Страница:
Что сказать?
"Корабль дураков" далеко не шедевр, кисть грубовата, да и колорит мутноват, и все же это язвительное нравоучение, написанное Босхом около 1490 года беглой скорописью эскиза маслом на доске; сатира, сверхъестественным способом доведенная до состояния эмблемы. Как и Мона Лиза, это икона поп-арта. В почти нищей живописи проступает прочность геральдики, где жанровая сценка доведена до символических манифестаций смысла. Это щит сарказма у ног гневного архангела Гавриила. Перед зрителем, на щите протестантизма намалевана пьяная компания дураков, которая, горланя во весь рот, пустилась в далекое плавание на утлой посудине, не понимая опасности затеи... Карикатурный Ноев ковчег обжор и блудниц, который обречен на скорую гибель...
Тут моя мысль сбилась, потому что я обратил наконец внимание на оправу, в которой помещалась работа Босха (кстати, единственная картина Босха в грандиозном луврском собрании). Небольшая прямоугольная доска размером 57,8 на 32,5 была помещена в красивую средневековую раму скупой резьбы, покрытую лаком, по которой шел уютный желобок темного вишневого скользкого колера... Бог мой! Чуть ли не в точно такую же рамку был вставлен когда-то натюрморт с цветами, висевший в простенке между окном и комодом в комнате моего детства. Мама любила развешивать дешевенькие репродукции на картоне в простеньких рамках. Надо же! Среди миллиона луврских картин и миллиона позолоченных рам только Босх дунул мне в глаза родным сквознячком, ведь скользить по желобку пальцем и наслаждаться гладкостью лака было одно из развлечений бедного детства.
Вернувшись в отель на бульваре Бомарше (где я набрасывал вот эту страницу романа), я сразу вписал встречу в Лувре, пока она не остыла в памяти, - глазунья хороша, пока шкворчит на сковородке.
Но вернемся к незаконченной сцене, где капитан Самсоньев делает в ресторации выволочку свободолюбивому герою.
Не стоит производить ненужных стране впечатлений.
Не стоит никого увлекать.
Короче, слова капитана госбезопасности про производство впечатлений попали в самое яблочко, угодили стрелой в фанерную мишень декадента, каким я тогда был вырезан рукой промысла для стрельбища бытия.
Моя теория европейской и русской новейшей истории вкратце выглядит так: Россия - государство сугубо эстетическое, это огромное произведение искусства, страна-впечатление на окружающий мир. Экономические законы здесь подчиняются требованиям эстетики, а все остальное от лукавого. Вот почему мы оказались так чувствительны к нашествию плеяды эстетических чудовищ в конце XIX и начале XX века... Эту плеяду первыми украсили Оскар Уайльд и Уильям Моррис - первый сделал свою жизнь произведением искусства, а второй провозгласил принцип полной эстетизации быта. Дом, город и мир отныне становились предметом декора, ванную украшали изразцы с ломаной линией ирисов, на плече Сары Бернар разгуливал маленький хамелеон на золотой цепочке, а один из основателей фашизма Габриэль Д'Аннунцио мог упасть на пол во время светского раута и кричать до изнеможения: я хочу есть, я хочу есть... Молодой Гитлер создавал образ национал-социалистической партии как художник, как известно, это он придумал штандарты и знамена партии свастику в белом круге идеализма на фоне пролитой алой крови, он рисовал форму для штурмовиков, словом, создавал партию по эстетическим лекалам, по законам впечатления. Молодой Бухарин был увлечен Верхарном, культом крови, юной плотью нимфеток. Троцкий бесился от вида сибирских баб-молодух на станциях, их молочно-розовая плоть казалась ему пощечиной идеализму, молодой Сталин писал стихи о розах, а когда вытащил из воды утопающую девочку, поклялся при всех, что она вырастет и станет его женой, так оно и вышло. Он был маниаком сильнейших впечатлений. Он создавал СССР как империю красоты, как выставку силы и духа на удивление другим, и эта тяга была по душе народу эстетики. Империя страстно увлеклась плеядой тех дивных чудовищ, и молодая компартия была, конечно, партией политического декаданса.
Словом, призвание России - создание череды впечатлений на окружающий мир.
Вот почему так опасен у нас человек, производящий впечатления.
Посох Св. Христофора, или Видение Тундала
(Босх в компании с испанским королем Фердинандом Арагонским
и королевой Изабеллой Кастильской совершает путешествие в ад
в окрестностях Толедо)
С высоты холма было хорошо видно, что ад представляет собой просторную площадь, искусно выложенную кое-где разноцветной, а чаще черно-белой шахматной клеткой. На этом идеальном пространстве были местами разбросаны загадочные сооружения и фигуры, столь странные и непонятные, что хотелось их рассмотреть поближе. Что и предложил король своему спутнику.
- Мессир, - сказал Фердинанд, приглашая жестом спуститься с вершины холма по ступеням узкой мраморной лестницы, - эту местность обнаружил наш поэт и мой верный рыцарь дон Энрико де Арагон маркиз де Вильена, и мы называем ее адом. Потому что она слишком удивительна, чтобы назвать ее как-то иначе. Сейчас вы сами убедитесь в этом.
На широком пространстве, не меньшем, чем долина Алькаста у ног Альгамбры расположилось 1877 фигур, сложенных рукой творения в самый изумительный узор видения, которое когда-либо открывалось человеческому взору: цветущие побеги исполинского сада земных наслаждений, увешанных плодами любви, чья лопнувшая кожа ежевики или спелого яблока цвета земляники с оттенками персика была пронизана прекрасными червями объятий юных девушек и юных мужчин, сложенных в позах, одновременно самых непристойных и безмятежно невинных. Касание распускалось венчиком рук и султаном татарника, на котором повисала хрупкой крепостью членов раскаленная бабочка, и отражение в воде от напора раскраски было прочным, как лед, розовый лед летнего сна, чьими глыбами, шарами и пирамидами были выложены видения шести кристаллических сфер луковиц любви, прорастающих к небу над раем греха клубами остекленевших на солнце фонтанчиков граней резьбы и отражений стекла. И эти отражения сами складывались в новые пирамиды грез Господа нашего Иисуса Христа всемогущего курильщика опиума, чад которого стал нашей плотью. И престол его в небесах был окружен пчелиным роем порхающих тварей, оседланных голыми чреслами грешников, ликующих в напряжении мандрагоры, поющей осанну чертогу спасения.
- Что означает эта райская картина ада? - наконец спросила художника Изабелла.
Карлик мочился с плеча короля струей жемчуга в шляпу альгвазила Хосе Лосара, которую тот любезно держал в протянутой за мелочью смеха руке.
- Вы не верите даже в существование ада? Или так выглядит рай? Или это чистилище в итальянском вкусе?
