Страница:
— Погнался за мной.
— Сразу же?
— Похоже на то.
Бергер заходит за спинку дивана и смотрит на старинный дубовый паркет, где раствор разъел полировку. Потом идет к более светлым зонам твердой древесины. Очевидно, брызги формалина долетели почти до входа в кухню. Надо же, а я и не подозревала. Помню только, как он визжал, выл от боли, тер глаза.
Бергер стоит в дверном проеме и что-то пристально рассматривает. Подхожу к ней, желая выяснить, что привлекло ее внимание.
— Отклонюсь от темы. Должна признаться, я еще таких кухонь не видела, — поясняет она.
Кухня — это душа моего дома. Медные кастрюли и сковородки начищены до блеска и висят на крючках по обе стороны огромной плиты, разместившейся в самом центре комнаты и включающей в себя два гриля, мойку с горячей водой, две плитки с газовыми конфорками. А кроме того, угольную жаровню и непомерную горелку для огромных суповых кастрюль. Обожаю супы готовить. Приборы из нержавейки плюс низкотемпературный холодильник и заморозка. Вдоль стен рядами висят полочки для специй, и еще здесь стоит разделочный стол размером с двуспальную кровать. Пол у меня из чистого дуба, без покрытия, а в углу вертикальный охладитель для вин. У окна, из которого открывается вид на каменистый изгиб реки Джеймс, маленький столик.
— Профессионально оборудовано, ничего не скажешь, — бормочет Бергер, прохаживаясь по кухне, которая, должна признать, наполняет меня гордостью. — Сюда приходят работать и создавать предметы искусства. Я слышала, вы замечательно готовите.
— Обожаю кашеварить, — признаюсь я. — Здорово отвлекает.
— Откуда у вас деньги? — откровенно интересуется гостья.
— Я разумно с ними обращаюсь, — холодно отвечаю я: не в моем вкусе вести разговоры на тему финансов. — Мне многие годы везло с вложениями. Редкостная удача.
— Вы предприимчивая и ловкая женщина, — говорит Бергер.
— Стараюсь. Бентон оставил мне квартиру на Хилтон-Хед. — Умолкаю. — Я ее продала, не могла там одна жить. — Снова пауза. — Выручила шестьсот тысяч с гаком.
— Понятно. А это что? — Она показывает на бутербродницу «Милано» для итальянских сандвичей.
Объясняю.
— Знаете что, давайте, когда вся эта неразбериха закончится, я к вам приду хорошенько наесться, — говорит Бергер довольно бесцеремонно. — Ходят слухи, вы специалистка по итальянской кухне.
— Да. В основном итальянское я и готовлю. — Слухи тут ни при чем. Бергер знает меня лучше, чем я сама.
— Думаете, Шандонне мог сюда зайти и промыть под краном глаза? — вдруг спрашивает она.
— Понятия не имею. Знаю только, что выбежала из дома, упала, а когда подняла взгляд, увидела, что он, качаясь, вывалился из дверей. Спустился по ступенькам, не прекращая кричать, рухнул на землю и начал втирать в лицо снег.
— Пытался промыть глаза. Формалин — довольно маслянистая субстанция, правда? От нее тяжело избавиться.
— Да, так запросто не прополощешь, — отвечаю. — Нужно много теплой воды.
— И вы не предложили ему помощи? Даже не попытались?
Смотрю на Бергер.
— А вы сами-то как бы поступили? — Я закипаю от злости. — Я что, должна доктора из себя изображать, после того как этот подонок пытался мне мозги вышибить?
— Вам зададут этот вопрос, — как ни в чем не бывало отвечает Бергер. — Если честно, нет. Я бы не стала ему помогать, но это между нами. Итак, он перед вашим домом.
— Да, еще забыла сказать, что нажала кнопку тревоги, когда выбегала, — вспоминаю я.
— Вы схватили формалин. Взяли со стола пистолет. Нажали кнопку тревоги. Вы замечательно сохраняли присутствие духа, вам не кажется? — комментирует она. — Ладно, итак вы с Шандонне во дворе перед домом. Подъезжает ваша племянница, приставляет ему пистолет к голове, и вы уговариваете Люси не расстреливать мерзавца. Тут появляются бойцы из управления. Конец рассказа. Все, точка.
— Ах, если бы...
— Так, обрубочный молоток, — переключается Бергер. — Вы наведались в магазин скобяных товаров и искали там инструмент, который мог бы оставить раны, подобные обнаруженным на теле Брэй. Таким образом вы выяснили, что собой представляло орудие убийства. Так?
— Я могу развить эту тему гораздо дальше, — отвечаю я. — Мне было известно, что жертве наносили удары предметом, имеющим две разные поверхности. Одна довольно заостренная, другая — прямоугольная. На отдельных участках черепа четко запечатлелась форма орудия, которым били; более того, на матрасе остался отпечаток какого-то окровавленного инструмента. Скорее всего орудия убийства. Похоже было на киркомотыгу или молоток, только какой-то необычный. Я походила, поспрашивала...
— И конечно же, когда Шандонне заявился к вам, у него с собой был обрубочный молоток — скорее всего в пальто. — Она бесстрастно рассуждает, придерживаясь фактов.
— Да.
— Значит, в вашем доме одновременно находилось два обрубочных молотка. Тот, что вы купили в магазине, когда Брэй уже была убита, и второй, который он принес с собой.
— Да.
Я поражена: она только что указала на простую истину, которая дотоле не приходила мне в голову.
— Боже правый, — пробормотала я. — А ведь верно. Я же купила молоток после того, как погибла Брэй, а не до. — От всего, что происходило в последнее время, я потеряла способность ясно мыслить. — О чем я думала? Там же на чеке должна быть проставлена... — И тут я дара речи лишилась. Вспомнила: в магазине я платила наличными. Пять долларов, что-то около того. Чека у меня нет, точно.
Сижу, а в лице — ни кровинки. Бергер всю дорогу знала то, о чем я совершенно позабыла: я купила молоток уже после того, как Брэй до смерти забили, купила днем позже. Однако доказать этого не могу. Если только продавец в магазине скобяных товаров, который отпускал молоток, не предъявит контрольную ленту и не поклянется, что инструмент забрала именно я.
— И теперь один из них пропал. Молоток, который вы приобрели, бесследно исчез, — говорит Бергер.
Я уже ничего не соображаю. Отвечаю, что не в курсе находок полицейских.
— Так ведь обыск производился в вашем присутствии. Разве вы не находились в собственном доме, когда там работала полиция? — спрашивает собеседница.
