестрижеными ногтями. Только теперь я обратила внимание на угадывающиеся под одеждой мышцы — довольно крепкие, но не выпирающие, как у культуристов, помешанных на снарядах, а жесткие и узловатые, как у животного; физическая оболочка человека, использующего, подобно дикому зверю, свое тело для добывания пищи, борьбы и бегства, для выживания. Его сила опровергает наше предположение, что он вел затворнический и довольно оседлый образ жизни, таясь от мира в элегантном особняке на острове Святого Людовика.
— С капитаном Марино вы уже встречались, — замечает Бергер. — Инспектор Эскудеро из прокуратуры нашего округа будет снимать разговор на камеру, а это — специальный агент Джей Талли из полицейского Управления по контролю за оборотом алкоголя, табака и оружия.
Визитерша пристально за мной наблюдает — стараюсь не смотреть на нее, всеми силами сдерживая вопрос: «Как здесь оказался Джей?» В мозгу проносится мимолетная мысль, что его привлекают, прямо-таки безудержно притягивают, именно такие женщины, как она. Достаю из кармана своего жакета платок, чтобы смахнуть со лба холодный пот.
— Вы знаете, что наша беседа записывается на видеопленку, не так ли? Возражений не имеете? — говорит Бергер с экрана.
— Не имею. — Убийца со смаком затягивается сигаретой и снимает крошку табака с кончика языка.
— Сэр, сейчас я буду задавать вам вопросы, связанные с гибелью Сьюзан Плесс пятого декабря тысяча девятьсот девяносто седьмого года.
Шандонне никак не реагирует. Берет пепси в стаканчике и нащупывает розовыми бесформенными губами соломинку, пока прокурор сообщает ему адрес жертвы, проживавшей в нью-йоркском Верхнем Ист-Сайде. Она в который раз напоминает задержанному о его правах. Тот слушает. Может, это игра воображения, но сдается мне, он здорово проводит время. Боль его, похоже, не мучает, да и запуганным этого человека не назовешь. Не слишком говорлив, любезен, не лезет на рожон, держит свои чудовищные мохнатые руки на столе, то и дело касаясь повязок, будто желая напомнить, до чего мы (а вернее, я) его довели.
— Все, что вы скажете, может быть использовано против вас в суде, — продолжает Бергер. — Вы понимаете? Вы меня очень обяжете, если не будете качать головой, а ответите «да» или «нет».
— Я понимаю. — Он сама любезность, всегда готов сотрудничать.
— У вас есть право проконсультироваться с адвокатом, прежде чем отвечать на вопросы, либо требовать его присутствия на допросе. Вы понимаете?
— Да.
— Если у вас нет адвоката или вы не можете оплатить его услуги, вам будет предоставлен бесплатный защитник. Вы понимаете?
При этих словах Жан-Батист снова тянется к пепси. Бергер неотступно продолжает, желая убедиться, что и Шандонне, и весь окружающий мир полностью осознают: процедура проводится на законном основании, по всем правилам, задержанный в курсе происходящего и дает показания по собственной воле, без принуждения с чьей-либо стороны. — Теперь, когда вы полностью осведомлены о своих правах, — она убедительно, без лишних проволочек подводит к заключению вступительную часть, — вы готовы рассказать нам всю правду о том, что случилось?
— Я всегда говорю правду, — мягко замечает Шандонне.
— Вам зачитали права в присутствии инспектора Эскудеро, капитана Марино и специального агента Талли, и вы все поняли?
— Да.
— Не расскажете ли мне своими словами, что произошло со Сьюзан Плесс? — говорит Бергер.
— Хорошая была девушка, — к немалому моему изумлению, отвечает Шандонне. — До сих пор все внутри переворачивается.
— Ага, кто бы сомневался, — язвительно бормочет Марино в моем конференц-зале.
Бергер моментально нажимает кнопку «пауза».
— Капитан, попрошу без комментариев. Спасибо.