- Ваше величество, - ответил королеве художник, - я не могу дать разъяснений, потому что мы, художники, призваны создавать тайны, а не давать отгадки. И чем глубже тайна, тем больше в ней смысла. Тут разгадки не годятся.
- Нужны ли еще доказательства ереси? - обратилась Изабелла к супругу. Да, наш голландец насквозь провонял ересью. Пропитан ею, как водой - морская губка.
- Даже если в нашего гостя вселился дьявол, - улыбнулся Фердинанд Арагонский, - ни один волос не упадет с его головы в Испании, пока я король ее.
- Благодарю вас, ваше величество, - усмехнулся художник, - я напрасно говорил правду, надеясь на то, что любовь к острой пище сделала мозг испанцев восприимчивым к острой мысли.
Изабелла до крови закусила оттопыренную, как гриб-моховик, губу.
Путешественники спустились по ступеням на поверхность залива, уходящего в глубь сада земных наслаждений, король спустил с рук своего любимого Балтазара, который, корча рожи, с опаской обезьяны на паркете дворца Алькасара побежал по твердому кристаллическому языку мимо сплетенных страстью фигур, и путешественники шли за ним следом, по голубой глади, мимо кубка из голых ног молодого мужчины, который держал на чреслах плод сладости, мимо крокодила, который стиснул створками ракушки любовную пару, мимо драгоценных голов четырех купальщиков, которые окружили сладкими ртами крупную землянику, остановившись только в тени исполинского шеста, на который опирается Святой Христофор, переходя вброд через рай... Король загляделся на бабочку, сосавшую кровь в синей плазме султана, венчавшего согбенную дугу стебля татарника.
Карлик пытался прыжками макаки допрыгнуть до бабочки.
- Не кажется ли вам, ваше величество, что, шествуя по миру с этим гадким карликом на плече, - заметил живописец, - вы похожи на Святого Христофора с младенцем Христом на плече и невольно кощунствуете над священным преданием, а ваш шут-карлик, сидючи на плече короля, глумится над тяжестью Господа, которой уравновешивает на весах вселенной весь мондус лундус, чтобы миру не пасть в бездну.
- Разве? - задумался король, и, свистнув карлика, Фердинанд Арагонский дал знак подъехать карете, которая, приняв путешественников внутрь, направилась в самый полумрак ада и остановилась не раньше, чем подъехала к отвратительной куче музыкальных инструментов распространяющих зловоние, где, шагнув наружу, король с любопытством наклонился над барабаном, в оконце которого из раздутого туловища ударов смотрел несчастный барабанщик на усатого беса, который неистово лупил по чувствам мученика барабанной дробью кипарисовой палки, а Изабелла узнала в голом мертвеце с флейтой в заду флейтиста и композитора итальянца маэстро Гримани, чья вторая голова тонула в жерле безобразного кларнета в два человеческих роста и вопила плюющим языком дымящей чадом руки, расплющенной на пятипалые брызги упавшей на ладонь кары.
А пьянствовал царем муки над телом греха щекастый от натуги бес-сарацин, дувший во все дырки соловьиного свиста.
- Как вы догадались, мессир, что в аду даже музыка станет пыткой? восхитился Фердинанд, а Изабелла сделала вид, что не узнает несчастного флейтиста, который пытался раскланяться перед королевой, прикрывая ладонями срам.
- Видите ли, ваше величество, хотя вы напрасно считаете меня источником этой панорамы, не я выдумал долину Иосафата. Не я. И все же признаюсь, что я не уверен в существовании адских страданий.
Согласитесь, возмездие Господа не нуждается в теле, чтобы терзать его болью, а душа не имеет кожи, и сколько бы раскаленных капель смолы ни упало на грешника после смерти, душа грешника, расставшись с телом, не испытает боли. Следовательно, в аду боль не будет бесчинствовать. Но что же тогда принесет нам муки, если мучений не будет? Вот несколько предположений. Мукой станет то, что приносило наслаждение душе, например, прекрасная музыка, а вот зловоние, наоборот, породит поэзию.
- Да верите ли вы в бессмертие души? - зевнула королева.
- Ваше величество, я не верю даже в бессмертие Господа, - сказал художник и, сняв с головы шляпу, откланялся, обронив перчатку.
- Кто же тогда правит миром? - удивился король, услышав столь странное мнение.
- Мир - побрякушка в руках обезьяны, которая играет безделушкой, падая в бездны, - услышал в ответ король.
- Вы опять говорите загадками, но, кажется, я вас понял, ваш "неответ" означает, что, узнав тайну мира, мы отшатнемся от ужаса и отвращения.
- Возможно, что только поэтому мы ее никогда не узнаем, - согласился художник и снова откланялся:
- Разрешите мне вернуться в гостиницу, ваше величество.
- Мы вернемся в Толедо вместе, - дал знак король.
Пажи подбежали к карете, спуская откидную ступень и раскрывая дверцы. Фердинанд и Изабелла шагнули в ароматный полумрак надушенных подушек, художник расположился напротив их величеств, кавалькада устремилась к испанской столице, в полном молчании они проехали по шахматному льду ада к дороге, идущей вдоль Тахо, как вдруг художник обнаружил потерю замшевой перчатки и попросил изволения выйти, чтобы найти перчатку. Их величества разрешили. Выйдя из кареты, мастер обнаружил решительную перемену погоды, еще минуту назад небо громоздило башенные чертоги облаков на золотой кайме жаркого сонного вечера, а сейчас стоял мрак ненастной ночи, еще минуту назад туфля ступала подошвой по мрамору, а сейчас увязла в болотной жиже. Сделав несколько шагов вдоль глубокой колеи от колес кареты на мшистой почве, Босх обнаружил потерянную перчатку на земле у бородатого пня, на краешке топкой лужи, и, наклонившись, внезапно узнал в очертаниях пня грозный контур Толедо, который вздыбился холмом над пенным Тахо, увенчанный зубчатой короной Алькасара. Удивленный сходством, мастер наклонился еще ниже над зеленым паром гнилушки, озарявшей окрестности пня, и увидел с высоты ад размером с жабу, которая всплыла посреди лужи и на коже которой его острый взгляд распознал в игре пятен кавалькаду их величеств.
Только тут он понял, кто был его спутником в странном путешествии в ад.
Поколебавшись, мастер огляделся по сторонам незнакомой местности и, рассудив, что без провожатого не отыщет дороги в Толедо, вернулся на огонь факела, который держал паж у одинокой кареты, которая, потеряв весь свой царственный облик, как змея старую шкуру, превратилась в род дорожного дормеза, каким обычно пользовались купцы для переезда по тогдашним дорогам средневековья. Еще в тот момент, когда он безнадежно искал глазами в темноте огонек, Босх понял, что искать королевскую карету во мраке испанского леса бессмысленно, что найти ее можно только в собственной памяти. И как только рок был разгадан - сразу увидел за кустами язык коптящего пламени. Слуга, подняв факел, указывал ему путь. Что ж, поднявшись в карету, художник молча сел напротив того, кто только что был Фердинандом Арагонским и Изабеллой Кастильской. Князь тьмы вертел в руках брелок в виде деревянного башмака с шипами в подошве для усиления мук, в котором Босх узнал свое сердце.