— Я показывала им, что они хотели увидеть. Отвечала на вопросы. Я была дома в субботу и вечером сразу же уехала; не скажу, что наблюдала за всеми их действиями и видела, кто что взял. К тому же, когда я уехала, там еще не закончили. Говоря по правде, я даже не знаю, долго ли они пробыли в моем доме и сколько раз туда наведывались. — Объясняю, а саму злость берет, и Бергер это заметила. — Господи, да не было у меня обрубочного молотка, когда убили Брэй. Я запуталась, потому что купила его в тот день, когда обнаружили тело, а не когда она умерла. Ее убили за ночь до того, а нашли на следующее утро. — Я уже начала повторяться.
— Для чего конкретно используют обрубочный молоток? — теперь интересуется прокурор. — И кстати, вынуждена вам напомнить, что, когда бы вы ни сделали свое приобретение, Кей, остается одна маленькая загвоздка: у вас в доме нашли только один молоток, и на нем кровь Брэй.
— Этот инструмент используют в строительстве. Сейчас многие камень полюбили. И плитку кладут.
— Значит, вероятно, им работают кровельщики? А как насчет версии, что Шандонне взял обрубочный молоток в недостроенном доме, который избрал в качестве временного убежища? — неотступно подкидывает версии Бергер.
— Пожалуй, хорошая догадка, — отвечаю.
— Ваш дом сделан из камня, и крыша на нем шиферная, — говорит собеседница. — Вы присматривали за рабочими во время строительства? Просто у меня складывается впечатление, что вы человек педантичный.
— Глупо было бы не наблюдать, как вам строят дом.
— Мне пришло в голову, что вы, возможно, видели подобный инструмент у рабочего или на строительной площадке.
— Не припоминаю, хотя все возможно.
— И у вас не было молотка до того похода в магазин скобяных товаров в ночь на семнадцатое декабря? Ровно две недели назад и спустя почти сутки после гибели Брэй?
— Никогда прежде. По крайней мере если где-нибудь и валялся, то я не в курсе, — отвечаю.
— В котором часу вы сделали покупку? — спрашивает Бергер, а я уже слышу басовитый рокот мариновского пикапа, который подъехал к моему дому.
— Около семи. Между половиной седьмого и семью. В пятницу вечером, в ночь на семнадцатое декабря. — Мысли путаются. Я уже устала от постоянных расспросов; не представляю, кем надо быть, чтобы устоять перед напором Бергер и не запутаться во лжи. Главное — четко проводить границу между правдой и ложью, а я что-то не уверена, что она мне верит.
— И сразу же из магазина вы направились домой? — продолжает та. — Расскажите, чем занимались весь вечер.
Звонят в дверь. Бросаю взгляд на висящий в большой комнате домофон и вижу — на экране монитора вырисовывается лицо Марино.
Ну вот, Бергер наконец подошла к самому главному, она только что запустила химическую реакцию, которую обязательно использует Райтер, чтобы смешать меня с грязью. Она хочет установить мое алиби. Ей интересно, где я находилась на момент гибели Брэй. В четверг, шестнадцатого декабря.
— Утром того дня я прилетела из Парижа, — отвечаю. — Дальше занималась разными мелочами, вернулась домой около шести. А позже в тот же вечер, около десяти, поехала в медицинский колледж проведать Джо, бывшую подругу Люси — ту, которая была с ней в перестрелке в Майами. Хотела выяснить, можно ли им как-то помочь. — В дверь снова звонят. — И еще хотела узнать, где моя племянница. Джо сказала, что Люси в баре в Гринич-Виллидже. — Направляюсь к двери. Бергер не спускает с меня взгляда. — В Нью-Йорке. Она была в Нью-Йорке. Я вернулась домой и позвонила ей. Племяшка напилась в стельку. — Посетитель снова звонит и начинает колотить в дверь. — Так что на ваш вопрос, миссис Бергер, скажу, что алиби на вечер четверга у меня нет, поскольку я была либо дома, либо в машине. Одна, совершенно одна. Никто меня не видел. Я ни с кем не разговаривала. У меня нет свидетеля, который подтвердил бы, что между половиной восьмого и половиной одиннадцатого я не была в доме Дианы Брэй и не забивала ее до смерти этим несчастным обрубочным молотком.
Открываю дверь. Чувствую, Бергер сверлит меня взглядом. У Марино такой вид, будто он сейчас взорвется. Не знаю, то ли он так разозлился, то ли перепуган до смерти. Наверное, и то и другое.
— Какого черта вы не открываете? — спрашивает он, переводя взгляд то на меня, то на Бергер. — Что здесь происходит?
— Прости, что заставила ждать на холоде, — говорю я Марино. — Заходи, пожалуйста.
Глава 29
Глава 30
— Сразу же?
— Похоже на то.
Бергер заходит за спинку дивана и смотрит на старинный дубовый паркет, где раствор разъел полировку. Потом идет к более светлым зонам твердой древесины. Очевидно, брызги формалина долетели почти до входа в кухню. Надо же, а я и не подозревала. Помню только, как он визжал, выл от боли, тер глаза.
Бергер стоит в дверном проеме и что-то пристально рассматривает. Подхожу к ней, желая выяснить, что привлекло ее внимание.
— Отклонюсь от темы. Должна признаться, я еще таких кухонь не видела, — поясняет она.
Кухня — это душа моего дома. Медные кастрюли и сковородки начищены до блеска и висят на крючках по обе стороны огромной плиты, разместившейся в самом центре комнаты и включающей в себя два гриля, мойку с горячей водой, две плитки с газовыми конфорками. А кроме того, угольную жаровню и непомерную горелку для огромных суповых кастрюль. Обожаю супы готовить. Приборы из нержавейки плюс низкотемпературный холодильник и заморозка. Вдоль стен рядами висят полочки для специй, и еще здесь стоит разделочный стол размером с двуспальную кровать. Пол у меня из чистого дуба, без покрытия, а в углу вертикальный охладитель для вин. У окна, из которого открывается вид на каменистый изгиб реки Джеймс, маленький столик.
— Профессионально оборудовано, ничего не скажешь, — бормочет Бергер, прохаживаясь по кухне, которая, должна признать, наполняет меня гордостью. — Сюда приходят работать и создавать предметы искусства. Я слышала, вы замечательно готовите.
— Обожаю кашеварить, — признаюсь я. — Здорово отвлекает.
— Откуда у вас деньги? — откровенно интересуется гостья.
— Я разумно с ними обращаюсь, — холодно отвечаю я: не в моем вкусе вести разговоры на тему финансов. — Мне многие годы везло с вложениями. Редкостная удача.