Марино сидит угрюмый, источая недоброжелательность. Наша гостья направляет пульт на экран: она спрашивала Жан-Батиста, как они повстречались со Сьюзан Плесс. Тот отвечает, что познакомились они в одном ресторане под названием «Люми», который находится на Семидесятой улице, между Третьей и Лексингтон-авеню.
— Чем вы там занимались? Ели, работали?
— Ел в одиночестве. Зашла она, с ней тоже никого не было. Я как раз заказал отличнейшее итальянское вино массолино бароло тысяча девятьсот девяносто третьего года. Она была так; очаровательна.
Больше всего из итальянских вин я люблю как раз его. Бутылочка такого вина — удовольствие не из дешевых, не всякому по карману. А между тем Жан-Батист продолжает:
— На столе стояло множество закусок. Crostini di polenta con funghi trifolati e olio tartufato[14], — говорит он на безупречном итальянском. — Тут я заметил, как в ресторан вошла поразительной красоты афроамериканка в гордом одиночестве. Метрдотель встретил ее как важную особу и постоянную клиентку и усадил за угловой столик.
Одета она была дорого и со вкусом. Сразу видно, не проститутка. Я попросил метрдотеля узнать, не пожелает ли незнакомка составить мне компанию, и она оказалась очень легка в общении.
— Как понимать «легка в общении»? — спрашивает Бергер.
Шандонне неопределенно пожимает плечами и снова берет пепси. Неторопливо потягивает из соломинки.
— Знаете, я бы еще выпил. — Протягивает кому-то стаканчик, который тут же принимает у него «темно-синий рукав». Джей Талли. Шандонне вслепую шарит волосатой рукой по столу в поисках пачки сигарет.
— Что вы имели в виду, когда сказали, что Сьюзан была легка в общении? — повторяет вопрос Бергер.
— Уговаривать ее не пришлось. Она с готовностью подошла к моему столику и села. Мы очень мило поговорили.
Не узнаю его голоса.
— О чем вы разговаривали? — спрашивает Бергер.
Шандонне снова притрагивается к повязке на глазах, а я представляю этого пугающего человека с телом, обросшим длинными волосами, который сидит в общественном заведении, ест изысканную пищу, пьет дорогие вина и снимает женщин. В голове проносится чудная мысль: уж не предполагал ли он, что его собеседница покажет эту запись мне? Интересно, на кого рассчитаны итальянская еда и вино? Он что, меня поддразнивает? Что ему обо мне известно? Да ничего, уговариваю я себя. С какой стати этому человеку располагать подробностями из моей личной жизни? Теперь он рассказывает, что за обедом они со Сьюзан Плесс беседовали о политике и музыке. Бергер задала вопрос, был ли он осведомлен о занятиях своей новой знакомой. Тот ответил, что, по ее словам, Сьюзан работала на какой-то телестудии.
— Я сказал: «Так значит, вы знаменитость», — и она засмеялась, — вспоминает Шандонне.
— Вы когда-нибудь видели ее по телевизору? — спрашивает Бергер.
— Я не часто смотрю телевизор. — Он неторопливо выдыхает дым. — Разумеется, теперь я вообще ничего не смотрю. У меня повреждены глаза.
— Отвечайте на поставленный вопрос, сэр. Я не спрашивала, часто ли вы смотрите телевизор, я спросила, видели ли вы по телевидению Сьюзан Плесс.
Усилием пытаюсь припомнить его голос, и тут же ледяная волна страха захлестывает тело, руки начинают дрожать. Это говорит совершенно незнакомый человек. Его голос нисколько не похож на тот, что я слышала. «Полиция. Мэм, нам поступил звонок, что возле вашего дома замечена подозрительная личность».
— Не припоминаю, чтобы я видел ее по телевизору, — отвечает задержанный.
— Что произошло потом? — спрашивает Бергер.
— Мы ели, пили вино. Я предложил ей куда-нибудь прогуляться и продолжить ужин с шампанским.
— Куда-нибудь — это куда? Где вы остановились?