Карета тронулась на визгливых колесах.
Некоторое время Люцифер молчал, глядя в окно на летучий пейзаж.
- Никогда не стоит возвращаться в ад за потерянной перчаткой, - сказал наконец дух тьмы с явной досадой, - иначе можно узнать такое, о чем пожалеешь. Толедо оказывается пнем, королева лягушкой, а сам ты - черт знает какой дрянью, кабаньей головой на вертеле повара. И все же тебе повезло, ты смог вернуться из ада живым. Третьим после Орфея и Иисуса.
Люцифер замолчал.
Лошади всхрапнули, за стеклом кареты лил дождь.
Босх молчал, прикрыв глаза.
- Но я вижу, что тебя заботит другое,- произнес князь тьмы, - что ж, прими мой подарок.
Я отвечу на главный вопрос, который ты задаешь самому себе: в чем смысл человека? Зачем он был создан Всемогущим Творцом?
Так вот, человек создан с единственной целью - сотворить Зло, которое не с руки сотворить Благому, потому что зло единственное, что ему не под силу в силу божьей природы. Быть источником злотворения в мире - вот и все. И ты один из сильных мира сего, который освистал Творца.
Тсс... больше ни слова.
Тьма приложила палец к губам.
Тут колеса кареты загромыхали по булыжной площади, лошади остановились, слуга открыл дверь, Босх молча вышел наружу и оказался в ночной час прямо напротив своего дома в Хертогенбосе, что на улице Красного Креста прямо напротив собора Св. Иоанна, где по нему отслужили заупокойную мессу позавчера 9 августа 1516 года в капелле Хертогенбосского братства Богоматери у чудотворного образа Девы Марии Zoete Lieve Vrouw.
Карлик нахохленной орущей совой тьмы сидел у него на плече в виде хохочущей пастью зла обезьяны, пустившей корни в плоть человека. Корень мучительным вервием шел по левой стороне тела вниз, где вылезал, - клешней растопыренного корневища, - из сапога, ботфорты которого были оторочены мехом куницы, пожиравшей с хрустом гнездо куропатки.
Каждый следующий шаг требовал от Босха все больших и больших адских усилий.
Эпилог с отравленным апельсином
Но пора, давно настала пора ставить точку и прощаться с героями рукописи, с молодым лейтенантом Анатолием К., с Иеронимом Босхом, с уральским дисбатом, с капитаном госбезопасности Самсоньевым, наконец...
Начну по старшинству, с капитана.
Финальной точкой в нашем общении (и короной глупости) стала история с отравленным апельсином.
О, апельсин из Марокко, до сих пор помню твои надутые щеки.
Ядовитую находку принесла ко мне в кабинет жена майора Таганцева и с порога потребовала привлечь к ответственности злодейку-продавщицу военмагазинчика Маркину, которая де хотела отравить ее, чтобы любовничать с мужем майором. Травить вздумала! Я ничего не мог разобрать. Попытался тут же отмахнуться от бабьего вздора. Прочь сплетни. Но не тут-то было, заявительница зловеще выложила из сумки колобок из свернутых газет, трусливо развернула одежки - о-ля-ля... на моем столе лежал апельсин, в оранжевый бок которого впилась стеклянная ампула размером с указательный палец, полная таинственной красной жидкости. Вот он качнулся слева направо и замер.
Растерянно осмотрев вещдок, я ничего не понял.
Кому понадобилось вонзать в апельсин ампулу яда с такой демонстративной наглостью?
Отравитель никогда не станет демонстрировать яд.
Да и яд ли эта красная жижа?
Я осторожно принюхался, - странная капсула не издавала никаких признаков запаха.
Она, сука, хотела меня отравить! Катила бочку баба на продавщицу.
Вздор, сказал я, оставьте выводы следствию.
Между тем слух об отравленном апельсине молнией пронесся по штабу, и в мой кабинет набилась куча людей, оторопело глазевших на вражескую диверсию.
Чувство юмора (мое) к тому времени порядком иссякло, тем летом я жил ожиданием приказа об увольнении из армии, два года черного смеха предостаточно, чтобы хохот обуглился.
Черт с вами, дурачье!
Пишу протокол осмотра проклятого апельсина:
Направляю на экспертизу предмет, по виду напоминающий апельсин из Марокко, в кожуре которого торчит обломок стеклянной ампулы с неизвестной жидкостью красного цвета без запаха. Длина ампулы около пяти сантиметров, диаметр два... и так далее.
Старшина-секретчик трусовато вложил апельсин с ампулой в фанерную коробку, обложил марокканца ватой и стружкой, чтоб тот не болтался. Заколотил посылку гвоздиками, обвязал бечевой, наляпал на боках сургучные шлепки, давнул печатями по шоколаду и повез груз в секретный отдел для выяснения.
Вся партия апельсинов, поступивших в магазин, была мигом в два счета тут же и арестована.
Я взял объяснения о странной покупке у заведующей-продавщицы военного магазинчика Маркиной, которая божилась, что в глаза не видела никаких аномалий, что товар был самый стандартный, гладкий, ровного цвета, отпускался строго по два килограмма в руки как дефицит, с утра было продано 56 килограммов, в том числе и этой сучке. Да если б та заметила подвох в магазине, она б, зараза, не стала платить! А дома пихнула в апельсин стекла, чтобы подвести меня под монастырь. Не выйдет, это не 37-й.
Пришлось протоколировать и этот бред сивой кобылы.
Через пару дней на слухи про апельсин штормом налетела проверка из военторга, нашли две лишние бочки астраханской селедки, не учтенные в накладных ящики с водкой, - и лавочку вообще закрыли на переучет. Словом, обычный русский абсурд, который крепчает в штормовую погоду. Легкая дрожь от того апельсина из Марокко, брошенного камнем в воды судьбы, до сих пор покачивает баржу моей памяти, груженную паровозами черного юмора.
Через неделю я позвонил в судмедэкспертизу, где узнал, что наш барон Апельсин направлен в Москву на высший суд как факт чрезвычайной важности.
Да что за апельсин такой?!
Кануло, наверное, еще недели три, когда ко мне в кабинет пожаловал капитан Самсоньев, глаза его смеялись. Шагая поступью правды, он предвкушал острое блюдо из филейной вырезки истины.
Ну, бишкильские бабы - дуры, сказал он, но вы, вы-то как обмишурились.
