Кортес Родриго. Кукольник

   Шимански сглотнул и злобно посмотрел в сторону притихших ниггеров.
   — Пошли вон! У меня на сегодня закрыто.
   Джонатан тревожно глянул в сторону вставших со скамьи рабов.
   «Черт! Уйдут ведь!»
   — Всем стоять! Стоять, кому сказал!
   Негры встали как вкопанные. Собравшиеся здесь без разрешения, а точнее, вопреки воле своих господ, они уже почуяли запах крупных неприятностей, но ослушаться белого землевладельца не смели.
   — Вот так… — смущенно прокашлялся Джонатан, лишь теперь осознавший, что они могли и не послушаться, а просто броситься к дверям и раствориться в навалившейся на землю темноте. — А теперь всем к стене. Лицом к стене, я сказал!
   — Что ты хочешь? — раздался сзади напряженный голос трактирщика.
   — Сейчас узнаешь, — едва удерживая нервическую дрожь в голосе, отозвался Джонатан и поймал взгляд своего раба. — Обыщи их, Платон, и смотри, чтобы они вели себя тихо!
   Раб понимающе кивнул и прошел вдоль рассредоточившихся вдоль стены ниггеров.
   — Что тебе надо, Лоуренс? — уже с вызовом в голосе спросил Шимански.
   Джонатан повернулся к трактирщику. Его уже вовсю колотила дрожь предвкушения.
   — Поговорить надо, Шимански.
   — Ты же знаешь, твоих у меня не бывает! — стал защищаться тот, и вдруг его взгляд упал на уздечку. — А как сюда это попало, я вообще не знаю!
   Джонатан сунул руки в карманы сюртука и двинулся прямо на трактирщика. Один шаг, второй…
   — Да и кто ты такой? — возмутился тот и отступил на те же пару шагов. — Кто ты такой, Лоуренс, чтобы учить меня?!
   Джонатан шагнул еще, затем еще, а затем услышал за спиной сдавленный хрип и понял, что пора.
   — Что тебе надо? — уже испуганно завопил Шимански и ткнулся спиной в угол. — Ты что делаешь?!
   Джонатан вытащил из кармана нож, выбросил сверкающее лезвие наружу и, одним прыжком сократив расстояние до нуля, ударил трактирщика в живот. Что-то хрустнуло и, ударившись о стойку, зазвенело. Джонатан удивленно глянул на свой сжатый кулак. Вместо хищно сверкающего сталью лезвия из рукояти выглядывал жалкий обломок.

 
   Едва Джонатан сделал первый выпад, Платон принялся резать безоружных, покорно стоящих лицами к стене рабов, как свиней. Первых он застал врасплох, но затем кто-то упал на колени и начал просить пощады, кто-то кинулся бежать, но старый верный раб знал: уйти не должен ни один.
   А вот его хозяину пришлось намного хуже. Шимански оказался не только крепким, но и сообразительным. Увидев, как отлетело в сторону стойки лопнувшее от удара о бляху его ремня стальное лезвие, и осознав, что никто с ним договариваться не будет, трактирщик бросился к стойке и начал шарить там, явно в поисках какого-нибудь оружия. Не нашел, кинулся вперед, сбил Джонатана с ног и навалился сверху.
   Джонатан дернулся, попытался вывернуться, сбросить с себя негодяя, но багровый от ярости Шимански навалился еще сильнее и обеими руками ухватил Джонатана за горло.
   — Щ-щенок! — задыхаясь от ненависти, прошипел он. — Что, на чужое потянуло?
   Джонатан захрипел, и в глазах у него потемнело. Последним нечеловеческим усилием воли он попытался освободиться от захвата, несколько раз дернулся, протащил на себе трактирщика около двух футов и понял, что сдается. И только тогда за спиной Шимански показалось черное, заросшее седыми курчавыми волосами лицо.
