Кортес Родриго. Кукольник

   Он икнул, диковато, не своим голосом рассмеялся, а едва Цинтия стала раздеваться, вскочил с кровати и, то ли преодолевая, то ли подогревая сладостно щекочущее чувство греховности в груди, как был, босиком и в ночной рубашке, потащил ее по немыслимо свободному и безопасному коридору в самый центр силы и власти этого дома — прямо в отцовскую спальню. Он толкнул дверь и, дрожа от ужаса и возбуждения, подошел к огромной ореховой кровати, коснулся прохладной резной спинки пальцами, осторожно присел и вдруг со всего маху рухнул спиной на хрустящую от крахмала простыню. И только тогда осознал, что теперь может все! Действительно все.
   Это было странное ощущение, как если бы он поднялся в воздух и полетел, разрезая прохладный свежий ветер лицом и оставляя далеко внизу дома, людей и кроны огромных одиноких дубов. Это было так же, как если бы он мог нырнуть до самого дна Миссисипи и плыть над волнистым заиленным дном, поглядывая вверх, на ржавые, обросшие ракушками и водорослями днища пароходов и легко уклоняясь от их колес. А еще это было так же, как если бы ему снова было тринадцать и он только что купил расположение женщины, пусть и негритянки.
   Джонатан властно притянул к себе и взял Цинтию прямо здесь, на отцовских подушках, затем, хмелея от всесилия, распорядился принести себе кофе с коньяком и сахаром, пролил кофе на простыню, на долю секунды оторопел, но тут же запустил чашкой в стену, откинулся на спину и захохотал. Вскочил, подпрыгивая, сбегал в библиотеку, схватил со стола толстенный том Сенеки и, распорядившись принести еще кофе с коньяком и сдобную булочку, открыл тяжеленный том на первой странице и, ликуя, прочитал:
   — Так и поступай, мой Луцилий! Отвоюй себя для себя самого.
   Это было его любимое место. Джонатан широко и счастливо улыбнулся, захлопнул книгу, прижал ее к груди и, ритмично взмахивая свободной рукой, принялся ходить по комнате и декламировать вслух — наизусть:
   — Береги и копи время, которое прежде у тебя отнимали или крали и которое зря проходило.
   Дверь приоткрылась, и на пороге выросла Цинтия с подносом. Она явно боялась, что кофе остынет, но оторвать молодого хозяина от его занятий не рисковала. А он все говорил и говорил куда-то в сторону окна, потом наконец повернулся к Цинтии, бросил книгу на стоящий у кровати столик и горько улыбнулся.
   — В том-то и беда наша, что смерть мы видим впереди, а большая часть ее у нас за плечами, — ведь сколько лет жизни минуло, и все принадлежат смерти.
   Джонатан знал это письмо Сенеки Луцилию, как никакое другое, но никогда прежде оно не было наполнено таким глубоким смыслом. Подойдя к Цинтии, он одной рукой взял с подноса булочку, целиком запихал ее в рот, другой рукой схватил фарфоровую чашечку, запил и по-хозяйски мотнул головой в сторону постели.

 
   К утру следующего дня шериф Айкен был уже в Новом Орлеане. Он довольно быстро отыскал торговца, продавшего Аристотеля Дюбуа, и выяснил, что тот его перекупил у мелкого фермера, чья усадьба находилась в десятке миль от города.
   Не желая скрывать ни малейшей детали, торговец рассказал, что этого негра он взял у хозяина весьма неохотно; по его сведениям, этот Аристотель всегда был склонен к побегам и непослушанию, отчего ему еще в молодости выжгли на щеке тавро в виде буквы V — по фамилии владельца, и лишь за последние два года негр пускался в бега трижды. Это было уже кое-что, но на вопрос, числятся ли за Аристотелем групповые побеги и может ли у него быть столь же преступный товарищ, торговец ответить не сумел.