Я сразу понял, что речь пойдет об апельсине.
Не тяните душу, товарищ капитан. Что за притча с нашим марокканцем?
Самсоньев сладко щелкнул зажигалкой, затянулся сигареткой в янтарном мундштуке. Присел на краешек стола.
Как известно, лейтенант, апельсины везут в СССР из Марокко морским путем через Средиземное море. Везут в контейнерах, которые грузят в каком-нибудь сраном Танжере. Там у штабелей с апельсинами гуляет одуревший на солнце черный олух, который обязан следить за температурой в контейнерах и мерять периодически температуру специальным термометром. То ли он накурился гашиша, то ли дитя природы обращалось с термометром без всякого трепета. Словом, такому дурню обломить носик термометра в апельсинах так же просто, как убить муху цеце.
Так это был нос от термометра!
В России с носами вечно выходит морока, тем более если нос из Марокко.
Гора страха опять родила мышь.
Капитан вытянул руку с воображаемым апельсином, устремил свой взгляд в марокканскую даль, где дремала под гнетом кайфа свободолюбивая сонная Африка...
Оставим его в этой античной позе, читатель.
Мой Вергилий провел путника через ад. Дело сделано.
Родить мышь - вот лозунг политической полиции славной эпохи брежневского застоя. Сначала раздуть щеки, засучить рукава, напугать рамоликов из Политбюро, завести сотни дел, застращать, навалить кучу (гору) из компромата, а потом выпустить весь пар в свисток, слить воду из радиатора, дать задний ход.
Пермский процесс зимой 1972 года был из ряда таких вот белых лабораторных мышей КГБ.
Ей-богу, вспомнить о нем практически нечего, кроме того, что его проводили в здании бывшей губернской гостиницы, где однажды останавливался Чехов (здание позже снесли), а ныне находился клуб чекистов. Снег хрустел под сапогами солдат в оцеплении. Здание охранялось, процесс объявили закрытым, в актовый зал пригласили только партийную номенклатуру да комсомольский актив. Гостей пускали с приглашением, вложенным в партийный билет, нас, свидетелей, - по повесткам. Я демонстративно не снимал военной формы, чтобы мозолить глаза погонами штатской сволочи. Когда я входил в вестибюль, солдаты сдуру отдавали мне честь. Суд длился три дня. Было сделано все, чтобы придать событию как можно меньше значения, выставить группу антисоветчиков как заблудших овец, клюнувших на поживу двух матерых волков - диссидента Олега Воробьева и примкнувшего Рудольфа Веденеева.
Гора угроз шантажа и слежки с потугами рожала серую мышь.
Голос Америки передал о начале процесса уже через день после первого заседания - как ни пыжились, утечка информации состоялась. Тогда процессу придали резкое ускорение. Моя тактика была проста, как бином Ньютона: путаться в показаниях, фальшивить и снижать козыри обвинения. Отчасти намерение удалось. Судья стал орать на меня и пересадил со скамьи свидетелей в зал. Что ж, воспользовавшись моей путаницей, Веденеев отвел несколько пунктов обвинения. Он отказался от адвоката и сам умело вел собственную защиту. Если Воробьев получил по полной катушке - 7 лет лишения свободы, то Веденееву дали всего два.
Недавно мы встретились в Центре Сахарова, куда Рудольф привез великолепную выставку своей скульптуры. В центре зала стоял макет памятника советскому ГУЛАГу - "Гильотина", сваренная из кошмара стальных двуручных пил великого русского лесоповала. Мы обнялись. Не виделись двадцать пять лет. Он совершенно облысел, а я отвис брюхом. Бог мой, сверкали слезы в глазах, Амальрик оказался прав, - СССР не дожил до 2000 года, а вот мы уцелели. Надо же! Великая Октябрьская революция родила мышь капитализма. И не знаешь, плакать тут или смеяться. Пятиметровую "Гильотину" торжественно установили в скверике у здания пересыльной пермской тюрьмы в день открытия регионального съезда Народно-Трудового Союза в первый год свободы, 1992-й. Толпа стариков ликовала, а через неделю монумент исчез. Ночью чекисты подогнали кран и демонтировали шедевр. Демократическая республика не приняла роды ГУЛАГа. А вот в бывшем лагере политзаключенных "Пермь-36" сегодня восстановили бараки, медсанчасть, штрафной изолятор, вышки охраны... теперь это памятник тоталитаризму.
Макушкой той мышиной горы стал московский процесс 1973 года над нашими столичными лидерами Якиром и Красиным, которые признались во всех смертных грехах в прямом эфире Первой программы голубого экрана ТВ с покаянием и признанием в любви партии и правительству.
Бог мой, все мы поколение потерянных апельсинов, как верно заметила Гертруда Стайн, апельсинов, которым не хватило порции яда, чтобы основательно прочистить желудок эпохи.
(Сегодня в том химерическом апельсине, в кожу которого вонзилась ампула, я вижу предтечу трансгенного искусства, отсек арт-химер американца Эдуарда Касца, где трепещет крыльями уже упомянутая выше лягушка (выращенная из клеток свиньи) с крылышкуйными крылышками и мотается из угла в угол вольера на Биеннале в Венеции забавный кролик-альбинос, в геном которого была искусно встроена хромосома морской водоросли, чтобы ушастик удивил публику необычайным бутылочным цветом кроличей шерсти и тем, что способен флуоресцировать в темноте зеленым светом болотной гнилушки.
И наш средневековый живописец еще послужит каталогом для мутаций.)
Но мимо!
Простим времени его временность.
Вернемся к началу списка; попрощаемся с Босхом.
Так вот, о реальном Босхе известно достоверно только то, что он умер. Умер и был отпет в капелле Братства Богоматери собора Святого Иоанна 9 августа 1516 года, о чем сохранилась запись в приходской книге. Неизвестна ни дата его рождения, ни национальность. Предположительно его род - Ван Акены - выходцы из немецкого Аахена. Ныне Э-ла-Шапель. Настоящее имя художника Иероним ван Акен, но почему-то мастер подписывал свои работы сокращенным именем родного городка - Der Bosch - Босх. Чего никто прежде не делал. Не дошло ни одного достоверного изображения мастера. Портрет Иеронима Босха карандашом и сангиной (Муниципальная библиотека, Аррас), скорее всего, подделка. К этой скупости фактов можно добавить, пожалуй, еще только лишь запись священника от 1480 года о сочетании "Хиеронимуса-живописца" со знатной аристократкой некой Алейт Гойартс ван дер Мервене. Известно еще, что жили они в особняке на улице Красного Креста. Этот, несомненно, неравный брак выводит живописца из семьи тех, кто раскрашивал позолотой статуи Христа, в замкнутый круг родовой аристократии Хертогенбоса. Но о детях Босха ничего не известно.
