СОЛНЫШКИН ПРОДОЛЖАЕТ ПУТЬ
Солнышкин высунул голову из сугроба и встряхнулся. Перед глазами мелькнули и пронеслись миллионы белых хлопьев. Рядом выбирался из снега артельщик, а чуть дальше ворочался снежный ком, из которого торчали руки мистера Хапкинса.
— Яйцо! — вскрикнул испуганно Солнышкин, но провёл рукой по свитеру и успокоился.
— «Яйцо»! Тут из самого чуть яичница не получилась! — ворчал Стёпка.
— Идём скорей! — сказал Солнышкин. Он посмотрел на птицу и, сняв фуфайку, укутал в неё пингвина. Самому ему оставался бабушкин свитер.
— Хе-хе, зачем торопиться? Лучше один выговор, чем две сломанные ноги, — отмахиваясь от снега, промычал артельщик. — Зачем т-т… — И вдруг он схватился за ворот. На шее болтался обрывок шнурка! Стёпка бросился к Хапкинсу. Но, нащупав что-то под рубахой, немного успокоился и заторопился за Солнышкиным. — Пошли!
Мороз поджимал так, что коченели носы и на фуфайках трещали пуговицы. Солнышкин спешил к пароходу.
— Держись! Там Челкашкин в два счёта вылечит, — подбадривал он пингвиньего капитана, не чувствуя, что птица становится тяжёлой. Он с трудом переставлял ноги и, конечно, не слышал разговора, который вели артельщик и бегущий за ним сугроб средней величины, говоривший голосом Хапкинса.
— Мистер Стёпка, тысяча долларов, пока не выпала.
— Нью-Йорк, Сан-Франциско, Рио-де-Жанейро! — прохрипел Стёпка и в страхе остановился: жемчужина соскользнула в штанину.
— Теперь только пятьсот долларов, — пропел «сугроб».
— Нью-Йорк и Сан-Франциско, — сказал артельщик и плотно сдвинул колени.
— Сто долларов, — пропищал Хапкинс.
— Сан-Франциско! — крикнул артельщик и вдруг подскочил, словно сойдя с ума.
Ощупав штанину, которая выбилась из голенища, он взвыл и бросился назад. За ним, подпрыгивая на коротких ногах, помчался «сугробчик», в котором трудно было узнать директора крупнейшей торговой фирмы.
— Пропала, пропала! — дрожал артельщик. Он упал на четвереньки и, принюхиваясь к следам, пополз, разгребая вокруг себя снег и льдины.
У полыньи он остановился и схватил что-то сверкнувшее перед его глазами. Но в ту же секунду в его кулак вцепилась хваткая, вынырнувшая из метели рука.
— Моя! — прохрипел артельщик.
— Моя! — взвизгнул из метели мистер Хапкинс.
Каждый тянул находку к себе, а пурга наметала вокруг снег, и брызги с океана обдавали всё растущий сугроб…
А Солнышкин пробивался сквозь пургу и нёс на спине большую заснежённую птицу. На секунду он остановился отдохнуть и внезапно услышал, как под свитером что-то громко ударило: тук-тук-тук…
Солнышкин замер. Толчок раздался снова, и там, где лежало пингвинье яйцо, хрустнула скорлупа, а в бок Солнышкину упёрся твёрдый острый клюв.
Солнышкин запустил под свитер руку, и в пальцах у него затрепыхалось маленькое пушистое существо. Он услышал, как чисто и нежно пульсирует крохотное сердечко.
«Живёт!» — улыбнулся Солнышкин. И хотя он очень устал и ему очень хотелось сесть, он ещё быстрей пошёл наперекор вьюге. Но вьюга постепенно меняла направление, кружила, и Солнышкин двигался за ней по невидимому снежному кругу.
Сквозь снег на него иногда падали лучи садящегося солнца. Тогда на бесконечном снежном полотне возникала его огромная тень. И чем сильнее гудела и выше поднималась метель, тем больше эта тень разрасталась, тем быстрей она шагала по гудящим снегам Антарктиды.
— Яйцо! — вскрикнул испуганно Солнышкин, но провёл рукой по свитеру и успокоился.
— «Яйцо»! Тут из самого чуть яичница не получилась! — ворчал Стёпка.
— Идём скорей! — сказал Солнышкин. Он посмотрел на птицу и, сняв фуфайку, укутал в неё пингвина. Самому ему оставался бабушкин свитер.
— Хе-хе, зачем торопиться? Лучше один выговор, чем две сломанные ноги, — отмахиваясь от снега, промычал артельщик. — Зачем т-т… — И вдруг он схватился за ворот. На шее болтался обрывок шнурка! Стёпка бросился к Хапкинсу. Но, нащупав что-то под рубахой, немного успокоился и заторопился за Солнышкиным. — Пошли!
Мороз поджимал так, что коченели носы и на фуфайках трещали пуговицы. Солнышкин спешил к пароходу.
— Держись! Там Челкашкин в два счёта вылечит, — подбадривал он пингвиньего капитана, не чувствуя, что птица становится тяжёлой. Он с трудом переставлял ноги и, конечно, не слышал разговора, который вели артельщик и бегущий за ним сугроб средней величины, говоривший голосом Хапкинса.
— Мистер Стёпка, тысяча долларов, пока не выпала.
— Нью-Йорк, Сан-Франциско, Рио-де-Жанейро! — прохрипел Стёпка и в страхе остановился: жемчужина соскользнула в штанину.
— Теперь только пятьсот долларов, — пропел «сугроб».
— Нью-Йорк и Сан-Франциско, — сказал артельщик и плотно сдвинул колени.
— Сто долларов, — пропищал Хапкинс.
— Сан-Франциско! — крикнул артельщик и вдруг подскочил, словно сойдя с ума.
Ощупав штанину, которая выбилась из голенища, он взвыл и бросился назад. За ним, подпрыгивая на коротких ногах, помчался «сугробчик», в котором трудно было узнать директора крупнейшей торговой фирмы.
— Пропала, пропала! — дрожал артельщик. Он упал на четвереньки и, принюхиваясь к следам, пополз, разгребая вокруг себя снег и льдины.
У полыньи он остановился и схватил что-то сверкнувшее перед его глазами. Но в ту же секунду в его кулак вцепилась хваткая, вынырнувшая из метели рука.