   Трактирщика бережно ухватили за шею, сделали два коротких, но точных надреза, и в лицо Джонатану брызнула теплая соленая кровь. Он закашлялся, спихнул мгновенно ослабшее тело трактирщика на пол и, жадно хватая воздух, сел.
   — Как вы, масса Джонатан? — склонилось над ним участливое черное лицо.
   — Нормально, Платон, — Джонатан прокашлялся, ощупал горло и сердито покачал головой.
   — Ты почему условного сигнала не подал? Сколько можно ждать?
   — Шимански хитрый, — виновато сморщился раб и вытащил из-под рубахи пистолет. — Под стойкой держал. Я украл, чтоб не выстрелил.
   Джонатан вспомнил, как трактирщик первым делом кинулся к стойке, и прикусил язык. Платон все сделал правильно, и теперь ему было неловко за свое нетерпение.
   — Никто не сбежал?
   — Нет, масса Джонатан, все здесь.
   Ухватившись за плечо раба, Джонатан заставил себя подняться и заглянул за стойку. Все семеро ниггеров уже лежали вдоль стены и, булькая кровью и судорожно подергивая конечностями, отходили.
   — Слава тебе, Господи! — размашисто перекрестился Джонатан и вытащил из мокрого, пропитанного кровью кармана сюртука часы. Без четверти полночь.
   Джонатан нервно хохотнул и глянул на Платона.
   — Ну что, до утра успеем?
   Платон улыбнулся и протянул своему хозяину кривой каменный нож.
   — Если вы будете пользоваться этим ножом, масса Джонатан, успеем.

 
   В первую очередь Платон притащил инструменты и оба бочонка с «рассолом», затворил все ставни до единой и закрыл дверь изнутри на оба засова. А Джонатан с некоторым сожалением положил испорченный сюртук на скамью, закатал рукава забрызганной кровью рубахи и вытащил труп Джонни Шимански в центр.
   Они работали, не покладая рук и не считая, кто сколько сделал. Джонатан старательно перемещал трупы, спуская остатки еще теплой крови, вытаскивал внутренности, перемешивал засыпанный в «рассол» рубленый камыш, заливал «рассол» через трубочку в ноздри, уши и рты и легко, безмятежно улыбался.
   Сейчас, когда руки работали, думалось на удивление хорошо, и он порой прозревал такое, от чего буквально захватывало дух!
   Так, уже в самом начале ночи Джонатан снова и как-то особенно ясно подтвердил для себя главное достоинство кукол — абсолютную цельность.
   В отличие от человека, скрывающего свою истинную суть за массой фальшивых, сменяющих одна другую оболочек, кукла изначально честна. Она не пытается выдать себя за кого-то другого и прямо несет в мир то, к чему ее предназначил ее творец. Кукла-злодей остается злодеем, а кукла-праведник — праведником.
   Кстати, уже сейчас, еще на полпути превращения в кукол, все семеро черных и один белый растеряли все свои фальшивые маски и лежали такими, какими и были в действительности, — испуганными, удивленными и, может быть, поэтому правдивыми.
   И Джонатан чувствовал, знал — так и должно быть. Когда сорваны все маски до единой, человек становится куклой, правдивой, как перед Господом.
   Теперь Джонатан как никогда ясно понимал, что, если бы каждый представал перед другими, как перед Господом, нагим в своей правдивости, мир любви и понимания — Золотой век человечества — наступил бы мгновенно и необратимо. И лишь потому, что человек пуще смерти боится всей правды о себе, мир все глубже и глубже погрязает в неправде и беззаконии. И сегодня, шаг за шагом помогая всем этим заблудшим душам сорвать свои фальшивые оболочки все до единой, Джонатан делал, может быть, самое важное дело на свете — помогал миру прозреть.
   Нет, он, разумеется, отдавал себе отчет в том, что не может помочь всему миру, но Джонатан всем сердцем чувствовал, что если каждый, следуя мудрой заповеди Вольтера, будет делать свое дело, мир в конце концов прекратит свое бесконечное падение вниз.