"Корабль дураков" далеко не шедевр, кисть грубовата, да и колорит мутноват, и все же это язвительное нравоучение, написанное Босхом около 1490 года беглой скорописью эскиза маслом на доске; сатира, сверхъестественным способом доведенная до состояния эмблемы. Как и Мона Лиза, это икона поп-арта. В почти нищей живописи проступает прочность геральдики, где жанровая сценка доведена до символических манифестаций смысла. Это щит сарказма у ног гневного архангела Гавриила. Перед зрителем, на щите протестантизма намалевана пьяная компания дураков, которая, горланя во весь рот, пустилась в далекое плавание на утлой посудине, не понимая опасности затеи... Карикатурный Ноев ковчег обжор и блудниц, который обречен на скорую гибель...
Тут моя мысль сбилась, потому что я обратил наконец внимание на оправу, в которой помещалась работа Босха (кстати, единственная картина Босха в грандиозном луврском собрании). Небольшая прямоугольная доска размером 57,8 на 32,5 была помещена в красивую средневековую раму скупой резьбы, покрытую лаком, по которой шел уютный желобок темного вишневого скользкого колера... Бог мой! Чуть ли не в точно такую же рамку был вставлен когда-то натюрморт с цветами, висевший в простенке между окном и комодом в комнате моего детства. Мама любила развешивать дешевенькие репродукции на картоне в простеньких рамках. Надо же! Среди миллиона луврских картин и миллиона позолоченных рам только Босх дунул мне в глаза родным сквознячком, ведь скользить по желобку пальцем и наслаждаться гладкостью лака было одно из развлечений бедного детства.
Вернувшись в отель на бульваре Бомарше (где я набрасывал вот эту страницу романа), я сразу вписал встречу в Лувре, пока она не остыла в памяти, - глазунья хороша, пока шкворчит на сковородке.
Но вернемся к незаконченной сцене, где капитан Самсоньев делает в ресторации выволочку свободолюбивому герою.
Не стоит производить ненужных стране впечатлений.
Не стоит никого увлекать.
Короче, слова капитана госбезопасности про производство впечатлений попали в самое яблочко, угодили стрелой в фанерную мишень декадента, каким я тогда был вырезан рукой промысла для стрельбища бытия.
Моя теория европейской и русской новейшей истории вкратце выглядит так: Россия - государство сугубо эстетическое, это огромное произведение искусства, страна-впечатление на окружающий мир. Экономические законы здесь подчиняются требованиям эстетики, а все остальное от лукавого. Вот почему мы оказались так чувствительны к нашествию плеяды эстетических чудовищ в конце XIX и начале XX века... Эту плеяду первыми украсили Оскар Уайльд и Уильям Моррис - первый сделал свою жизнь произведением искусства, а второй провозгласил принцип полной эстетизации быта. Дом, город и мир отныне становились предметом декора, ванную украшали изразцы с ломаной линией ирисов, на плече Сары Бернар разгуливал маленький хамелеон на золотой цепочке, а один из основателей фашизма Габриэль Д'Аннунцио мог упасть на пол во время светского раута и кричать до изнеможения: я хочу есть, я хочу есть... Молодой Гитлер создавал образ национал-социалистической партии как художник, как известно, это он придумал штандарты и знамена партии свастику в белом круге идеализма на фоне пролитой алой крови, он рисовал форму для штурмовиков, словом, создавал партию по эстетическим лекалам, по законам впечатления. Молодой Бухарин был увлечен Верхарном, культом крови, юной плотью нимфеток. Троцкий бесился от вида сибирских баб-молодух на станциях, их молочно-розовая плоть казалась ему пощечиной идеализму, молодой Сталин писал стихи о розах, а когда вытащил из воды утопающую девочку, поклялся при всех, что она вырастет и станет его женой, так оно и вышло. Он был маниаком сильнейших впечатлений. Он создавал СССР как империю красоты, как выставку силы и духа на удивление другим, и эта тяга была по душе народу эстетики. Империя страстно увлеклась плеядой тех дивных чудовищ, и молодая компартия была, конечно, партией политического декаданса.
Словом, призвание России - создание череды впечатлений на окружающий мир.
Вот почему так опасен у нас человек, производящий впечатления.
Посох Св. Христофора, или Видение Тундала
(Босх в компании с испанским королем Фердинандом Арагонским
и королевой Изабеллой Кастильской совершает путешествие в ад
в окрестностях Толедо)
С высоты холма было хорошо видно, что ад представляет собой просторную площадь, искусно выложенную кое-где разноцветной, а чаще черно-белой шахматной клеткой. На этом идеальном пространстве были местами разбросаны загадочные сооружения и фигуры, столь странные и непонятные, что хотелось их рассмотреть поближе. Что и предложил король своему спутнику.
- Мессир, - сказал Фердинанд, приглашая жестом спуститься с вершины холма по ступеням узкой мраморной лестницы, - эту местность обнаружил наш поэт и мой верный рыцарь дон Энрико де Арагон маркиз де Вильена, и мы называем ее адом. Потому что она слишком удивительна, чтобы назвать ее как-то иначе. Сейчас вы сами убедитесь в этом.
На широком пространстве, не меньшем, чем долина Алькаста у ног Альгамбры расположилось 1877 фигур, сложенных рукой творения в самый изумительный узор видения, которое когда-либо открывалось человеческому взору: цветущие побеги исполинского сада земных наслаждений, увешанных плодами любви, чья лопнувшая кожа ежевики или спелого яблока цвета земляники с оттенками персика была пронизана прекрасными червями объятий юных девушек и юных мужчин, сложенных в позах, одновременно самых непристойных и безмятежно невинных. Касание распускалось венчиком рук и султаном татарника, на котором повисала хрупкой крепостью членов раскаленная бабочка, и отражение в воде от напора раскраски было прочным, как лед, розовый лед летнего сна, чьими глыбами, шарами и пирамидами были выложены видения шести кристаллических сфер луковиц любви, прорастающих к небу над раем греха клубами остекленевших на солнце фонтанчиков граней резьбы и отражений стекла. И эти отражения сами складывались в новые пирамиды грез Господа нашего Иисуса Христа всемогущего курильщика опиума, чад которого стал нашей плотью. И престол его в небесах был окружен пчелиным роем порхающих тварей, оседланных голыми чреслами грешников, ликующих в напряжении мандрагоры, поющей осанну чертогу спасения.
- Что означает эта райская картина ада? - наконец спросила художника Изабелла.
Карлик мочился с плеча короля струей жемчуга в шляпу альгвазила Хосе Лосара, которую тот любезно держал в протянутой за мелочью смеха руке.
- Вы не верите даже в существование ада? Или так выглядит рай? Или это чистилище в итальянском вкусе?