— Моя! — прохрипел артельщик.
— Моя! — взвизгнул из метели мистер Хапкинс.
Каждый тянул находку к себе, а пурга наметала вокруг снег, и брызги с океана обдавали всё растущий сугроб…
А Солнышкин пробивался сквозь пургу и нёс на спине большую заснежённую птицу. На секунду он остановился отдохнуть и внезапно услышал, как под свитером что-то громко ударило: тук-тук-тук…
Солнышкин замер. Толчок раздался снова, и там, где лежало пингвинье яйцо, хрустнула скорлупа, а в бок Солнышкину упёрся твёрдый острый клюв.
Солнышкин запустил под свитер руку, и в пальцах у него затрепыхалось маленькое пушистое существо. Он услышал, как чисто и нежно пульсирует крохотное сердечко.
«Живёт!» — улыбнулся Солнышкин. И хотя он очень устал и ему очень хотелось сесть, он ещё быстрей пошёл наперекор вьюге. Но вьюга постепенно меняла направление, кружила, и Солнышкин двигался за ней по невидимому снежному кругу.
Сквозь снег на него иногда падали лучи садящегося солнца. Тогда на бесконечном снежном полотне возникала его огромная тень. И чем сильнее гудела и выше поднималась метель, тем больше эта тень разрасталась, тем быстрей она шагала по гудящим снегам Антарктиды.
ПОМНИТЬ ТОВАРИЩЕЙ, ПАВШИХ В БОЮ!
Пионерчиков мрачно бегал по коридору. Только недавно он вернулся на судно в чудесном настроении. Он побывал в домике у полярников. Он взял интервью у иностранных гостей. Судно разгрузили в рекордный срок! И это благодаря его другу Солнышкину! И вдруг — беда!
Пионерчиков и Перчиков облазили все трюмы. Они заглядывали под ящики, под брезент и даже под льдины, но Солнышкина нигде не было.
В воздухе раздавались тревожные гудки. Пионерчиков покусывал губы, а в голове у него стучали, складывались горькие и мужественные слова. Он совсем не думал о статьях, о законах и ничего не хотел придумывать, но слова сами настойчиво всплывали в голове.
Внезапно он остановился. С камбуза неслись какие-то сладкие, совсем неуместные запахи. В трагическую минуту кок Борщик беззаботно варил компот! Пионерчиков подскочил к камбузу и захлопнул дверь. Борщик открыл её снова. Хоть это и Антарктида, на камбузе было жарко.
— Прекратите! — крикнул Пионерчиков.
Борщик удивлённо пожал плечами. Откуда ему было знать, что его сладкие запахи мешают складываться мужественным и горьким словам? Он хотел что-то ответить, но Пионерчиков вдруг выхватил из кармана клочок бумаги и огрызком карандаша написал:
Помнить товарищей, павших в бою, Насмерть стоять за команду свою!
Он прочитал эти строчки и от неожиданности вздрогнул: это были стихи! Самые настоящие стихи!
Пионерчиков побежал к Перчикову в рубку и, схватив его за руку, снова прочитал только что родившиеся строчки.
Перчиков взял бумажку, посмотрел ещё раз и повторил вслух:
— «Помнить товарищей, павших в бою».
— Да ты знаешь, что ты написал? — сказал Перчиков. — Это закон.
— Почему? — спросил Пионерчиков.
— Потому, — приблизился к нему Перчиков, — потому что настоящие стихи — это настоящий закон. От таких слов хочется сделать что-то хорошее!
Он распахнул иллюминатор. И тут они увидели, как вдалеке, по горам, по равнинам, движется гигантская тень человека, на плече у которого лежит какой-то груз.
— Солнышкин! — крикнул Перчиков.
— Солнышкин! — подхватил Пионерчиков. И друзья выскочили из рубки.
— Есть Солнышкин! — кричали они. И побежали одеваться.
Пионерчиков открыл свою каюту, бросился к шкафу и заметил на кровати какой-то свёрток. На нём было написано: «Тысяча рекордов!» Штурман развернул бумагу, и перед ним сверкнули удивительные коньки необычной формы. Сердце Пионерчикова вздрогнуло и зазвенело, как утренний горн. Пионерчиков надел бушлат и выбежал на палубу.
— Бот на воду! — крикнул он и полез вниз по трапу.
Следом за ним спускался старый Робинзон, за которым с лаем летел Верный. Последним, натягивая ушанку, торопился Перчиков.
— Пионерчиков, назад! Вернитесь! — раздался сзади голос. Это кричал Моряков. (Только что по его просьбе на поиски пропавших выехал сам Полярников.) — Это не шуточки, Пионерчиков!
Но голос капитана потонул в порыве метели, уже скрывшей от глаз убегающий бот. Конечно, Моряков и сам бросился бы с ними, но оставить судно он не мог.
Пионерчиков и Перчиков облазили все трюмы. Они заглядывали под ящики, под брезент и даже под льдины, но Солнышкина нигде не было.
В воздухе раздавались тревожные гудки. Пионерчиков покусывал губы, а в голове у него стучали, складывались горькие и мужественные слова. Он совсем не думал о статьях, о законах и ничего не хотел придумывать, но слова сами настойчиво всплывали в голове.
Внезапно он остановился. С камбуза неслись какие-то сладкие, совсем неуместные запахи. В трагическую минуту кок Борщик беззаботно варил компот! Пионерчиков подскочил к камбузу и захлопнул дверь. Борщик открыл её снова. Хоть это и Антарктида, на камбузе было жарко.
— Прекратите! — крикнул Пионерчиков.
Борщик удивлённо пожал плечами. Откуда ему было знать, что его сладкие запахи мешают складываться мужественным и горьким словам? Он хотел что-то ответить, но Пионерчиков вдруг выхватил из кармана клочок бумаги и огрызком карандаша написал:
Помнить товарищей, павших в бою, Насмерть стоять за команду свою!
Он прочитал эти строчки и от неожиданности вздрогнул: это были стихи! Самые настоящие стихи!
Пионерчиков побежал к Перчикову в рубку и, схватив его за руку, снова прочитал только что родившиеся строчки.