   — Знаете, шериф, — болезненно скривился он, — от этих черных чего угодно можно ждать; пока ты его лупишь, он терпит, а, не дай бог, поблажку дашь, тут тебе и сюрприз: или свинью украдет, или на Север подастся. Зверь, он и есть зверь… сами понимаете.
   Шериф понимал, а потому не стал терять времени, выехал в указанном направлении и к обеду уже разговаривал с предпоследним хозяином черного убийцы — мсье Леонардом де Виллем.
   — Что вы хотите знать? — настороженно поинтересовался пожилой, плохо одетый француз.
   Шериф Айкен поморщился, но стерпел, хотя акцент у фермера был кошмарный.
   — У Аристотеля товарищи были? — прямо спросил он.
   — А я почем знаю? — нахмурился француз. — Я над ним в поле не стоял.
   — Тогда пригласите надсмотрщика, — предложил Айкен.
   — Нет у меня надсмотрщиков, — криво усмехнулся фермер. — Я, знаете ли, господин шериф, не настолько богат.
   Айкен на секунду задумался. По множеству мельчайших, но верных признаков, таких, как мгновенный скачок взгляда в сторону, было видно, что фермер чего-то недоговаривает, и теперь шериф прикидывал, как именно он заставит этого французика развязать язык.
   — Тогда вам придется выехать со мной, — выбрав самый простой вариант, развел он руками. — Сначала в Новый Орлеан, где вы дадите показания полицейским властям Луизианы, а затем — на паром и в штат Миссисипи, на опознание. Думаю, дня за три управимся. Ну, и на суд, конечно, придется приехать.
   Француз побледнел. Небогатый фермер, он уже представил, во что ему обойдется вынужденное отсутствие в самый разгар уборки тростника.
   — А зачем? Откуда мне знать, что он там у вас натворил? — мгновенно уперся он. — Я-то тут при чем? У него теперь новый хозяин, вот он пусть и разбирается!
   — Убит его новый хозяин, — глядя прямо в глаза фермеру, холодно произнес Айкен. — Сам Аристотель и убил. И не без помощи со стороны… Вы понимаете, о чем я? Их двое было!
   Француз мгновенно сник и даже как-то потемнел лицом.
   — Был у него товарищ, Луи Фернье, — после некоторой заминки признал он. — Только сбежал он. Как только я Аристотеля продал, так сразу и сбежал.
   Сердце шерифа Айкена болезненно кольнуло. Второй раз за два дня.
   — Объявление дали?
   — Дал, — вздохнул фермер. — Должно сегодня в «Нью-Орлеан таймс» выйти. Только без толку все это.
   — Почему? Что значит «без толку»? — не понял шериф.
   — Хитрый бестия этот мулат! — стиснул зубы фермер. — Грамотный. Да еще и почти белый. Так сразу и не поймешь, что он ниггер!
   Внутри у шерифа все похолодело. Весь его многолетний опыт говорил о том, что, если убивший Аристотеля Дюбуа напарник выглядит как белый, это означает, что неприятности только начались.

 
   Шериф распрощался с мсье де Виллем, лишь когда выяснил о побеге обоих интересующих его рабов практически все. И только после этого он вернулся в город. Но здесь уже он времени не терял: сразу же проехал на центральный бульвар, купил «Нью-Орлеан таймс», развернул страницу объявлений и впился глазами в текст.
   «Сбежал мой негр, отзывается на кличку Лу, — шевеля губами, прочитал он. — Награда за поимку, мертвым или живым, 25 долларов, но в случае его смерти требуется доказательство. Имеет с собой жену Мэри…»
   — Черт! Не то!
   Луи Фернье, которого он искал, сбежал без жены, да и награда была побольше. Шериф как мог быстро пробежал страницу глазами.
   «Сбежал раб Ричард, почти белый, с клеймом… сбежала черная… Луиза с двумя детьми-мулатами… сбежала грамотная набожная мулатка…» Все это было не то!
   Шериф нервно перелистнул страницу и вдруг мгновенно увидел то, что ему было нужно!