— В отеле «Барбизон», под вымышленным именем. Я совсем недавно приехал из Парижа и находился в Нью-Йорке всего несколько дней.
— Под каким именем вы зарегистрировались в отеле?
— Не припомню.
— Как расплачивались?
— Наличными.
— А по какой причине вы прибыли в Нью-Йорк?
— Я был страшно напуган.
Марино, уже здесь, в моем конференц-зале, невольно ерзает и с отвращением фыркает. Он снова принимается комментировать:
— Держитесь за стулья, народ. Сейчас начнется самое интересное.
— Напуганы? — голос Бергер на кассете. — Чего вы боялись?
— Тех, кто на меня охотится. Правительства вашей страны. Вот в чем кроется настоящая причина происходящего. — Шандонне в который раз касается повязки, теперь свободной рукой; в другой — сигарета. Дым колечками вьется над его головой. — Меня используют... использовали с самого начала, чтобы подобраться к семье. Из-за всех несправедливых слухов о моих родных...
— Погодите минуту, — перебивает Бергер.
Краем глаза замечаю, что капитан сердито качает головой. Откидывается на стуле и складывает на раздутом животе руки.
— Напрашивались? Получите, — бормочет он; могу лишь предположить, что это относится к Бергер, которой, по его мнению, вообще не стоило разговаривать с Шандонне. Ошибочка вышла. Теперь от записи больше вреда, чем пользы.
— Прошу вас, капитан, — настоящая Бергер в комнате деловито обращается к полицейскому, а тем временем на пленке звучит следующий вопрос:
— Сэр, кто вас использует?
— ФБР, Интерпол. Может, даже ЦРУ. Точно не скажу.
— Ну да, — саркастично гнусавит Марино из-за стола. — Жаль, что об АТФ ничего не слышал, а то бы он и их туда приписал.
На этот раз прокурор смолчала, решив попросту игнорировать выходки капитана. На кассете она продолжает допрашивать Шандонне. Тут ярче проявляется ее непреклонная натура.
— Сэр, я хочу, чтобы вы понимали, как важно для вас именно теперь говорить правду. Вы понимаете, что в ваших же интересах быть со мной совершенно откровенным?
— Я говорю правду, — смиренно отвечает тот. — Вам это покажется невероятным, но все здесь происходящее замешено на чьем-то неприятии моих родных. Во Франции нашу семью знают все. Наши предки много столетий жили на острове Святого Людовика, и тем не менее кто-то породил слухи, будто мы имеем некое отношение к организованной преступности; нас считают чуть ли не мафиози. А это неправда, злой вымысел. Хотя тут-то и начинается путаница: я никогда не жил с ними.
— Однако вы принадлежите к этому могущественному клану. Кто вы им? Сын Тьерри Шандонне?
— Да.
— У вас есть братья или сестры?
— У меня был брат, Томас.
— Был?
— Да, он мертв. И вам это прекрасно известно. Поэтому я здесь и оказался.
— Чуть позже мы вернемся к данной теме. А сейчас давайте поговорим о вашей семье в Париже. Вы хотите сказать, что не живете с ними и никогда не жили?
— Никогда.
— Почему так вышло? Почему вы никогда не жили со своей семьей?
— Зачем им такой? Когда я был совсем маленьким, они платили одной бездетной паре, которая обо мне заботилась. Чтобы никто не знал.
— О чем именно?
— Что я сын монсеньора Тьерри Шандонне.
— Зачем вашему отцу понадобилось скрывать, что вы его сын?
— И вы, глядя на меня, смеете задавать такой вопрос? — Он гневно сжимает губы.
— Я только спрашиваю. Почему ваш отец скрывал, что вы его сын?
— Ну хорошо. Сделаем вид, что моей наружности вы не заметили. Очень мило с вашей стороны. — В его тоне угадывается издевка. — Я страдаю серьезным наследственным заболеванием. Близкие меня стыдятся.
— Где живет та бездетная пара? Те, кто, по вашим словам, заботился о вас?
— Quai de l'Horloge[15], очень недалеко от Conciergerie[16].