Перчиков взял бумажку, посмотрел ещё раз и повторил вслух:
— «Помнить товарищей, павших в бою».
— Да ты знаешь, что ты написал? — сказал Перчиков. — Это закон.
— Почему? — спросил Пионерчиков.
— Потому, — приблизился к нему Перчиков, — потому что настоящие стихи — это настоящий закон. От таких слов хочется сделать что-то хорошее!
Он распахнул иллюминатор. И тут они увидели, как вдалеке, по горам, по равнинам, движется гигантская тень человека, на плече у которого лежит какой-то груз.
— Солнышкин! — крикнул Перчиков.
— Солнышкин! — подхватил Пионерчиков. И друзья выскочили из рубки.
— Есть Солнышкин! — кричали они. И побежали одеваться.
Пионерчиков открыл свою каюту, бросился к шкафу и заметил на кровати какой-то свёрток. На нём было написано: «Тысяча рекордов!» Штурман развернул бумагу, и перед ним сверкнули удивительные коньки необычной формы. Сердце Пионерчикова вздрогнуло и зазвенело, как утренний горн. Пионерчиков надел бушлат и выбежал на палубу.
— Бот на воду! — крикнул он и полез вниз по трапу.
Следом за ним спускался старый Робинзон, за которым с лаем летел Верный. Последним, натягивая ушанку, торопился Перчиков.
— Пионерчиков, назад! Вернитесь! — раздался сзади голос. Это кричал Моряков. (Только что по его просьбе на поиски пропавших выехал сам Полярников.) — Это не шуточки, Пионерчиков!
Но голос капитана потонул в порыве метели, уже скрывшей от глаз убегающий бот. Конечно, Моряков и сам бросился бы с ними, но оставить судно он не мог.
ЧТО ЖЕ ЭТО ТАКОЕ?
Пурга клонила Солнышкина с боку на бок, как маленькую разбитую лодчонку. Вокруг поднимались волны белого холодного океана, и вихри цеплялись за ноги, как тысячи снежных кальмаров. Солнышкин сделал неверный шаг — он уже не чувствовал ног — и споткнулся. Птица съехала со спины, и только тут он увидел, что глаза пингвиньего капитана уже покрыты белым морозным инеем…
Стало совсем холодно. Стало так холодно, что даже сама метель взвизгнула от мороза.
«Надо идти», — подумал Солнышкин, но его ноги примёрзли ко льду, как причальные тумбы.
— Надо же идти! — крикнул себе Солнышкин, но голова устало сползла на грудь, и на чубчике закачалась льдышка.
«Вот и всё, — прикрыв глаза, подумал он. — Вот тебе и океаны, и жемчужины. Вот тебе „пик Марины“ и „пик Перчикова“!
Он протёр кулаком слипающиеся глаза и перед самым своим носом заметил стрелку компаса, которая, как ни странно, указывала: норд! норд!
«Совсем спятил старый», — грустно усмехнулся Солнышкин…
И тут у самого его сердца, под ребро, ударил маленький крепкий клюв — и Солнышкин очнулся: «А как же птенец?!» Он опустил руку под свитер, и в ладони у него зашевелилось маленькое пушистое существо. «Как цыплёнок, дома, у бабушки, — подумал Солнышкин, вспомнил свой дом, запах осеннего леса, и ему показалось, что он стоит на лесной дороге рядом с селом, будто ноги его окунулись в тёплую солнечную пыль и что вокруг шумит не метель, а яркая листва на деревьях.
— Ничего, — сказал Солнышкин, садясь в снег. — Сейчас мы выйдем на дорогу. Вон уже село близко. Вон тракторы едут и лают собаки. А вот моторка тарахтит на реке.
И действительно, рядом послышался шум мотора, а ещё ближе раздался гул трактора. Это с моря подходил бот Пионерчикова, а по льдам грохотал вездеход Полярникова. И скоро сквозь шум пробился незнакомый голос:
— Да это же пингвин, мистер Полярников!
— Но послушайте, господа, разве пингвины ходят в сапогах? — Полярников отвечал выглядывающим из вездехода представителям американской холодильной фирмы, которые отправились на поиски шефа.
Солнышкин приоткрыл глаз и сквозь хлопья снега увидел над собой доброе лицо Робинзона. И в ту же минуту над его ухом снова раздался голос Полярникова:
— Снегом! Трите его снегом!
Щёки Солнышкина лизал Верный. Рядом стоял Перчиков. Он отогревал своему другу руки, а Пионерчиков оттирал Солнышкину уши снегом.
— Ты на коньках? — спросил Солнышкин, но Пионерчиков только погрозил ему кулаком.
Пока Солнышкин отогревался, все начали коченеть.
— А где же Хапкинс и артельщик? — спросил Полярников.
Солнышкин пожал плечами. Он так и не понимал, куда они делись.
Но Верный, кажется, Это понимал. Он поднял уши, понюхал воздух и, направляясь к большому торосу у края полыньи, злобно зарычал.
— Что с ним? -спросил Перчиков.
— Не знаю, не знаю, — качнул головой Пионерчиков.
Солнышкин тоже ничего не понимал. Пёс, рыча и нервничая, рыл снег и хватал зубами сугроб. Метель относила его в сторону, но он снова набрасывался на ледяную глыбу.
— А ну-ка, позвольте, я посвечу фонарём, — сказал Полярников. В антарктическую стужу и днём приходилось на всякий случай носить фонарь. — Кажется, пёс бросается не зря! Там что-то есть.
— Банка с эскимо, — рассмеялся кто-то из американцев.
— Господа, это Антарктида! — сказал Полярников, и, словно подтверждая его слова, воющий заряд снега обрушился на замёрзших людей.
Полярников направил луч фонарика на торос. Все прильнули носами к льдине и оцепенели: в глубине сверкающего льда, злобно вцепившись друг в друга и вырывая что-то из рук, леденели Хапкинс и артельщик. Представители морозильной фирмы вытянули шеи. Такого они не видели даже в самых громадных холодильных установках. Сухонький Робинзон как-то странно прищурил глаз, Полярников вздохнул. И все посмотрели на Солнышкина. Но Солнышкин и сам терялся перед зловещей загадкой.
Стало совсем холодно. Стало так холодно, что даже сама метель взвизгнула от мороза.
