Страница:
— Меня злит, что ты думаешь, будто я сама его к себе зазвала, — говорю подруге, имея в виду Шандонне (вряд ли когда-нибудь смогу назвать этого человека по имени). — Будто я каким-то образом сама напросилась, чтобы ко мне прокрался убийца. Если я, конечно, правильно тебя поняла.
— Вот и меня то же самое интересует. — Намазывает булку маслом. — Я именно об этом тебя и спрашиваю, Кей, — угрюмо повторяет она.
— Ради всего святого, Анна, как ты можешь думать, будто я намеренно навлекала на себя собственную смерть?
— Просто не ты первая, не ты последняя. Все делается неосознанно.
— Осознанно — неосознанно... я не того поля ягода, — заявляю с полной уверенностью.
— Достаточно только подумать, и механизм запущен. Ты. Потом Люси. Она чуть не превратилась в то, против чего сама же борется. Осторожнее выбирай врага, ибо мы превращаемся во врагов своих. — Анна походя цитирует Ницше.
— Я не хотела, чтобы ко мне пришел убийца, — решительно повторяю я. Я по-прежнему избегаю произносить имя вслух, дабы не облекать его владельца некой властью надо мной. Не хочу признавать его существование.
— Откуда он знает твой адрес? — продолжает расспросы Анна.
— Мой дом то и дело показывают по телевизору, к сожалению, — предполагаю я. — Не знаю, где он его раздобыл.
— Да? Пошел в библиотеку и прочел твой адрес. Это безобразное создание, столь сильно изуродованное природой, что редко выползает на свет среди бела дня. Эта врожденная аномалия с собачьей мордой, у которой свободного места на теле не найдешь — все волосами поросло, длинным зародышевым пушком безо всякого пигмента. Он наведался в публичную библиотеку? — Анна умолкает, чтобы я прочувствовала всю абсурдность сказанного.
— Не знаю, как он выяснил, — повторяю я. — Маньяк прятался где-то неподалеку. — Я все больше расстраиваюсь. — Не переноси вину на меня. Почему я для всех крайняя?
— Мы творцы своей судьбы. Мы же и ее разрушители. Все просто, Кей.
— Невероятно, что ты вообще допускаешь, будто я могла желать его визита. Уж я-то... — Перед глазами вспыхнул образ Ким Льонг. Помню, как под моими пальцами в латексных перчатках хрустели размозженные кости ее лица. Помню одуряющий приторный запах спекшейся крови в душной застойной подсобке, куда Шандонне оттащил умирающую, чтобы удовлетворить свою безумную похоть, кусая, избивая и пачкаясь кровью. — И те несчастные тоже не навлекали на себя подобной участи.
— С теми женщинами я не была знакома, — говорит Анна. — И не мне судить об их поступках и промахах.
Вот я вижу Диану Брэй, ее поруганную горделивую красоту, жестоко выставленную на всеобщее обозрение на голом матрасе в ее собственной спальне. К тому времени, когда убийца с ней закончил, она стала практически неузнаваема. Складывается впечатление, что он питал к ней более жгучую ненависть, чем к Ким Льонг. Куда более жгучую, чем к тем женщинам, которых, как мы полагаем, он убил в Париже до отбытия в Ричмонд. Вероятно, Шандонне почувствовал в Брэй нечто близкое, и его ненависть к себе достигла апогея. Диана Брэй была существом хитрым и хладнокровным. Жестокая женщина с легкостью пользовалась своим положением в собственных интересах, власть была для нее как воздух.
— И у тебя имелись веские основания ее ненавидеть. — Таков был ответ Анны.
Заявление подруги прервало мои мысленные рассуждения. Я задумалась, не решаясь ответить сразу. Говорила ли я когда-нибудь, что кого-то ненавижу или, хуже того, повинна в таком грехе? Ненавидеть себе подобного — грех. Так нельзя. Ненависть — преступление духа, ведущее к преступлению плоти. Ненависть — то, что приводит многих моих «клиентов» на стол для аутопсии.
Заверяю Анну, что я не испытывала к Диане Брэй ненависти, несмотря на то что она готова была жизнь положить, лишь бы меня растоптать и уничтожить. Несмотря на то что она чуть не добилась моего увольнения. Брэй страдала патологической завистью и амбициозностью. Но нет, я не испытывала к ней ненависти. Диана Брэй была нехорошим человеком, злодейкой, однако даже она не заслужила такой жестокой расправы. И разумеется, сама Диана на такое не напрашивалась.
— Ты правда так считаешь? — Анна все готова оспорить. — А тебе не кажется, что в некотором смысле Шандонне поступил с ней так же, как она поступала с тобой? Ведь Брэй действовала как одержимая. Влезала в твою жизнь, когда ты была наиболее уязвима. Нападала, унижала, рвала в клочья — она подавляла тебя, испытывая от этого огромное возбуждение, возможно, даже сексуальное. Ты сама все время твердишь: люди умирают так, как живут.
— Очень многие.
— А она?
— Как ты выразилась? В некотором смысле? Наверное.
— А ты, Кей? Ты ведь тоже чуть не умерла так же, как и жила?
— Я не умерла, Анна.
— Почти умерла, — повторяет она. — Ты сдалась еще до того, как он постучался в дверь. Ты почти попрощалась с жизнью, когда умер Бентон.
К глазам подступили слезы.
— А что с тобой было бы, будь сейчас Диана Брэй жива, как думаешь? — вдруг спрашивает собеседница.
Брэй возглавляла полицейское управление Ричмонда, дурача всех, кто занимал важные посты. В очень короткий срок ее имя стало греметь по всей Виргинии, и именно этот нарциссизм, неутолимая жажда власти и признания, судя по всему, сыграли с ней злую шутку. Шандонне положил на нее глаз. Наверное, сначала он ее выследил. «Интересно, выслеживал ли он меня?» Что-то мне подсказывает, что на оба вопроса ответ утвердительный.
— Думаешь, ты до сих пор возглавляла бы отдел судмедэкспертизы, будь Диана Брэй жива? — Анна смотрит на меня в упор.
— Я бы не допустила ее победы. — Пробую суп, и желудок начинает крутить. — Пусть она была сущим дьяволом, я бы ей не позволила себя растоптать. Моя жизнь принадлежит мне. Только я по своему усмотрению могу лепить ее или ломать.
— Ты, видимо, рада, что этой страшной женщины больше нет, — предполагает Анна.
— Без нее мир только стал чище. — Отодвигаю от себя клеенчатую подставку под блюдо. — Это правда. Без таких, как она, будет только лучше.