- Ваше величество, - ответил королеве художник, - я не могу дать разъяснений, потому что мы, художники, призваны создавать тайны, а не давать отгадки. И чем глубже тайна, тем больше в ней смысла. Тут разгадки не годятся.
- Нужны ли еще доказательства ереси? - обратилась Изабелла к супругу. Да, наш голландец насквозь провонял ересью. Пропитан ею, как водой - морская губка.
- Даже если в нашего гостя вселился дьявол, - улыбнулся Фердинанд Арагонский, - ни один волос не упадет с его головы в Испании, пока я король ее.
- Благодарю вас, ваше величество, - усмехнулся художник, - я напрасно говорил правду, надеясь на то, что любовь к острой пище сделала мозг испанцев восприимчивым к острой мысли.
Изабелла до крови закусила оттопыренную, как гриб-моховик, губу.
Путешественники спустились по ступеням на поверхность залива, уходящего в глубь сада земных наслаждений, король спустил с рук своего любимого Балтазара, который, корча рожи, с опаской обезьяны на паркете дворца Алькасара побежал по твердому кристаллическому языку мимо сплетенных страстью фигур, и путешественники шли за ним следом, по голубой глади, мимо кубка из голых ног молодого мужчины, который держал на чреслах плод сладости, мимо крокодила, который стиснул створками ракушки любовную пару, мимо драгоценных голов четырех купальщиков, которые окружили сладкими ртами крупную землянику, остановившись только в тени исполинского шеста, на который опирается Святой Христофор, переходя вброд через рай... Король загляделся на бабочку, сосавшую кровь в синей плазме султана, венчавшего согбенную дугу стебля татарника.
Карлик пытался прыжками макаки допрыгнуть до бабочки.
- Не кажется ли вам, ваше величество, что, шествуя по миру с этим гадким карликом на плече, - заметил живописец, - вы похожи на Святого Христофора с младенцем Христом на плече и невольно кощунствуете над священным преданием, а ваш шут-карлик, сидючи на плече короля, глумится над тяжестью Господа, которой уравновешивает на весах вселенной весь мондус лундус, чтобы миру не пасть в бездну.
- Разве? - задумался король, и, свистнув карлика, Фердинанд Арагонский дал знак подъехать карете, которая, приняв путешественников внутрь, направилась в самый полумрак ада и остановилась не раньше, чем подъехала к отвратительной куче музыкальных инструментов распространяющих зловоние, где, шагнув наружу, король с любопытством наклонился над барабаном, в оконце которого из раздутого туловища ударов смотрел несчастный барабанщик на усатого беса, который неистово лупил по чувствам мученика барабанной дробью кипарисовой палки, а Изабелла узнала в голом мертвеце с флейтой в заду флейтиста и композитора итальянца маэстро Гримани, чья вторая голова тонула в жерле безобразного кларнета в два человеческих роста и вопила плюющим языком дымящей чадом руки, расплющенной на пятипалые брызги упавшей на ладонь кары.
А пьянствовал царем муки над телом греха щекастый от натуги бес-сарацин, дувший во все дырки соловьиного свиста.
- Как вы догадались, мессир, что в аду даже музыка станет пыткой? восхитился Фердинанд, а Изабелла сделала вид, что не узнает несчастного флейтиста, который пытался раскланяться перед королевой, прикрывая ладонями срам.
- Видите ли, ваше величество, хотя вы напрасно считаете меня источником этой панорамы, не я выдумал долину Иосафата. Не я. И все же признаюсь, что я не уверен в существовании адских страданий.
Согласитесь, возмездие Господа не нуждается в теле, чтобы терзать его болью, а душа не имеет кожи, и сколько бы раскаленных капель смолы ни упало на грешника после смерти, душа грешника, расставшись с телом, не испытает боли. Следовательно, в аду боль не будет бесчинствовать. Но что же тогда принесет нам муки, если мучений не будет? Вот несколько предположений. Мукой станет то, что приносило наслаждение душе, например, прекрасная музыка, а вот зловоние, наоборот, породит поэзию.
- Да верите ли вы в бессмертие души? - зевнула королева.
- Ваше величество, я не верю даже в бессмертие Господа, - сказал художник и, сняв с головы шляпу, откланялся, обронив перчатку.
- Кто же тогда правит миром? - удивился король, услышав столь странное мнение.
- Мир - побрякушка в руках обезьяны, которая играет безделушкой, падая в бездны, - услышал в ответ король.
- Вы опять говорите загадками, но, кажется, я вас понял, ваш "неответ" означает, что, узнав тайну мира, мы отшатнемся от ужаса и отвращения.
- Возможно, что только поэтому мы ее никогда не узнаем, - согласился художник и снова откланялся:
- Разрешите мне вернуться в гостиницу, ваше величество.
- Мы вернемся в Толедо вместе, - дал знак король.
Пажи подбежали к карете, спуская откидную ступень и раскрывая дверцы. Фердинанд и Изабелла шагнули в ароматный полумрак надушенных подушек, художник расположился напротив их величеств, кавалькада устремилась к испанской столице, в полном молчании они проехали по шахматному льду ада к дороге, идущей вдоль Тахо, как вдруг художник обнаружил потерю замшевой перчатки и попросил изволения выйти, чтобы найти перчатку. Их величества разрешили. Выйдя из кареты, мастер обнаружил решительную перемену погоды, еще минуту назад небо громоздило башенные чертоги облаков на золотой кайме жаркого сонного вечера, а сейчас стоял мрак ненастной ночи, еще минуту назад туфля ступала подошвой по мрамору, а сейчас увязла в болотной жиже. Сделав несколько шагов вдоль глубокой колеи от колес кареты на мшистой почве, Босх обнаружил потерянную перчатку на земле у бородатого пня, на краешке топкой лужи, и, наклонившись, внезапно узнал в очертаниях пня грозный контур Толедо, который вздыбился холмом над пенным Тахо, увенчанный зубчатой короной Алькасара. Удивленный сходством, мастер наклонился еще ниже над зеленым паром гнилушки, озарявшей окрестности пня, и увидел с высоты ад размером с жабу, которая всплыла посреди лужи и на коже которой его острый взгляд распознал в игре пятен кавалькаду их величеств.
Только тут он понял, кто был его спутником в странном путешествии в ад.
Поколебавшись, мастер огляделся по сторонам незнакомой местности и, рассудив, что без провожатого не отыщет дороги в Толедо, вернулся на огонь факела, который держал паж у одинокой кареты, которая, потеряв весь свой царственный облик, как змея старую шкуру, превратилась в род дорожного дормеза, каким обычно пользовались купцы для переезда по тогдашним дорогам средневековья. Еще в тот момент, когда он безнадежно искал глазами в темноте огонек, Босх понял, что искать королевскую карету во мраке испанского леса бессмысленно, что найти ее можно только в собственной памяти. И как только рок был разгадан - сразу увидел за кустами язык коптящего пламени. Слуга, подняв факел, указывал ему путь. Что ж, поднявшись в карету, художник молча сел напротив того, кто только что был Фердинандом Арагонским и Изабеллой Кастильской. Князь тьмы вертел в руках брелок в виде деревянного башмака с шипами в подошве для усиления мук, в котором Босх узнал свое сердце.