«Надо идти», — подумал Солнышкин, но его ноги примёрзли ко льду, как причальные тумбы.
— Надо же идти! — крикнул себе Солнышкин, но голова устало сползла на грудь, и на чубчике закачалась льдышка.
«Вот и всё, — прикрыв глаза, подумал он. — Вот тебе и океаны, и жемчужины. Вот тебе „пик Марины“ и „пик Перчикова“!
Он протёр кулаком слипающиеся глаза и перед самым своим носом заметил стрелку компаса, которая, как ни странно, указывала: норд! норд!
«Совсем спятил старый», — грустно усмехнулся Солнышкин…
И тут у самого его сердца, под ребро, ударил маленький крепкий клюв — и Солнышкин очнулся: «А как же птенец?!» Он опустил руку под свитер, и в ладони у него зашевелилось маленькое пушистое существо. «Как цыплёнок, дома, у бабушки, — подумал Солнышкин, вспомнил свой дом, запах осеннего леса, и ему показалось, что он стоит на лесной дороге рядом с селом, будто ноги его окунулись в тёплую солнечную пыль и что вокруг шумит не метель, а яркая листва на деревьях.
— Ничего, — сказал Солнышкин, садясь в снег. — Сейчас мы выйдем на дорогу. Вон уже село близко. Вон тракторы едут и лают собаки. А вот моторка тарахтит на реке.
И действительно, рядом послышался шум мотора, а ещё ближе раздался гул трактора. Это с моря подходил бот Пионерчикова, а по льдам грохотал вездеход Полярникова. И скоро сквозь шум пробился незнакомый голос:
— Да это же пингвин, мистер Полярников!
— Но послушайте, господа, разве пингвины ходят в сапогах? — Полярников отвечал выглядывающим из вездехода представителям американской холодильной фирмы, которые отправились на поиски шефа.
Солнышкин приоткрыл глаз и сквозь хлопья снега увидел над собой доброе лицо Робинзона. И в ту же минуту над его ухом снова раздался голос Полярникова:
— Снегом! Трите его снегом!
Щёки Солнышкина лизал Верный. Рядом стоял Перчиков. Он отогревал своему другу руки, а Пионерчиков оттирал Солнышкину уши снегом.
— Ты на коньках? — спросил Солнышкин, но Пионерчиков только погрозил ему кулаком.
Пока Солнышкин отогревался, все начали коченеть.
— А где же Хапкинс и артельщик? — спросил Полярников.
Солнышкин пожал плечами. Он так и не понимал, куда они делись.
Но Верный, кажется, Это понимал. Он поднял уши, понюхал воздух и, направляясь к большому торосу у края полыньи, злобно зарычал.
— Что с ним? -спросил Перчиков.
— Не знаю, не знаю, — качнул головой Пионерчиков.
Солнышкин тоже ничего не понимал. Пёс, рыча и нервничая, рыл снег и хватал зубами сугроб. Метель относила его в сторону, но он снова набрасывался на ледяную глыбу.
— А ну-ка, позвольте, я посвечу фонарём, — сказал Полярников. В антарктическую стужу и днём приходилось на всякий случай носить фонарь. — Кажется, пёс бросается не зря! Там что-то есть.
— Банка с эскимо, — рассмеялся кто-то из американцев.
— Господа, это Антарктида! — сказал Полярников, и, словно подтверждая его слова, воющий заряд снега обрушился на замёрзших людей.
Полярников направил луч фонарика на торос. Все прильнули носами к льдине и оцепенели: в глубине сверкающего льда, злобно вцепившись друг в друга и вырывая что-то из рук, леденели Хапкинс и артельщик. Представители морозильной фирмы вытянули шеи. Такого они не видели даже в самых громадных холодильных установках. Сухонький Робинзон как-то странно прищурил глаз, Полярников вздохнул. И все посмотрели на Солнышкина. Но Солнышкин и сам терялся перед зловещей загадкой.
САМЫЕ СТРАШНЫЕ СЛОВА
Моряков шагал по палубе, засыпанный снегом, как Дед Мороз, и мрачно всматривался в пургу. Борт парохода словно покрыли маленькие живые сугробы: это команда ожидала товарищей. Петькин, закутанный в тулуп, не терял времени, потихоньку ловил на удочку рыбу и относил на камбуз Борщику. Бывалый кок не жалел огня, он специально раскрыл дверь камбуза пошире, чтобы друзья могли по запаху точнее определить обратный курс.
— Идут! — вдруг сказал Бурун, подставив стуже ухо. Ему послышалось вдалеке лёгкое тарахтенье.
Моряков покачал головой. Он придумал самые страшные слова, которые он сейчас скажет этому мальчишке Пионерчикову.
— Идут, — сказал снова Бурун.
— Неужели? — насторожился Моряков.
— Милей дальше или милей ближе, — сказал Ветерков, кутая горло, — но идут.
Тютелька в тютельку промолчал, потому что ничего не слышал.
Но Моряков уже бросился к борту. Среди льдин толкался маленький бот, на носу которого стоял Пионерчиков.
— Да вы знаете что?! — крикнул ему Моряков.
— Что? — спросил Пионерчиков, вобрав голову в плечи. Он ожидал чего угодно.
Моряков взмахнул рукой, поднял вверх палец и тут увидел сидящего рядом с Перчиковым Солнышкина. Моряков вскинул вверх вторую руку и снова, но уже совсем по-другому, торжествуя, воскликнул:
— Да вы знаете что?
Пионерчиков ещё ниже опустил голову.
И тогда Моряков сказал:
— Вы, кажется, будете капитаном, Пионерчиков!
Пионерчиков покачнулся. Этого он, конечно, не ожидал.
— Но где же остальные? — уже сурово спросил Моряков.
В это время к пароходу подкатил вездеход, и, прыгая с него на трап, представители холодильной фирмы сказали:
— Превратились в мороженое!
— Как это понимать? — удивился Моряков.
— Так и понимать, — сказал Полярников, застёгивая тёплую собачью куртку.
Следом за ним из вездехода вышел Робинзон.
— Но что случилось? — спросил Моряков. И все снова повернулись к Солнышкину, который держал в руке маленького птенца. Но что Солнышкин мог добавить к тому, что видели все?
