Ночь наползла быстро. Выждав настоящую темноту, Еропкин обошел караулы и уж было собрался к Страховиде под бок, как из-за шалаша чуть слышно донеслось:
- Эй, сын боярский.
Выхватил саблю из ножен Еропкин, шагнул на голос:
- Кто тут?!
- Я, я, спрячь саблю.
Из травы поднялся человек. Приглядевшись, Еропкин узнал ночного гостя. Кинув саблю в ножны, удивился:
- Ты?.. - И возмутился: - Хороши же караульные!
- Не взыскивай с них - я им глаза отвел.
Гость выпрямился во весь рост. В лунном свете Еропкин разглядел зипун, малахай, немецкие ботфорты, на левом бедре шпага огромная, что твой меч, чаша эфесная в дырках. Хитрая чаша - шпажное острие супротивника не сосклизнет.
- Воевать собрался? - криво усмехнулся Еропкин, еле унимая дрожь в губах: в темноте лицо гостя мертвенно белело, лунный свет в глазах не отражался, а как бы всасывался внутрь их, и чудилось - неживым светом сияют в глубине черепа две гнилушки.
- Воевать младни будут, - ответил гость. - Мое дело - поглядеть, подсказать, окоротить, ежели не так воевать станут. У нас с тобой, мил друг, нынче порядок строгий. Называется - разделение труда. Я подсказываю, ты командуешь, младни воюют. Иначе в Свободине не грехопадение выйдет, а кавардак. Весь фокус в том, что каждый вершит свое дело и о другом не помышляет: младни - о твоем, ты - о моем.
- А ты? - озадачился Еропкин.
- Я помышляю и о своем, и о вашем.
- А над тобой начальник есть?
- Естественно. Но я не помышляю о его деле. Как видишь, система жесткая. Безотказно действует лишь тогда, когда младшие о делах старших не ведают. Каждый имеет свою установку: младни воюют ради славы, ты командуешь ради богатства, я тружусь во имя грехопадения. Каждому ясна только своя цель. А все вместе - Люциферова игра, смысла которой даже я не знаю, потому что не ведаю ведомое моему начальнику.
- Эвона как, - почесал затылок Еропкин. - Выходит, как на рати: сотник не ведает, что замыслил воевода.
- Так, да не так, - усмехнулся гость. - Сотник все же знает, что воевода замыслил разгромить врага: побить или в речке, озере утопить, полонить - как придется. Результат ясен. А в нашем деле конечный результат не просматривается. Конечного ужаса людского грехопадения даже мой начальник не ведает, иначе, думаю, он ужаснется так, что вполне может превратиться в праведника. Ужас, сын боярский, не всегда калечит, иногда и лечит. Вот почему в великой дьявольской игре никому не ведомо окончание. Каждый только свое знает и деет. Правая рука, так сказать, не ведает, что творит левая.
- А ты ведь крамольник, - высказался вдруг Еропкин.
- Что-о? - не разобрал гость.
- Крамольник и вор супротив начальства.
- Это почему же?
- Да разве так можно?! - всплеснул руками Еропкин. - Всю подноготную дьявольщину мне изложил. А ежели через меня простой народ дознается? А ежели опомнится? Начальство-то тебя за это по головке не погладит. Оно из тебя кишки выпустит. И поделом. Хорош чертушка - каждому встречному-поперечному тайное мелет!..
- Не каждому, не каждому, - прервал Еропкина гость. - Исподволь я к тебе давно присматриваюсь и раньше говорил: опосля Свободины пойдем на Русь. Теперь же тебе довожу прямо: здесь, в Свободине, ты учишься, на Руси же будет настоящее дело. И там уж тебе не младнями придется командовать. И Русь - не Свободина. На Руси размах другой: православное государство, без пяти минут, по нашему дьявольскому счету, третий Рим. Допустить же торжества третьего Рима нельзя, ибо, воссияв, он нашу силу погасит, и тогда нам, в том числе и мне, и тебе, и моему начальству, - хана. Благодать Божия, утвердившись на Руси, растечется по всему миру. Царство Божие родится. Страшно! Ты это восчувствуй, восчувствуй, Еропкин... Сулею, сулею достань, испей романеи-то - страх явственней обозначится. Нутром, нутром восчувствуй его, тогда себя за дело наше положить не убоишься. Пей, пей... Страшно? То-то... Еще пей... Страхом страх погубишь, бессердечным станешь. Пей, пей, входи в страх, познавай нашу дьявольскую справедливость...
Глотая из горлышка романею, Еропкин косился в черные провалы глазниц гостя. Сначала в них было черным-черно, но потом словно затлел трут засветились две красные точки, и будто потянуло дымом. Ярче точки засветились. Еропкин и трех глотков не успел глотнуть - желтым глазницы заполыхали, и вот из них выскочили пламенные язычки. Тут Еропкин действительно испугался. Такого страха отродясь не ведал. Не за себя вдруг убоялся, не за свою жизнь, а за что-то неосязаемо огромное, неведомое, которое, казалось, не помещается на всей земле, которому от огромности тесно небо, но в то же время оно уместилось в Еропкине, и они с ним - одно целое. Коли же они с ним погибнут, то это будет не смерть, а какое-то страшное-престрашное мучение, еще никем не испытанное на свете, кое и сон, и явь, единственное для прошлого, настоящего и будущего.