— И без таких, как Шандонне?
Киваю.
— Так, может быть, тебе жаль, что Люси его не убила? — тихо предполагает собеседница; Анна умеет доискиваться до правды, не напирая и не вставая ни на чью сторону. — Ты бы, как это говорят, потянула за ручку выключателя?
— Нет, — качаю головой. — Я ни для кого не хочу быть палачом. Знаешь, что-то я уже расхотела есть. Прости, что из-за меня одни проблемы. Мне только захворать не хватало...
— Пожалуй, на сегодня разговоров достаточно. — Анна вдруг перевоплотилась в заботливую родительницу, которая отправляет дочку в постель. — Завтра воскресенье, посидим дома, отдохнем в тишине. Поворошу календарь, отменю встречи на понедельник. А потом, если потребуется, на вторник, среду и остаток недели.
Попыток воспротивиться Анна не принимает.
— Чем хорош преклонный возраст — можно делать все, что только не придет в голову, — добавляет она. — Я всегда готова выехать к тяжелому пациенту. Но в остальном с меня взятки гладки. А сейчас мой самый тяжелый пациент, Кей, — это ты.
— Никакой я не тяжелый пациент.
Встаю из-за стола.
Анна берет часть сумок и сопровождает меня по длинному коридору, ведущему в западное крыло ее величественного дома. В комнате для гостей, где мне предстоит жить неопределенное время, стоит большая тисовая кровать, бледно-золотая, из би-дермайеровской коллекции, как и многие предметы обстановки в этом доме. Декор выполнен в сдержанном стиле, прямые незамысловатые линии. А вот пышные облака пуховых одеял и подушек, тяжелая драпировка, ниспадающая шелковыми водопадами шампанского на пол, наводят на мысль об истинной природе хозяйки. Смысл всей жизни Анны в том, чтобы окружать других комфортом и удобством, заживлять раны, изгонять боль и чтить истинную красоту.
— Тебе еще что-нибудь понадобится? — Она развешивает мою одежду.
Я помогаю разбирать сумки, раскладываю вещи в ящички комода, и вдруг меня снова как дрожью пробивает.
— Тебе дать что-нибудь для сна? — Она выставляет в ряд мою обувь на нижней полке платяного шкафа.
Очень соблазнительно было бы сейчас принять ативан или какое-нибудь другое успокоительное, но я отказываюсь.
— Всегда боялась пристраститься, — неопределенно отвечаю я. — А то войдет в привычку, как с сигаретами. Я человек ненадежный.
Анна глядит на меня.
— Кей, тебе сейчас обязательно надо заснуть. Лучшего средства от депрессии пока не изобрели.
Не вполне ее слышу, однако смысл понятен. У меня действительно депрессия. И скорее всего она будет только усиливаться со временем, а недостаток сна при таких делах — вещь серьезная. Сон — мое слабое место, и когда недужится, меня сковывает, как артритом. Поэтому с тех пор, как я стала врачом, я стараюсь не пользоваться медицинским загашником, дабы не впасть в пагубную зависимость. У любого врача в аптечке всегда найдутся наркотические средства ограниченного доступа. А я держалась от них подальше.
Анна уходит. Я сижу на кровати с включенным светом, уткнувшись неподвижным взглядом в темноту, почти в полной уверенности, что, когда настанет утро, я проснусь и пойму: это был страшный сон, кошмар, выбравшийся из темных глубин подсознания. Мой разум пытается осветить внутреннее содержимое, как фонарик, так и не вскрыв ничего важного. Я не в силах осознать то, что меня пытались изуродовать и убить и как теперь свершившийся факт отразится на дальнейшем моем существовании. Не чувствую, не понимаю. Боже, помоги. Поворачиваюсь на бок и закрываю глаза. Теперь буду засыпать. Порой мать вместе со мной молилась, но я всегда думала, что ее мольбы предназначены скорее отцу, который лежал и болел в другой комнате. Временами, когда мать уходила и я оставалась одна, я вставляла в молитву местоимения мужского рода и засыпала в слезах. «Если он умрет, так и не проснувшись, возьми его к себе, Господи».
Глава 3
Глава 4
— Вот и меня то же самое интересует. — Намазывает булку маслом. — Я именно об этом тебя и спрашиваю, Кей, — угрюмо повторяет она.
— Ради всего святого, Анна, как ты можешь думать, будто я намеренно навлекала на себя собственную смерть?
— Просто не ты первая, не ты последняя. Все делается неосознанно.
— Осознанно — неосознанно... я не того поля ягода, — заявляю с полной уверенностью.
— Достаточно только подумать, и механизм запущен. Ты. Потом Люси. Она чуть не превратилась в то, против чего сама же борется. Осторожнее выбирай врага, ибо мы превращаемся во врагов своих. — Анна походя цитирует Ницше.
— Я не хотела, чтобы ко мне пришел убийца, — решительно повторяю я. Я по-прежнему избегаю произносить имя вслух, дабы не облекать его владельца некой властью надо мной. Не хочу признавать его существование.
— Откуда он знает твой адрес? — продолжает расспросы Анна.
— Мой дом то и дело показывают по телевизору, к сожалению, — предполагаю я. — Не знаю, где он его раздобыл.
— Да? Пошел в библиотеку и прочел твой адрес. Это безобразное создание, столь сильно изуродованное природой, что редко выползает на свет среди бела дня. Эта врожденная аномалия с собачьей мордой, у которой свободного места на теле не найдешь — все волосами поросло, длинным зародышевым пушком безо всякого пигмента. Он наведался в публичную библиотеку? — Анна умолкает, чтобы я прочувствовала всю абсурдность сказанного.
— Не знаю, как он выяснил, — повторяю я. — Маньяк прятался где-то неподалеку. — Я все больше расстраиваюсь. — Не переноси вину на меня. Почему я для всех крайняя?
— Мы творцы своей судьбы. Мы же и ее разрушители. Все просто, Кей.
— Невероятно, что ты вообще допускаешь, будто я могла желать его визита. Уж я-то... — Перед глазами вспыхнул образ Ким Льонг. Помню, как под моими пальцами в латексных перчатках хрустели размозженные кости ее лица. Помню одуряющий приторный запах спекшейся крови в душной застойной подсобке, куда Шандонне оттащил умирающую, чтобы удовлетворить свою безумную похоть, кусая, избивая и пачкаясь кровью. — И те несчастные тоже не навлекали на себя подобной участи.
— С теми женщинами я не была знакома, — говорит Анна. — И не мне судить об их поступках и промахах.