— Идут! — вдруг сказал Бурун, подставив стуже ухо. Ему послышалось вдалеке лёгкое тарахтенье.
Моряков покачал головой. Он придумал самые страшные слова, которые он сейчас скажет этому мальчишке Пионерчикову.
— Идут, — сказал снова Бурун.
— Неужели? — насторожился Моряков.
— Милей дальше или милей ближе, — сказал Ветерков, кутая горло, — но идут.
Тютелька в тютельку промолчал, потому что ничего не слышал.
Но Моряков уже бросился к борту. Среди льдин толкался маленький бот, на носу которого стоял Пионерчиков.
— Да вы знаете что?! — крикнул ему Моряков.
— Что? — спросил Пионерчиков, вобрав голову в плечи. Он ожидал чего угодно.
Моряков взмахнул рукой, поднял вверх палец и тут увидел сидящего рядом с Перчиковым Солнышкина. Моряков вскинул вверх вторую руку и снова, но уже совсем по-другому, торжествуя, воскликнул:
— Да вы знаете что?
Пионерчиков ещё ниже опустил голову.
И тогда Моряков сказал:
— Вы, кажется, будете капитаном, Пионерчиков!
Пионерчиков покачнулся. Этого он, конечно, не ожидал.
— Но где же остальные? — уже сурово спросил Моряков.
В это время к пароходу подкатил вездеход, и, прыгая с него на трап, представители холодильной фирмы сказали:
— Превратились в мороженое!
— Как это понимать? — удивился Моряков.
— Так и понимать, — сказал Полярников, застёгивая тёплую собачью куртку.
Следом за ним из вездехода вышел Робинзон.
— Но что случилось? — спросил Моряков. И все снова повернулись к Солнышкину, который держал в руке маленького птенца. Но что Солнышкин мог добавить к тому, что видели все?
ОНА ПРИНАДЛЕЖИТ СОЛНЫШКИНУ!
Метель улеглась. Солнце снова лежало на льдинах как ни в чём не бывало.
Моряков всё ходил по палубе.
«Что же произошло? Из-за чего они могли поссориться?»— думал он, потирая пальцами лоб.
— Так что же делать? — спросил Пионерчиков.
— Разбить лёд! — сказал Бурун.
— Но это невозможно! — воскликнул Полярников. — Это всё-таки не мороженое. Они так крепко вцепились друг в друга, что их не оторвёшь!
— А что думает по этому поводу наш доктор? — спросил Моряков, глядя на Челкашкина. — Может, они оживут, если их разморозить?
— Извините, — сказал Челкашкин, — но современная наука ещё не достигла таких высот. Придётся подождать, — подумал он вслух, — лет двадцать… И вообще я не собираюсь исцелять негодяев.
— Но ведь вы же врач! Врач, а не судья! — повысил голос Моряков. — Ваш долг помогать любому человеку! Тем более то, что они негодяи, нужно ещё доказать.
— Так в чём же дело? Что у них случилось? — вернулся к прежнему вопросу Полярников.
И в это время, прорываясь сквозь толпу, на палубу влетел запыхавшийся Верный. Он быстро переступал с лапы на лапу, на боках у него звенели сосульки, а в зубах болтался целлофановый пакет. Пёс, рыча, бросил его к ногам Морякова. По палубе что-то покатилось. Моряков быстро наклонился, и на ладони у него замерцала удивительная жемчужина величиной с голубиное яйцо.
Все изумлённо подались вперёд.
— Позвольте, — нарушил тишину Челкашкин, потирая усики, — но это пакет от лекарства, которое я выписал артельщику.
— Кому? — спросил Перчиков.
— Артельщику, — подтвердил Челкашкин.
— Тогда всё понятно! Всё понятно! — в возбуждении воскликнул Перчиков. Он сразу вспомнил маленькую лагуну, акулу и внезапно появившуюся опухоль на щеке артельщика. — Тогда всё понятно! Это жемчужина Солнышкина!
Перчиков бросился сквозь толпу и схватил Солнышкина за руку. Он стоял в стороне, отогревая в ладонях маленького птенца.
— Смотри! — крикнул радист, показывая Солнышкину на жемчужину.
— А где вы её взяли? — спросил Солнышкин. Он до сих пор думал, что его жемчужина осталась в лагуне у далёкого маленького острова.
Все замолчали, зато Верный завертелся и залился отчаянным лаем.
— Теперь всё понятно, — сказал Моряков.
— Понятно! — иронически закивали представители морозильной фирмы. Они имели в виду своего хозяина.
А Робинзон, который стоял рядом с Полярниковым, грустно заметил:
— Да, когда-нибудь человек приходит к тому, чего он заслуживает…
Потом старый инспектор едва заметно кивнул Полярникову, и никто не обратил внимания, как он выбрался из толпы…
Итак, артельщик и Хапкинс оставались в Антарктиде ждать новых достижений науки. Нужно только добавить, что во время одного из штормов льдина откололась от материка и отплыла в неизвестном направлении. А вскоре после этого некоторые суда стали встречать громадный айсберг, внутри которого можно было разглядеть две странные фигуры. Кто-то из моряков утверждает, что порой фигуры оживали и начинали злобно трясти друг друга. Некоторые даже слышали доносившиеся оттуда крики: «Моя! Моя!»
Но это, конечно, относится к области фантазии.
А между тем часы на пароходе «Даёшь!» точно показывали время отхода.
Полярников обнял Морякова, попрощался с командой и быстро сошёл вниз по трапу, чему-то весело улыбаясь. На берегу уже собралась чуть не вся станция. Вверх летели шапки, рукавицы.
И с каждой минутой всё увеличивались толпы пингвинов. Птицы толкались, подпрыгивали, словно хотели кого-то разглядеть, и махали вслед пароходу своими короткими крылышками.
Боцман выбирал тросы. Антарктида оставалась позади.
Солнышкин спустился в каюту. Ему было грустно. Так бывает всегда, когда прощаешься с далёкими землями. И всё-таки он улыбался. На одной руке у него сидел и с любопытством осматривал своё новое жильё маленький пингвиненок, а в другой руке ясным перламутровым светом сияла жемчужина. Не жемчужина, а целый пионерский дворец! Под ногами спокойно стучала машина, и глаза у Солнышкина начинали слипаться.
