Страница:
Правильно это или неправильно, рассудило время. Однако в то время и Скобелев и Драгомиров, хотя и в высоких чинах, были всего лишь исполнителями. Едва Скобелев оказывался в роли начальника и выполнял самостоятельные задачи, такие как оборона обширного участка под Плевной или Шейновское сражение, никто в первых рядах генерала не видел. Хотя, по его собственным словам, ему стоило большого труда сдерживать себя.
Свои приказания Скобелев отдавал на языке, понятном и офицерам и солдатам. За каждым словом стояло твердое убеждение и сознание того, что любая недомолвка или неточность – прямой путь к поражению и напрасной гибели людей. По оценке военного теоретика А. Зайончковского, Скобелев привил войскам свои взгляды и приучил их действовать по-своему.
Уж чего не мог терпеть Скобелев, так это одергивающего окрика: «Не рассуждать!» Он высоко ценил солдатскую мудрость, их верность и любил повторять: «Верьте мне, ребята, как я вам верю».
Осталось неизвестным, кто первым назвал Скобелева народным полководцем. Может быть, произнес эти слова один из солдат, вышедший целым и невредимым из пекла Плевненских сражений. Может быть, они принадлежали офицеру, которого генерал сильно пожурил за обычную человеческую слабость, а потом встал рядом с ним и пошел в атаку. Может быть, Скобелева назвал так кто-нибудь из донцов, с которыми он успешно соперничал в лихости. Не исключено, что промолвила эти слова сестра милосердия, имевшая возможность наблюдать, с каким неподдельным состраданием и участием относился «белый генерал» к искалеченным воинам. Тысячеустая молва подхватила эти слова и разнесла их по всей России. О Скобелеве слагались легенды. В сознании русского народа складывался образ генерала-богатыря, генерала-рыцаря, заговоренного от смерти и дарующего людям счастливую жизнь. А кто на Руси о ней не мечтал?!
Русский человек редко ошибался и готов был отбрить всякого, кто пытался приписать победы Скобелева только одной удаче. Несомненно, генералу сопутствовала и удача (к слову, победы Суворова недоброжелатели тоже расценивали как случайные), но к ней не примешивался авантюризм или необдуманность. В народе с горечью вздыхали: дай царь возможность Скобелеву проявить свои таланты в начале войны, как знать, может быть, и весь ход военных действий сложился бы иначе. «Позвольте, – говорили люди, защищая доброе имя белого генерала, – допустим, Скобелев не проявил себя в войне как гениальный полководец, но ведь он – герой!» Эту фразу необходимо дополнить: болгарский народ наряду с русским причислил Скобелева к сонму национальных героев. Очернителям заслуг Скобелева в ответ на такую общеславянскую признательность крыть было нечем.
Большинство иностранных корреспондентов, освещавших ход кампании на Балканах, трудно заподозрить в симпатиях к России. Однако сообщения, где упоминалось имя Скобелева, были на редкость единодушными. По военным дарованиям иностранцы ставили Скобелева в один ряд с Наполеоном, Веллингтоном, Грантом, Мольтке.
А что же думал о войне сам генерал? Один из первых исследователей деятельности М. Д. Скобелева, Д. Д. Кашкаров считал, что Скобелев любил войну, как специалист любит свое дело, был поэтом и энтузиастом войны. С его легкой руки, это мнение прочно отложилось в памяти людей, которым не пришлось воевать бок о бок со Скобелевым. Что греха таить, многим поведение Скобелева в бою казалось картинным, лишенным здравого смысла. Сам генерал брезговал вступать в полемику по этому поводу. Но вот его запись в дневнике, сделанная в 1875 году, в Туркестане: «Избегать поэзии на войне». Нет, он не лубочный герой, и не вина Скобелева, что многие его высказывания, поступки на миру представлялись словно в кривом зеркале. Даже слезы, которые проливал генерал на панихидах по павшим, недруги называли «крокодильими».
Пренебрежение к солдатским жизням, вранье бесили Скобелева. Кто-то из генералов однажды заметил по поводу больших потерь под Плевной: «Лес рубят – щепки летят». Скобелев парировал: «Конечно, раз начав войну, нечего уже толковать о гуманности... Но для меня в каждой этой щепке человеческая жизнь с ее страданиями и земными заботами». Скобелеву сведения об убитых и раненых – непременные подробности даже самых блестящих реляций – несли бессонные ночи, глубокие внутренние мучения и христианское покаяние. Искренностью и трагедией веет от его слов: «Полководец должен испытывать укор совести, ведя людей на убой».