Вот я вижу Диану Брэй, ее поруганную горделивую красоту, жестоко выставленную на всеобщее обозрение на голом матрасе в ее собственной спальне. К тому времени, когда убийца с ней закончил, она стала практически неузнаваема. Складывается впечатление, что он питал к ней более жгучую ненависть, чем к Ким Льонг. Куда более жгучую, чем к тем женщинам, которых, как мы полагаем, он убил в Париже до отбытия в Ричмонд. Вероятно, Шандонне почувствовал в Брэй нечто близкое, и его ненависть к себе достигла апогея. Диана Брэй была существом хитрым и хладнокровным. Жестокая женщина с легкостью пользовалась своим положением в собственных интересах, власть была для нее как воздух.
— И у тебя имелись веские основания ее ненавидеть. — Таков был ответ Анны.
Заявление подруги прервало мои мысленные рассуждения. Я задумалась, не решаясь ответить сразу. Говорила ли я когда-нибудь, что кого-то ненавижу или, хуже того, повинна в таком грехе? Ненавидеть себе подобного — грех. Так нельзя. Ненависть — преступление духа, ведущее к преступлению плоти. Ненависть — то, что приводит многих моих «клиентов» на стол для аутопсии.
Заверяю Анну, что я не испытывала к Диане Брэй ненависти, несмотря на то что она готова была жизнь положить, лишь бы меня растоптать и уничтожить. Несмотря на то что она чуть не добилась моего увольнения. Брэй страдала патологической завистью и амбициозностью. Но нет, я не испытывала к ней ненависти. Диана Брэй была нехорошим человеком, злодейкой, однако даже она не заслужила такой жестокой расправы. И разумеется, сама Диана на такое не напрашивалась.
— Ты правда так считаешь? — Анна все готова оспорить. — А тебе не кажется, что в некотором смысле Шандонне поступил с ней так же, как она поступала с тобой? Ведь Брэй действовала как одержимая. Влезала в твою жизнь, когда ты была наиболее уязвима. Нападала, унижала, рвала в клочья — она подавляла тебя, испытывая от этого огромное возбуждение, возможно, даже сексуальное. Ты сама все время твердишь: люди умирают так, как живут.
— Очень многие.
— А она?
— Как ты выразилась? В некотором смысле? Наверное.
— А ты, Кей? Ты ведь тоже чуть не умерла так же, как и жила?
— Я не умерла, Анна.
— Почти умерла, — повторяет она. — Ты сдалась еще до того, как он постучался в дверь. Ты почти попрощалась с жизнью, когда умер Бентон.
К глазам подступили слезы.
— А что с тобой было бы, будь сейчас Диана Брэй жива, как думаешь? — вдруг спрашивает собеседница.
Брэй возглавляла полицейское управление Ричмонда, дурача всех, кто занимал важные посты. В очень короткий срок ее имя стало греметь по всей Виргинии, и именно этот нарциссизм, неутолимая жажда власти и признания, судя по всему, сыграли с ней злую шутку. Шандонне положил на нее глаз. Наверное, сначала он ее выследил. «Интересно, выслеживал ли он меня?» Что-то мне подсказывает, что на оба вопроса ответ утвердительный.
— Думаешь, ты до сих пор возглавляла бы отдел судмедэкспертизы, будь Диана Брэй жива? — Анна смотрит на меня в упор.
— Я бы не допустила ее победы. — Пробую суп, и желудок начинает крутить. — Пусть она была сущим дьяволом, я бы ей не позволила себя растоптать. Моя жизнь принадлежит мне. Только я по своему усмотрению могу лепить ее или ломать.
— Ты, видимо, рада, что этой страшной женщины больше нет, — предполагает Анна.
— Без нее мир только стал чище. — Отодвигаю от себя клеенчатую подставку под блюдо. — Это правда. Без таких, как она, будет только лучше.
— И без таких, как Шандонне?
Киваю.
— Так, может быть, тебе жаль, что Люси его не убила? — тихо предполагает собеседница; Анна умеет доискиваться до правды, не напирая и не вставая ни на чью сторону. — Ты бы, как это говорят, потянула за ручку выключателя?
— Нет, — качаю головой. — Я ни для кого не хочу быть палачом. Знаешь, что-то я уже расхотела есть. Прости, что из-за меня одни проблемы. Мне только захворать не хватало...
— Пожалуй, на сегодня разговоров достаточно. — Анна вдруг перевоплотилась в заботливую родительницу, которая отправляет дочку в постель. — Завтра воскресенье, посидим дома, отдохнем в тишине. Поворошу календарь, отменю встречи на понедельник. А потом, если потребуется, на вторник, среду и остаток недели.
Попыток воспротивиться Анна не принимает.
— Чем хорош преклонный возраст — можно делать все, что только не придет в голову, — добавляет она. — Я всегда готова выехать к тяжелому пациенту. Но в остальном с меня взятки гладки. А сейчас мой самый тяжелый пациент, Кей, — это ты.
— Никакой я не тяжелый пациент.
Встаю из-за стола.
Анна берет часть сумок и сопровождает меня по длинному коридору, ведущему в западное крыло ее величественного дома. В комнате для гостей, где мне предстоит жить неопределенное время, стоит большая тисовая кровать, бледно-золотая, из би-дермайеровской коллекции, как и многие предметы обстановки в этом доме. Декор выполнен в сдержанном стиле, прямые незамысловатые линии. А вот пышные облака пуховых одеял и подушек, тяжелая драпировка, ниспадающая шелковыми водопадами шампанского на пол, наводят на мысль об истинной природе хозяйки. Смысл всей жизни Анны в том, чтобы окружать других комфортом и удобством, заживлять раны, изгонять боль и чтить истинную красоту.
— Тебе еще что-нибудь понадобится? — Она развешивает мою одежду.
Я помогаю разбирать сумки, раскладываю вещи в ящички комода, и вдруг меня снова как дрожью пробивает.
— Тебе дать что-нибудь для сна? — Она выставляет в ряд мою обувь на нижней полке платяного шкафа.
Очень соблазнительно было бы сейчас принять ативан или какое-нибудь другое успокоительное, но я отказываюсь.
— Всегда боялась пристраститься, — неопределенно отвечаю я. — А то войдет в привычку, как с сигаретами. Я человек ненадежный.
Анна глядит на меня.
— Кей, тебе сейчас обязательно надо заснуть. Лучшего средства от депрессии пока не изобрели.