- Да, да, - шептал между тем гость, пламенем глазниц, казалось, выжигая душу Еропкину, - прав ты, прав, правильно понял: время для нас остановится. У этого паршивого человечества время будет, а у нас нет. Мы как в тюрьме окажемся на веки вечные. Жить, есть, пить - будем, а смысла в жизни не станет, ибо смысл жизни - во времени. Когда оно течет - тогда и жизнь. А существование вне времени страшнее абсолютного небытия. Абсолютное-то бытие по сравнению с безвременным существованием - благо. Вот что грозит нам с тобой в случае проигрыша. Познав настоящий страх, ты познал величие нашего дела. Но ты не бойся. - И огонь в глазницах погас.
Страх у Еропкина мигом прошел. Место его заняла горячая решимость творить и творить, а что - не важно, важно - по слову гостя, лишь бы заслужить его похвалу.
- Да я и не боюсь, - резко выставил вперед бороду Еропкин. - Мне хошь Свободина, хошь Русь. Хошь на остров Буян пошлешь - едино. Гнуть их, гнуть в бараний рог, да так, чтобы не разогнулись. А то ишь ты! - Он взмахнул рукой, словно разогнал мух, выказав крайнее недовольство людским родом. О том, что за преданность делу надобно золото требовать, даже мысли не мелькнуло.
- Вот и ладно, и ладно, - затараторил гость. Подскочив к Еропкину, принялся того поглаживать по плечикам, будто потерянную ценную вещь сыскал ненароком. Оглаживал, прихлопывал ласково и повторял: - И ладно, и ладно, молодчина, не ошибся я, ой не ошибся в тебе, глаз-то у меня - алмаз...
- Да будет, будет тебе, - со стеснительностью тринадцатилетнего отрока пятился Еропкин. - Ты лучше доведи, что над Русью измыслил сотворить. Русь-то, она и впрямь не Свободина, ее попросту не измордуешь. Она и вздыбится, ей-ей. Они, сородичи-то мои, ненормальные, упрямые - кол на голове им теши. Ты мне верь, верь, я их знаю...
- А ты не бойся, не бойся, - нажал на холку Еропкину гость и усадил того в траву. Сел сам, скрестив ноги, и, по обычаю своему, забубнил, как пономарь: - Мы им, мил друг Еропкин, кол на башках тесать не будем. Мы в них разномыслие учиним. Перво-наперво трех дружков твоих сыщем да каждого наречем царем - вот и начнется кутерьма. Русь-то сразу поделится на три части. Каждому царь на вкус. Да какое государство эдакое выдюжит?! Ну а там посмотрим, поглядим. Зависимо от результата начнем действовать. Думаю так: перво-наперво начнем разлагать Православие. Приравняем его к инославным вероисповеданиям, даже к иным антихристианским верам, и дадим русским нашу религию, то есть кашу из самых разных верований, в которой утонет Истина Православия. Объявим: каждая религия - путь, все пути ведут к Богу. Далее: каждому народу на Руси внушим, что именно он - лучший, ну а это - кроме войны трех царей, считай, лет на двести-триста мелкие войны. Тут уж, считай, весь русский люд - в россыпь. Тут тебе и глад, и мор, и все, что только ум выдумать может. И тут уж мы выступим открыто: кто с нами - тем на чело нашу печать, и они сыты, пьяны, нос в табаке. Кто против - помирай без печати. Печать наша будет ярлыком на жизнь. Тут, брат Еропкин, твои соплеменники к нам валом повалят, потому что к тому времени отец не будет надеяться на сына, сын на отца, мать не будет почитаться матерью, каждый только себя станет считать личностью. А дальше, Еропкин, все просто. Дальше нужно будет людям исподволь внушать, что такая вот жизнь и есть истинно свободная да праведная. И как только они в этом уверятся, тут явится Христос, только наш, наш, понимаешь, сын боярский? Они сами, по собственной воле ему поклонятся. Главное, Еропкин, чтобы они по собственной воле влезли в ярмо, без этого не будет крепости.
- А дальше? - залюбопытствовал Еропкин.
- Дальше не ведаю. А теперь иди спать, завтра чуть свет в дорогу.
Сказал и истаял. Лишь в лунном сиянии курился в траве пахучий серный дым.
20
Из оврага выбрались на рассвете. Передовой дозор ушел под командой сына Пня. Дружину возглавил Еропкин. Над пустыми возами началовали Пень и дед Страховиды, даденный Пню в товарищи. Обозу велено было следовать вдалеке, дабы не мешать маневру.
Еропкин верхом ехал впереди пеших младней. Рядом покачивался в седле Смур, то и дело пытая сына боярского, как тот собирается воевать.
- Осаду вести некогда, - отвечал Еропкин. - Подступим к городищу да огня под стены подложим. Скоро управимся. Твое дело поворачиваться, воза грузить и домой отправлять. Да накажи Пню, чтобы не мешкал: разгружался бы и ждал - посыльный новое место укажет. Покуда володетели не очухались, три-четыре городища надобно сжечь.
- Ладно, - одобрительно кивал Смур.
- На городища сыновей посади. На первое время закрепишься, а там видно будет.
- А дальше? - озадачивался Смур. - На все городища сыновей не хватит.
- Вестимо, - соглашался Еропкин. - На иные придется младней сажать.
- Думаю, младни между собой воевать станут.