— Вы предприимчивая и ловкая женщина, — говорит Бергер.
— Стараюсь. Бентон оставил мне квартиру на Хилтон-Хед. — Умолкаю. — Я ее продала, не могла там одна жить. — Снова пауза. — Выручила шестьсот тысяч с гаком.
— Понятно. А это что? — Она показывает на бутербродницу «Милано» для итальянских сандвичей.
Объясняю.
— Знаете что, давайте, когда вся эта неразбериха закончится, я к вам приду хорошенько наесться, — говорит Бергер довольно бесцеремонно. — Ходят слухи, вы специалистка по итальянской кухне.
— Да. В основном итальянское я и готовлю. — Слухи тут ни при чем. Бергер знает меня лучше, чем я сама.
— Думаете, Шандонне мог сюда зайти и промыть под краном глаза? — вдруг спрашивает она.
— Понятия не имею. Знаю только, что выбежала из дома, упала, а когда подняла взгляд, увидела, что он, качаясь, вывалился из дверей. Спустился по ступенькам, не прекращая кричать, рухнул на землю и начал втирать в лицо снег.
— Пытался промыть глаза. Формалин — довольно маслянистая субстанция, правда? От нее тяжело избавиться.
— Да, так запросто не прополощешь, — отвечаю. — Нужно много теплой воды.
— И вы не предложили ему помощи? Даже не попытались?
Смотрю на Бергер.
— А вы сами-то как бы поступили? — Я закипаю от злости. — Я что, должна доктора из себя изображать, после того как этот подонок пытался мне мозги вышибить?
— Вам зададут этот вопрос, — как ни в чем не бывало отвечает Бергер. — Если честно, нет. Я бы не стала ему помогать, но это между нами. Итак, он перед вашим домом.
— Да, еще забыла сказать, что нажала кнопку тревоги, когда выбегала, — вспоминаю я.
— Вы схватили формалин. Взяли со стола пистолет. Нажали кнопку тревоги. Вы замечательно сохраняли присутствие духа, вам не кажется? — комментирует она. — Ладно, итак вы с Шандонне во дворе перед домом. Подъезжает ваша племянница, приставляет ему пистолет к голове, и вы уговариваете Люси не расстреливать мерзавца. Тут появляются бойцы из управления. Конец рассказа. Все, точка.
— Ах, если бы...
— Так, обрубочный молоток, — переключается Бергер. — Вы наведались в магазин скобяных товаров и искали там инструмент, который мог бы оставить раны, подобные обнаруженным на теле Брэй. Таким образом вы выяснили, что собой представляло орудие убийства. Так?
— Я могу развить эту тему гораздо дальше, — отвечаю я. — Мне было известно, что жертве наносили удары предметом, имеющим две разные поверхности. Одна довольно заостренная, другая — прямоугольная. На отдельных участках черепа четко запечатлелась форма орудия, которым били; более того, на матрасе остался отпечаток какого-то окровавленного инструмента. Скорее всего орудия убийства. Похоже было на киркомотыгу или молоток, только какой-то необычный. Я походила, поспрашивала...
— И конечно же, когда Шандонне заявился к вам, у него с собой был обрубочный молоток — скорее всего в пальто. — Она бесстрастно рассуждает, придерживаясь фактов.
— Да.
— Значит, в вашем доме одновременно находилось два обрубочных молотка. Тот, что вы купили в магазине, когда Брэй уже была убита, и второй, который он принес с собой.
— Да.
Я поражена: она только что указала на простую истину, которая дотоле не приходила мне в голову.
— Боже правый, — пробормотала я. — А ведь верно. Я же купила молоток после того, как погибла Брэй, а не до. — От всего, что происходило в последнее время, я потеряла способность ясно мыслить. — О чем я думала? Там же на чеке должна быть проставлена... — И тут я дара речи лишилась. Вспомнила: в магазине я платила наличными. Пять долларов, что-то около того. Чека у меня нет, точно.
Сижу, а в лице — ни кровинки. Бергер всю дорогу знала то, о чем я совершенно позабыла: я купила молоток уже после того, как Брэй до смерти забили, купила днем позже. Однако доказать этого не могу. Если только продавец в магазине скобяных товаров, который отпускал молоток, не предъявит контрольную ленту и не поклянется, что инструмент забрала именно я.
— И теперь один из них пропал. Молоток, который вы приобрели, бесследно исчез, — говорит Бергер.
Я уже ничего не соображаю. Отвечаю, что не в курсе находок полицейских.
— Так ведь обыск производился в вашем присутствии. Разве вы не находились в собственном доме, когда там работала полиция? — спрашивает собеседница.
— Я показывала им, что они хотели увидеть. Отвечала на вопросы. Я была дома в субботу и вечером сразу же уехала; не скажу, что наблюдала за всеми их действиями и видела, кто что взял. К тому же, когда я уехала, там еще не закончили. Говоря по правде, я даже не знаю, долго ли они пробыли в моем доме и сколько раз туда наведывались. — Объясняю, а саму злость берет, и Бергер это заметила. — Господи, да не было у меня обрубочного молотка, когда убили Брэй. Я запуталась, потому что купила его в тот день, когда обнаружили тело, а не когда она умерла. Ее убили за ночь до того, а нашли на следующее утро. — Я уже начала повторяться.
— Для чего конкретно используют обрубочный молоток? — теперь интересуется прокурор. — И кстати, вынуждена вам напомнить, что, когда бы вы ни сделали свое приобретение, Кей, остается одна маленькая загвоздка: у вас в доме нашли только один молоток, и на нем кровь Брэй.
— Этот инструмент используют в строительстве. Сейчас многие камень полюбили. И плитку кладут.
— Значит, вероятно, им работают кровельщики? А как насчет версии, что Шандонне взял обрубочный молоток в недостроенном доме, который избрал в качестве временного убежища? — неотступно подкидывает версии Бергер.
— Пожалуй, хорошая догадка, — отвечаю.
— Ваш дом сделан из камня, и крыша на нем шиферная, — говорит собеседница. — Вы присматривали за рабочими во время строительства? Просто у меня складывается впечатление, что вы человек педантичный.
— Глупо было бы не наблюдать, как вам строят дом.
— Мне пришло в голову, что вы, возможно, видели подобный инструмент у рабочего или на строительной площадке.
— Не припоминаю, хотя все возможно.
— И у вас не было молотка до того похода в магазин скобяных товаров в ночь на семнадцатое декабря? Ровно две недели назад и спустя почти сутки после гибели Брэй?