Не вполне ее слышу, однако смысл понятен. У меня действительно депрессия. И скорее всего она будет только усиливаться со временем, а недостаток сна при таких делах — вещь серьезная. Сон — мое слабое место, и когда недужится, меня сковывает, как артритом. Поэтому с тех пор, как я стала врачом, я стараюсь не пользоваться медицинским загашником, дабы не впасть в пагубную зависимость. У любого врача в аптечке всегда найдутся наркотические средства ограниченного доступа. А я держалась от них подальше.
Анна уходит. Я сижу на кровати с включенным светом, уткнувшись неподвижным взглядом в темноту, почти в полной уверенности, что, когда настанет утро, я проснусь и пойму: это был страшный сон, кошмар, выбравшийся из темных глубин подсознания. Мой разум пытается осветить внутреннее содержимое, как фонарик, так и не вскрыв ничего важного. Я не в силах осознать то, что меня пытались изуродовать и убить и как теперь свершившийся факт отразится на дальнейшем моем существовании. Не чувствую, не понимаю. Боже, помоги. Поворачиваюсь на бок и закрываю глаза. Теперь буду засыпать. Порой мать вместе со мной молилась, но я всегда думала, что ее мольбы предназначены скорее отцу, который лежал и болел в другой комнате. Временами, когда мать уходила и я оставалась одна, я вставляла в молитву местоимения мужского рода и засыпала в слезах. «Если он умрет, так и не проснувшись, возьми его к себе, Господи».
Глава 3
На следующее утро просыпаюсь от каких-то голосов, с тревожным чувством, что всю ночь трезвонил телефон. Не знаю, может, мне это и приснилось. Один страшный миг я не могу понять, где нахожусь, и вдруг — доходит. От этого словно накатывает тошнотворная волна. Приподнимаюсь на подушках и на миг остаюсь неподвижной. Сквозь задернутые шторы холодно проглядывает солнце, день опять обещает быть серым.
Кое-как влезаю в толстый махровый халат, висевший на двери ванной, натягиваю носки и отваживаюсь наконец выйти посмотреть, кто там еще в доме. Надеюсь, нежданный визитер — Люси.
И верно. Они с Анной сидят на кухне. За широкими окнами, выходящими на задний двор и тягучую оловянную реку, сверкают снежинки. На фоне блеклого дня видны голые силуэты деревьев, покачивающиеся на ветру, а из трубы соседнего дома клубится белый дровяной дым. На Люси выцветший тренировочный костюм, оставшийся еще с тех времен, когда она изучала компьютеры и роботостроение в Эм-ай-ти[6]. Она взлохматила с гелем коротко остриженные золотисто-каштановые волосы и на удивление подавлена: остекленевшие глаза налиты кровью, что наводит на мысль о бурной ночи.
— Только что приехала? — обнимаю племяшку.
— Вообще-то еще вчера вечером, — отвечает та, крепко в меня вцепившись. — Не могла устоять перед искушением. Решила заскочить и надраться вдрызг. Жаль, на тебя рассчитывать не пришлось. Я сама виновата, не надо было тянуть.
— Эх, да как же так. — Настроение опускается. — Что же ты меня не разбудила?
— Ну уж нет. Рука не болит?
— Терпимо, — слукавила я. — Так ты из «Джефферсона» уехала, что ли?
— Не-а, пока номер за мной. — У Люси по лицу невозможно прочитать, что она думает. Племянница опускается на пол, стягивает с себя трико, под которыми яркие беговые велосипедки.
— Знаешь, твоя племяшка — настоящий змий-искуситель, — говорит Анна. — Она прихватила прелестную бутылочку «Вдовы Клико», и мы засиделись. А в город я ее уже не отпустила, за рулем как-никак.
Кольнуло обидой, а то и ревностью.
— Шампанское, значит, распивали? Есть повод что-то отметить? — спрашиваю я.
Вместо ответа Анна лениво пожимает плечами. У нее все мысли о другом. Чувствую, у подруги на сердце какой-то камень и выкладывать, в чем дело, она не торопится. Как видно, телефон ночью действительно звонил.
Люси расстегивает куртку, под которой виднеется следующий слой бирюзово-черного нейлона. Костюм, облегающий ее складное спортивное тело, сидит плотно и гладко, как краска.
— Ага. Было что отпраздновать, — отвечает Люси с привкусом досады в голосе. — Отправили меня в административный отпуск.
Неужели я не ослышалась? Административный отпуск — примерно то же самое, что временное отстранение от должности. Ты уже на краю пропасти, того и гляди уволят.
— Отправили весла сушить. — Специальное выраженьице, характерное для спецагентов. — На следующей неделе получу письмо со всеми своими прегрешениями. — Люси храбрится, но я-то знаю ее достаточно, меня бравадой не одурачишь. Последние месяцы и годы она исходит злобой; прикрытая плотными слоями, в душе у нее кипит ярость. — Перечислят массу причин, почему я подпадаю под сокращение, и мне останется только апеллировать. Если, конечно, я не пошлю все к чертям и сама не уйду. Не исключен и такой вариант, сдались они мне.
— А с чего вдруг? Не из-за него же. — Я имею в виду Шандонне.
С редкими исключениями общая процедура отстранения такова: если специальный агент попадает в перестрелку или критическую ситуацию, его берут на поруки или переводят на более щадящие условия, нежели трудная и опасная работа, которой занималась Люси в Майами. Находят менее стрессовое занятие — скажем, ставят расследовать предумышленные поджоги. Если человек не способен самостоятельно справиться с эмоциональной травмой, его могут даже отправить на восстановительный отдых. Что же касается административного отпуска — это дело совсем иного порядка. Это наказание, наказание чистой воды.
Люси поднимает на меня глаза: она сидит на полу вытянув ноги и опершись на закинутые за спину руки.
— Один черт: сделал, не сделал — все одно крайней окажешься, — резко отвечает племянница. — Если бы я его пристрелила, с меня бы три шкуры содрали. Не пристрелила — на тебе: отвечай.
— Видишь, просто ты сначала угодила в мясорубку в Майами и, почти тут же приехав в Ричмонд, опять кого-то чуть не пристрелила. — Анна сообщает нелицеприятную правду. Тут уже не важно, что этот «кто-то» — серийный маньяк-убийца, который вломился в мой дом. У Люси подмоченная репутация, она неоднократно прибегала к ненужному насилию, и неприятный случай в Майами тому лишнее подтверждение. В кухне Анны грозовым фронтом повисло неспокойное прошлое моей племяшки.