   «Сбежал негр по имени Луи двадцати двух лет. Довольно высокий, умеет читать и писать, столь же белый, как наиболее белые мужчины, с прямыми белыми волосами и синими глазами. Может выдавать себя за белого человека…»
   — Этого мне еще не хватало, — пробормотал шериф.
   Он знал, что в сельском районе, в загородных поместьях такой не затеряется — заметят, но в городе… — шериф полез в карман за платком и вытер обильно стекающий по вискам пот, — в городе отыскать человека со звериной осторожностью негра, изворотливостью мулата и внешностью белого ангелочка будет весьма непросто.
   Он снова уткнулся взглядом в газету.
   «Я заплачу 200 долларов тому, кто доставит его без серьезных телесных повреждений. 25 долларов за мертвого. Аванс для поисков за пределами штата 5 долларов. Доставить по адресу: ближайшая ферма за часовней Св. Марка. Спросить мсье Леонарда де Вилля».
   Шериф покачал головой. Этот французик и впрямь не был богат, если расписывал условия вознаграждения столь тщательно, да и давал он немного.
   Айкен свернул газету в трубочку и задумался. На первый взгляд с такой внешностью и знанием грамоты этому беглому рабу прямая дорога на Север, в Бостон. И тем не менее он предпочел следовать за Аристотелем Дюбуа. Почему?
   А если он раньше принадлежал сэру Джереми? И, узнав, что Аристотеля купил управляющий Лоуренсов Томсон, решил, что настала пора поквитаться с прежним хозяином? И, например, заставил Аристотеля убить сэра Джереми, а сам, дождавшись в условленном месте, быстро замел следы. Утопил тело и нож и унес с собой обе головы…
   «Боже! Но зачем ему эти головы?!»
   Сердце еще раз болезненно кольнуло, шериф Айкен вздохнул и побрел к экипажу. Он не был так уж уверен в правильности именно этой версии, но он знал жизнь не понаслышке и понимал, что нет ничего хуже, чем иметь дело с мулатом. Уже потому, что тот наполовину, а то и на три четверти белый, ему начинает казаться, что он имеет право и на соответствующую долю свободы. Шериф тяжело вздохнул. Они все к этому приходят — раньше или позже.

 
   Следующий день прошел в хозяйственных заботах. Джонатан не без удивления узнал, что мистер Томсон отписывает на каждого работающего в поле раба по три фунта жирной свинины в неделю, но отцовскую печать на все нужные бумаги поставил. Затем они обсудили неизбежность учреждения муниципалитетом опекунского совета и вероятность вызова из Европы брата сэра Джереми Лоуренса — Теренса Лоуренса. Затем Джонатан затребовал Сесилию, решительным тоном приказал ей принести меню и вычеркнул чрезмерно постные и вообще ненужные блюда. Не без доли смущения объявил Цинтии о выделении ей прекрасной комнаты под лестницей. Навсегда задвинул ненавистные шахматы под самый дальний шкаф библиотеки, а к обеду распорядился очистить отцовскую, самую большую, спальню от ставших ненужными вещей, тщательно проследив, чтобы взамен в спальню аккуратно перенесли шкафы, а затем и всю его коллекцию кукол. Тут же с огромным удовольствием разыграл с ними сцену «Менелай и Одиссей уговаривают Париса вернуть Елену и сокровища» и только к вечеру, когда жара начала спадать, уже вполне уверенно приказал подготовить жеребца и выехал на плантации.
   Сейчас, когда солнце уже не жарило так сильно, негры работали довольно хорошо. Огромные кипы истекающего липким соком тростника вручную выносились к дороге и укладывались на подводы, а там, дальше, на нескольких сотнях акров сырой заболоченной земли тростник еще только начинали рубить, а еще дальше шли рисовые поля.
   Посеять рис было довольно рискованным экспериментом, и далеко не все окрестные землевладельцы на него отважились. Отец Джонатана несколько месяцев изучал цены аукционов и технологию возделывания этой капризной культуры, прежде чем решился попробовать.