 
   В шесть утра они в основном закончили. В шесть с четвертью всезнающий Платон взломал дощатую перегородку и вывалил на стойку около двадцати фунтов скупленных трактирщиком по дешевке краденых драгоценностей.
   В половине седьмого утра Джонатан вышел наружу, отворил ставни и встал в карауле, заботясь о том, чтобы им не помешал случайный путник. По крайней мере, до тех пор пока Платон не вытрет кровь на полу и не уберет разбросанные повсюду мелкие обрезки человеческого мяса. А около семи Джонатан вернулся в кабачок и восхищенно цокнул языком:
   — Гениально!
   Тела кукол новой скульптурной группы в точности, почти зеркально отражали всю суть этих заблудших, всю их беспутную и бестолковую жизнь, всю тщету бесполезных попыток спрятаться от себя и от других в пьянство и воровство.
   — Все, масса Джонатан, души у нас. Помоемся, и пора идти, — беспокойно позвал его Платон и начал через голову стаскивать окровавленную полотняную рубаху.
   — Да, их души теперь будут у нас, — расстегивая запонки некогда ослепительно белой шелковой рубахи, пробормотал Джонатан. — А души горожан — здесь…
   Он уже предчувствовал, как, едва увидев всю эту негодную, никчемную суть пьяной и вороватой жизни, один за другим будут прозревать все, кто успеет посетить кабачок до приезда полиции.

 
   Когда надсмотрщики сообщили Реджиналду Бернсайду о том, что недосчитались поутру семерых рабов, он буквально закипел от негодования.
   — Я не думаю, что они в бегах, — попробовал успокоить его старший надсмотрщик. — Рабы говорят, эти семеро вчера собирались к Шимански. А вы сами знаете, что это такое.
   — Я знаю, кто такой Шимански, — раздраженно оборвал старшего надсмотрщика землевладелец. — Меня интересует другое: когда все это кончится?
   Старший надсмотрщик опустил глаза в пол.
   Они оба знали, что ниггерам надо давать «спустить пар», иначе проходит время, и они становятся раздражительными и склонными к непослушанию и даже побегам. Но разрешать это означало дать повод к еще большей дерзости, а потому время от времени надсмотрщики просто закрывали глаза и на закопанные в землю, наполненные перебродившим соком сахарного тростника огромные тыквы, и на ночные пляски у реки, и даже на походы рабов к Шимански в межсезонье.
   И лишь в последнее время, когда из поместья стали пропадать вещи — то набор плотницких инструментов, то отделанная серебряными бляшками уздечка, — ситуация стала по-настоящему тревожной, и всем стало ясно, что пора дать острастку.
   Собственно, старший надсмотрщик как раз сегодня и собирался поговорить с хозяином, чтобы обозначить масштабы этой острастки. Лично он предполагал, что будет вполне достаточно отправить человек десять-двенадцать самых «трудных» для наказания к констеблю и еще человек сорок наказать самостоятельно… и, надо же, опоздал.
   — Мне съездить к Шимански? — глухо спросил старший надсмотрщик.
   Старик Бернсайд сурово прокашлялся:
   — Ты за оставшимися следи. Я сам съезжу.

 
   Реджиналд Бернсайд приехал в кабачок Джонни Шимански довольно поздно, уже в половине восьмого утра. Оставив на дороге экипаж, он прошел последние полсотни футов пешком и раздраженно постучал в дверь стеком.
   — Шимански!
   Никто не отвечал.
   Бернсайд постучал сильнее, затем еще сильнее, наконец вытащил кружевной белый платок и, преодолевая естественную брезгливость, обернул им дверную ручку, потянул дверь на себя и остолбенел. Семеро его ниггеров все еще были здесь!
   Старик возмущенно запыхтел, переступил через порог и приготовился высказать трактирщику все, что он о нем думает, когда заметил на стойке что-то невероятно знакомое. Он подошел ближе, достал из кармана жилетки пенсне, склонился над стойкой и поперхнулся.