- И пущай. Ты - слабого поддержи, сильного окороти, но раздорам особенно не препятствуй. Пущай воюют. Чем больше промеж них злобы, тем тебе спокойней. До смерти великим господином будешь. Сына, коего в наследники прочишь, этой хитрости научи - и он в спокое свое провластвует. Так и пойдет из века в век ни шатко ни валко. При всеобщей-то грызне власти твоему роду на тыщу лет хватит. Главное - в младнях ненависть друг к другу постоянно бы тлела. Она - залог твоей власти.
- А с Народным Царством как? - в задумчивости теребил бороду Смур.
- Посули им выход вдвойне против прежнего, - наставлял Еропкин.
Он говорил таким тоном, словно им со Смуром вот-вот расстаться, словно бы они сопутствуют друг другу до первой развилки, а там один - налево, другой - направо, каждому свой путь, своя планида.
К неприятельскому городищу подошли лесом. Первыми на опушку вымахнули лучники. Скорым шагом подступили к городьбе; стрелами сбивши караульных, препятствовали защитникам взобраться на тын. За лучниками пошли младни со смольем. Сложив вязанки к городьбе, отхлынули, и лучники горящими стрелами запалили хворост. Получаса не прошло - запылала городьба. Сухое дерево горело жарко. Пламя вздыбилось столбом, и городьба опрокинулась.
Прикрываясь щитами, облитые водой младни кинулись в провал.
Как и рассчитывал Еропкин, сечи не вышло. Порубили пятерых караульных да разогнали гасивших пожар мужиков. Младни мигом обшарили городище, добыли затаившегося в подклете володетеля с семьей, привели пред грозные очи Еропкина и Смура. Еропкин, испив хмельного из сулеи, велел:
- Руби их, ребята.
- Всех? - вытянувшись в струнку, посерел лицом Смур.
- Несуразный ты. Только и умеешь голодом стариков морить. Желаешь городище иметь - значит, всех.
Махнул Еропкин рукой - и володетеля со всем корнем не стало. А тут подоспел и Пень с возами. Обозные мужики зачали по клетям шарить, добро носить, в телеги складывать, воза увязывать. Оставили местному люду лишь на житье да новому володетелю с чадами и домочадцами на пропитание. Воза отправили и стали жителей ждать, когда те пойдут с работы.
Ополонили всех на выходе из леса. Младни строй работников в поле выпустили да от леса и отсекли. Окружили, луки натянутые наставили. Двух, кинувшихся бежать, застрелили.
- На колени! - взревел Еропкин, и окованная ужасом толпа рухнула на колени.
Поперед цепи младней выступил Смур.
- Вашего володетеля Звягу я убил, - сказал. - Властвовать теперь у вас станет мой сын Чернява. Жить будете по-старому, свободно, трудиться по-старому, есть-пить - по-старому. А теперь всем - спать. Рядовым до сумерек доложить о проделанных работах. За ослушание - смерть!
Ночевали по-походному: и Смур, и Еропкин, и Страховида - в одной избе.
Проснулся Еропкин оттого, что под сердцем резанула боль. Схватившись за больное место, нащупал рукоятку ножа. Открыл глаза, сел на лавке и первое, что увидел в струившемся сквозь оконный бычий пузырь сером свете, Смура, сучившего ногами на соседней лавке. Из перерезанного горла Смура хлестала кровь. Потом чуть сбоку разглядел тянущего руку к кисетцу Страховидиного деда. Сообразив, что к чему, хотел из-под изголовья выхватить пистоль, но руки не поднимались. Сил хватило только на то, чтобы не дыша таращиться на старика. Тот же, нашарив кисетец, дернул и, зажав кожаный мешочек в кулак, заглянул Еропкину в лицо, криво улыбнулся, скособочив свою сивую бороденку:
- Ну что, сынок, кормилец ты наш, собрался Свободиной править? Как там речется у вас на Руси: явился не запылился? А нам, милок, желательно самим повластвовать всласть. Нам пришлые ни к чему. Мы сами с усами.
Выпрямился старик, повернул голову свою к левому плечу и фистулой прокричал:
- Брал, гостюшка, брал и выбрал - золотом тебе плачу!
Молния избу осветила, над крышей гром грохнул. Стены зашатались. Лопнул в оконнице бычий пузырь. Сквозь дырку серным угаром потянуло, и тут же в избе кто-то отрешенно-неистовый объявился...
Но его Еропкин уже не разглядел. Вскочив на ноги, он зашатался и завалился на спящую Страховиду.
21
Очнулся Еропкин от жгучей боли в груди. Словно кто под сердце воткнул раскаленный пистольный шомпол. Понатужился было закричать, но боль вдруг прошла, дышать стало легко, и он открыл глаза.
- Ну вот и ладно, - дребезжал возле уха знакомый голосок. - Ты, милая, через три дня тряпицу из раны вынь, грудь накрепко чистой холстиной перевяжи. А покуда пои его сим варевом. Через неделю на ноги встанет сын боярский.
Еропкин повел взором. Стоят сбочь его на коленях Страховида и давешний монашек. Выше них голубое небо, уставленное скирдами творожистых облаков. Ветер, холодящий лицо, пахнет речкой.
- Ты, отче? - прошелестел губами Еропкин.
- Я, я, сыне, - закивал монашек.
- Где мы?
- Там, где и расстались. Вот - Северка, эвона - Ока, там - Коломна, в ту сторону - Москва.
- Ранен я?
- Ранен.
- Выходит, Свободина мне не привиделась?
- Не привиделась, не привиделась. Да вот и свободинская девка с тобой.
- Ты? - ухватил блуждающим взором Страховиду Еропкин.