Карета тронулась на визгливых колесах.
Некоторое время Люцифер молчал, глядя в окно на летучий пейзаж.
- Никогда не стоит возвращаться в ад за потерянной перчаткой, - сказал наконец дух тьмы с явной досадой, - иначе можно узнать такое, о чем пожалеешь. Толедо оказывается пнем, королева лягушкой, а сам ты - черт знает какой дрянью, кабаньей головой на вертеле повара. И все же тебе повезло, ты смог вернуться из ада живым. Третьим после Орфея и Иисуса.
Люцифер замолчал.
Лошади всхрапнули, за стеклом кареты лил дождь.
Босх молчал, прикрыв глаза.
- Но я вижу, что тебя заботит другое,- произнес князь тьмы, - что ж, прими мой подарок.
Я отвечу на главный вопрос, который ты задаешь самому себе: в чем смысл человека? Зачем он был создан Всемогущим Творцом?
Так вот, человек создан с единственной целью - сотворить Зло, которое не с руки сотворить Благому, потому что зло единственное, что ему не под силу в силу божьей природы. Быть источником злотворения в мире - вот и все. И ты один из сильных мира сего, который освистал Творца.
Тсс... больше ни слова.
Тьма приложила палец к губам.
Тут колеса кареты загромыхали по булыжной площади, лошади остановились, слуга открыл дверь, Босх молча вышел наружу и оказался в ночной час прямо напротив своего дома в Хертогенбосе, что на улице Красного Креста прямо напротив собора Св. Иоанна, где по нему отслужили заупокойную мессу позавчера 9 августа 1516 года в капелле Хертогенбосского братства Богоматери у чудотворного образа Девы Марии Zoete Lieve Vrouw.
Карлик нахохленной орущей совой тьмы сидел у него на плече в виде хохочущей пастью зла обезьяны, пустившей корни в плоть человека. Корень мучительным вервием шел по левой стороне тела вниз, где вылезал, - клешней растопыренного корневища, - из сапога, ботфорты которого были оторочены мехом куницы, пожиравшей с хрустом гнездо куропатки.
Каждый следующий шаг требовал от Босха все больших и больших адских усилий.
Эпилог с отравленным апельсином
Но пора, давно настала пора ставить точку и прощаться с героями рукописи, с молодым лейтенантом Анатолием К., с Иеронимом Босхом, с уральским дисбатом, с капитаном госбезопасности Самсоньевым, наконец...
Начну по старшинству, с капитана.
Финальной точкой в нашем общении (и короной глупости) стала история с отравленным апельсином.
О, апельсин из Марокко, до сих пор помню твои надутые щеки.
Ядовитую находку принесла ко мне в кабинет жена майора Таганцева и с порога потребовала привлечь к ответственности злодейку-продавщицу военмагазинчика Маркину, которая де хотела отравить ее, чтобы любовничать с мужем майором. Травить вздумала! Я ничего не мог разобрать. Попытался тут же отмахнуться от бабьего вздора. Прочь сплетни. Но не тут-то было, заявительница зловеще выложила из сумки колобок из свернутых газет, трусливо развернула одежки - о-ля-ля... на моем столе лежал апельсин, в оранжевый бок которого впилась стеклянная ампула размером с указательный палец, полная таинственной красной жидкости. Вот он качнулся слева направо и замер.
Растерянно осмотрев вещдок, я ничего не понял.
Кому понадобилось вонзать в апельсин ампулу яда с такой демонстративной наглостью?
Отравитель никогда не станет демонстрировать яд.
Да и яд ли эта красная жижа?
Я осторожно принюхался, - странная капсула не издавала никаких признаков запаха.
Она, сука, хотела меня отравить! Катила бочку баба на продавщицу.
Вздор, сказал я, оставьте выводы следствию.
Между тем слух об отравленном апельсине молнией пронесся по штабу, и в мой кабинет набилась куча людей, оторопело глазевших на вражескую диверсию.
Чувство юмора (мое) к тому времени порядком иссякло, тем летом я жил ожиданием приказа об увольнении из армии, два года черного смеха предостаточно, чтобы хохот обуглился.
Черт с вами, дурачье!
Пишу протокол осмотра проклятого апельсина:
Направляю на экспертизу предмет, по виду напоминающий апельсин из Марокко, в кожуре которого торчит обломок стеклянной ампулы с неизвестной жидкостью красного цвета без запаха. Длина ампулы около пяти сантиметров, диаметр два... и так далее.
Старшина-секретчик трусовато вложил апельсин с ампулой в фанерную коробку, обложил марокканца ватой и стружкой, чтоб тот не болтался. Заколотил посылку гвоздиками, обвязал бечевой, наляпал на боках сургучные шлепки, давнул печатями по шоколаду и повез груз в секретный отдел для выяснения.
Вся партия апельсинов, поступивших в магазин, была мигом в два счета тут же и арестована.
Я взял объяснения о странной покупке у заведующей-продавщицы военного магазинчика Маркиной, которая божилась, что в глаза не видела никаких аномалий, что товар был самый стандартный, гладкий, ровного цвета, отпускался строго по два килограмма в руки как дефицит, с утра было продано 56 килограммов, в том числе и этой сучке. Да если б та заметила подвох в магазине, она б, зараза, не стала платить! А дома пихнула в апельсин стекла, чтобы подвести меня под монастырь. Не выйдет, это не 37-й.
Пришлось протоколировать и этот бред сивой кобылы.
Через пару дней на слухи про апельсин штормом налетела проверка из военторга, нашли две лишние бочки астраханской селедки, не учтенные в накладных ящики с водкой, - и лавочку вообще закрыли на переучет. Словом, обычный русский абсурд, который крепчает в штормовую погоду. Легкая дрожь от того апельсина из Марокко, брошенного камнем в воды судьбы, до сих пор покачивает баржу моей памяти, груженную паровозами черного юмора.
Через неделю я позвонил в судмедэкспертизу, где узнал, что наш барон Апельсин направлен в Москву на высший суд как факт чрезвычайной важности.
Да что за апельсин такой?!
Кануло, наверное, еще недели три, когда ко мне в кабинет пожаловал капитан Самсоньев, глаза его смеялись. Шагая поступью правды, он предвкушал острое блюдо из филейной вырезки истины.
Ну, бишкильские бабы - дуры, сказал он, но вы, вы-то как обмишурились.