   Прямо перед ним лежал пропавший из спальни его дочери четыре года назад редкой красоты золотой нательный крестик!
   — Черт побери! — яростно выдохнул старик. — Это что еще такое?! Чем это вы здесь занимаетесь, Шимански?!
   Трактирщик молчал. Реджиналд Бернсайд поднял на него суровый, взыскующий взгляд и растерянно заморгал. Джонни Шимански стоял все в той же позе, в какой его застали пару минут назад: в одной руке маленький стаканчик, протягиваемый здоровенному ниггеру, а во второй — только что полученная от него отделанная серебром уздечка.
   — Джонни? — настороженно позвал сэр Реджиналд. — Вы меня слышите, Джонни?
   Тот даже не шелохнулся.
   И тогда сэр Реджиналд напялил пенсне еще глубже и, уже предчувствуя какую-то чертовщину, осторожно приблизил свое лицо к лицу Джонни.
   Кожа трактирщика оказалась белее мела, глаза были пусты и безжизненны, а из левой ноздри медленно капало на стойку нечто черное и смолистое.
   — Твою мать!

 
   Шериф Айкен поверил в услышанное не сразу.
   — Прямо-таки восьмерых? — домогался он у приехавшего из поместья Бернсайдов молодого надсмотрщика.
   — Да, господин шериф, сэр Реджиналд сказал, что их восемь, — упрямо повторил тот. — Семеро наших ниггеров и этот… как его… Шимански.
   Айкен чертыхнулся. Убийство сразу восьмерых человек в одном месте — такое в последний раз случилось лет двадцать тому назад. Однако на такое сообщение следовало отреагировать немедленно. Поэтому, отослав надсмотрщика обратно в поместье, шериф взял с собой двух констеблей, сержанта Дэвида Кимберли и своего заместителя Сеймура и немедленно выехал на место преступления. В течение получаса добрался до кабачка, спрыгнул с лошади, на ходу разминая ноги, дошел до двери и постучал.
   Молчание.
   Шериф толкнул дверь, вошел, привыкая к темноте, и схватился за сердце.
   — Матерь Божья!!!
   И все семеро негров, и сам Шимански определенно были мертвы, но, что самое жуткое, производили полное впечатление живых и даже слишком живых людей.
   Рабы, кто с золотой цепочкой, кто с рубанком, кто с уздечкой в руках, плотной алчущей толпой окружали торговца спиртным, а он, чем-то напоминающий Христа на своей последней тайной вечере, одной рукой принимал краденое, а другой — скупо наливал им в стаканы дрянной, почти не очищенный ром.
   Шериф истово перекрестился и, держась рукой за грудь, вывалился наружу.
   — Дэвид! — выдохнул он. — Гони в город! И чтобы через полчаса все свободные от нарядов были здесь!
   — Есть, сэр! — взял под козырек сержант.
   — А ты, Сеймур, — повернулся шериф к своему заместителю, — давай-ка в Новый Орлеан.
   — Зачем? — оторопел тот.
   — Молчи! — болезненно скривился шериф. — Найдешь там в отделе убийств лейтенанта Фергюсона, скажешь, у меня тот же случай вышел, что и у него… только в восемь раз хуже. Пусть выезжает!

 
   Вернувшись домой, Джонатан первым делом хорошенько отмылся и поручил Платону избавиться от залитой кровью одежды. Затем, памятуя о последнем визите новоорлеанского полицейского, отдал рабу на сохранение голову Аристотеля Дюбуа и свои записи и чертежи и попробовал уснуть. Но сон все никак не шел; Джонатан был слишком возбужден своим удивительным успехом. Скульптурная композиция вышла настолько целостной, что он был убежден: стоит ее увидеть хотя бы десятку человек, и молва о примерном наказании торговцев краденым и пьяниц пройдет по всему округу.
   Джонатан выехал в поля, проверил, как работают его негры, полюбовался свежими нежно-зелеными ростками сахарного тростника и лишь к обеду, в самый разгар жары, вернулся домой и с наслаждением повалился в прохладную кровать.