- Я, - ответила Страховида.
- Да как же ты?
- А я за тебя крепко держалась.
- Она от тебя ни на шаг, - улыбнулся монашек. - По нраву дева?
- По нраву, - попытался улыбнуться Еропкин.
- И ладно. Как оздоровеешь - окрести ее. Обвенчаетесь - и живите.
- Хорошо, - согласился Еропкин.
- Да уж на что лучше, когда по нраву.
- А как жить?
- Веруешь ли во единаго Бога Отца, Вседержителя, во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, и в Духа Святаго? Веруешь ли во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь?
- Верую, - прошептал Еропкин. - Теперь снова верую, крепче прежнего. Скинул мороку, коя на меня напала.
- То не морока, - ответил монашек. - То от Господа попустительное научение. Не попустил бы Господь - вера твоя не окрепла бы. Именно через попустительство мы получаем настоящее понятие и о Господе нашем, и о жизни нашей. Живи, сын боярский, и ни о чем не тужи. Но помни: не по бытию разум, а по разуму бытие, и венец тому - Господня Истина. Все свершится по чести твоей. Царствие Небесное открыто ищущему туда дорогу.
- Да как же, как же?! - заволновался Еропкин. - Как же можно жить и не тужить, коли на Русь грядет беда неминучая? Бес-то, бес-то, тот, что мне дукат дал, трех царей грозится на Русь спроворить, веру подменить, печать православным наложить на лбы!
Разволновался Еропкин, закашлялся - кровь на устах выступила. Монашек, склонившись над ним, стер кровь ладонью, ласково улыбнулся, твердо ответил:
- Сие мне ведомо. Все будет так, как довел тебе бес. Но Русь устоит, и народ православный великое испытание вынесет и возродится. А далее и пострашней испытания будут, но все минет. Воссияет на Руси третий Рим. Бесы же обретут оковы безвременья. Только для сего каждый православный должен с верою честно свое исполнять: пахарь - свое крестьянское, ты - свое воинское, царь - государственное, каждый на своем месте, но все купно, соборно, ибо врозь силу бесовскую не сокрушить, бесы сильны нашей рознью. Так-то, сын боярский. А тебе теперь цены нет - ты сам, своими глазами зрел народ в неверии и ведаешь, что нашей Руси уготовано. Теперь ты всякого сумеешь предостеречь, остановить, ободрить, на путь верный наставить. Помни: наша сила в людях. Неустанно их воедино собирай: Словом Божиим, воеводской волей едини и крепи воинских людей, ибо во вся дни жизни твоей воинское служение - твое дело. А теперь прощай. Сейчас к берегу стружок привалит. Подрядите кормщика за три рубля - он вас до дому доставит. Вот деньги.
И монашек вложил в ладонь Еропкину кису с серебром. Выпрямился, в пояс поклонился и зашагал по бережку на Коломну.
- Отче, эй! - вслед возвысил голос Еропкин. - Звать-то тебя как? За кого Бога молить укажешь?
- Сергий я, - обернулся монашек.
- Тот самый?
Ничего не ответил монашек. Только посох из правой руки в левую перехватил и широким крестом благословил то ли Еропкина, то ли луговину, лес, речку и всю землю до окоема.
А из-за поросшего ветлами мыска уже выбежал белопарусный стружок. Со стружка неслась песня:
Сторона ль ты моя, сторонушка.
Ни отдать тебя, ни продать, ни кинути
Но от века до веку с тобою мне слезы лити,
Горе мыкати, радость нянчити...
А и горазд же песни складывать русский человек! Оглядит взором светлым избу свою, ниву, деток малых, жену, лес заречный, даль лазоревую, ладонь к щеке приложит и давай петь. Вроде бы поет о том, что видит, слова ясные да простые выговаривает, а вслушаешься в их ладную череду, и выходит: грустно, весело ли, об одном поет русский человек - о своей душе. На Руси песня мирская исповедь. Русская душа песней очищается, лечится, а поющий и слушающий пение на Руси - едины. Ибо русская песня от сердца идет, сердцем воспринимается, и уж только потом разум постигает ее. Слушаешь, вслушиваешься в русскую песню и понимаешь: Россия была, есть и будет подножием Престола Господня, что издревле зовется Святая Русь, а русский человек - Божий трудник извечно, ныне и присно и во веки веков, даже если, случается, и согрешит. Потому что на Руси грех всегда считался и считается грехом и никогда не становился и не станет правдой жизни.
Коломна, 7 ноября 1992 г.
Значение некоторых вышедших из употребления слов
Бесермeн (то же, что басурман) - нехристианин.
Брoдни (то же, что бахилы) - мягкие кожаные сапоги с очень длинными голенищами - для хождения по болоту.
Гайтбн- лента, тесемка или шнурок, на котором носят нательный крест.
Дукaт - старая монета.
Ертаульный полк- передовой, авангардный, разведочный.
Кончaр - меч с узким клинком; кривой кинжал.
Кyнтуш - кафтан с откидными рукавами.
Романeя - сладкое вино из французской водки.
Скaнные - от скань - волоченое золото, серебро, а также мелкая проволочная серебряная работа, филигрань.
Сулея - фляга для вина или масла с широким горлом.
Сyлица - метательное копье.
Тать - вор, грабитель.
Тулумбaс - большой турецкий барабан.
Фeрязь - мужское платье с длинными рукавами без воротника и пояса.