— От тюрьмы? От той, где держали Марию Антуанетту во время Французской революции?
— Conciergerie — знаменитое местечко. Тамошняя достопримечательность. У меня складывается впечатление, что люди получают особое удовольствие от тюрем, камер пыток, обезглавливания. Особенно американцы. Я же никогда не питал тяги к насилию. А вы меня убьете. Запросто. Штаты на все способны: вы всех убиваете, всех кого не лень. Это часть одного большого плана заговора.
— А где именно в Quai de l'Horloge? Мне казалось, что весь квартал занимают Palais de Justice[17] и Conciergerie. — У Бергер восхитительное произношение, как у человека, знакомого с Францией с детства. — Да, есть и жилые здания, из дорогих. Вы хотите сказать, что ваши приемные родители жили именно там?
— Очень неподалеку.
— А какую фамилию они носили?
— Жобо, Оливер и Кристин. К сожалению, их нет в живых. Уже много лет.
— Чем они занимались? Кем были по профессии?
— Он был boucher[18]. Она — coiffeureuse[19].
— Мясник и парикмахер? — Бергер явно не верит ни единому его слову и знает прекрасно, что он морочит нам всем головы. Жан-Батист — сам мясник и страшный сон парикмахера.
— Да, мясник и парикмахер, — подтверждает тот.
— Вы когда-нибудь виделись со своим семейством, с Шандонне, пока воспитывались у тех людей, живших неподалеку от тюрьмы?
— От случая к случаю я пробирался в дом. Но только с наступлением темноты, чтобы меня никто не заметил.
— Так вас не видели? Почему вы не хотели показываться?
— Да все по той же причине. — Он вслепую смахивает пепел с сигареты. — Родные не хотели, чтобы люди узнали, будто в их семействе есть паршивая овца. Из этой мухи такого бы слона раздули!.. Ведь отец — очень, очень известный человек. Я не вправе его винить. Так что я ходил туда поздно ночью, когда улицы темны и пустынны. Иногда мне перепадало деньжат или что-нибудь из вещей.
— Вас впускали в дом? — Прокурор отчаянно ищет подступы к семейному особняку, чтобы у властей появилась хоть какая-то мало-мальски веская причина выдать ордер на обыск. Впрочем, со стороны сразу понятно, что в этой игре хозяин — Шандонне. Он прекрасно знает, почему собеседница так стремится поместить его в невообразимый замок семейства Шандонне на острове Святого Людовика; я собственными глазами видела этот домище во время недавней парижской командировки. Прокурору не получить вожделенный ордер.
— Случалось. Правда, в доме я никогда подолгу не задерживался и по комнатам не ходил, — говорит он, спокойно покуривая. — В нашем фамильном особняке есть немало помещений, где я вовсе не бывал. Пожалуй, только кухню мне доводилось видеть, да в крыло обслуги захаживал и в залы сразу возле входа. Знаете ли, я все опасался...
— Скажите, сэр, когда в последний раз вы посещали дом своей семьи?
— О, во всяком случае, в последнее время меня там не было. Года два как минимум. Точнее и не припомню.
— Не припомните? Если не знаете, так и скажите. Я не прошу вас угадывать.
— Не знаю. Точно давно. Совершенно уверен.
Бергер нажимает кнопку «пауза» на пульте, и картинка замирает.
— Видите, что он затеял, — обращается она ко мне. — Сначала сообщает информацию, которую невозможно проверить. Какой с мертвых спрос? В отеле зарегистрировался под вымышленным именем и к тому же расплатился наличными. И в довершение всего у нас нет основания для обыска его семейного особняка, потому как он никогда там не жил — едва переступал порог родительского дома, в прямом смысле слова. И уж точно не в ближайшее время. А потому и свежих улик оставить не мог.
— Черт! Основания для обыска отсутствуют, и точка, — добавляет Марино. — Если только не отыщется свидетель, который видел, как он входил в семейный дом или покидал его.
Глава 12
Бергер снова включает запись.