Мы знаем, с какой настойчивостью Скобелев пытался овладеть теорией военного искусства. Заглядывая в далекое прошлое, сопоставляя его с днем сегодняшним и предрекая будущее, Скобелев отчетливо представлял природу войн. Как наказ потомкам звучит заключение, сделанное им: «Война извинительна, когда я защищаю себя и своих... Подло и постыдно начинать войну так себе... Черными пятнами на королях и императорах лежат войны, предпринятые из честолюбия, из хищничества, из династических интересов». Война – это кровавое представление, театр трагедии, только на месте спектаклей со многими действующими лицами – сражения, где в качестве режиссеров выступают полководцы. Как и в искусстве, есть талантливые и не обладающие этим даром. Сражениям в режиссуре Скобелева неизменно сопутствовала удача, и лишь потому, что полководец, прежде чем стать таковым, выступал простым исполнителем на второстепенных ролях.
Редко на долю одного человека выпадает столько невзгод, сколько пришлось пережить Скобелеву за девять месяцев войны. Срок для мирного бытия – небольшой. Но война делает время драгоценным, и первая секунда пребывания на передовой могла вполне стать последней. Со Скобелевым этого, к счастью, не произошло. Но «белый генерал» оказался в таком противоречивом жизненном клубке, что, казалось, распутать его никогда не суждено. С одной стороны, Скобелева окружали соратники, друзья, без которых были бы немыслимы его победы. С другой – находился мелочный, завистливый мирок, в котором на «белого генерала» смотрели как на пугало, представлявшее угрозу мерному ходу событий. Что же противопоставил Скобелев интригам и ненависти? Настойчивый труд и требовательность к себе. Современники оставили нам рассказы об удивительной работоспособности Скобелева. В дни сражений он не ложился спать сутками и был вездесущ, на забывая при этом сделать отметину в памяти, с тем чтобы вписать в реляцию имена особо отличившихся солдат и офицеров.
Каким бы ни был его личный вклад в сражение, Скобелев никогда не стремился возвеличивать свои заслуги и сильно негодовал, когда кто-нибудь из корреспондентов приписывал все успехи только ему одному. Он требовал, чтобы действия всех участников сражений получали справедливую оценку.
Так как за войну полагались отличия, то зачастую менее всего сделавший для победы не упускал возможности приписать себе больше заслуг и каким-либо ненавязчивым способом превратить свою незаметную фигуру в личность, один жест или слово которой изменяли ход сражения. Таких деятелей «от бумажных побед» в русско-турецкой войне было предостаточно, и поэтому на фоне самовоспевающих донесений заметно выделяются реляции Скобелева, считавшего своим долгом показать заслуги своих подчиненных.
Скобелев не единожды слышал упреки по поводу щедрости и настойчивости, с которой он выбивал награды и поощрения. Но генерал был неумолим, когда сталкивался с разгильдяйством, с трусостью. В одном из боев за Зеленые горы две роты Казанского полка дрогнули и стали отступать. Скобелев тут же, на поле боя, отстранил ротных от должностей. Дальнейшая судьба этих командиров неизвестна, а вот для других офицеров этом случай стал доброй наукой.
Ни к чему не относился Скобелев с таким вниманием, как к подготовке офицерского состава. Требуя от офицеров знаний, храбрости, исполнительности и инициативы, он стремился развивать в них эти качества. Доступность Скобелева была общеизвестна, и находились такие командиры, которые, пользуясь ею, пытались завоевать доверие генерала, поливая грязью товарищей. Скобелев относился с презрением к таким офицерам и говорил: «Я их слушаю поневоле, ушей не заткнешь, но в уме своем в графе против их фамилий ставлю аттестацию „подлец и дурак“. Подлец потому, что клевещет про других и, главное, про своих товарищей, дурак потому, что передает мне это, точно у меня самого нет глаз во лбу, точно я не могу отличить порядочного человека от негодяя».
В кровавых сражениях характер Скобелева не ожесточился, не очерствел. Однажды Скобелев под горячую руку прилюдно жестоко обругал майора Углицкого полка. Вас. Ив. Немирович-Данченко, ставший свидетелем этого разноса, к сожалению, фамилию офицера упустил. А далее произошло следующее. Скобелев, поостыв, разобрался и вынужден был признаться писателю, что отругал майора напрасно. Скобелев собрал офицеров полка, публично извинился за нанесенную обиду, протянул руку и обнял майора. Удивлению проштрафившегося не было предела. Такое разве забудется!