Шестопер - старинное ударное оружие в виде жезла с головкой из шести металлических пластин - "перьев".
Шyица - левая рука.
- Эй, сын боярский.
Выхватил саблю из ножен Еропкин, шагнул на голос:
- Кто тут?!
- Я, я, спрячь саблю.
Из травы поднялся человек. Приглядевшись, Еропкин узнал ночного гостя. Кинув саблю в ножны, удивился:
- Ты?.. - И возмутился: - Хороши же караульные!
- Не взыскивай с них - я им глаза отвел.
Гость выпрямился во весь рост. В лунном свете Еропкин разглядел зипун, малахай, немецкие ботфорты, на левом бедре шпага огромная, что твой меч, чаша эфесная в дырках. Хитрая чаша - шпажное острие супротивника не сосклизнет.
- Воевать собрался? - криво усмехнулся Еропкин, еле унимая дрожь в губах: в темноте лицо гостя мертвенно белело, лунный свет в глазах не отражался, а как бы всасывался внутрь их, и чудилось - неживым светом сияют в глубине черепа две гнилушки.
- Воевать младни будут, - ответил гость. - Мое дело - поглядеть, подсказать, окоротить, ежели не так воевать станут. У нас с тобой, мил друг, нынче порядок строгий. Называется - разделение труда. Я подсказываю, ты командуешь, младни воюют. Иначе в Свободине не грехопадение выйдет, а кавардак. Весь фокус в том, что каждый вершит свое дело и о другом не помышляет: младни - о твоем, ты - о моем.
- А ты? - озадачился Еропкин.
- Я помышляю и о своем, и о вашем.
- А над тобой начальник есть?
- Естественно. Но я не помышляю о его деле. Как видишь, система жесткая. Безотказно действует лишь тогда, когда младшие о делах старших не ведают. Каждый имеет свою установку: младни воюют ради славы, ты командуешь ради богатства, я тружусь во имя грехопадения. Каждому ясна только своя цель. А все вместе - Люциферова игра, смысла которой даже я не знаю, потому что не ведаю ведомое моему начальнику.
- Эвона как, - почесал затылок Еропкин. - Выходит, как на рати: сотник не ведает, что замыслил воевода.
- Так, да не так, - усмехнулся гость. - Сотник все же знает, что воевода замыслил разгромить врага: побить или в речке, озере утопить, полонить - как придется. Результат ясен. А в нашем деле конечный результат не просматривается. Конечного ужаса людского грехопадения даже мой начальник не ведает, иначе, думаю, он ужаснется так, что вполне может превратиться в праведника. Ужас, сын боярский, не всегда калечит, иногда и лечит. Вот почему в великой дьявольской игре никому не ведомо окончание. Каждый только свое знает и деет. Правая рука, так сказать, не ведает, что творит левая.
- А ты ведь крамольник, - высказался вдруг Еропкин.
- Что-о? - не разобрал гость.
- Крамольник и вор супротив начальства.
- Это почему же?
- Да разве так можно?! - всплеснул руками Еропкин. - Всю подноготную дьявольщину мне изложил. А ежели через меня простой народ дознается? А ежели опомнится? Начальство-то тебя за это по головке не погладит. Оно из тебя кишки выпустит. И поделом. Хорош чертушка - каждому встречному-поперечному тайное мелет!..
- Не каждому, не каждому, - прервал Еропкина гость. - Исподволь я к тебе давно присматриваюсь и раньше говорил: опосля Свободины пойдем на Русь. Теперь же тебе довожу прямо: здесь, в Свободине, ты учишься, на Руси же будет настоящее дело. И там уж тебе не младнями придется командовать. И Русь - не Свободина. На Руси размах другой: православное государство, без пяти минут, по нашему дьявольскому счету, третий Рим. Допустить же торжества третьего Рима нельзя, ибо, воссияв, он нашу силу погасит, и тогда нам, в том числе и мне, и тебе, и моему начальству, - хана. Благодать Божия, утвердившись на Руси, растечется по всему миру. Царство Божие родится. Страшно! Ты это восчувствуй, восчувствуй, Еропкин... Сулею, сулею достань, испей романеи-то - страх явственней обозначится. Нутром, нутром восчувствуй его, тогда себя за дело наше положить не убоишься. Пей, пей... Страшно? То-то... Еще пей... Страхом страх погубишь, бессердечным станешь. Пей, пей, входи в страх, познавай нашу дьявольскую справедливость...
Глотая из горлышка романею, Еропкин косился в черные провалы глазниц гостя. Сначала в них было черным-черно, но потом словно затлел трут засветились две красные точки, и будто потянуло дымом. Ярче точки засветились. Еропкин и трех глотков не успел глотнуть - желтым глазницы заполыхали, и вот из них выскочили пламенные язычки. Тут Еропкин действительно испугался. Такого страха отродясь не ведал. Не за себя вдруг убоялся, не за свою жизнь, а за что-то неосязаемо огромное, неведомое, которое, казалось, не помещается на всей земле, которому от огромности тесно небо, но в то же время оно уместилось в Еропкине, и они с ним - одно целое. Коли же они с ним погибнут, то это будет не смерть, а какое-то страшное-престрашное мучение, еще никем не испытанное на свете, кое и сон, и явь, единственное для прошлого, настоящего и будущего.