   Он чувствовал себя Рубенсом, Тицианом и Микеланджело в одном лице.

 
   Лейтенант Фергюсон выехал в соседний штат немедленно, едва получил весточку от Айкена, но добраться до места смог лишь на следующий день. Не заезжая в управление округа, он сразу же прибыл на место, поздоровался с мрачным, почерневшим от переживаний Айкеном и решительно вошел в кабачок.
   — Ни хрена себе!
   Семеро негров стояли в вычурных, характерных для картин старых мастеров позах. Даже кабатчик выглядел скорее живописным пророком, чем реальным негодяем, столь точно был стилизован сам дух европейского Возрождения.
   — Ну как, похоже? — подошел сзади Айкен.
   — Это он, — утвердительно кивнул Фергюсон. — Никаких сомнений. Смолу нашли?
   — У каждого, — вздохнул Айкен. — И в брюхе, и в ноздрях, и даже в ушах…
   — А что это за золото? — заинтересовался новоорлеанский гость и, стараясь не прикасаться к окружившим стойку со всех сторон трупам, подошел ближе.
   — Почти все краденое. Я проверил, половина в розыске, — отозвался Айкен. — Он все это, оказывается, в стене хранил; вон, видите пробоину?
   Фергюсон обогнул стойку и заглянул в пролом в дощатой стене.
   — А себе они ничего не взяли?
   — Трудно сказать, но, как мне кажется, ничего. Тут одного золота двадцать четыре с половиной фунта лежит.
   Фергюсон присвистнул, превозмогая дурноту, еще раз осмотрел трупы и стремительно выскочил за дверь. Теперь, спустя сутки, жуткий запах свежезавяленного мяса и запекшейся крови стоял в кабачке так явственно, словно здесь торговали не спиртным, а свиными окороками.
   — Что посоветуете? — подошел к нему сзади Айкен.
   — Ордер на обыск Лоуренса просите, — мрачно отозвался Фергюсон. — Я другого выхода не вижу.
   — Улик-то нет, — как-то жалобно произнес Айкен. — А семья из самых известных — оплот общества.
   — А рабы чьи? Не его?
   — К сожалению, соседские, семейства Бернсайд. А к Лоуренсам и не подкопаться. Прямо не знаю, что делать.
   Фергюсон чертыхнулся и, восстанавливая душевное равновесие, несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул.
   — Вот что я вам скажу, шериф. Могут быть у вас подозрения, что это сделал раб?
   — И что дальше? — уныло поинтересовался Айкен.
   — Поскольку убиты рабы Бернсайдов, а новоорлеанской полицией задерживались возчик Мидлтонов и этот… Платон из поместья Лоуренсов, проведите поголовные обыски именно у рабов, во всех трех поместьях!
   — Ну-ка, ну-ка! — как-то сразу воспрял духом Айкен.
   — К Бернсайдам и Мидлтонам пошлите констеблей, так, для вида, а сами по-настоящему тряхните поместье Лоуренсов.
   Шериф Айкен мгновенно оживился. Если правильно все провернуть, план мог и сработать.
   — Точно! Нам главное придумать, как в дом войти! А если улики найдем, то и прокурор по-другому разговаривать станет!

 
   На следующее утро, что-то около пяти, Джонатан проснулся от грохота десятков копыт. Он вскочил с постели, подбежал к окну и понимающе улыбнулся. Это были люди шерифа.
   — Платон! — громко позвал он.
   — Что прикажете, масса Джонатан? — мгновенно появился в дверях старый раб.
   — Проводи шерифа в гостиную и передай, что я просил не шуметь — дядюшку разбудят.
   — Слушаюсь, масса Джонатан, — покорно склонился раб и тут же, отброшенный мощным ударом, рухнул на ковер.
   — Ах, черт! — возник на пороге шериф Айкен; хотел извиниться, но увидел, что это всего лишь Платон, и сразу же переключился на хозяина дома:
   — Сэр Джонатан Лоуренс?