Моряков всё ходил по палубе.
«Что же произошло? Из-за чего они могли поссориться?»— думал он, потирая пальцами лоб.
— Так что же делать? — спросил Пионерчиков.
— Разбить лёд! — сказал Бурун.
— Но это невозможно! — воскликнул Полярников. — Это всё-таки не мороженое. Они так крепко вцепились друг в друга, что их не оторвёшь!
— А что думает по этому поводу наш доктор? — спросил Моряков, глядя на Челкашкина. — Может, они оживут, если их разморозить?
— Извините, — сказал Челкашкин, — но современная наука ещё не достигла таких высот. Придётся подождать, — подумал он вслух, — лет двадцать… И вообще я не собираюсь исцелять негодяев.
— Но ведь вы же врач! Врач, а не судья! — повысил голос Моряков. — Ваш долг помогать любому человеку! Тем более то, что они негодяи, нужно ещё доказать.
— Так в чём же дело? Что у них случилось? — вернулся к прежнему вопросу Полярников.
И в это время, прорываясь сквозь толпу, на палубу влетел запыхавшийся Верный. Он быстро переступал с лапы на лапу, на боках у него звенели сосульки, а в зубах болтался целлофановый пакет. Пёс, рыча, бросил его к ногам Морякова. По палубе что-то покатилось. Моряков быстро наклонился, и на ладони у него замерцала удивительная жемчужина величиной с голубиное яйцо.
Все изумлённо подались вперёд.
— Позвольте, — нарушил тишину Челкашкин, потирая усики, — но это пакет от лекарства, которое я выписал артельщику.
— Кому? — спросил Перчиков.
— Артельщику, — подтвердил Челкашкин.
— Тогда всё понятно! Всё понятно! — в возбуждении воскликнул Перчиков. Он сразу вспомнил маленькую лагуну, акулу и внезапно появившуюся опухоль на щеке артельщика. — Тогда всё понятно! Это жемчужина Солнышкина!
Перчиков бросился сквозь толпу и схватил Солнышкина за руку. Он стоял в стороне, отогревая в ладонях маленького птенца.
— Смотри! — крикнул радист, показывая Солнышкину на жемчужину.
— А где вы её взяли? — спросил Солнышкин. Он до сих пор думал, что его жемчужина осталась в лагуне у далёкого маленького острова.
Все замолчали, зато Верный завертелся и залился отчаянным лаем.
— Теперь всё понятно, — сказал Моряков.
— Понятно! — иронически закивали представители морозильной фирмы. Они имели в виду своего хозяина.
А Робинзон, который стоял рядом с Полярниковым, грустно заметил:
— Да, когда-нибудь человек приходит к тому, чего он заслуживает…
Потом старый инспектор едва заметно кивнул Полярникову, и никто не обратил внимания, как он выбрался из толпы…
Итак, артельщик и Хапкинс оставались в Антарктиде ждать новых достижений науки. Нужно только добавить, что во время одного из штормов льдина откололась от материка и отплыла в неизвестном направлении. А вскоре после этого некоторые суда стали встречать громадный айсберг, внутри которого можно было разглядеть две странные фигуры. Кто-то из моряков утверждает, что порой фигуры оживали и начинали злобно трясти друг друга. Некоторые даже слышали доносившиеся оттуда крики: «Моя! Моя!»
Но это, конечно, относится к области фантазии.
А между тем часы на пароходе «Даёшь!» точно показывали время отхода.
Полярников обнял Морякова, попрощался с командой и быстро сошёл вниз по трапу, чему-то весело улыбаясь. На берегу уже собралась чуть не вся станция. Вверх летели шапки, рукавицы.
И с каждой минутой всё увеличивались толпы пингвинов. Птицы толкались, подпрыгивали, словно хотели кого-то разглядеть, и махали вслед пароходу своими короткими крылышками.
Боцман выбирал тросы. Антарктида оставалась позади.
Солнышкин спустился в каюту. Ему было грустно. Так бывает всегда, когда прощаешься с далёкими землями. И всё-таки он улыбался. На одной руке у него сидел и с любопытством осматривал своё новое жильё маленький пингвиненок, а в другой руке ясным перламутровым светом сияла жемчужина. Не жемчужина, а целый пионерский дворец! Под ногами спокойно стучала машина, и глаза у Солнышкина начинали слипаться.
О ЧЁМ, СОЛНЫШКИН. ДУМАЕШЬ?
Но уснуть Солнышкин так и не смог. Он лежал с открытыми глазами и смотрел, как за иллюминатором бегут волны и качаются айсберги.
— О чём ты думаешь, Солнышкин? — спросил снизу Перчиков.
— О дальних морях, — вздохнул Солнышкин.
— Чудак, — сказал Перчиков. — По дальним морям плывёт и на тебе: о дальних морях думает!
— А ведь есть ещё самые дальние, — закрыв глаза, подумал вслух Солнышкин. — Кажется, посмотришь за горизонт — и увидишь одно, другое… Плыви, плыви, пока жизни хватит. Только нужно торопиться. В жизни нельзя опаздывать! — вспомнил он слова Робинзона и вдруг поднялся.
— Ты куда? — спросил Перчиков.
— Я ещё не отдал Мирону Иванычу жемчужину! — сказал Солнышкин.
— Верно! — согласился Перчиков и подмигнул Солнышкину. — Но ведь это нужно сделать в торжественной обстановке.
И Солнышкин не успел опомниться, как радист, сунув ноги в тапочки, побежал к Пионерчикову. Тот собирался писать статью для «Пионерской правды». Но все события антарктического рейса в маленькую заметку не вмещались, а слишком большая статья, да ещё с такими сложными фактами, была не для «Пионерки». И штурман потихоньку почёсывал карандашиком затылок.
— Слушай, — крикнул ему Перчиков, — сейчас нам предстоит такая церемония, что без собственного корреспондента «Пионерской правды» не обойтись! — И, коротко рассказав обо всём, он заторопился в радиорубку.
Скоро Перчиков объявил по радио:
«Всем членам экипажа, свободным от вахты, собраться у каюты Мирона Иваныча!»
И вслед за этим по всему пароходу из динамиков полились торжественные марши.