   Впрочем, Джонатана это касалось мало. Проезжая по своим полям, он в первую очередь видел главное: в его рабах нет ни почтения, ни тем более любви. Более того, порой ему казалось, что он ловит на себе откровенно враждебные взгляды. Это расстраивало.
   Еще из поучений древних мудрецов он знал, что как без пастуха не могут прожить ни овцы, ни другая домашняя скотина, как без постоянной родительской опеки не могут обойтись дети, так и рабы не в состоянии жить без мудрых и дальновидных господ. Весь опыт западной цивилизации и особенно тот едва прикрытый фиговым листком демократии кошмар, что происходил в северных штатах и о котором постоянно говорили его соседи, буквально кричали об этом!
   Джонатан искренне разделял мысли Сенеки о том, что раб должен чувствовать себя ребенком в большой чадолюбивой семье — пусть и воспитываемым в строгости, но тщательно оберегаемым от всяких невзгод и превратностей. Но вот как раз этого он в своем поместье и не видел. Его рабы чувствовали себя кем угодно, но только не детьми своих господ.
   В первую голову в этом был повинен его отец. Эти бесконечные вспышки ярости, мгновенно сменяемые хладной отстраненностью, могли сбить с толку кого угодно. Понятно, что рабы довольно быстро перестали ждать от хозяина защиты и покровительства, а затем — даже просто внятных указаний и стали подобны нелюбимым детям, настороженным и замкнутым. И вот это следовало исправлять, шаг за шагом.
   Джонатан еще не знал, как именно этого добьется, но полагал, что, если следовать мудрым поучениям древних, взаимная отчужденность в конце концов растает, и стройная, логически безупречная модель общества, построенная по Аристотелю, станет реальностью. Раньше или позже. И мысленно он уже представлял себе картину всеобщего довольства и благочестия.
   Он так размечтался, что даже не заметил, как подъехал к границам своих владений, и лишь когда жеребец возмущенно захрапел и встал как вкопанный, Джонатан растерянно огляделся и непонимающе тряхнул головой. Чуть поодаль, почти незаметный с тропы, стоял укрытый в зарослях рослого шиповника шалаш из тростника.
   Он заставил жеребца сдать назад и после недолгих колебаний спрыгнул на землю. Размял ноги и, настороженно озираясь по сторонам, подошел.
   «И кто это построил? Неужто мои рабы?»
   Джонатан двумя пальцами приподнял искусно сплетенный из камыша полог и осторожно заглянул внутрь, а когда глаза привыкли к темноте, удивленно хмыкнул. Под пологом шалаша сушилась связка мелкой рыбешки, на земле была расстелена плетеная циновка, но главное, у стенки стоял стальной котелок, а рядом — хороший медный чайник. У его рабов этого быть не могло.
   Джонатан опустил полог, озадаченно покачивая головой, вернулся к жеребцу и вдруг услышал шорох. Обернулся и заметил мгновенно скрывшееся в зарослях белое продолговатое лицо с яркими, невозможной синевы глазами.
   — Эй! — крикнул он. — А ну-ка, подожди! Ты кто такой?!
   Кусты захрустели так громко, что стало окончательно ясно: неизвестный осознает, что находится на чужой территории. И на душе у Джонатана почему-то сразу стало неспокойно.
   «Надо шерифу сообщить, — подумал он. — Мне еще бродяг на моей земле не хватало!»

 
   Вернувшись в город, шериф Айкен первым делом, даже не заезжая домой, распорядился поместить в газетах объявление о сбежавшем в Луизиане практически белом мулате по имени Луи Фернье, а затем, не теряя времени, отправился в поместье Лоуренсов. Выбрался из экипажа и, украдкой потирая затекший за двое суток неподвижного сидения зад, прошел в гостиную. Сунул Платону фуражку и, привыкая стоять на твердом, стал прохаживаться от окна к окну.
   — Шериф! Как хорошо, что вы приехали! — сбежал по лестнице Джонатан Лоуренс. — У меня как раз тут бродяга шатается; вы бы прислали констебля.