   — А то вы не знаете, шериф, — мягко улыбнулся Джонатан. — Конечно же, это я.
   — Вот постановление прокуратуры на срочный обыск жилищ ваших рабов, — протянул ему листок шериф. — Прошу извинить за беспокойство и ознакомиться.
   — Но у меня же есть опекун… — начал Джонатан.
   — Сэр Теренс Лоуренс уже ознакомлен, — деловито отрезал шериф.
   — А что на этот раз расследуем? — поднял брови Джонатан.
   Шерифа тронули за плечо, и на пороге возник встревоженный, растрепанный дядя Теренс.
   — Там на перекрестке людей убили, Джонатан, — растерянно проговорил он и повернулся к шерифу. — Но я что-то никак не пойму, а при чем здесь мы?
   — Вы — ни при чем, — сделал отстраняющий жест рукой шериф и тут же многозначительно посмотрел на Платона, — но вот ваши рабы… Кстати, они же имеют доступ в дом?
   — Некоторые имеют, — недоуменно пожал плечами сэр Теренс и тоже посмотрел на отсидевшего четыре месяца в каталажке негра.
   — Тогда вы не будете возражать, если мы начнем обыск именно с вашего дома?
   Джонатан смиренно склонил голову в знак полного с шерифом согласия.

 
   На пару с лейтенантом Фергюсоном шериф Айкен перевернул в доме все. Зная о привычке этих умников вести дневники и записывать и зарисовывать важные вещи, он лично просмотрел каждую бумажку в огромном кабинете дома Лоуренсов, потратив на это несколько часов.
   Одновременно с этим два десятка полицейских обыскали в доме каждую комнату, а в усадьбе — каждое строение. Параллельно два наиболее толковых сержанта под умелым руководством Фергюсона провели дотошный опрос всей домашней прислуги, всех надсмотрщиков и наиболее разговорчивых «полевых спин». Но прошло около суток, а у шерифа Айкена не было в руках ни единой конкретной зацепки.
   Нет, кое-что он, разумеется, узнал, но, бог мой, как же это было близко к истине и как далеко от конкретных полицейских целей!
   Так, чуть ли не все рабы до единого были убеждены, что юный «масса Джонатан» связался с нечистой силой. И, боже, как же они его боялись! До дрожи, до икоты, чуть ли не до потери дара речи. А главное, они свято верили в то, что «масса Джонатан» управляет ими исключительно с помощью духа некоего черного колдуна, от которого, как говорят, теперь осталась только голова.
   И вот такой чертовщиной было наполнено все! Так, все три с половиной сотни «полевых спин», включая женщин и подростков, утверждали, что «масса Джонатан» вытащил их из протоки, оживив и призвав на помощь шестерых мертвых ниггеров во главе со все тем же вездесущим колдуном и, само собой, не без разрешения живущего на Луне Великого Мбоа.
   Услышав об этом, шериф Айкен воспрял духом. Он уже видел, что примитивное мышление черных людей не способно даже различить мертвое и живое, и могло так статься, что на самом деле за «ожившими мертвецами» скрывается нечто подобное тому, что он видел в кабачке Шимански. Но шли часы, допрос следовал за допросом, и он вдруг начал осознавать, что речь идет о тех самых шести рабах, что были убиты соседями Лоуренсов за сопротивление белым, и это означало, что сам Джонатан по-прежнему чист перед законом.
   А потом шериф Айкен услышал историю о некоем белом колдуне Оско Мабмкое, бросившем вызов самому «масса Джонатану», но пораженному им с помощью заколдованной тростниковой пики прямо в сердце, и устало чертыхнулся.
   Не надо было обладать большим умом, чтобы с легкостью узнать в этой истории изрядно переиначенный факт убийства шерифом спрятавшегося в кипе убранного сахарного тростника беглого франкоговорящего раба Луи Фернье. Дабы не внушать ложных идей, рабам преподнесли этого мулата как ирландца по имени Оскар Мак-Кой, и теперь это аукалось престранными сказками и полной невозможностью отделить реально бывшие события от самого злостного вымысла.