— Просто я первая честно призналась, — отвечает Люси. — Каждому хотелось вышибить этому поганцу мозги. Спросите Марино. — Мы встречаемся взглядами. — Да каждый коп, каждый федерал, который там был, мечтал спустить курок. А меня выставляют не пойми кем, сорвиголовой, будто я психопатка, хожу по улицам и думаю, кого бы мне пришить ради хохмы. Во всяком случае, они на это намекают.
— Тебе и вправду отдых не повредит, — напрямик заявляет Анна. — Может, ты просто устала, и все.
— Да ни при чем здесь это. Ладно вам, если бы кто-нибудь из них сделал то, что я сделала в Майами, его бы уже лаврами обвешали. А если один из них чуть не убил бы Шандонне, вашингтонские шишки стоя бы аплодировали его выдержке, а не прищучивали за то, что он едва что-то не сделал. Как вообще можно наказать человека за то, что он что-то «едва не сделал»? По правде говоря, надо еще доказать это «едва».
— Да, пусть-ка попробуют. — Во мне заговорил следователь. И в то же время Шандонне тоже «едва» со мной не расправился. На деле у него ничего не вышло, а что до его намерений — дело спорное, на это и будет напирать защита.
— Пусть решают что хотят, — продолжает Люси, сама не своя от обиды и негодования. — Пусть увольняют. А то ведь, так уж и быть, позволят остаться, только сплавят с глаз долой в комнатушку без окон в Южной Дакоте или на Аляске — бумажки разбирать. Или замуруют в каком-нибудь пакостном отделе вроде аудио-видеонаблюдения.
— Кей, а ведь ты еще кофе не пила. — Анна попыталась развеять нарастающее напряжение.
— А, так вот в чем дело. То-то с утра все из рук валится. — Направляюсь к кофеварке, которая стоит возле раковины. — Еще кто будет?
Желающих со мной покофейничать не нашлось. Наливаю себе чашечку. Люси тем временем разминается на полу, делая глубокие приседания и наклоны. Мне всегда нравилось наблюдать, как ее движения плавно перетекают друг в друга, упругие мышцы привлекают к себе внимание без излишней помпезности или настоятельности. Рыхлая и неповоротливая девочка годами трудилась и создала из своего тела машину, которая с готовностью исполнит все, что ей прикажешь, совсем как вертолеты, которыми она управляет. Может быть, бразильская кровь подбавила темного огня ее красоте, но Люси просто электрифицирует окружающих. Куда бы она ни попадала, на ней останавливаются все взгляды. А в ответ она самое большее лишь пожимает плечами.
— Не представляю, как ты собираешься бегать в такую погоду, — говорит Анна.
— Самоистязание — штука хорошая. — Люси защелкивает напузник, в котором лежит пистолет.
— Надо хорошенько обсудить твои планы. — Кофеин растормошил мое сонное сердце, вернулась ясность мышления.
— После пробежки заскочу в спортзал, — сообщает Люси. — Так что скоро не ждите.
— Сплошное самоистязание, — размышляет Анна.
Когда передо мной стоит племянница, я могу думать лишь о том, насколько экстраординарный она человек и сколько на ее долю выпало несправедливых лишений. Своего биологического отца она не знала; потом в мою жизнь вошел Бентон, заменив ей родителя, которого у нее никогда не было. И его она тоже потеряла. Мать ее — эгоцентричная женщина, которая слишком старается переплюнуть свою талантливую дочурку, а потому о любви здесь вообще речи нет. Да я и сомневаюсь, что моя сестрица Дороти вообще способна на такое чувство. Пожалуй, Люси — самый умный и непостижимый человек из всех, с кем я встречалась на своем веку. И потому любят ее очень немногие. Неотразимая женщина, она стартует из кухни подобно олимпийской чемпионке, вооруженная и опасная. А я помню, как эта девчушка в четыре с половиной года пошла в первый класс и получила «неуд» по поведению.
— Как вообще можно получить двойку за поведение? — спрашивала я Дороти, когда негодующая сестрица звонила мне, дабы пожаловаться на тяжелейшее ярмо, лежащее у нее на плечах.
— Она разговаривает на уроках, перебивает других учеников и постоянно тянет руку, вызываясь отвечать! — выпаливала Дороти. — Знаешь, что учительница написала в ведомости? Вот, пожалуйста! Я тебе прочту! «Люси не хочет работать и играть с детьми как полагается. Она хвастунья и корчит из себя всезнайку; постоянно разбирает всевозможные предметы: точилки для карандашей, дверные ручки».
Люси — лесбиянка. Наверное, в этом заключается самая большая несправедливость, потому что такое не перерастешь. Гомосексуальность — это несправедливо, так как она порождает несправедливость. А потому я сильно горевала, когда мне открылась эта сторона жизни племянницы. Я на все была готова, лишь бы оградить ее от страданий. Теперь надо признать очевидное, на что до сей поры удавалось закрывать глаза: АТФ не окажется добрым и всепрощающим дядечкой, и Люси это тоже прекрасно понимает. Вашингтонское руководство будет подслеповато щуриться, разглядывая ее заслуги, и устремит на нее пристальный взгляд сквозь увеличительное стекло предрассудков и зависти.
— Устроят они охоту на ведьм, — говорю, когда Люси уже ушла.
Анна разбивает в миску яйца.
— Ее попросту хотят выгнать, Анна.
Она швыряет скорлупу в раковину, открывает холодильник и вынимает из него пакет молока, проверив срок годности.
— Некоторые считают ее героиней, — сообщает подруга.
— У стражей порядка женщины не в почете — отличившихся мигом наказывают. Просто широко об этом не говорят: кому охота грязное белье на публике ворошить.
Анна яростно взбивает вилкой яйца.
— Та же самая история, — продолжаю я. — Помню, в мое время, когда мы учились в мединституте, приходилось извиняться, что занимаем мужские места. Бывало, нас саботировали, затирали. На первом курсе в нашем классе было всего три женщины. А вас сколько?
— В Вене все было иначе.
— В Вене? — Другие мои мысли тут же испарились.
— Я там училась, — сообщает Анна.
— Вот как. — Укол совести: узнаю новую деталь из жизни своей самой близкой подруги.
— Когда я сюда приехала, так и было, как ты рассказываешь: женщин вниманием не баловали. — Анна плотно сжала губы, выливая взбитую яичную смесь в чугунную сковороду. — Помню, как меня встретили в Виргинии.
— Да уж, поверь, я тебя прекрасно понимаю.
— Кей, это было за тридцать лет до тебя. Ты даже понятия об этом не имеешь.