- Да, да, - шептал между тем гость, пламенем глазниц, казалось, выжигая душу Еропкину, - прав ты, прав, правильно понял: время для нас остановится. У этого паршивого человечества время будет, а у нас нет. Мы как в тюрьме окажемся на веки вечные. Жить, есть, пить - будем, а смысла в жизни не станет, ибо смысл жизни - во времени. Когда оно течет - тогда и жизнь. А существование вне времени страшнее абсолютного небытия. Абсолютное-то бытие по сравнению с безвременным существованием - благо. Вот что грозит нам с тобой в случае проигрыша. Познав настоящий страх, ты познал величие нашего дела. Но ты не бойся. - И огонь в глазницах погас.
Страх у Еропкина мигом прошел. Место его заняла горячая решимость творить и творить, а что - не важно, важно - по слову гостя, лишь бы заслужить его похвалу.
- Да я и не боюсь, - резко выставил вперед бороду Еропкин. - Мне хошь Свободина, хошь Русь. Хошь на остров Буян пошлешь - едино. Гнуть их, гнуть в бараний рог, да так, чтобы не разогнулись. А то ишь ты! - Он взмахнул рукой, словно разогнал мух, выказав крайнее недовольство людским родом. О том, что за преданность делу надобно золото требовать, даже мысли не мелькнуло.
- Вот и ладно, и ладно, - затараторил гость. Подскочив к Еропкину, принялся того поглаживать по плечикам, будто потерянную ценную вещь сыскал ненароком. Оглаживал, прихлопывал ласково и повторял: - И ладно, и ладно, молодчина, не ошибся я, ой не ошибся в тебе, глаз-то у меня - алмаз...
- Да будет, будет тебе, - со стеснительностью тринадцатилетнего отрока пятился Еропкин. - Ты лучше доведи, что над Русью измыслил сотворить. Русь-то, она и впрямь не Свободина, ее попросту не измордуешь. Она и вздыбится, ей-ей. Они, сородичи-то мои, ненормальные, упрямые - кол на голове им теши. Ты мне верь, верь, я их знаю...
- А ты не бойся, не бойся, - нажал на холку Еропкину гость и усадил того в траву. Сел сам, скрестив ноги, и, по обычаю своему, забубнил, как пономарь: - Мы им, мил друг Еропкин, кол на башках тесать не будем. Мы в них разномыслие учиним. Перво-наперво трех дружков твоих сыщем да каждого наречем царем - вот и начнется кутерьма. Русь-то сразу поделится на три части. Каждому царь на вкус. Да какое государство эдакое выдюжит?! Ну а там посмотрим, поглядим. Зависимо от результата начнем действовать. Думаю так: перво-наперво начнем разлагать Православие. Приравняем его к инославным вероисповеданиям, даже к иным антихристианским верам, и дадим русским нашу религию, то есть кашу из самых разных верований, в которой утонет Истина Православия. Объявим: каждая религия - путь, все пути ведут к Богу. Далее: каждому народу на Руси внушим, что именно он - лучший, ну а это - кроме войны трех царей, считай, лет на двести-триста мелкие войны. Тут уж, считай, весь русский люд - в россыпь. Тут тебе и глад, и мор, и все, что только ум выдумать может. И тут уж мы выступим открыто: кто с нами - тем на чело нашу печать, и они сыты, пьяны, нос в табаке. Кто против - помирай без печати. Печать наша будет ярлыком на жизнь. Тут, брат Еропкин, твои соплеменники к нам валом повалят, потому что к тому времени отец не будет надеяться на сына, сын на отца, мать не будет почитаться матерью, каждый только себя станет считать личностью. А дальше, Еропкин, все просто. Дальше нужно будет людям исподволь внушать, что такая вот жизнь и есть истинно свободная да праведная. И как только они в этом уверятся, тут явится Христос, только наш, наш, понимаешь, сын боярский? Они сами, по собственной воле ему поклонятся. Главное, Еропкин, чтобы они по собственной воле влезли в ярмо, без этого не будет крепости.
- А дальше? - залюбопытствовал Еропкин.
- Дальше не ведаю. А теперь иди спать, завтра чуть свет в дорогу.
Сказал и истаял. Лишь в лунном сиянии курился в траве пахучий серный дым.
20
Из оврага выбрались на рассвете. Передовой дозор ушел под командой сына Пня. Дружину возглавил Еропкин. Над пустыми возами началовали Пень и дед Страховиды, даденный Пню в товарищи. Обозу велено было следовать вдалеке, дабы не мешать маневру.
Еропкин верхом ехал впереди пеших младней. Рядом покачивался в седле Смур, то и дело пытая сына боярского, как тот собирается воевать.
- Осаду вести некогда, - отвечал Еропкин. - Подступим к городищу да огня под стены подложим. Скоро управимся. Твое дело поворачиваться, воза грузить и домой отправлять. Да накажи Пню, чтобы не мешкал: разгружался бы и ждал - посыльный новое место укажет. Покуда володетели не очухались, три-четыре городища надобно сжечь.
- Ладно, - одобрительно кивал Смур.
- На городища сыновей посади. На первое время закрепишься, а там видно будет.
- А дальше? - озадачивался Смур. - На все городища сыновей не хватит.
- Вестимо, - соглашался Еропкин. - На иные придется младней сажать.
- Думаю, младни между собой воевать станут.
- И пущай. Ты - слабого поддержи, сильного окороти, но раздорам особенно не препятствуй. Пущай воюют. Чем больше промеж них злобы, тем тебе спокойней. До смерти великим господином будешь. Сына, коего в наследники прочишь, этой хитрости научи - и он в спокое свое провластвует. Так и пойдет из века в век ни шатко ни валко. При всеобщей-то грызне власти твоему роду на тыщу лет хватит. Главное - в младнях ненависть друг к другу постоянно бы тлела. Она - залог твоей власти.