   — Белый? — мгновенно насторожился шериф.
   — Да, вполне, — охотно кивнул Джонатан.
   — А глаза светлые? — прищурился шериф.
   — Абсолютно, — подтвердил Джонатан и тут же заподозрил неладное. — А что такое?
   Шериф Айкен шумно выдохнул и нервно глянул в окно.
   — Это беглый мулат, сэр Джонатан. Очень опасный. У вас есть кого послать в участок с запиской? А то я уже не в силах — двое суток в экипаже.
   — Разумеется, — кивнул Джонатан и повернулся к Платону: — Быстро конюха сюда; скажи, в город с запиской поедет. Быстрее!
   Платон метнулся к двери, а Джонатан предложил шерифу присесть, с пониманием выслушал отказ и лично достал из бюро бумагу, перо и чернильницу:
   — Прошу.
   Шериф взял перо и задумался. Он понимал, что мулата надо взять любой ценой, но преждевременной огласки о возможной поимке организатора убийства сэра Джереми совершенно не желал. А его заместитель Сеймур, насколько он знал, всегда был ушами и глазами мэра города.
   — Так вы говорите, это был белый бродяга, — пробормотал шериф, — Что ж, так и напишем.
   Он быстро начертал несколько слов и сунул записку прибежавшему конюху: — В участок, моему заместителю мистеру Сеймуру Сент-Лоису. И быстро!

 
   Наряд прибыл через полтора часа. Четверо рослых констеблей с одинаковыми тяжелыми челюстями и массивными кулаками — надежные, как сама конституция. А юного сэра Джонатана на поимку бродяги шериф Айкен не взял.
   — Ни к чему это, — пробормотал он. — И вам безопаснее, и мне спокойнее.
   Как ни странно, после этих слов Джонатан испытал необъяснимое облегчение. Проводив шерифа и прибывших констеблей, он вернулся в спальню и принялся перебирать своих кукол.
   Они и впрямь были великолепны. Даже просто комбинируя позы и костюмы и давая волю воображению, Джонатан мог воссоздать из них практически любой кусочек великой истории белой цивилизации, как реальной, так и мифологической. Вот и сейчас, если бы не визит шерифа, он уже закончил бы очередную сцену из жизни братьев Аякс. А пройдет время, и — он уже совершенно точно это знал — именно эти куклы помогут ему сначала несколько раз разыграть, а затем и на деле создать идеальное сообщество. Пусть и в масштабах своего поместья.
   В дверь постучали.
   — Войдите, — нехотя разрешил Джонатан.
   Дверь осторожно приоткрыли, и в комнату заглянул Платон.
   — Простите, масса Джонатан. Разрешите, я войду…
   — Что тебе?
   Платон замялся, и Джонатан удивленно поднял брови; этот старый негр все делал ровно так, как надо, а потому всегда выглядел уверенным и спокойным, но сейчас его выглядывающее из-за двери лицо стало каким-то серым, а на седых висках поблескивали капельки пота.
   — Ну же! Что случилось, Платон? — поторопил его Джонатан.
   Платон открыл было рот и снова закрыл.
   — Давай, не тяни время! — все более досадуя на то, что его отрывают от дела, нетерпеливо потребовал Джонатан. — Ты же видишь, что я занят!
   — Я ваши вещи принес, масса Джонатан, — сказал негр.
   — Так давай их сюда! — уже раздражаясь, повысил голос Джонатан. — Ну?!
   Платон неуверенно шагнул из-за двери вперед, пошатнулся и, едва удерживая равновесие, внес большое, накрытое расшитой салфеткой блюдо. Поставил на стол и, потупив глаза, встал рядом.
   Джонатан недовольно покачал головой, вскочил с ковра и стремительно прошел к столу. Сорвал салфетку и оцепенел.
   На огромном серебряном блюде находились только три предмета: его потерявшийся где-то на островах пистолет, большой кухонный нож с черной ручкой и отрезанная голова того самого негра.