Скобелев серьезно опасался, что с прекращением военных действий исчезнет войсковая памятливость, боевое куначество, уважение друг к другу. «То, что приобретено кровью, не должно быть растрачено», – заклинал Скобелев. И когда он узнал, что на банкете владимирцев первым прозвучал тост за ратных товарищей 30-й пехотной дивизии, был глубоко тронут.
Вот еще несколько штрихов к портрету «белого генерала». В пору русско-турецкой войны Скобелеву было тридцать четыре года. К людям в таком возрасте, носившим штатское платье, в России обращались со словами «молодой человек».
Париж и великосветский пансион Жирарде занозой сидели в Скобелеве. Матушка, Ольга Николаевна, зная пристрастие сына к дорогим французским духам, неизменно укладывала в багаж коробку с изящными флаконами и везла с собой запас форменной одежды. И вот представьте, что перед началом сражения перед подчиненными является не начальник, а этакий франт, одетый с иголочки, а запах духов, исходящий от него, перебивает пороховую гарь.
Бой отгремел. Войска расположились на отдых. Скобелев, которому хлебосольство досталось в наследство от родителей, дает обед и внезапно обнаруживает, что за столом собралось тринадцать человек. «Чертова дюжина»! – кричит генерал и почти насильно втаскивает за стол первого попавшегося. «Уф!» – облегченно вздыхает он, и трапеза, набирая обороты, закономерно перерастает в шумную пирушку.
Из сонма корреспондентов, вившихся вокруг него словно ужи, Скобелев без труда находил борзописца, которому было безразлично, что описывать: бал либо сражение. «К слову, – говорил Скобелев, вспоминая изречения Веллингтона, – ни то, ни другое правдиво описать невозможно». С этого момента незадачливый писака попадал в сети, ловко расставленные собеседником. Убеждать Скобелев умел. Он затевал разговор то о переселении душ, то внезапно переходил к Лермонтову:
Такое впечатление у знакомых со Скобелевым накоротке усиливалось, когда генерал начинал говорить о том, что пятница для него – день несчастливый и он никогда бы не начал сражение в этот день, что он порезал бы всех кошек. А если мерзкая тварь все-таки перебегала дорогу, то Скобелев, чертыхаясь и отплевываясь, обходил это место за версту. И не дай Бог, если день начинался со встречи с женщиной. С пустыми или полными ведрами она шла, или, вообще, это была дама, совершающая променад, генерал в этот день более не отваживался выходить из помещения.
И только когда речь шла о служении России, генерал неизменно становился серьезным, сбрасывал налет мистицизма и не позволял никому ни охаивать, ни говорить с издевкой об Отечестве....
Сотни памятников русским воинам-освободителям воздвигнуты на болгарской земле, множество музеев содержат замечательные экспонаты, бережно хранимые как память о героическом времени. В Плевне, губернатором которой в годы войны был Скобелев, в центре города на большой площади сооружен храм-мавзолей. На мраморной плите при входе высечена эпитафия: «Они, богатыри необъятной русской земли, вдохновленные братскими чувствами к порабощенному болгарскому народу, перешли великую реку Дунай, ступили на болгарскую землю, разбили полчища врага, разгромили турецкую тиранию и разорвали цепи пятивекового рабства. Они напоили своей богатырской кровью болгарские нивы, молодецкими костями устлали поля сражений... Они отдали самое дорогое – жизнь за высшее благо болгарского народа, за его свободу».
Болгарский народ и по сей день свято чтит память о мужественных сыновьях России. И память, и уважение народа к своим освободителям настолько сильны, что даже гитлеровцы не решились тронуть эти святыни из-за боязни вызвать гнев и возмущение всей Болгарии.
Когда советские войска в сентябре 1944 года вошли в Болгарию, перед глазами воинов в граните и бронзе предстали картины почти вековой давности. Впечатляли названия улиц и площадей: Русский бульвар, улицы Скобелева, Гурко. Лики русских царей и полководцев, о которых многие и понятия-то не имели, выглядели мужественными и свидетельствовали о том, что жертвы, понесенные русским народом в прошлом веке за свободу Болгарии, были не напрасными.
Рядом с памятником русским воинам на болгарской земле появились памятники ратной славы, воздвигнутые в честь воинов Советской Армии. Незримая связь времен была продолжена. Дух братства оказался неистребим.
Война выиграна – кто победитель?