- А с Народным Царством как? - в задумчивости теребил бороду Смур.
- Посули им выход вдвойне против прежнего, - наставлял Еропкин.
Он говорил таким тоном, словно им со Смуром вот-вот расстаться, словно бы они сопутствуют друг другу до первой развилки, а там один - налево, другой - направо, каждому свой путь, своя планида.
К неприятельскому городищу подошли лесом. Первыми на опушку вымахнули лучники. Скорым шагом подступили к городьбе; стрелами сбивши караульных, препятствовали защитникам взобраться на тын. За лучниками пошли младни со смольем. Сложив вязанки к городьбе, отхлынули, и лучники горящими стрелами запалили хворост. Получаса не прошло - запылала городьба. Сухое дерево горело жарко. Пламя вздыбилось столбом, и городьба опрокинулась.
Прикрываясь щитами, облитые водой младни кинулись в провал.
Как и рассчитывал Еропкин, сечи не вышло. Порубили пятерых караульных да разогнали гасивших пожар мужиков. Младни мигом обшарили городище, добыли затаившегося в подклете володетеля с семьей, привели пред грозные очи Еропкина и Смура. Еропкин, испив хмельного из сулеи, велел:
- Руби их, ребята.
- Всех? - вытянувшись в струнку, посерел лицом Смур.
- Несуразный ты. Только и умеешь голодом стариков морить. Желаешь городище иметь - значит, всех.
Махнул Еропкин рукой - и володетеля со всем корнем не стало. А тут подоспел и Пень с возами. Обозные мужики зачали по клетям шарить, добро носить, в телеги складывать, воза увязывать. Оставили местному люду лишь на житье да новому володетелю с чадами и домочадцами на пропитание. Воза отправили и стали жителей ждать, когда те пойдут с работы.
Ополонили всех на выходе из леса. Младни строй работников в поле выпустили да от леса и отсекли. Окружили, луки натянутые наставили. Двух, кинувшихся бежать, застрелили.
- На колени! - взревел Еропкин, и окованная ужасом толпа рухнула на колени.
Поперед цепи младней выступил Смур.
- Вашего володетеля Звягу я убил, - сказал. - Властвовать теперь у вас станет мой сын Чернява. Жить будете по-старому, свободно, трудиться по-старому, есть-пить - по-старому. А теперь всем - спать. Рядовым до сумерек доложить о проделанных работах. За ослушание - смерть!
Ночевали по-походному: и Смур, и Еропкин, и Страховида - в одной избе.
Проснулся Еропкин оттого, что под сердцем резанула боль. Схватившись за больное место, нащупал рукоятку ножа. Открыл глаза, сел на лавке и первое, что увидел в струившемся сквозь оконный бычий пузырь сером свете, Смура, сучившего ногами на соседней лавке. Из перерезанного горла Смура хлестала кровь. Потом чуть сбоку разглядел тянущего руку к кисетцу Страховидиного деда. Сообразив, что к чему, хотел из-под изголовья выхватить пистоль, но руки не поднимались. Сил хватило только на то, чтобы не дыша таращиться на старика. Тот же, нашарив кисетец, дернул и, зажав кожаный мешочек в кулак, заглянул Еропкину в лицо, криво улыбнулся, скособочив свою сивую бороденку:
- Ну что, сынок, кормилец ты наш, собрался Свободиной править? Как там речется у вас на Руси: явился не запылился? А нам, милок, желательно самим повластвовать всласть. Нам пришлые ни к чему. Мы сами с усами.
Выпрямился старик, повернул голову свою к левому плечу и фистулой прокричал:
- Брал, гостюшка, брал и выбрал - золотом тебе плачу!
Молния избу осветила, над крышей гром грохнул. Стены зашатались. Лопнул в оконнице бычий пузырь. Сквозь дырку серным угаром потянуло, и тут же в избе кто-то отрешенно-неистовый объявился...
Но его Еропкин уже не разглядел. Вскочив на ноги, он зашатался и завалился на спящую Страховиду.
21
Очнулся Еропкин от жгучей боли в груди. Словно кто под сердце воткнул раскаленный пистольный шомпол. Понатужился было закричать, но боль вдруг прошла, дышать стало легко, и он открыл глаза.
- Ну вот и ладно, - дребезжал возле уха знакомый голосок. - Ты, милая, через три дня тряпицу из раны вынь, грудь накрепко чистой холстиной перевяжи. А покуда пои его сим варевом. Через неделю на ноги встанет сын боярский.
Еропкин повел взором. Стоят сбочь его на коленях Страховида и давешний монашек. Выше них голубое небо, уставленное скирдами творожистых облаков. Ветер, холодящий лицо, пахнет речкой.
- Ты, отче? - прошелестел губами Еропкин.
- Я, я, сыне, - закивал монашек.
- Где мы?
- Там, где и расстались. Вот - Северка, эвона - Ока, там - Коломна, в ту сторону - Москва.
- Ранен я?
- Ранен.
- Выходит, Свободина мне не привиделась?
- Не привиделась, не привиделась. Да вот и свободинская девка с тобой.
- Ты? - ухватил блуждающим взором Страховиду Еропкин.
- Я, - ответила Страховида.
- Да как же ты?