Я сразу понял, что речь пойдет об апельсине.
Не тяните душу, товарищ капитан. Что за притча с нашим марокканцем?
Самсоньев сладко щелкнул зажигалкой, затянулся сигареткой в янтарном мундштуке. Присел на краешек стола.
Как известно, лейтенант, апельсины везут в СССР из Марокко морским путем через Средиземное море. Везут в контейнерах, которые грузят в каком-нибудь сраном Танжере. Там у штабелей с апельсинами гуляет одуревший на солнце черный олух, который обязан следить за температурой в контейнерах и мерять периодически температуру специальным термометром. То ли он накурился гашиша, то ли дитя природы обращалось с термометром без всякого трепета. Словом, такому дурню обломить носик термометра в апельсинах так же просто, как убить муху цеце.
Так это был нос от термометра!
В России с носами вечно выходит морока, тем более если нос из Марокко.
Гора страха опять родила мышь.
Капитан вытянул руку с воображаемым апельсином, устремил свой взгляд в марокканскую даль, где дремала под гнетом кайфа свободолюбивая сонная Африка...
Оставим его в этой античной позе, читатель.
Мой Вергилий провел путника через ад. Дело сделано.
Родить мышь - вот лозунг политической полиции славной эпохи брежневского застоя. Сначала раздуть щеки, засучить рукава, напугать рамоликов из Политбюро, завести сотни дел, застращать, навалить кучу (гору) из компромата, а потом выпустить весь пар в свисток, слить воду из радиатора, дать задний ход.
Пермский процесс зимой 1972 года был из ряда таких вот белых лабораторных мышей КГБ.
Ей-богу, вспомнить о нем практически нечего, кроме того, что его проводили в здании бывшей губернской гостиницы, где однажды останавливался Чехов (здание позже снесли), а ныне находился клуб чекистов. Снег хрустел под сапогами солдат в оцеплении. Здание охранялось, процесс объявили закрытым, в актовый зал пригласили только партийную номенклатуру да комсомольский актив. Гостей пускали с приглашением, вложенным в партийный билет, нас, свидетелей, - по повесткам. Я демонстративно не снимал военной формы, чтобы мозолить глаза погонами штатской сволочи. Когда я входил в вестибюль, солдаты сдуру отдавали мне честь. Суд длился три дня. Было сделано все, чтобы придать событию как можно меньше значения, выставить группу антисоветчиков как заблудших овец, клюнувших на поживу двух матерых волков - диссидента Олега Воробьева и примкнувшего Рудольфа Веденеева.
Гора угроз шантажа и слежки с потугами рожала серую мышь.
Голос Америки передал о начале процесса уже через день после первого заседания - как ни пыжились, утечка информации состоялась. Тогда процессу придали резкое ускорение. Моя тактика была проста, как бином Ньютона: путаться в показаниях, фальшивить и снижать козыри обвинения. Отчасти намерение удалось. Судья стал орать на меня и пересадил со скамьи свидетелей в зал. Что ж, воспользовавшись моей путаницей, Веденеев отвел несколько пунктов обвинения. Он отказался от адвоката и сам умело вел собственную защиту. Если Воробьев получил по полной катушке - 7 лет лишения свободы, то Веденееву дали всего два.
Недавно мы встретились в Центре Сахарова, куда Рудольф привез великолепную выставку своей скульптуры. В центре зала стоял макет памятника советскому ГУЛАГу - "Гильотина", сваренная из кошмара стальных двуручных пил великого русского лесоповала. Мы обнялись. Не виделись двадцать пять лет. Он совершенно облысел, а я отвис брюхом. Бог мой, сверкали слезы в глазах, Амальрик оказался прав, - СССР не дожил до 2000 года, а вот мы уцелели. Надо же! Великая Октябрьская революция родила мышь капитализма. И не знаешь, плакать тут или смеяться. Пятиметровую "Гильотину" торжественно установили в скверике у здания пересыльной пермской тюрьмы в день открытия регионального съезда Народно-Трудового Союза в первый год свободы, 1992-й. Толпа стариков ликовала, а через неделю монумент исчез. Ночью чекисты подогнали кран и демонтировали шедевр. Демократическая республика не приняла роды ГУЛАГа. А вот в бывшем лагере политзаключенных "Пермь-36" сегодня восстановили бараки, медсанчасть, штрафной изолятор, вышки охраны... теперь это памятник тоталитаризму.
Макушкой той мышиной горы стал московский процесс 1973 года над нашими столичными лидерами Якиром и Красиным, которые признались во всех смертных грехах в прямом эфире Первой программы голубого экрана ТВ с покаянием и признанием в любви партии и правительству.
Бог мой, все мы поколение потерянных апельсинов, как верно заметила Гертруда Стайн, апельсинов, которым не хватило порции яда, чтобы основательно прочистить желудок эпохи.
(Сегодня в том химерическом апельсине, в кожу которого вонзилась ампула, я вижу предтечу трансгенного искусства, отсек арт-химер американца Эдуарда Касца, где трепещет крыльями уже упомянутая выше лягушка (выращенная из клеток свиньи) с крылышкуйными крылышками и мотается из угла в угол вольера на Биеннале в Венеции забавный кролик-альбинос, в геном которого была искусно встроена хромосома морской водоросли, чтобы ушастик удивил публику необычайным бутылочным цветом кроличей шерсти и тем, что способен флуоресцировать в темноте зеленым светом болотной гнилушки.
И наш средневековый живописец еще послужит каталогом для мутаций.)
Но мимо!
Простим времени его временность.
Вернемся к началу списка; попрощаемся с Босхом.
Так вот, о реальном Босхе известно достоверно только то, что он умер. Умер и был отпет в капелле Братства Богоматери собора Святого Иоанна 9 августа 1516 года, о чем сохранилась запись в приходской книге. Неизвестна ни дата его рождения, ни национальность. Предположительно его род - Ван Акены - выходцы из немецкого Аахена. Ныне Э-ла-Шапель. Настоящее имя художника Иероним ван Акен, но почему-то мастер подписывал свои работы сокращенным именем родного городка - Der Bosch - Босх. Чего никто прежде не делал. Не дошло ни одного достоверного изображения мастера. Портрет Иеронима Босха карандашом и сангиной (Муниципальная библиотека, Аррас), скорее всего, подделка. К этой скупости фактов можно добавить, пожалуй, еще только лишь запись священника от 1480 года о сочетании "Хиеронимуса-живописца" со знатной аристократкой некой Алейт Гойартс ван дер Мервене. Известно еще, что жили они в особняке на улице Красного Креста. Этот, несомненно, неравный брак выводит живописца из семьи тех, кто раскрашивал позолотой статуи Христа, в замкнутый круг родовой аристократии Хертогенбоса. Но о детях Босха ничего не известно.