Свои приказания Скобелев отдавал на языке, понятном и офицерам и солдатам. За каждым словом стояло твердое убеждение и сознание того, что любая недомолвка или неточность – прямой путь к поражению и напрасной гибели людей. По оценке военного теоретика А. Зайончковского, Скобелев привил войскам свои взгляды и приучил их действовать по-своему.
Уж чего не мог терпеть Скобелев, так это одергивающего окрика: «Не рассуждать!» Он высоко ценил солдатскую мудрость, их верность и любил повторять: «Верьте мне, ребята, как я вам верю».
Осталось неизвестным, кто первым назвал Скобелева народным полководцем. Может быть, произнес эти слова один из солдат, вышедший целым и невредимым из пекла Плевненских сражений. Может быть, они принадлежали офицеру, которого генерал сильно пожурил за обычную человеческую слабость, а потом встал рядом с ним и пошел в атаку. Может быть, Скобелева назвал так кто-нибудь из донцов, с которыми он успешно соперничал в лихости. Не исключено, что промолвила эти слова сестра милосердия, имевшая возможность наблюдать, с каким неподдельным состраданием и участием относился «белый генерал» к искалеченным воинам. Тысячеустая молва подхватила эти слова и разнесла их по всей России. О Скобелеве слагались легенды. В сознании русского народа складывался образ генерала-богатыря, генерала-рыцаря, заговоренного от смерти и дарующего людям счастливую жизнь. А кто на Руси о ней не мечтал?!
Русский человек редко ошибался и готов был отбрить всякого, кто пытался приписать победы Скобелева только одной удаче. Несомненно, генералу сопутствовала и удача (к слову, победы Суворова недоброжелатели тоже расценивали как случайные), но к ней не примешивался авантюризм или необдуманность. В народе с горечью вздыхали: дай царь возможность Скобелеву проявить свои таланты в начале войны, как знать, может быть, и весь ход военных действий сложился бы иначе. «Позвольте, – говорили люди, защищая доброе имя белого генерала, – допустим, Скобелев не проявил себя в войне как гениальный полководец, но ведь он – герой!» Эту фразу необходимо дополнить: болгарский народ наряду с русским причислил Скобелева к сонму национальных героев. Очернителям заслуг Скобелева в ответ на такую общеславянскую признательность крыть было нечем.
Большинство иностранных корреспондентов, освещавших ход кампании на Балканах, трудно заподозрить в симпатиях к России. Однако сообщения, где упоминалось имя Скобелева, были на редкость единодушными. По военным дарованиям иностранцы ставили Скобелева в один ряд с Наполеоном, Веллингтоном, Грантом, Мольтке.
А что же думал о войне сам генерал? Один из первых исследователей деятельности М. Д. Скобелева, Д. Д. Кашкаров считал, что Скобелев любил войну, как специалист любит свое дело, был поэтом и энтузиастом войны. С его легкой руки, это мнение прочно отложилось в памяти людей, которым не пришлось воевать бок о бок со Скобелевым. Что греха таить, многим поведение Скобелева в бою казалось картинным, лишенным здравого смысла. Сам генерал брезговал вступать в полемику по этому поводу. Но вот его запись в дневнике, сделанная в 1875 году, в Туркестане: «Избегать поэзии на войне». Нет, он не лубочный герой, и не вина Скобелева, что многие его высказывания, поступки на миру представлялись словно в кривом зеркале. Даже слезы, которые проливал генерал на панихидах по павшим, недруги называли «крокодильими».
Пренебрежение к солдатским жизням, вранье бесили Скобелева. Кто-то из генералов однажды заметил по поводу больших потерь под Плевной: «Лес рубят – щепки летят». Скобелев парировал: «Конечно, раз начав войну, нечего уже толковать о гуманности... Но для меня в каждой этой щепке человеческая жизнь с ее страданиями и земными заботами». Скобелеву сведения об убитых и раненых – непременные подробности даже самых блестящих реляций – несли бессонные ночи, глубокие внутренние мучения и христианское покаяние. Искренностью и трагедией веет от его слов: «Полководец должен испытывать укор совести, ведя людей на убой».