— Никогда прежде. По крайней мере если где-нибудь и валялся, то я не в курсе, — отвечаю.
— В котором часу вы сделали покупку? — спрашивает Бергер, а я уже слышу басовитый рокот мариновского пикапа, который подъехал к моему дому.
— Около семи. Между половиной седьмого и семью. В пятницу вечером, в ночь на семнадцатое декабря. — Мысли путаются. Я уже устала от постоянных расспросов; не представляю, кем надо быть, чтобы устоять перед напором Бергер и не запутаться во лжи. Главное — четко проводить границу между правдой и ложью, а я что-то не уверена, что она мне верит.
— И сразу же из магазина вы направились домой? — продолжает та. — Расскажите, чем занимались весь вечер.
Звонят в дверь. Бросаю взгляд на висящий в большой комнате домофон и вижу — на экране монитора вырисовывается лицо Марино.
Ну вот, Бергер наконец подошла к самому главному, она только что запустила химическую реакцию, которую обязательно использует Райтер, чтобы смешать меня с грязью. Она хочет установить мое алиби. Ей интересно, где я находилась на момент гибели Брэй. В четверг, шестнадцатого декабря.
— Утром того дня я прилетела из Парижа, — отвечаю. — Дальше занималась разными мелочами, вернулась домой около шести. А позже в тот же вечер, около десяти, поехала в медицинский колледж проведать Джо, бывшую подругу Люси — ту, которая была с ней в перестрелке в Майами. Хотела выяснить, можно ли им как-то помочь. — В дверь снова звонят. — И еще хотела узнать, где моя племянница. Джо сказала, что Люси в баре в Гринич-Виллидже. — Направляюсь к двери. Бергер не спускает с меня взгляда. — В Нью-Йорке. Она была в Нью-Йорке. Я вернулась домой и позвонила ей. Племяшка напилась в стельку. — Посетитель снова звонит и начинает колотить в дверь. — Так что на ваш вопрос, миссис Бергер, скажу, что алиби на вечер четверга у меня нет, поскольку я была либо дома, либо в машине. Одна, совершенно одна. Никто меня не видел. Я ни с кем не разговаривала. У меня нет свидетеля, который подтвердил бы, что между половиной восьмого и половиной одиннадцатого я не была в доме Дианы Брэй и не забивала ее до смерти этим несчастным обрубочным молотком.
Открываю дверь. Чувствую, Бергер сверлит меня взглядом. У Марино такой вид, будто он сейчас взорвется. Не знаю, то ли он так разозлился, то ли перепуган до смерти. Наверное, и то и другое.
— Какого черта вы не открываете? — спрашивает он, переводя взгляд то на меня, то на Бергер. — Что здесь происходит?
— Прости, что заставила ждать на холоде, — говорю я Марино. — Заходи, пожалуйста.
Глава 29
Марино так долго добирался потому, что сначала решил заглянуть в камеру хранения в центральном управлении. Я попросила его захватить ключ из нержавейки, который обнаружила в свое время в кармане спортивных трусов Митча Барбозы. Капитан рассказывает, что какое-то время пришлось повозиться, накрепко засев в этой комнатушке за проволочной сеткой, где компактные стеллажи «Спейссейвер» буквально забиты помеченными штрих-кодом мешками. В некоторых из них хранятся и мои вещи, которые полиция изъяла в прошлую субботу. Я уже бывала в камере хранения. Могу себе представить. В пакетах названивают телефоны, пикают пейджеры — ни о чем не подозревающие граждане пытаются наладить связь с людьми, которые либо сидят за решеткой, либо мертвы. Еще здесь есть холодильники с замками. В них хранятся пакетики со скоропортящимися уликами, как, скажем, та замороженная курица, которую я колошматила обрубочным молотком.
— Ну и зачем же вы били сырую курицу сим странным инструментом? — Бергер ждет дальнейших разъяснений относительно этой части моего довольно необычного повествования.
— Проверить, совпадут ли по форме зарубки с ранами на теле Брэй.
— Кстати, та курочка лежит в холодильнике для улик, — вклинивается Марино. — Надо сказать, ты ее забила до смерти.
— Опишите поподробнее, что конкретно вы делали с курицей, — подталкивает меня Брэй, будто я уже в суде.
Стою в прихожей и, глядя на своих собеседников, рассказываю, что положила сырые куриные грудки на разделочную доску и наносила удары под самыми разными углами и с разным наклоном молотка, чтобы определить характер наносимых повреждений. Обе рабочие части молотка, с тупым лезвием и заостренным концом, оставляли отпечатки, по конфигурации и размерам сходные с ранами на теле Брэй. В частности, с повреждениями хряща и черепа, которые отлично сохраняют форму или след от резца попавшего в них инструмента. Потом, продолжаю, я расстелила белую наволочку. Измазала спиральную ручку обрубочного молотка в соусе барбекю.
Разумеется, моя собеседница хочет знать, какого именно соуса для барбекю. Припоминаю, что это был «Копченый поросенок», который я развела водой до консистенции крови, а затем прижала покрытую им рукоятку к ткани, чтобы выяснить, как выглядит отпечаток. Получились такие же полосы, как на окровавленном матрасе Брэй. Марино поведал, что наволочку с отпечатками от соуса направили в лабораторию на анализ ДНК. Говорю, что это бессмысленная трата времени. Мы не тестируем помидоры. Не пытаюсь прослыть острячкой, но сейчас мне так пакостно, что волей-неволей сарказм проскакивает. Единственный ответ, который даст лаборатория, заверяю я, «не принадлежит человеку». Марино меряет шагами комнату.
— Я в бешенстве, — говорит он, — потому что молотка, который ты приобрела, нигде нет.
Не смог он его отыскать, где только ни смотрел. В базе данных по уликам инструмент не значится. Определенно в камеру хранения его не сдавали и судебные техники его не подбирали, так что в лабораториях его нет. Пропал. Исчез бесследно. И чека из магазина у меня нет. Теперь я в этом уверена.
— Я же тебе из машины звонила, когда только его приобрела, — напоминаю я.
— Ага, — говорит он.
Марино прекрасно помнит, что я звонила, как только вышла из магазина, где-то около шести тридцати или семи. Я тогда еще ему сказала, что подозреваю, будто с Брэй расправились при помощи обрубочного молотка. Сообщила, что удалось найти как раз нечто подобное. Но, подчеркивает он, это вовсе не значит, что я не купила молоток после убийства Брэй, чтобы сфабриковать алиби.
— Вроде как чтобы создавалось впечатление, будто у тебя молотка доселе не было и ты понятия не имела, чем ее убили.