 
   Джонатан приходил в себя долго. Сначала в глазах потемнело, затем со скоростью почтовой кареты в голове понеслись несвязные сумбурные мысли, но ни на одной он остановиться так и не сумел, до тех пор, пока не поднял глаза на раба.
   — Зачем? — сиплым, чужим голосом спросил он. — Зачем ты мне это принес?
   — Это ваше, масса Джонатан, — глухим голосом произнес преданнейший слуга. — Вы потеряли, я нашел.
   Джонатан тряхнул головой. Он знал, что, случись этой истории всплыть, все его соседи до единого — от мала до велика — пожали бы ему руку и сказали, что он, Джонатан Лоуренс, настоящий мужчина и истинный сын своего отца.
   Вот только сам он чувствовал себя совсем по-другому.
   Потому что, кроме соседей и громкой фамилии, у него теперь была еще и своя собственная, неподвластная сыновнему долгу жизнь. И в этой жизни не было места ни для ярости, ни для боли, ни — тем более — для отрезанных голов.

 
   Шериф Айкен добрался до шалаша через каких-нибудь четверть часа, тщательно осмотрел чайник и котелок, а затем обыскал с констеблями всю округу, но ни единой живой души на две мили вокруг уже не обнаружил.
   Он отправил двух полицейских краем рисового поля, еще двум приказал обследовать рощу неподалеку, а сам двинулся в сторону реки, к еще не вывезенным с полей копнам сахарного тростника, чтобы уже оттуда выехать к Миссисипи.
   Торчащие из кип, истекающие соком и густо облепленные на срезах осами стебли вразнобой дребезжали под порывами усилившегося к вечеру ветра, и шериф, отчаянно прислушиваясь к каждому скрипу и каждому стону природы, пытался выделить хоть что-нибудь ей чужеродное — человеческое.
   Он проверил весь первый ряд; затем перешел ко второму; от него — к третьему, и вот здесь ему показалось, что он что-то чувствует, так, как это бывает, когда тебе смотрят в затылок.
   Шериф спустился с лошади, предоставил ее самой себе и, приседая и оглядываясь по сторонам, двинулся к последним двум кипам в ряду. Со всех сторон осмотрел первую, перешел ко второй и вдруг, подчиняясь непонятному порыву изнутри, вернулся к первой и здесь замер. Он не знал, куда идти, но явственно ощущал угрозу.

 
   Черная и, если бы не этот неподходящий цвет, чем-то сильно напоминающая кукольную голова стояла на подносе и смотрела на Джонатана. Нет, веки были закрыты, но Джонатан чувствовал себя так, словно его медленно прожигали насквозь.
   — Т-так… зачем ты мне это принес? — очнувшись, снова спросил он.
   — Вы потеряли, я нашел, — опустив глаза, повторил Платон.
   — Ты что, шел за мной? — не поверил Джонатан.
   — Да, масса Джонатан, — еще ниже склонил голову раб.
   — Но зачем?!
   Платон поднял глаза, посмотрел на своего господина странным, совершенно незнакомым взглядом и вдруг указал рукой на стоящую посреди подноса курчавую седую голову.
   — Это он убил сэра Джереми, масса Джонатан. А потом позвал на острова и вас.
   — Как так? Зачем?!
   — Чтобы убить и забрать еще одну душу, масса Джонатан. Я знаю. Это Аристотель, служитель Мбоа; мы принадлежали одному хозяину. Раньше. Очень давно. А потом он пришел сюда.
   Платон стал рассказывать, как самым первым, еще до толстухи Сесилии, обнаружил обезглавленное тело сэра Джереми; как, отчаянно пытаясь удержать на месте уходящую под власть Аристотеля душу своего господина, обильно посыпал мертвое тело табаком и смочил тростниковым ромом; как старательно следил за всем, что делал масса Джонатан, опасаясь потерять и его… Джонатан слушал и не верил тому, что слышит.