— Вы ходите на работу? У вас когда-нибудь было постоянное занятие?
— От случая к случаю, — кротко отвечает задержанный. — Когда удавалось устроиться.
— И тем не менее вы можете позволить себе остановиться в шикарном отеле и отобедать в дорогом нью-йоркском ресторане? Купить бутылку хорошего итальянского вина? Откуда у вас деньги на такую роскошь, сэр?
Француз не спешит с ответом. Зевнул, выставив на обозрение пугающие нечеловеческие зубы: мелкие, заостренные, почему-то серые и довольно широко расставленные.
— Прошу прощения, я очень утомлен, я не в силах продолжать наш разговор. — И в который раз касается повязки.
Тут собеседница напоминает, что говорить он согласился сам, никто его не принуждает и не оказывает давления. Далее прокурор предлагает сделать перерыв, на что Жан-Батист заявляет: он в состоянии поговорить еще немножко — пожалуй, еще несколько минут.
— Когда не удавалось найти работу, промышлял наркотиками, — откровенничает Шандонне. — Иногда милостыню просил, но чаще что-нибудь да перепадало. Брался за все: посуду мыл, подметал улицы. Как-то раз даже работал на «торопыжке».
— Это что такое?
— Мотокрот. Знаете, такие зеленые мотоциклетки в Париже ездят, тротуары чистят. Собачью кучку как пылесос втягивают.
— У вас есть водительские права?
— Нет.
— Как же вам тогда доверили «торопыжку»?
— Чтобы ее водить, права не нужны. К тому же мотокрот развивает от силы километров двадцать.
Да, чушь пороть он, как видно, мастак. Снова над нами насмехается.
Рядом в кресле зашевелился Марино.
— У этого лапшевеса ни один вопрос без ответа не останется.
— Вы не имели каких-либо дополнительных источников дохода? — продолжает Бергер.
— Ну, иногда меня спонсировал слабый пол.
— Каким же образом вы получали деньги от женщин?
— Бывало, сами дарили. Признаю, женщины — моя слабость. Люблю их — красивые тела, гладкая кожа; люблю их вкус, запах. — Каково слушать это любовное воркование из уст человека, который погружал в нежную плоть клыки, жестоко мучил, убивал? Посмотришь со стороны — сама невинность. Начал разминать пальцы, будто у него руки онемели; сжимает — разжимает, неторопливо, и волосы лоснятся на свету.
— Вам нравится их вкус? — Собеседница все напористее, все агрессивнее. — Вы поэтому их кусаете?
— Я никого не кусаю.
— А Сьюзан Плесс вы не кусали?
— Нет.
— Она вся была покрыта отметинами от зубов.
— Я тут ни при чем. Это они. Ходят за мной по пятам и убивают. Расправляются с моими любовницами.
— Кто это «они»?
— Я же сказал. Правительственные агенты. ФБР, Интерпол. Чтобы добраться до моей семьи.
— Если ваша семья столько сил положила, чтобы скрыть от всех свою причастность к вашему появлению на свет, тогда откуда людям, о которых вы говорите — ФБР, Интерполу, называйте как угодно, — известно, что вы Шандонне?
— Должно быть, временами видели, как я выхожу из дома, и садились на хвост. Или кто-то им рассказал.
— Однако вы утверждаете, что не были в родном доме по крайней мере два года? — Она снова забрасывает удочку.
— Как минимум.
— И как давно, по-вашему, вас преследуют?
— Многие годы. Может быть, пять лет. Трудно сказать. Они очень осмотрительны.
— Тогда каким же образом вы сумеете вывести этих людей на свою семью? — интересуется Бергер.
— Если меня выставят в страшном свете, будто я убийца, тогда полиция сможет попасть в дом семьи. Найти они ничего не найдут: мои родные невиновны. Все — чистой воды политика. Отец очень влиятельный человек. Кроме этого, мне добавить нечего. Я говорю только за себя, о том, что происходит в моей жизни. И уверяю вас: в эту страну я попал по воле заговорщиков. Они намерены арестовать меня и предать смерти. Потому что вы, американцы, убиваете людей направо и налево, даже невиновных. Любой подтвердит. — Эта реплика его явно утомила. Такое чувство, что наш клиент устал объяснять очевидное.