— В конце-то концов, ты на чьей стороне? — спрашиваю я. — Поверил в треп Райтера? Господи, я больше этого не вынесу.
— Док, тут стороны ни при чем, — мрачно отвечает Марино под пристальным взглядом Бергер.
Мы опять вернулись к нашей загвоздке: один молоток. Тот самый, с кровью Брэй, оказался в моем доме. Точнее, в большой комнате на персидском ковре, ровно в семнадцати с половиной дюймах справа от кофейного столика. Я все повторяю, что инструмент принадлежит Шандонне, он вовсе не мой, а сама представляю, как он лежит на полке за проволочной сеткой в пакетике из дешевой оберточной бумаги с учетным номером и штрих-кодом, обозначающим доктора Скарпетту. Меня.
Прислонилась к стене в прихожей, а в голове легко-легко. Будто я покинула бренную оболочку и смотрю на себя сверху вниз, как если бы случилось что-то страшное и необратимое. Меня больше нет. Меня уничтожили, развенчали. Я — мертвец, как те люди, чьи пожитки хранятся в темных бумажных пакетах в специальной комнате для улик. Да нет, жива, конечно, но под следствием, а это, пожалуй, во сто крат хуже. Страшно даже себе представить, что будет дальше, какова следующая стадия моего унижения.
— Марино, — говорю, — вставь ключ в замок.
Он не решается, стоит хмурый. Затем сует руку во внутренний карман старой кожаной куртки с потертой меховой оторочкой и вынимает прозрачный полиэтиленовый пакетик. В дом врывается холодный ветер, когда он открывает входную дверь и вставляет стальной ключ — запросто так вставляет — в скважину, щелкает замком, и щеколда открывается и закрывается.
— На нем номер написан, — тихо поясняю присутствующим. — Двести тридцать три. У меня сигнализация этим кодом отключается.
— Что? — В кои-то веки нью-йоркская шишка едва не лишилась дара речи.
Мы, все трое, проходим в зал. Теперь уже я усаживаюсь на холодную каминную плиту, как несчастная Золушка. Гости не горят желанием сидеть на изуродованном диване и устраиваются в непосредственной близости от меня, смотрят, ждут разумных объяснений. В голову приходит только одно, самое очевидное.
— С субботы в мой дом наведывались — или полиция, или еще кто, — начинаю я. — Ящик в кухонном столе. В нем у меня все ключи. От дома, от машины, от кабинета, от картотеки — от всего. Так что, если кто-то хотел разжиться запасным ключиком, проблем у него не возникло. А вы ведь знаете код, да? — смотрю на Марино. — То есть ты ведь, уходя, поставил дом на сигнализацию. И когда мы сюда пришли, система была включена.
— Так, нам необходим список всех, кто был в доме, — мрачно решает Бергер.
— Могу назвать только тех, о ком знаю, — отвечает капитан. — Я не всех сюда сопровождал...
Со вздохом облокачиваюсь о каминную кладку. Начинаю называть копов, которых видела здесь собственными глазами. В том числе и Джея Талли, и Марино.
— Райтер здесь тоже был, — добавляю.
— Как и я, — сообщает Бергер. — Но меня впустили. Я вашего кода не знаю.
— Кто вас впустил? — спрашиваю.
Она молча переводит взгляд на полицейского. Что неприятно — Пит ни словом не обмолвился о том, что водил постороннего человека по моему дому. Обижаться теперь, конечно, глупо. Да и кто у меня есть ближе этого толстяка? Кому еще мне доверять, как не ему?
Марино заметно оживился. Он встает и направляется в сторону кухни. Слышу, как он выдвигает ящик, в котором я держу ключи, потом открывает холодильник.
— Н-да. Я ведь с вами рядом находилась, когда вы обнаружили этот ключ в кармане Митча Барбозы, — размышляет вслух Бергер. — Поэтому подложить его вы не могли. — Это она уже вычислила. — Поскольку на месте, где обнаружили погибшего, вас не было и без свидетелей вы тела не касались. В смысле вы расстегивали мешок при нас. — Она разочарованно выдувает воздух. — А Марино?
— Не стал бы, — устало отмахиваюсь. — Он никогда на такое не пойдет. Да, возможность у него была, да это не того сорта человек. К тому же, судя по отчету с места преступления, он даже не видел тела Барбозы. Его уже погрузили в труповозку, когда капитан приехал в Мосби-Корт.
— Значит, либо это сделал один из полицейских прямо на месте...
— Либо, что вероятнее, — заканчиваю за нее мысль, — ключ подложили в карман Барбозы, после того как убили. На месте преступления. А не там, куда его подбросили.
Входит Марино с початой бутылкой «Шпатена», которое, судя по всему, оставила Люси. Не припомню, чтобы я покупала пиво. Такое чувство, что дом вообще мне теперь не принадлежит. Сразу вспомнился рассказ Анны. Только сейчас начинаю понимать, как она себя чувствовала, живя в оккупированном фашистами особняке. Вдруг стало ясно, что человека можно довести до состояния, когда он будет не способен злиться, плакать, возмущаться и даже горевать. Просто ты погружаешься в топкую муть конформизма. Будь что будет. Прошедшего не вернуть. И ничего тут не поделаешь.
— Я больше не могу здесь жить, — говорю своим спутникам.
— Вот это ты верно решила, — злобно рявкает Марино; агрессивность в последнее время стала его второй натурой.
— Слушай, Марино, — говорю ему, — хорош на меня лаять. Тут всем сейчас несладко. Злость берет, устали донельзя. Я вообще не понимаю, что происходит; но только в наши ряды замешался чужак, ясно как белый день. Он причастен к убийству двух последних жертв, которых пытали. И тот, кто подложил мертвому Барбозе ключ от моего дома, намерен повесить эти убийства на меня. Или скорее всего подать весточку.
— Мне тоже кажется, что это предупреждение, — говорит полицейский.
Я чуть было не спросила его, где в последнее время обретается его сын.
— Ваш дорогой сын Рокки. — Бергер сказала за меня.
Пит заливает в глотку пива, отирает рот тыльной стороной ладони. Безмолвствует. Прокурор бросает взгляд на часы и обращается к нам:
— Ну что ж, с Рождеством, пожалуй.
— Ну и зачем же вы били сырую курицу сим странным инструментом? — Бергер ждет дальнейших разъяснений относительно этой части моего довольно необычного повествования.
— Проверить, совпадут ли по форме зарубки с ранами на теле Брэй.
— Кстати, та курочка лежит в холодильнике для улик, — вклинивается Марино. — Надо сказать, ты ее забила до смерти.