Яйца брызгают и шипят на сковороде. Облокотившись на стойку, попиваю черный кофе. Так хотелось, чтобы Люси меня застала вчера, обязательно надо было с ней переговорить. А тут я узнаю такие новости как бы между прочим.
— Она тебе что-нибудь рассказала? — спрашиваю Анну. — Ну, об этих своих неприятностях.
Подруга переворачивает омлет, снова и снова.
— Она пришла с шампанским, потому что хотела именно тебе все рассказать. Неуместный жест, учитывая, какие у нее новости. — Из тостера выскакивают английские гренки из нескольких злаков. — Почему-то считается, что психиатры со всеми разговаривают по душам, а на самом деле ситуация выглядит совсем иначе. Мне вообще редко рассказывают о своих чувствах, даже если я беру почасовую оплату. — Анна несет к столу тарелки. — В основном люди говорят о мыслях. В этом-то вся проблема. Мы слишком много думаем.
— Будут воду мутить. — Меня не оставляют думы об АТФ. — Нападут исподтишка, так же как из ФБР ее выгоняли. Сказать по правде, федералы вытурили Люси по той же причине. Как же, восходящая звезда, компьютерный гений, управляет вертолетом, первая женщина в спецгруппе освобождения заложников! — с жаром пробегаю послужной список Люси, так, словно Анна с ним не знакома. Подруга смотрит на меня со все нарастающим скептицизмом: незачем вдаваться в такие подробности, ведь Люси она знает с самого детства. — И тут разыграли другую карту: лесбиянка она у нас, — не унимаюсь я. — Хорошо, взяли в АТФ — и все пошло по новой. Опять двадцать пять, история повторяется. Что ты на меня так смотришь?
— Ты заводишься из-за проблем Люси, а над тобой самой горища зависла. Больше Монблана.
Внимание переключается на вид из окна. У кормушки для птиц усердно суетится голубая сойка — перья взъерошены, роняет в снег семечки, и те свинцовыми пулями устилают белоснежную гладь. Бледные пальцы солнечного света робко касаются затянутого облаками утра. Я нервно кручу кофейную чашечку, выписывая на скатерти маленькие круги. Локоть отзывается редкой глухой пульсацией, мы едим. Каковы бы ни были мои проблемы, я отказываюсь их обсуждать, словно если я расскажу о них вслух, они сами собой оживут. Можно подумать, сейчас их нет... Сидим молча. О тарелки бряцает столовое серебро, за окном густо валит снег, запорошив мерзлые кусты и деревья и туманом зависнув над рекой.
Я ухожу к себе в комнату и долго отпариваюсь в горячей ванне, свесив забинтованный локоть за борт «стального судна». С трудом одеваюсь, понимая, что одной рукой завязывать шнурки мне уже не научиться. Вдруг кто-то звонит в дверь. Несколько секунд спустя ко мне стучится Анна и спрашивает, в состоянии ли я принимать гостей.
Тяжелым грозовым фронтом наползают тревожные мысли: я не жду посетителей.
— Кто там? — выкрикиваю из ванны.
— Буфорд Райтер, — отвечает она.
Кое-как влезаю в толстый махровый халат, висевший на двери ванной, натягиваю носки и отваживаюсь наконец выйти посмотреть, кто там еще в доме. Надеюсь, нежданный визитер — Люси.
И верно. Они с Анной сидят на кухне. За широкими окнами, выходящими на задний двор и тягучую оловянную реку, сверкают снежинки. На фоне блеклого дня видны голые силуэты деревьев, покачивающиеся на ветру, а из трубы соседнего дома клубится белый дровяной дым. На Люси выцветший тренировочный костюм, оставшийся еще с тех времен, когда она изучала компьютеры и роботостроение в Эм-ай-ти[6]. Она взлохматила с гелем коротко остриженные золотисто-каштановые волосы и на удивление подавлена: остекленевшие глаза налиты кровью, что наводит на мысль о бурной ночи.
— Только что приехала? — обнимаю племяшку.
— Вообще-то еще вчера вечером, — отвечает та, крепко в меня вцепившись. — Не могла устоять перед искушением. Решила заскочить и надраться вдрызг. Жаль, на тебя рассчитывать не пришлось. Я сама виновата, не надо было тянуть.
— Эх, да как же так. — Настроение опускается. — Что же ты меня не разбудила?
— Ну уж нет. Рука не болит?
— Терпимо, — слукавила я. — Так ты из «Джефферсона» уехала, что ли?
— Не-а, пока номер за мной. — У Люси по лицу невозможно прочитать, что она думает. Племянница опускается на пол, стягивает с себя трико, под которыми яркие беговые велосипедки.
— Знаешь, твоя племяшка — настоящий змий-искуситель, — говорит Анна. — Она прихватила прелестную бутылочку «Вдовы Клико», и мы засиделись. А в город я ее уже не отпустила, за рулем как-никак.
Кольнуло обидой, а то и ревностью.
— Шампанское, значит, распивали? Есть повод что-то отметить? — спрашиваю я.
Вместо ответа Анна лениво пожимает плечами. У нее все мысли о другом. Чувствую, у подруги на сердце какой-то камень и выкладывать, в чем дело, она не торопится. Как видно, телефон ночью действительно звонил.
Люси расстегивает куртку, под которой виднеется следующий слой бирюзово-черного нейлона. Костюм, облегающий ее складное спортивное тело, сидит плотно и гладко, как краска.
— Ага. Было что отпраздновать, — отвечает Люси с привкусом досады в голосе. — Отправили меня в административный отпуск.
Неужели я не ослышалась? Административный отпуск — примерно то же самое, что временное отстранение от должности. Ты уже на краю пропасти, того и гляди уволят.
— Отправили весла сушить. — Специальное выраженьице, характерное для спецагентов. — На следующей неделе получу письмо со всеми своими прегрешениями. — Люси храбрится, но я-то знаю ее достаточно, меня бравадой не одурачишь. Последние месяцы и годы она исходит злобой; прикрытая плотными слоями, в душе у нее кипит ярость. — Перечислят массу причин, почему я подпадаю под сокращение, и мне останется только апеллировать. Если, конечно, я не пошлю все к чертям и сама не уйду. Не исключен и такой вариант, сдались они мне.
— А с чего вдруг? Не из-за него же. — Я имею в виду Шандонне.
С редкими исключениями общая процедура отстранения такова: если специальный агент попадает в перестрелку или критическую ситуацию, его берут на поруки или переводят на более щадящие условия, нежели трудная и опасная работа, которой занималась Люси в Майами. Находят менее стрессовое занятие — скажем, ставят расследовать предумышленные поджоги. Если человек не способен самостоятельно справиться с эмоциональной травмой, его могут даже отправить на восстановительный отдых. Что же касается административного отпуска — это дело совсем иного порядка. Это наказание, наказание чистой воды.