В коридоре стала быстро собираться команда. Из машинного отделения выглянул Мишкин. Размахивая полотенцем, по трапу бежал Борщик. С блокнотом в руках спешил Пионерчиков, а за ним летели Марина, Тая и Челкашкин.
— О чём ты думаешь, Солнышкин? — спросил снизу Перчиков.
— О дальних морях, — вздохнул Солнышкин.
— Чудак, — сказал Перчиков. — По дальним морям плывёт и на тебе: о дальних морях думает!
— А ведь есть ещё самые дальние, — закрыв глаза, подумал вслух Солнышкин. — Кажется, посмотришь за горизонт — и увидишь одно, другое… Плыви, плыви, пока жизни хватит. Только нужно торопиться. В жизни нельзя опаздывать! — вспомнил он слова Робинзона и вдруг поднялся.
— Ты куда? — спросил Перчиков.
— Я ещё не отдал Мирону Иванычу жемчужину! — сказал Солнышкин.
— Верно! — согласился Перчиков и подмигнул Солнышкину. — Но ведь это нужно сделать в торжественной обстановке.
И Солнышкин не успел опомниться, как радист, сунув ноги в тапочки, побежал к Пионерчикову. Тот собирался писать статью для «Пионерской правды». Но все события антарктического рейса в маленькую заметку не вмещались, а слишком большая статья, да ещё с такими сложными фактами, была не для «Пионерки». И штурман потихоньку почёсывал карандашиком затылок.
— Слушай, — крикнул ему Перчиков, — сейчас нам предстоит такая церемония, что без собственного корреспондента «Пионерской правды» не обойтись! — И, коротко рассказав обо всём, он заторопился в радиорубку.
Скоро Перчиков объявил по радио:
«Всем членам экипажа, свободным от вахты, собраться у каюты Мирона Иваныча!»
И вслед за этим по всему пароходу из динамиков полились торжественные марши.
В коридоре стала быстро собираться команда. Из машинного отделения выглянул Мишкин. Размахивая полотенцем, по трапу бежал Борщик. С блокнотом в руках спешил Пионерчиков, а за ним летели Марина, Тая и Челкашкин.
ПРОЩАЛЬНАЯ ШУТКА СТАРОГО РОБИНЗОНА
Каюта Робинзона была приоткрыта, из неё дул свежий, так любимый стариком ветерок. Моряков остановился и тихо постучал:
— Разрешите? Отклика не было.
— Позвольте, — сказал Моряков, открывая дверь пошире и заглядывая в каюту. — Вот так так! — воскликнул он, повернувшись к Солнышкину. — Здесь целая делегация, а Мирон Иваныч занимается такой работой!
Солнышкин тоже переступил порог. Старик сидел в полумраке за шторками иллюминатора и, улыбаясь, сбивал с него киркой лёд. Команда удивлённо зашумела, но Мирон Иваныч не собирался слезать с подвески.
— Ну, это уж никуда не годится, — обиделся Моряков. — Вы хоть скажите нам что-нибудь. — Он сделал шаг по направлению к старику и… остановился.
Сильный ветер с шумом распахнул шторки, и вся команда так и привстала на цыпочки. Робинзона не было! Но вместо него, прикрывая собой настоящий иллюминатор, стоял написанный Моряковым несколько дней назад портрет. Старик на портрете улыбался, будто снова собирался стереть с носа лишнее пятнышко.
Солнышкин и Моряков бросились к столу. Пионерчиков размахивал блокнотом и недоверчиво приподнимал штору, а из-под портрета выглядывала сложенная вчетверо бумажка, на которой было написано: «Команде парохода „Даёшь!“.
Капитан развернул записку и прочитал:
— «Дорогие друзья! Не сердитесь! Я остаюсь в Антарктиде. Ведь каждый в жизни должен доказать что-то интересное. Надеюсь, что наш островок благополучно приплывёт в Океанск к пионерам. А я постараюсь найти для них что-нибудь ещё. Попутного ветра! Крепко обнимаю. Не волнуйтесь.
Ваш старый Робинзон».
Внизу размашистым почерком было написано:
«Не волнуйтесь!
Ваш Полярников».
С минуту поражённая команда стояла молча. Наконец капитан опустил руку Солнышкину на плечо и охнул:
— Вот так старик! Вот это старик!
— За такого старика надо поднять бокал! — громко сказал Мишкин.
— Конечно! — поддержал его Борщик. — У меня к ужину как раз готов прекрасный компот!
И все, шумно обсуждая событие, повернули к столовой.
— Вот это старик! — приговаривал Моряков. У самого трапа он столкнулся с Безветриковым:
— А вы что же, штурман? Пойдёмте ужинать.
— А нам с Солнышкиным заступать на вахту, — сказал Безветриков. И он посмотрел на часы: — Да, ровно через пять минут, тютелька в тютельку.
Солнышкин споткнулся.
— Вот так оказия, — сдвинул брови Моряков и развёл могучими руками. — Но вахта есть вахта, Солнышкин! Закон! И потом, — рассудил Моряков, — по-моему, это даже очень хорошо! Для человека, мечтающего стать моряком, антарктическая вахта просто-таки подарок! А?
— Конечно, — живо согласился Солнышкин и, опустив жемчужину в карман, пошёл в рубку.
Едва он открыл дверь, Петькин, посмотрев на часы, крикнул:
— Вахту сдал! — и бросился в столовую.
— Вахту принял! — сказал Солнышкин и положил окрепшие ладони на рукояти штурвала…
Льды разбегались от судна налево и направо. Солнышкин внимательно смотрел, как бы не столкнуться с каким-нибудь притаившимся айсбергом. Сейчас у него в руках были жизни стольких людей — Морякова и Перчикова, Ветеркова и Безветрикова, Федькина и Петькина, Буруна и Челкашкина, Таи и Марины, Борщика и Пионерчикова… И конечно, у него в руках была и его собственная жизнь, о которой он понемножку думал. В общем, всё получилось неплохо и с Антарктидой, и с жемчужиной, и с маленьким пингвином. Кое-что Солнышкин всё-таки доказал…
Правда, когда он смотрел сквозь иллюминатор направо, ему становилось немного грустно: там, сверкая алыми снегами, оставался высокий безымянный хребет. Да, видно, вершины не сдаются так просто. Но разве это последнее плавание и разве он в последний раз в Антарктиде? Он ещё сделает подарок своим друзьям, и на карте континента появятся имена Марины, Робинзона, Перчикова…
В это время раздался такой звон, что Солнышкин испуганно задержал в руках штурвал.