— Опишите поподробнее, что конкретно вы делали с курицей, — подталкивает меня Брэй, будто я уже в суде.
Стою в прихожей и, глядя на своих собеседников, рассказываю, что положила сырые куриные грудки на разделочную доску и наносила удары под самыми разными углами и с разным наклоном молотка, чтобы определить характер наносимых повреждений. Обе рабочие части молотка, с тупым лезвием и заостренным концом, оставляли отпечатки, по конфигурации и размерам сходные с ранами на теле Брэй. В частности, с повреждениями хряща и черепа, которые отлично сохраняют форму или след от резца попавшего в них инструмента. Потом, продолжаю, я расстелила белую наволочку. Измазала спиральную ручку обрубочного молотка в соусе барбекю.
Разумеется, моя собеседница хочет знать, какого именно соуса для барбекю. Припоминаю, что это был «Копченый поросенок», который я развела водой до консистенции крови, а затем прижала покрытую им рукоятку к ткани, чтобы выяснить, как выглядит отпечаток. Получились такие же полосы, как на окровавленном матрасе Брэй. Марино поведал, что наволочку с отпечатками от соуса направили в лабораторию на анализ ДНК. Говорю, что это бессмысленная трата времени. Мы не тестируем помидоры. Не пытаюсь прослыть острячкой, но сейчас мне так пакостно, что волей-неволей сарказм проскакивает. Единственный ответ, который даст лаборатория, заверяю я, «не принадлежит человеку». Марино меряет шагами комнату.
— Я в бешенстве, — говорит он, — потому что молотка, который ты приобрела, нигде нет.
Не смог он его отыскать, где только ни смотрел. В базе данных по уликам инструмент не значится. Определенно в камеру хранения его не сдавали и судебные техники его не подбирали, так что в лабораториях его нет. Пропал. Исчез бесследно. И чека из магазина у меня нет. Теперь я в этом уверена.
— Я же тебе из машины звонила, когда только его приобрела, — напоминаю я.
— Ага, — говорит он.
Марино прекрасно помнит, что я звонила, как только вышла из магазина, где-то около шести тридцати или семи. Я тогда еще ему сказала, что подозреваю, будто с Брэй расправились при помощи обрубочного молотка. Сообщила, что удалось найти как раз нечто подобное. Но, подчеркивает он, это вовсе не значит, что я не купила молоток после убийства Брэй, чтобы сфабриковать алиби.
— Вроде как чтобы создавалось впечатление, будто у тебя молотка доселе не было и ты понятия не имела, чем ее убили.
— В конце-то концов, ты на чьей стороне? — спрашиваю я. — Поверил в треп Райтера? Господи, я больше этого не вынесу.
— Док, тут стороны ни при чем, — мрачно отвечает Марино под пристальным взглядом Бергер.
Мы опять вернулись к нашей загвоздке: один молоток. Тот самый, с кровью Брэй, оказался в моем доме. Точнее, в большой комнате на персидском ковре, ровно в семнадцати с половиной дюймах справа от кофейного столика. Я все повторяю, что инструмент принадлежит Шандонне, он вовсе не мой, а сама представляю, как он лежит на полке за проволочной сеткой в пакетике из дешевой оберточной бумаги с учетным номером и штрих-кодом, обозначающим доктора Скарпетту. Меня.
Прислонилась к стене в прихожей, а в голове легко-легко. Будто я покинула бренную оболочку и смотрю на себя сверху вниз, как если бы случилось что-то страшное и необратимое. Меня больше нет. Меня уничтожили, развенчали. Я — мертвец, как те люди, чьи пожитки хранятся в темных бумажных пакетах в специальной комнате для улик. Да нет, жива, конечно, но под следствием, а это, пожалуй, во сто крат хуже. Страшно даже себе представить, что будет дальше, какова следующая стадия моего унижения.
— Марино, — говорю, — вставь ключ в замок.
Он не решается, стоит хмурый. Затем сует руку во внутренний карман старой кожаной куртки с потертой меховой оторочкой и вынимает прозрачный полиэтиленовый пакетик. В дом врывается холодный ветер, когда он открывает входную дверь и вставляет стальной ключ — запросто так вставляет — в скважину, щелкает замком, и щеколда открывается и закрывается.
— На нем номер написан, — тихо поясняю присутствующим. — Двести тридцать три. У меня сигнализация этим кодом отключается.
— Что? — В кои-то веки нью-йоркская шишка едва не лишилась дара речи.
Мы, все трое, проходим в зал. Теперь уже я усаживаюсь на холодную каминную плиту, как несчастная Золушка. Гости не горят желанием сидеть на изуродованном диване и устраиваются в непосредственной близости от меня, смотрят, ждут разумных объяснений. В голову приходит только одно, самое очевидное.
— С субботы в мой дом наведывались — или полиция, или еще кто, — начинаю я. — Ящик в кухонном столе. В нем у меня все ключи. От дома, от машины, от кабинета, от картотеки — от всего. Так что, если кто-то хотел разжиться запасным ключиком, проблем у него не возникло. А вы ведь знаете код, да? — смотрю на Марино. — То есть ты ведь, уходя, поставил дом на сигнализацию. И когда мы сюда пришли, система была включена.
— Так, нам необходим список всех, кто был в доме, — мрачно решает Бергер.
— Могу назвать только тех, о ком знаю, — отвечает капитан. — Я не всех сюда сопровождал...
Со вздохом облокачиваюсь о каминную кладку. Начинаю называть копов, которых видела здесь собственными глазами. В том числе и Джея Талли, и Марино.
— Райтер здесь тоже был, — добавляю.
— Как и я, — сообщает Бергер. — Но меня впустили. Я вашего кода не знаю.
— Кто вас впустил? — спрашиваю.
Она молча переводит взгляд на полицейского. Что неприятно — Пит ни словом не обмолвился о том, что водил постороннего человека по моему дому. Обижаться теперь, конечно, глупо. Да и кто у меня есть ближе этого толстяка? Кому еще мне доверять, как не ему?
Марино заметно оживился. Он встает и направляется в сторону кухни. Слышу, как он выдвигает ящик, в котором я держу ключи, потом открывает холодильник.
— Н-да. Я ведь с вами рядом находилась, когда вы обнаружили этот ключ в кармане Митча Барбозы, — размышляет вслух Бергер. — Поэтому подложить его вы не могли. — Это она уже вычислила. — Поскольку на месте, где обнаружили погибшего, вас не было и без свидетелей вы тела не касались. В смысле вы расстегивали мешок при нас. — Она разочарованно выдувает воздух. — А Марино?