   В начале вторых суток шериф Айкен сдался. В присутствии специально приехавших для этого представителей прокуратуры штата он лично принес извинения — сначала сэру Теренсу Лоуренсу, а затем и главному виновнику всего переполоха — самому сэру Джонатану Лоуренсу. И оба Лоуренса вежливо улыбнулись в ответ, сказали, что охотно принимают его извинения, пригласили навещать поместье еще и еще раз, лучше во внеслужебное время, по очереди пожали руки господам из прокуратуры и вежливо проводили незваных гостей до порога.
   Шериф разве что не плакал: все его замыслы были окончательно и бесповоротно провалены.

 
   Джонни Шимански и семерых рабов Реджиналда Бернсайда хоронили настолько тихо, насколько это вообще было возможно. Ни шерифу, ни тем более мэру столь громкий скандал был ни к чему. Но слухи все равно пошли, и вскоре все негры в округе совершенно точно знали, что Великий Мбоа, обычно живущий на Луне, ныне прочно обосновался где-то на плантациях семьи Лоуренс и снова испил свежей крови белого человека, а заодно и семерых своих соплеменников.
   Как уверенно утверждали ниггеры, Мбоа, который, как известно, столь велик и мощен, что обходится даже без тела и живет в своей отделенной от тела голове, катился по дороге в город, когда увидел кабачок Джонни Шимански. Он подкатился к самым дверям кабачка и услышал, как черные люди похваляются тем, что приняли веру белого человека и забыли заветы предков.
   Это и было их главной ошибкой. Мбоа раздулся от злости, стал большим, как дикий кабан, и ворвался в кабачок. Посмотрел на ниггеров своими красными глазами, и те, завороженные жутким взглядом африканского божества, застыли, не в силах ни отвернуться, ни убежать.
   Дальше толкователи происшедшего расходились во мнениях. По одной версии, Мбоа подкатывался к каждому, прокусывал ему горло и пил кровь, тут же отрыгивая в использованное тело свое черное смолистое дерьмо, а по второй — Мбоа испражнился на стойку золотыми украшениями семи тысяч съеденных им ранее белых людей.
   Понятно, что белые люди трактовали происшедшее несколько иначе, но и у белых не было единодушия. Ирландцы, во множестве живущие в черных от сырости и старости лачугах городских окраин, полагали, что этих восьмерых несчастных посетила сама Банши, отчего они все сразу и окаменели. Но, непоследовательные, как и все неразвитые племена, сами же ирландцы соглашались, что без Лепрехуна здесь вряд ли обошлось, — иначе с чего бы появились все эти несметные сокровища.
   Относительно зажиточные обыватели из центральной части города, большей частью принадлежащие к баптистской и епископальной церквам, этой ереси оказались абсолютно чужды. Не мудрствуя лукаво, они просто обратились к своим духовным лидерам и сделали довольно крупные пожертвования на новые храмы — в западной и юго-восточной частях города.
   И только наиболее образованные люди понимали, насколько все проще и одновременно опаснее. В прекрасно информированном о первой жертве «орлеанского упыря» высшем свете делали куда более обоснованные и далеко идущие выводы.
   На светских раутах вовсю обсуждались результаты врачебной экспертизы мертвых тел с акцентом на странных точечных разрезах, проникающих вплоть до артерий, из чего делался вполне обоснованный вывод о возможности эпидемии вампиризма.
   Шериф Айкен узнавал обо всей этой галиматье достаточно быстро, хотя и из третьих-четвертых рук, но вносить ясность не собирался. Его настолько утомили бесчисленные просьбы сильнейших людей округа дать им хоть одним глазком взглянуть на материалы следствия, что уже через неделю он был вынужден буквально скрываться от назойливых просителей, полагая, что, если не давать никакой информации, все утихнет само собой.