Мы знаем, с какой настойчивостью Скобелев пытался овладеть теорией военного искусства. Заглядывая в далекое прошлое, сопоставляя его с днем сегодняшним и предрекая будущее, Скобелев отчетливо представлял природу войн. Как наказ потомкам звучит заключение, сделанное им: «Война извинительна, когда я защищаю себя и своих... Подло и постыдно начинать войну так себе... Черными пятнами на королях и императорах лежат войны, предпринятые из честолюбия, из хищничества, из династических интересов». Война – это кровавое представление, театр трагедии, только на месте спектаклей со многими действующими лицами – сражения, где в качестве режиссеров выступают полководцы. Как и в искусстве, есть талантливые и не обладающие этим даром. Сражениям в режиссуре Скобелева неизменно сопутствовала удача, и лишь потому, что полководец, прежде чем стать таковым, выступал простым исполнителем на второстепенных ролях.
Редко на долю одного человека выпадает столько невзгод, сколько пришлось пережить Скобелеву за девять месяцев войны. Срок для мирного бытия – небольшой. Но война делает время драгоценным, и первая секунда пребывания на передовой могла вполне стать последней. Со Скобелевым этого, к счастью, не произошло. Но «белый генерал» оказался в таком противоречивом жизненном клубке, что, казалось, распутать его никогда не суждено. С одной стороны, Скобелева окружали соратники, друзья, без которых были бы немыслимы его победы. С другой – находился мелочный, завистливый мирок, в котором на «белого генерала» смотрели как на пугало, представлявшее угрозу мерному ходу событий. Что же противопоставил Скобелев интригам и ненависти? Настойчивый труд и требовательность к себе. Современники оставили нам рассказы об удивительной работоспособности Скобелева. В дни сражений он не ложился спать сутками и был вездесущ, на забывая при этом сделать отметину в памяти, с тем чтобы вписать в реляцию имена особо отличившихся солдат и офицеров.
Каким бы ни был его личный вклад в сражение, Скобелев никогда не стремился возвеличивать свои заслуги и сильно негодовал, когда кто-нибудь из корреспондентов приписывал все успехи только ему одному. Он требовал, чтобы действия всех участников сражений получали справедливую оценку.
Так как за войну полагались отличия, то зачастую менее всего сделавший для победы не упускал возможности приписать себе больше заслуг и каким-либо ненавязчивым способом превратить свою незаметную фигуру в личность, один жест или слово которой изменяли ход сражения. Таких деятелей «от бумажных побед» в русско-турецкой войне было предостаточно, и поэтому на фоне самовоспевающих донесений заметно выделяются реляции Скобелева, считавшего своим долгом показать заслуги своих подчиненных.
Скобелев не единожды слышал упреки по поводу щедрости и настойчивости, с которой он выбивал награды и поощрения. Но генерал был неумолим, когда сталкивался с разгильдяйством, с трусостью. В одном из боев за Зеленые горы две роты Казанского полка дрогнули и стали отступать. Скобелев тут же, на поле боя, отстранил ротных от должностей. Дальнейшая судьба этих командиров неизвестна, а вот для других офицеров этом случай стал доброй наукой.
Ни к чему не относился Скобелев с таким вниманием, как к подготовке офицерского состава. Требуя от офицеров знаний, храбрости, исполнительности и инициативы, он стремился развивать в них эти качества. Доступность Скобелева была общеизвестна, и находились такие командиры, которые, пользуясь ею, пытались завоевать доверие генерала, поливая грязью товарищей. Скобелев относился с презрением к таким офицерам и говорил: «Я их слушаю поневоле, ушей не заткнешь, но в уме своем в графе против их фамилий ставлю аттестацию „подлец и дурак“. Подлец потому, что клевещет про других и, главное, про своих товарищей, дурак потому, что передает мне это, точно у меня самого нет глаз во лбу, точно я не могу отличить порядочного человека от негодяя».
В кровавых сражениях характер Скобелева не ожесточился, не очерствел. Однажды Скобелев под горячую руку прилюдно жестоко обругал майора Углицкого полка. Вас. Ив. Немирович-Данченко, ставший свидетелем этого разноса, к сожалению, фамилию офицера упустил. А далее произошло следующее. Скобелев, поостыв, разобрался и вынужден был признаться писателю, что отругал майора напрасно. Скобелев собрал офицеров полка, публично извинился за нанесенную обиду, протянул руку и обнял майора. Удивлению проштрафившегося не было предела. Такое разве забудется!
Скобелев серьезно опасался, что с прекращением военных действий исчезнет войсковая памятливость, боевое куначество, уважение друг к другу. «То, что приобретено кровью, не должно быть растрачено», – заклинал Скобелев. И когда он узнал, что на банкете владимирцев первым прозвучал тост за ратных товарищей 30-й пехотной дивизии, был глубоко тронут.