— Не стал бы, — устало отмахиваюсь. — Он никогда на такое не пойдет. Да, возможность у него была, да это не того сорта человек. К тому же, судя по отчету с места преступления, он даже не видел тела Барбозы. Его уже погрузили в труповозку, когда капитан приехал в Мосби-Корт.
— Значит, либо это сделал один из полицейских прямо на месте...
— Либо, что вероятнее, — заканчиваю за нее мысль, — ключ подложили в карман Барбозы, после того как убили. На месте преступления. А не там, куда его подбросили.
Входит Марино с початой бутылкой «Шпатена», которое, судя по всему, оставила Люси. Не припомню, чтобы я покупала пиво. Такое чувство, что дом вообще мне теперь не принадлежит. Сразу вспомнился рассказ Анны. Только сейчас начинаю понимать, как она себя чувствовала, живя в оккупированном фашистами особняке. Вдруг стало ясно, что человека можно довести до состояния, когда он будет не способен злиться, плакать, возмущаться и даже горевать. Просто ты погружаешься в топкую муть конформизма. Будь что будет. Прошедшего не вернуть. И ничего тут не поделаешь.
— Я больше не могу здесь жить, — говорю своим спутникам.
— Вот это ты верно решила, — злобно рявкает Марино; агрессивность в последнее время стала его второй натурой.
— Слушай, Марино, — говорю ему, — хорош на меня лаять. Тут всем сейчас несладко. Злость берет, устали донельзя. Я вообще не понимаю, что происходит; но только в наши ряды замешался чужак, ясно как белый день. Он причастен к убийству двух последних жертв, которых пытали. И тот, кто подложил мертвому Барбозе ключ от моего дома, намерен повесить эти убийства на меня. Или скорее всего подать весточку.
— Мне тоже кажется, что это предупреждение, — говорит полицейский.
Я чуть было не спросила его, где в последнее время обретается его сын.
— Ваш дорогой сын Рокки. — Бергер сказала за меня.
Пит заливает в глотку пива, отирает рот тыльной стороной ладони. Безмолвствует. Прокурор бросает взгляд на часы и обращается к нам:
— Ну что ж, с Рождеством, пожалуй.
Глава 30
К Анне я приехала почти в три утра. В доме темно и тихо. Она заботливо оставила свет в прихожей, а на кухне хрустальный бокал с плоским донышком и бутылку «Гленморанжи» — на случай, если мне понадобится успокоительное. В столь ранний час воздерживаюсь. Я отчасти мечтаю, чтобы Анна сейчас не спала. Пришлось побороть искушение громко позвякать посудой в надежде, что она выйдет посидеть со мной. Я до странности пристрастилась к нашим сеансам, хотя теперь и должна бы по идее мечтать, чтобы они никогда не состоялись. Направляюсь в гостевое крыло; хочется унестись куда-нибудь далеко-далеко отсюда. Правда, пережить такое состояние без Анны не получится. А может быть, мне просто одиноко и кошки на душе скребут из-за Рождества, когда я бодрствую и измождена? Нахожусь в чужом доме после того, как целый день расследовала насильственные смерти, включая и ту, в которой обвиняют меня...
На постели подруга оставила для меня записку. Беру в руки изящный, кремового цвета конверт; судя по весу и толщине, написала она от души. Одежда моя кучей валяется на полу в ванной комнате. Представляю, какой гадостью пропитана она до последней ниточки из-за того, где я была и чем занималась последние двадцать часов. К тому же, только выйдя из душа, я уловила сильный запах гари. Заматываю вещи тугим узлом в полотенце, чтобы забыть о них, пока не отправятся в чистку. Надеваю добротную ночную рубашку из плотной ткани, какие любит Анна, ложусь в постель и беру письмо. Не терпится его распечатать. Открываю конверт и разворачиваю шесть плотных листов особой почтовой бумаги с водяными знаками. Начинаю читать, буквально принуждая себя не торопиться. Анна — человек обстоятельный, она хотела, чтобы до меня дошло каждое ее слово, потому что на ветер их не бросает.
Дражайшая Кей!
Как дочь войны, я усвоила, что истина не обязательно правильно, хорошо и самое лучшее. Если в дверь вашего дома стучались солдаты СС и спрашивали, нет ли в доме евреев, вы не говорили правду, даже если их и прятали. Когда офицеры из дивизии «Мертвая голова» оккупировали наш австрийский дом, я не могла сказать правду: как сильно я их ненавижу. Когда эсэсовский офицер ночь за ночью ложился со мной в постель и спрашивал, нравится ли мне то, что он делает, я тоже не говорила правды.
Он отпускал сальные шуточки и шипел мне в ухо, изображая, с каким звуком впускают газ в камеру с евреями, а я смеялась, потому что мне было страшно. Иногда из концентрационного лагеря он возвращался сильно подпивший и как-то раз хвастался, что лично убил двенадцатилетнего деревенского сорванца во время облавы в близлежащем городке Лангенштайн. Позже я узнала, что он солгал, а паренька застрелил Лайтштелле, полицай из Линца, но тогда я ему поверила и прониклась неописуемым страхом. Ведь я тоже была почти ребенком. Никто не был в безопасности. В 1945-м этот офицер умер в Гузене, и его труп несколько дней был выставлен на всеобщее обозрение. Я смотрела на него и плевалась. Такова была правда о моих чувствах, та, в которой я не смела признаться раньше!
Так что истина — вещь относительная. Тут все решает, какие времена на дворе. И соображения безопасности. Правда — роскошь для привилегированных, тех, кто хорошо ест и не вынужден прятаться, потому что он еврей. Правда может разрушить чью-то жизнь, а потому говорить ее не всегда мудро и порой вредно для здоровья. Странно слышать такое из уст психиатра, да? Но у меня есть на то причина, Кей, надо преподать тебе этот урок. Когда ты прочтешь мое письмо, обязательно уничтожь его и никогда не признавайся, что оно вообще существовало. Я хорошо знаю, что ты за человек, и подобная мелочь дастся тебе с трудом — ведь ты не любишь врать и таиться. Если спросят, ничего не говори о том, что я тебе здесь поведала.
Я бы не смогла жить в этой стране, если бы стало известно, что моя семья давала пищу и кров эсэсовцам, пусть далее и не по велению сердца. Мы поступали так ради выживания. И еще я думаю, тебе сильно повредит, если люди вдруг узнают, что твоя лучшая подруга — нацистка, как меня наверняка окрестят. Ох как ужасно так называться, особенно если ненавидишь их, как я. Я еврейка. Отец мой был наделен даром предвидения, и он очень хорошо понимал, что замышляет Гитлер. В конце тридцатых папа воспользовался банковскими и политическими связями, чтобы выправить нам совершенно другие имена и фамилии. Мы стали Зеннерами и переехали из Польши в Австрию. Я была еще слишком мала и многого не понимала.