— Сэр, где вы выучились говорить по-английски? — спрашивает Бергер.
— Да сам как-то помаленьку. В юности отец подкидывал книжонки, когда я дома появлялся. Я много прочел.
— На английском?
— Да. Хотел выучить его как следует. Папа у меня настоящий полиглот. Как же иначе? Он ведь в международном судоходстве, у него бизнес с иностранными державами.
— И в Штатах тоже?
— Еще бы.
В кадре снова появляется рука Талли с очередным стаканчиком пепси. Шандонне жадно захватывает губами соломинку и смачно сосет, громко причмокивая.
— Какого сорта книги вы читали? — продолжает прокурор.
— Массу исторической литературы проштудировал, хотел больше узнать. Я, видите ли, самоучка — в школу не ходил.
— А где они теперь, ваши книги?
— О-о, если бы знать. Порастерялись. У меня то есть жилье, то нет, часто переезжаю с места на место. Вечный скиталец, приходится постоянно ухо востро держать — они же следуют по пятам неотступно.
— А на каких-нибудь других языках, кроме французского и английского, вы способны изъясняться? — интересуется Бергер.
— Итальянский знаю. Чуть-чуть немецкий. — Сдавленная отрыжка.
— Их вы тоже выучили без посторонней помощи?
— В Париже легко найти газеты на иностранных языках; да, так тоже учился. Иногда на газетах спать приходилось, когда жилья не было.
— Ой, я щас заплачу. — Марино не в силах сдерживаться. Тем временем Бергер на пленке продолжает:
— Давайте вернемся к Сьюзан и ее гибели. Итак, пятое декабря, два года назад, Нью-Йорк. Расскажите поподробнее, что случилось той ночью. Вы встретились в «Люми», а потом?
— Вы ходите на работу? У вас когда-нибудь было постоянное занятие?
— От случая к случаю, — кротко отвечает задержанный. — Когда удавалось устроиться.
— И тем не менее вы можете позволить себе остановиться в шикарном отеле и отобедать в дорогом нью-йоркском ресторане? Купить бутылку хорошего итальянского вина? Откуда у вас деньги на такую роскошь, сэр?
Француз не спешит с ответом. Зевнул, выставив на обозрение пугающие нечеловеческие зубы: мелкие, заостренные, почему-то серые и довольно широко расставленные.
— Прошу прощения, я очень утомлен, я не в силах продолжать наш разговор. — И в который раз касается повязки.
Тут собеседница напоминает, что говорить он согласился сам, никто его не принуждает и не оказывает давления. Далее прокурор предлагает сделать перерыв, на что Жан-Батист заявляет: он в состоянии поговорить еще немножко — пожалуй, еще несколько минут.
— Когда не удавалось найти работу, промышлял наркотиками, — откровенничает Шандонне. — Иногда милостыню просил, но чаще что-нибудь да перепадало. Брался за все: посуду мыл, подметал улицы. Как-то раз даже работал на «торопыжке».
— Это что такое?
— Мотокрот. Знаете, такие зеленые мотоциклетки в Париже ездят, тротуары чистят. Собачью кучку как пылесос втягивают.
— У вас есть водительские права?
— Нет.
— Как же вам тогда доверили «торопыжку»?
— Чтобы ее водить, права не нужны. К тому же мотокрот развивает от силы километров двадцать.
Да, чушь пороть он, как видно, мастак. Снова над нами насмехается.
Рядом в кресле зашевелился Марино.
— У этого лапшевеса ни один вопрос без ответа не останется.
— Вы не имели каких-либо дополнительных источников дохода? — продолжает Бергер.
— Ну, иногда меня спонсировал слабый пол.
— Каким же образом вы получали деньги от женщин?