Люси поднимает на меня глаза: она сидит на полу вытянув ноги и опершись на закинутые за спину руки.
— Один черт: сделал, не сделал — все одно крайней окажешься, — резко отвечает племянница. — Если бы я его пристрелила, с меня бы три шкуры содрали. Не пристрелила — на тебе: отвечай.
— Видишь, просто ты сначала угодила в мясорубку в Майами и, почти тут же приехав в Ричмонд, опять кого-то чуть не пристрелила. — Анна сообщает нелицеприятную правду. Тут уже не важно, что этот «кто-то» — серийный маньяк-убийца, который вломился в мой дом. У Люси подмоченная репутация, она неоднократно прибегала к ненужному насилию, и неприятный случай в Майами тому лишнее подтверждение. В кухне Анны грозовым фронтом повисло неспокойное прошлое моей племяшки.
— Просто я первая честно призналась, — отвечает Люси. — Каждому хотелось вышибить этому поганцу мозги. Спросите Марино. — Мы встречаемся взглядами. — Да каждый коп, каждый федерал, который там был, мечтал спустить курок. А меня выставляют не пойми кем, сорвиголовой, будто я психопатка, хожу по улицам и думаю, кого бы мне пришить ради хохмы. Во всяком случае, они на это намекают.
— Тебе и вправду отдых не повредит, — напрямик заявляет Анна. — Может, ты просто устала, и все.
— Да ни при чем здесь это. Ладно вам, если бы кто-нибудь из них сделал то, что я сделала в Майами, его бы уже лаврами обвешали. А если один из них чуть не убил бы Шандонне, вашингтонские шишки стоя бы аплодировали его выдержке, а не прищучивали за то, что он едва что-то не сделал. Как вообще можно наказать человека за то, что он что-то «едва не сделал»? По правде говоря, надо еще доказать это «едва».
— Да, пусть-ка попробуют. — Во мне заговорил следователь. И в то же время Шандонне тоже «едва» со мной не расправился. На деле у него ничего не вышло, а что до его намерений — дело спорное, на это и будет напирать защита.
— Пусть решают что хотят, — продолжает Люси, сама не своя от обиды и негодования. — Пусть увольняют. А то ведь, так уж и быть, позволят остаться, только сплавят с глаз долой в комнатушку без окон в Южной Дакоте или на Аляске — бумажки разбирать. Или замуруют в каком-нибудь пакостном отделе вроде аудио-видеонаблюдения.
— Кей, а ведь ты еще кофе не пила. — Анна попыталась развеять нарастающее напряжение.
— А, так вот в чем дело. То-то с утра все из рук валится. — Направляюсь к кофеварке, которая стоит возле раковины. — Еще кто будет?
Желающих со мной покофейничать не нашлось. Наливаю себе чашечку. Люси тем временем разминается на полу, делая глубокие приседания и наклоны. Мне всегда нравилось наблюдать, как ее движения плавно перетекают друг в друга, упругие мышцы привлекают к себе внимание без излишней помпезности или настоятельности. Рыхлая и неповоротливая девочка годами трудилась и создала из своего тела машину, которая с готовностью исполнит все, что ей прикажешь, совсем как вертолеты, которыми она управляет. Может быть, бразильская кровь подбавила темного огня ее красоте, но Люси просто электрифицирует окружающих. Куда бы она ни попадала, на ней останавливаются все взгляды. А в ответ она самое большее лишь пожимает плечами.
— Не представляю, как ты собираешься бегать в такую погоду, — говорит Анна.
— Самоистязание — штука хорошая. — Люси защелкивает напузник, в котором лежит пистолет.
— Надо хорошенько обсудить твои планы. — Кофеин растормошил мое сонное сердце, вернулась ясность мышления.
— После пробежки заскочу в спортзал, — сообщает Люси. — Так что скоро не ждите.
— Сплошное самоистязание, — размышляет Анна.
Когда передо мной стоит племянница, я могу думать лишь о том, насколько экстраординарный она человек и сколько на ее долю выпало несправедливых лишений. Своего биологического отца она не знала; потом в мою жизнь вошел Бентон, заменив ей родителя, которого у нее никогда не было. И его она тоже потеряла. Мать ее — эгоцентричная женщина, которая слишком старается переплюнуть свою талантливую дочурку, а потому о любви здесь вообще речи нет. Да я и сомневаюсь, что моя сестрица Дороти вообще способна на такое чувство. Пожалуй, Люси — самый умный и непостижимый человек из всех, с кем я встречалась на своем веку. И потому любят ее очень немногие. Неотразимая женщина, она стартует из кухни подобно олимпийской чемпионке, вооруженная и опасная. А я помню, как эта девчушка в четыре с половиной года пошла в первый класс и получила «неуд» по поведению.
— Как вообще можно получить двойку за поведение? — спрашивала я Дороти, когда негодующая сестрица звонила мне, дабы пожаловаться на тяжелейшее ярмо, лежащее у нее на плечах.
— Она разговаривает на уроках, перебивает других учеников и постоянно тянет руку, вызываясь отвечать! — выпаливала Дороти. — Знаешь, что учительница написала в ведомости? Вот, пожалуйста! Я тебе прочту! «Люси не хочет работать и играть с детьми как полагается. Она хвастунья и корчит из себя всезнайку; постоянно разбирает всевозможные предметы: точилки для карандашей, дверные ручки».
Люси — лесбиянка. Наверное, в этом заключается самая большая несправедливость, потому что такое не перерастешь. Гомосексуальность — это несправедливо, так как она порождает несправедливость. А потому я сильно горевала, когда мне открылась эта сторона жизни племянницы. Я на все была готова, лишь бы оградить ее от страданий. Теперь надо признать очевидное, на что до сей поры удавалось закрывать глаза: АТФ не окажется добрым и всепрощающим дядечкой, и Люси это тоже прекрасно понимает. Вашингтонское руководство будет подслеповато щуриться, разглядывая ее заслуги, и устремит на нее пристальный взгляд сквозь увеличительное стекло предрассудков и зависти.
— Устроят они охоту на ведьм, — говорю, когда Люси уже ушла.
Анна разбивает в миску яйца.
— Ее попросту хотят выгнать, Анна.
Она швыряет скорлупу в раковину, открывает холодильник и вынимает из него пакет молока, проверив срок годности.