Можно сказать, что я жила во лжи сколько себя помню. Пожалуй, теперь тебе будет легче понять, почему я не хочу, чтобы меня допрашивали на судебном процессе, и буду всеми силами этого избегать. Впрочем, Кей, я пишу это длинное письмо не для того, чтобы рассказывать о себе. Наконец поговорим о Бентоне.
Я совершенно уверена, ты не знаешь, что какое-то время он был моим пациентом. Примерно три года назад он пришел ко мне на прием. Его мучили депрессия и многие сложности по работе, о которых он не мог ни с кем разговаривать, в том числе и с тобой. Бентон сказал, что за то время, пока он работал на ФБР, ему довелось повидать худшее из худшего — самые извращенные действия, которые можно себе представить, и хотя они его ужасали и он всячески переживал, сталкиваясь с тем, что сам он называл злом, по-настоящему этот человек страха не испытывал. Бентон сказал, что злодеям по большей части он не интересен. Лично ему преступники зла не желали, и более того, им даже было приятно внимание, которое он оказывал криминальным элементам, разговаривая с ними в тюрьме. В тех многочисленных делах, которые полиция с его помощью раскрыла, он не испытывал непосредственной угрозы. Серийные убийцы и насильники им не интересовались.
На постели подруга оставила для меня записку. Беру в руки изящный, кремового цвета конверт; судя по весу и толщине, написала она от души. Одежда моя кучей валяется на полу в ванной комнате. Представляю, какой гадостью пропитана она до последней ниточки из-за того, где я была и чем занималась последние двадцать часов. К тому же, только выйдя из душа, я уловила сильный запах гари. Заматываю вещи тугим узлом в полотенце, чтобы забыть о них, пока не отправятся в чистку. Надеваю добротную ночную рубашку из плотной ткани, какие любит Анна, ложусь в постель и беру письмо. Не терпится его распечатать. Открываю конверт и разворачиваю шесть плотных листов особой почтовой бумаги с водяными знаками. Начинаю читать, буквально принуждая себя не торопиться. Анна — человек обстоятельный, она хотела, чтобы до меня дошло каждое ее слово, потому что на ветер их не бросает.
Дражайшая Кей!
Как дочь войны, я усвоила, что истина не обязательно правильно, хорошо и самое лучшее. Если в дверь вашего дома стучались солдаты СС и спрашивали, нет ли в доме евреев, вы не говорили правду, даже если их и прятали. Когда офицеры из дивизии «Мертвая голова» оккупировали наш австрийский дом, я не могла сказать правду: как сильно я их ненавижу. Когда эсэсовский офицер ночь за ночью ложился со мной в постель и спрашивал, нравится ли мне то, что он делает, я тоже не говорила правды.
Он отпускал сальные шуточки и шипел мне в ухо, изображая, с каким звуком впускают газ в камеру с евреями, а я смеялась, потому что мне было страшно. Иногда из концентрационного лагеря он возвращался сильно подпивший и как-то раз хвастался, что лично убил двенадцатилетнего деревенского сорванца во время облавы в близлежащем городке Лангенштайн. Позже я узнала, что он солгал, а паренька застрелил Лайтштелле, полицай из Линца, но тогда я ему поверила и прониклась неописуемым страхом. Ведь я тоже была почти ребенком. Никто не был в безопасности. В 1945-м этот офицер умер в Гузене, и его труп несколько дней был выставлен на всеобщее обозрение. Я смотрела на него и плевалась. Такова была правда о моих чувствах, та, в которой я не смела признаться раньше!
Так что истина — вещь относительная. Тут все решает, какие времена на дворе. И соображения безопасности. Правда — роскошь для привилегированных, тех, кто хорошо ест и не вынужден прятаться, потому что он еврей. Правда может разрушить чью-то жизнь, а потому говорить ее не всегда мудро и порой вредно для здоровья. Странно слышать такое из уст психиатра, да? Но у меня есть на то причина, Кей, надо преподать тебе этот урок. Когда ты прочтешь мое письмо, обязательно уничтожь его и никогда не признавайся, что оно вообще существовало. Я хорошо знаю, что ты за человек, и подобная мелочь дастся тебе с трудом — ведь ты не любишь врать и таиться. Если спросят, ничего не говори о том, что я тебе здесь поведала.
Я бы не смогла жить в этой стране, если бы стало известно, что моя семья давала пищу и кров эсэсовцам, пусть далее и не по велению сердца. Мы поступали так ради выживания. И еще я думаю, тебе сильно повредит, если люди вдруг узнают, что твоя лучшая подруга — нацистка, как меня наверняка окрестят. Ох как ужасно так называться, особенно если ненавидишь их, как я. Я еврейка. Отец мой был наделен даром предвидения, и он очень хорошо понимал, что замышляет Гитлер. В конце тридцатых папа воспользовался банковскими и политическими связями, чтобы выправить нам совершенно другие имена и фамилии. Мы стали Зеннерами и переехали из Польши в Австрию. Я была еще слишком мала и многого не понимала.
Можно сказать, что я жила во лжи сколько себя помню. Пожалуй, теперь тебе будет легче понять, почему я не хочу, чтобы меня допрашивали на судебном процессе, и буду всеми силами этого избегать. Впрочем, Кей, я пишу это длинное письмо не для того, чтобы рассказывать о себе. Наконец поговорим о Бентоне.
Я совершенно уверена, ты не знаешь, что какое-то время он был моим пациентом. Примерно три года назад он пришел ко мне на прием. Его мучили депрессия и многие сложности по работе, о которых он не мог ни с кем разговаривать, в том числе и с тобой. Бентон сказал, что за то время, пока он работал на ФБР, ему довелось повидать худшее из худшего — самые извращенные действия, которые можно себе представить, и хотя они его ужасали и он всячески переживал, сталкиваясь с тем, что сам он называл злом, по-настоящему этот человек страха не испытывал. Бентон сказал, что злодеям по большей части он не интересен. Лично ему преступники зла не желали, и более того, им даже было приятно внимание, которое он оказывал криминальным элементам, разговаривая с ними в тюрьме. В тех многочисленных делах, которые полиция с его помощью раскрыла, он не испытывал непосредственной угрозы. Серийные убийцы и насильники им не интересовались.