   Ему рассказывали, что у негров еще осталась память о прежней, иной жизни, какие-то сказки об огромной рыбе, родившей Луну, о детях Луны — маленьком, не выше колена, брате и его большой, до самого неба, сестре, положивших начало всей жизни на земле. О самой Луне, на которой и живет упомянутый Платоном Великий Мбоа.
   Он знал, что иногда — очень редко, но все-таки такое бывает, — иногда они как-то сохраняют свои прежние имена и странные ни на что не похожие приметы и суеверия — вот как сейчас.
   Но чтобы Платон…
   — Но вы убили его, масса Джонатан, — слушал он как сквозь вату, — и теперь вы — самый главный для Мбоа.
   Джонатан зябко поежился, бросил мимолетный взгляд на голову и застыл… Она буквально втягивала его в себя. Джонатан с трудом перевел глаза на шрам в виде буквы V на левой щеке головы, затем — в сторону и снова посмотрел на Платона.
   — И что мне теперь с этим делать? — изо всех сил пытаясь удержать остатки самообладания, растерянно спросил он.
   — Она ваша, масса Джонатан, как и душа Аристотеля. Возьмите ее в руки. Пусть Аристотель привыкнет к вам.
   — В руки?! — брезгливо подернулся Джонатан. — Эту мертвечину?
   — Возьмите, пожалуйста, масса Джонатан, я вас очень прошу, — молитвенно приложил ладони к груди раб.
   Джонатан истерически хихикнул и вдруг, сам себе не веря, что он это делает, подошел и осторожно обхватил голову руками. Странно, но она была практически сухой. И не пахла. Разве что совсем немного — недавно завяленным мясом, что-то вроде сушеной козлятины, и какой-то травой.
   — И что теперь?
   — Вплетите ему в волосы что-нибудь из ваших личных вещей. Какой-нибудь шнурок.
   — Шнурок? — оторопел Джонатан и вдруг вспомнил кусочек то ли тесемки, то ли шнурка, выдернутый им из волос отца. — Ты сказал вплести шнурок?
   — Да, масса Джонатан, пусть душа Аристотеля смирится и подчинится своему новому хозяину. И не теряйте времени.
   Джонатан криво улыбнулся — в предложении Платона было что-то языческое и невероятно запретное, но именно это и привлекало. Он осторожно поставил голову обратно на поднос, пошарил в карманах и, вдруг представив себе, как выглядит со стороны, рассмеялся.
   — Все, Платон, хватит с меня!
   — Сделайте это, масса Джонатан! — побледнел раб. — У него еще помощник есть, второй, почти белый! Если вы этого не сделаете, он и эту, и вашу голову заберет!
   Но Джонатан уже снова стал самим собой — сдержанным, самокритичным и вполне цивилизованным человеком.
   — Убери это от меня. Хватит с меня твоих негритянских штучек.

 
   Ровно в этот момент шериф Айкен решился. Он решительно отвернулся от первой копны и шагнул ко второй. Рывком сорвал крайнюю стопку. Из полутьмы, с белого, обрамленного светло-желтыми волосами лица на него смотрели ясные синие глаза.
   А вот дальше все пошло не так. Потому что стопка дрогнула, и в живот шерифу уперся ствол мушкета.
   Позже шериф часто будет вспоминать это мгновение, но так и не придет к ясному пониманию того, что же именно произошло. Наверное, в нем сработал многолетний навык. А может быть, и страх. Когда человеку почти пятьдесят, в страхе можно и признаться — хотя бы самому себе. Во всяком случае, через мгновение все изменилось, а еще через бесконечно долгий, наполненный мерцанием и полутьмой промежуток времени шериф понял, что остался жив.
   Его кинжал вошел чуть ниже лица, точно в горло, и подсохшие на ветру стебли сахарного тростника медленно окрашивала алая человеческая кровь.
   Шериф задержал дыхание, выдернул кинжал и, пошатываясь, растащил колючие, липкие кипы в стороны. И обомлел. То, что он принял за мушкет, оказалось обыкновенной тростью.