— Некоторые считают ее героиней, — сообщает подруга.
— У стражей порядка женщины не в почете — отличившихся мигом наказывают. Просто широко об этом не говорят: кому охота грязное белье на публике ворошить.
Анна яростно взбивает вилкой яйца.
— Та же самая история, — продолжаю я. — Помню, в мое время, когда мы учились в мединституте, приходилось извиняться, что занимаем мужские места. Бывало, нас саботировали, затирали. На первом курсе в нашем классе было всего три женщины. А вас сколько?
— В Вене все было иначе.
— В Вене? — Другие мои мысли тут же испарились.
— Я там училась, — сообщает Анна.
— Вот как. — Укол совести: узнаю новую деталь из жизни своей самой близкой подруги.
— Когда я сюда приехала, так и было, как ты рассказываешь: женщин вниманием не баловали. — Анна плотно сжала губы, выливая взбитую яичную смесь в чугунную сковороду. — Помню, как меня встретили в Виргинии.
— Да уж, поверь, я тебя прекрасно понимаю.
— Кей, это было за тридцать лет до тебя. Ты даже понятия об этом не имеешь.
Яйца брызгают и шипят на сковороде. Облокотившись на стойку, попиваю черный кофе. Так хотелось, чтобы Люси меня застала вчера, обязательно надо было с ней переговорить. А тут я узнаю такие новости как бы между прочим.
— Она тебе что-нибудь рассказала? — спрашиваю Анну. — Ну, об этих своих неприятностях.
Подруга переворачивает омлет, снова и снова.
— Она пришла с шампанским, потому что хотела именно тебе все рассказать. Неуместный жест, учитывая, какие у нее новости. — Из тостера выскакивают английские гренки из нескольких злаков. — Почему-то считается, что психиатры со всеми разговаривают по душам, а на самом деле ситуация выглядит совсем иначе. Мне вообще редко рассказывают о своих чувствах, даже если я беру почасовую оплату. — Анна несет к столу тарелки. — В основном люди говорят о мыслях. В этом-то вся проблема. Мы слишком много думаем.
— Будут воду мутить. — Меня не оставляют думы об АТФ. — Нападут исподтишка, так же как из ФБР ее выгоняли. Сказать по правде, федералы вытурили Люси по той же причине. Как же, восходящая звезда, компьютерный гений, управляет вертолетом, первая женщина в спецгруппе освобождения заложников! — с жаром пробегаю послужной список Люси, так, словно Анна с ним не знакома. Подруга смотрит на меня со все нарастающим скептицизмом: незачем вдаваться в такие подробности, ведь Люси она знает с самого детства. — И тут разыграли другую карту: лесбиянка она у нас, — не унимаюсь я. — Хорошо, взяли в АТФ — и все пошло по новой. Опять двадцать пять, история повторяется. Что ты на меня так смотришь?
— Ты заводишься из-за проблем Люси, а над тобой самой горища зависла. Больше Монблана.
Внимание переключается на вид из окна. У кормушки для птиц усердно суетится голубая сойка — перья взъерошены, роняет в снег семечки, и те свинцовыми пулями устилают белоснежную гладь. Бледные пальцы солнечного света робко касаются затянутого облаками утра. Я нервно кручу кофейную чашечку, выписывая на скатерти маленькие круги. Локоть отзывается редкой глухой пульсацией, мы едим. Каковы бы ни были мои проблемы, я отказываюсь их обсуждать, словно если я расскажу о них вслух, они сами собой оживут. Можно подумать, сейчас их нет... Сидим молча. О тарелки бряцает столовое серебро, за окном густо валит снег, запорошив мерзлые кусты и деревья и туманом зависнув над рекой.
Я ухожу к себе в комнату и долго отпариваюсь в горячей ванне, свесив забинтованный локоть за борт «стального судна». С трудом одеваюсь, понимая, что одной рукой завязывать шнурки мне уже не научиться. Вдруг кто-то звонит в дверь. Несколько секунд спустя ко мне стучится Анна и спрашивает, в состоянии ли я принимать гостей.
Тяжелым грозовым фронтом наползают тревожные мысли: я не жду посетителей.
— Кто там? — выкрикиваю из ванны.
— Буфорд Райтер, — отвечает она.
Глава 4
Прокурора нашего округа за глаза как только не называют: Хуба-буба (пустомеля), Буфер-шухер (изрядно труслив), Загребуфер (нечист на руку). Он неизменно вежлив, неизменно учтив. Райтер — истинный виргинский джентльмен, вышколенный в Каролине, лошадиной стране своего детства. Его никто не любит, хотя никто и не пылает к нему ненавистью. Его не боятся, но и не уважают. Райтер — человек без огня. Не припомню, чтобы он когда-нибудь проявлял яркие эмоции, с каким бы страшным, душераздирающим преступлением ни приходилось иметь дело. Что еще хуже — он прячет голову в песок, как только дело доходит до моей специальности, стараясь переключить всеобщее внимание на пункты закона, вместо того чтобы сосредоточиться на плодах его нарушения, на пугающем человеческом безобразии.
Райтер брезгливо избегает морга и в результате не настолько сведущ в судебно-медицинской экспертизе, как следовало бы человеку на его должности. По правде говоря, он — единственный многоопытный прокурор из всех, кого я знаю, который не прочь обойтись без судмедэксперта в зале заседаний. Пусть за специалиста говорят бумаги. А это пародия на правосудие, преступное пренебрежение обязанностями. Если на процессе нет патологоанатома, вскрывавшего тело и, в некотором смысле, говорящего от имени жертвы, тогда присяжные не смогут понять, через что прошел человек, когда его предавали смерти. Клинические слова протоколов не возбудят в умах всего ужаса и страданий жертвы, и по этой причине защита так любит прибегать к зачитыванию отчета о вскрытии.
Райтер брезгливо избегает морга и в результате не настолько сведущ в судебно-медицинской экспертизе, как следовало бы человеку на его должности. По правде говоря, он — единственный многоопытный прокурор из всех, кого я знаю, который не прочь обойтись без судмедэксперта в зале заседаний. Пусть за специалиста говорят бумаги. А это пародия на правосудие, преступное пренебрежение обязанностями. Если на процессе нет патологоанатома, вскрывавшего тело и, в некотором смысле, говорящего от имени жертвы, тогда присяжные не смогут понять, через что прошел человек, когда его предавали смерти. Клинические слова протоколов не возбудят в умах всего ужаса и страданий жертвы, и по этой причине защита так любит прибегать к зачитыванию отчета о вскрытии.