- А я за тебя крепко держалась.
- Она от тебя ни на шаг, - улыбнулся монашек. - По нраву дева?
- По нраву, - попытался улыбнуться Еропкин.
- И ладно. Как оздоровеешь - окрести ее. Обвенчаетесь - и живите.
- Хорошо, - согласился Еропкин.
- Да уж на что лучше, когда по нраву.
- А как жить?
- Веруешь ли во единаго Бога Отца, Вседержителя, во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, и в Духа Святаго? Веруешь ли во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь?
- Верую, - прошептал Еропкин. - Теперь снова верую, крепче прежнего. Скинул мороку, коя на меня напала.
- То не морока, - ответил монашек. - То от Господа попустительное научение. Не попустил бы Господь - вера твоя не окрепла бы. Именно через попустительство мы получаем настоящее понятие и о Господе нашем, и о жизни нашей. Живи, сын боярский, и ни о чем не тужи. Но помни: не по бытию разум, а по разуму бытие, и венец тому - Господня Истина. Все свершится по чести твоей. Царствие Небесное открыто ищущему туда дорогу.
- Да как же, как же?! - заволновался Еропкин. - Как же можно жить и не тужить, коли на Русь грядет беда неминучая? Бес-то, бес-то, тот, что мне дукат дал, трех царей грозится на Русь спроворить, веру подменить, печать православным наложить на лбы!
Разволновался Еропкин, закашлялся - кровь на устах выступила. Монашек, склонившись над ним, стер кровь ладонью, ласково улыбнулся, твердо ответил:
- Сие мне ведомо. Все будет так, как довел тебе бес. Но Русь устоит, и народ православный великое испытание вынесет и возродится. А далее и пострашней испытания будут, но все минет. Воссияет на Руси третий Рим. Бесы же обретут оковы безвременья. Только для сего каждый православный должен с верою честно свое исполнять: пахарь - свое крестьянское, ты - свое воинское, царь - государственное, каждый на своем месте, но все купно, соборно, ибо врозь силу бесовскую не сокрушить, бесы сильны нашей рознью. Так-то, сын боярский. А тебе теперь цены нет - ты сам, своими глазами зрел народ в неверии и ведаешь, что нашей Руси уготовано. Теперь ты всякого сумеешь предостеречь, остановить, ободрить, на путь верный наставить. Помни: наша сила в людях. Неустанно их воедино собирай: Словом Божиим, воеводской волей едини и крепи воинских людей, ибо во вся дни жизни твоей воинское служение - твое дело. А теперь прощай. Сейчас к берегу стружок привалит. Подрядите кормщика за три рубля - он вас до дому доставит. Вот деньги.
И монашек вложил в ладонь Еропкину кису с серебром. Выпрямился, в пояс поклонился и зашагал по бережку на Коломну.
- Отче, эй! - вслед возвысил голос Еропкин. - Звать-то тебя как? За кого Бога молить укажешь?
- Сергий я, - обернулся монашек.
- Тот самый?
Ничего не ответил монашек. Только посох из правой руки в левую перехватил и широким крестом благословил то ли Еропкина, то ли луговину, лес, речку и всю землю до окоема.
А из-за поросшего ветлами мыска уже выбежал белопарусный стружок. Со стружка неслась песня:
Сторона ль ты моя, сторонушка.
Ни отдать тебя, ни продать, ни кинути
Но от века до веку с тобою мне слезы лити,
Горе мыкати, радость нянчити...
А и горазд же песни складывать русский человек! Оглядит взором светлым избу свою, ниву, деток малых, жену, лес заречный, даль лазоревую, ладонь к щеке приложит и давай петь. Вроде бы поет о том, что видит, слова ясные да простые выговаривает, а вслушаешься в их ладную череду, и выходит: грустно, весело ли, об одном поет русский человек - о своей душе. На Руси песня мирская исповедь. Русская душа песней очищается, лечится, а поющий и слушающий пение на Руси - едины. Ибо русская песня от сердца идет, сердцем воспринимается, и уж только потом разум постигает ее. Слушаешь, вслушиваешься в русскую песню и понимаешь: Россия была, есть и будет подножием Престола Господня, что издревле зовется Святая Русь, а русский человек - Божий трудник извечно, ныне и присно и во веки веков, даже если, случается, и согрешит. Потому что на Руси грех всегда считался и считается грехом и никогда не становился и не станет правдой жизни.
Коломна, 7 ноября 1992 г.
Значение некоторых вышедших из употребления слов
Бесермeн (то же, что басурман) - нехристианин.
Брoдни (то же, что бахилы) - мягкие кожаные сапоги с очень длинными голенищами - для хождения по болоту.
Гайтбн- лента, тесемка или шнурок, на котором носят нательный крест.
Дукaт - старая монета.
Ертаульный полк- передовой, авангардный, разведочный.
Кончaр - меч с узким клинком; кривой кинжал.
Кyнтуш - кафтан с откидными рукавами.
Романeя - сладкое вино из французской водки.
Скaнные - от скань - волоченое золото, серебро, а также мелкая проволочная серебряная работа, филигрань.
Сулея - фляга для вина или масла с широким горлом.
Сyлица - метательное копье.
Тать - вор, грабитель.
Тулумбaс - большой турецкий барабан.
Фeрязь - мужское платье с длинными рукавами без воротника и пояса.
Шестопер - старинное ударное оружие в виде жезла с головкой из шести металлических пластин - "перьев".
Шyица - левая рука.