— Бывало, сами дарили. Признаю, женщины — моя слабость. Люблю их — красивые тела, гладкая кожа; люблю их вкус, запах. — Каково слушать это любовное воркование из уст человека, который погружал в нежную плоть клыки, жестоко мучил, убивал? Посмотришь со стороны — сама невинность. Начал разминать пальцы, будто у него руки онемели; сжимает — разжимает, неторопливо, и волосы лоснятся на свету.
— Вам нравится их вкус? — Собеседница все напористее, все агрессивнее. — Вы поэтому их кусаете?
— Я никого не кусаю.
— А Сьюзан Плесс вы не кусали?
— Нет.
— Она вся была покрыта отметинами от зубов.
— Я тут ни при чем. Это они. Ходят за мной по пятам и убивают. Расправляются с моими любовницами.
— Кто это «они»?
— Я же сказал. Правительственные агенты. ФБР, Интерпол. Чтобы добраться до моей семьи.
— Если ваша семья столько сил положила, чтобы скрыть от всех свою причастность к вашему появлению на свет, тогда откуда людям, о которых вы говорите — ФБР, Интерполу, называйте как угодно, — известно, что вы Шандонне?
— Должно быть, временами видели, как я выхожу из дома, и садились на хвост. Или кто-то им рассказал.
— Однако вы утверждаете, что не были в родном доме по крайней мере два года? — Она снова забрасывает удочку.
— Как минимум.
— И как давно, по-вашему, вас преследуют?
— Многие годы. Может быть, пять лет. Трудно сказать. Они очень осмотрительны.
— Тогда каким же образом вы сумеете вывести этих людей на свою семью? — интересуется Бергер.
— Если меня выставят в страшном свете, будто я убийца, тогда полиция сможет попасть в дом семьи. Найти они ничего не найдут: мои родные невиновны. Все — чистой воды политика. Отец очень влиятельный человек. Кроме этого, мне добавить нечего. Я говорю только за себя, о том, что происходит в моей жизни. И уверяю вас: в эту страну я попал по воле заговорщиков. Они намерены арестовать меня и предать смерти. Потому что вы, американцы, убиваете людей направо и налево, даже невиновных. Любой подтвердит. — Эта реплика его явно утомила. Такое чувство, что наш клиент устал объяснять очевидное.
— Сэр, где вы выучились говорить по-английски? — спрашивает Бергер.
— Да сам как-то помаленьку. В юности отец подкидывал книжонки, когда я дома появлялся. Я много прочел.
— На английском?
— Да. Хотел выучить его как следует. Папа у меня настоящий полиглот. Как же иначе? Он ведь в международном судоходстве, у него бизнес с иностранными державами.
— И в Штатах тоже?
— Еще бы.
В кадре снова появляется рука Талли с очередным стаканчиком пепси. Шандонне жадно захватывает губами соломинку и смачно сосет, громко причмокивая.
— Какого сорта книги вы читали? — продолжает прокурор.
— Массу исторической литературы проштудировал, хотел больше узнать. Я, видите ли, самоучка — в школу не ходил.
— А где они теперь, ваши книги?
— О-о, если бы знать. Порастерялись. У меня то есть жилье, то нет, часто переезжаю с места на место. Вечный скиталец, приходится постоянно ухо востро держать — они же следуют по пятам неотступно.
— А на каких-нибудь других языках, кроме французского и английского, вы способны изъясняться? — интересуется Бергер.
— Итальянский знаю. Чуть-чуть немецкий. — Сдавленная отрыжка.
— Их вы тоже выучили без посторонней помощи?
— В Париже легко найти газеты на иностранных языках; да, так тоже учился. Иногда на газетах спать приходилось, когда жилья не было.
— Ой, я щас заплачу. — Марино не в силах сдерживаться. Тем временем Бергер на пленке продолжает:
— Давайте вернемся к Сьюзан и ее гибели. Итак, пятое декабря, два года назад, Нью-Йорк. Расскажите поподробнее, что случилось той ночью. Вы встретились в «Люми», а потом?