Но волноваться не было причины. Это в столовой команда сдвинула бокалы с великолепным компотом Борщика.
Среди ужина никто не заметил, как из столовой выбрался Перчиков. В коридоре было пусто, постукивала машина, только в самом конце, у трапа, кто-то прыгал на одной ноге. Это, вдруг вспомнив детство, играл в классики хвативший лишний бокал компота Пионерчиков. Он поманил радиста пальцем, но Перчиков торопливо прошёл мимо. Следом за ним, помахивая хвостом, бежал Верный.
Начинались минуты молчания.
Но прошла минута, вторая, третья, а радист всё не поднимался с места. В океане было спокойно. Но зато в наушниках опять раздавалось «бип-бип-бип». Где-то далеко в космосе продолжали свою весёлую перекличку спутники, мерцали звёзды, вращались планеты. И Перчиков прислушивался к их голосам.
— Разрешите? Отклика не было.
— Позвольте, — сказал Моряков, открывая дверь пошире и заглядывая в каюту. — Вот так так! — воскликнул он, повернувшись к Солнышкину. — Здесь целая делегация, а Мирон Иваныч занимается такой работой!
Солнышкин тоже переступил порог. Старик сидел в полумраке за шторками иллюминатора и, улыбаясь, сбивал с него киркой лёд. Команда удивлённо зашумела, но Мирон Иваныч не собирался слезать с подвески.
— Ну, это уж никуда не годится, — обиделся Моряков. — Вы хоть скажите нам что-нибудь. — Он сделал шаг по направлению к старику и… остановился.
Сильный ветер с шумом распахнул шторки, и вся команда так и привстала на цыпочки. Робинзона не было! Но вместо него, прикрывая собой настоящий иллюминатор, стоял написанный Моряковым несколько дней назад портрет. Старик на портрете улыбался, будто снова собирался стереть с носа лишнее пятнышко.
Солнышкин и Моряков бросились к столу. Пионерчиков размахивал блокнотом и недоверчиво приподнимал штору, а из-под портрета выглядывала сложенная вчетверо бумажка, на которой было написано: «Команде парохода „Даёшь!“.
Капитан развернул записку и прочитал:
— «Дорогие друзья! Не сердитесь! Я остаюсь в Антарктиде. Ведь каждый в жизни должен доказать что-то интересное. Надеюсь, что наш островок благополучно приплывёт в Океанск к пионерам. А я постараюсь найти для них что-нибудь ещё. Попутного ветра! Крепко обнимаю. Не волнуйтесь.
Ваш старый Робинзон».
Внизу размашистым почерком было написано:
«Не волнуйтесь!
Ваш Полярников».
С минуту поражённая команда стояла молча. Наконец капитан опустил руку Солнышкину на плечо и охнул:
— Вот так старик! Вот это старик!
— За такого старика надо поднять бокал! — громко сказал Мишкин.
— Конечно! — поддержал его Борщик. — У меня к ужину как раз готов прекрасный компот!
И все, шумно обсуждая событие, повернули к столовой.
— Вот это старик! — приговаривал Моряков. У самого трапа он столкнулся с Безветриковым:
— А вы что же, штурман? Пойдёмте ужинать.
— А нам с Солнышкиным заступать на вахту, — сказал Безветриков. И он посмотрел на часы: — Да, ровно через пять минут, тютелька в тютельку.
Солнышкин споткнулся.
— Вот так оказия, — сдвинул брови Моряков и развёл могучими руками. — Но вахта есть вахта, Солнышкин! Закон! И потом, — рассудил Моряков, — по-моему, это даже очень хорошо! Для человека, мечтающего стать моряком, антарктическая вахта просто-таки подарок! А?
— Конечно, — живо согласился Солнышкин и, опустив жемчужину в карман, пошёл в рубку.
Едва он открыл дверь, Петькин, посмотрев на часы, крикнул:
— Вахту сдал! — и бросился в столовую.
— Вахту принял! — сказал Солнышкин и положил окрепшие ладони на рукояти штурвала…
Льды разбегались от судна налево и направо. Солнышкин внимательно смотрел, как бы не столкнуться с каким-нибудь притаившимся айсбергом. Сейчас у него в руках были жизни стольких людей — Морякова и Перчикова, Ветеркова и Безветрикова, Федькина и Петькина, Буруна и Челкашкина, Таи и Марины, Борщика и Пионерчикова… И конечно, у него в руках была и его собственная жизнь, о которой он понемножку думал. В общем, всё получилось неплохо и с Антарктидой, и с жемчужиной, и с маленьким пингвином. Кое-что Солнышкин всё-таки доказал…
Правда, когда он смотрел сквозь иллюминатор направо, ему становилось немного грустно: там, сверкая алыми снегами, оставался высокий безымянный хребет. Да, видно, вершины не сдаются так просто. Но разве это последнее плавание и разве он в последний раз в Антарктиде? Он ещё сделает подарок своим друзьям, и на карте континента появятся имена Марины, Робинзона, Перчикова…
В это время раздался такой звон, что Солнышкин испуганно задержал в руках штурвал.
Но волноваться не было причины. Это в столовой команда сдвинула бокалы с великолепным компотом Борщика.
Среди ужина никто не заметил, как из столовой выбрался Перчиков. В коридоре было пусто, постукивала машина, только в самом конце, у трапа, кто-то прыгал на одной ноге. Это, вдруг вспомнив детство, играл в классики хвативший лишний бокал компота Пионерчиков. Он поманил радиста пальцем, но Перчиков торопливо прошёл мимо. Следом за ним, помахивая хвостом, бежал Верный.
Начинались минуты молчания.
Но прошла минута, вторая, третья, а радист всё не поднимался с места. В океане было спокойно. Но зато в наушниках опять раздавалось «бип-бип-бип». Где-то далеко в космосе продолжали свою весёлую перекличку спутники, мерцали звёзды, вращались планеты. И Перчиков прислушивался к их голосам.