Вот еще несколько штрихов к портрету «белого генерала». В пору русско-турецкой войны Скобелеву было тридцать четыре года. К людям в таком возрасте, носившим штатское платье, в России обращались со словами «молодой человек».
Париж и великосветский пансион Жирарде занозой сидели в Скобелеве. Матушка, Ольга Николаевна, зная пристрастие сына к дорогим французским духам, неизменно укладывала в багаж коробку с изящными флаконами и везла с собой запас форменной одежды. И вот представьте, что перед началом сражения перед подчиненными является не начальник, а этакий франт, одетый с иголочки, а запах духов, исходящий от него, перебивает пороховую гарь.
Бой отгремел. Войска расположились на отдых. Скобелев, которому хлебосольство досталось в наследство от родителей, дает обед и внезапно обнаруживает, что за столом собралось тринадцать человек. «Чертова дюжина»! – кричит генерал и почти насильно втаскивает за стол первого попавшегося. «Уф!» – облегченно вздыхает он, и трапеза, набирая обороты, закономерно перерастает в шумную пирушку.
Из сонма корреспондентов, вившихся вокруг него словно ужи, Скобелев без труда находил борзописца, которому было безразлично, что описывать: бал либо сражение. «К слову, – говорил Скобелев, вспоминая изречения Веллингтона, – ни то, ни другое правдиво описать невозможно». С этого момента незадачливый писака попадал в сети, ловко расставленные собеседником. Убеждать Скобелев умел. Он затевал разговор то о переселении душ, то внезапно переходил к Лермонтову:
Заканчивался такой мистический экскурс неизменным предложением совершить прогулку под звездами и... под огнем противника. Естественно, из расположения отряда Скобелева корреспондента как ветром сдувало, а в воображении создавался образ человека с больной психикой.
В минуту жизни трудную
Теснится в сердце грусть:
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Такое впечатление у знакомых со Скобелевым накоротке усиливалось, когда генерал начинал говорить о том, что пятница для него – день несчастливый и он никогда бы не начал сражение в этот день, что он порезал бы всех кошек. А если мерзкая тварь все-таки перебегала дорогу, то Скобелев, чертыхаясь и отплевываясь, обходил это место за версту. И не дай Бог, если день начинался со встречи с женщиной. С пустыми или полными ведрами она шла, или, вообще, это была дама, совершающая променад, генерал в этот день более не отваживался выходить из помещения.
И только когда речь шла о служении России, генерал неизменно становился серьезным, сбрасывал налет мистицизма и не позволял никому ни охаивать, ни говорить с издевкой об Отечестве....
Сотни памятников русским воинам-освободителям воздвигнуты на болгарской земле, множество музеев содержат замечательные экспонаты, бережно хранимые как память о героическом времени. В Плевне, губернатором которой в годы войны был Скобелев, в центре города на большой площади сооружен храм-мавзолей. На мраморной плите при входе высечена эпитафия: «Они, богатыри необъятной русской земли, вдохновленные братскими чувствами к порабощенному болгарскому народу, перешли великую реку Дунай, ступили на болгарскую землю, разбили полчища врага, разгромили турецкую тиранию и разорвали цепи пятивекового рабства. Они напоили своей богатырской кровью болгарские нивы, молодецкими костями устлали поля сражений... Они отдали самое дорогое – жизнь за высшее благо болгарского народа, за его свободу».
Болгарский народ и по сей день свято чтит память о мужественных сыновьях России. И память, и уважение народа к своим освободителям настолько сильны, что даже гитлеровцы не решились тронуть эти святыни из-за боязни вызвать гнев и возмущение всей Болгарии.
Когда советские войска в сентябре 1944 года вошли в Болгарию, перед глазами воинов в граните и бронзе предстали картины почти вековой давности. Впечатляли названия улиц и площадей: Русский бульвар, улицы Скобелева, Гурко. Лики русских царей и полководцев, о которых многие и понятия-то не имели, выглядели мужественными и свидетельствовали о том, что жертвы, понесенные русским народом в прошлом веке за свободу Болгарии, были не напрасными.
Рядом с памятником русским воинам на болгарской земле появились памятники ратной славы, воздвигнутые в честь воинов Советской Армии. Незримая связь времен была продолжена. Дух братства оказался неистребим.
Война выиграна – кто победитель?
В начале апреля главнокомандующий великий князь пригласил Скобелева отправиться в составе его свиты с визитом к султану. Из бесед со многими дипломатами, спешившими познакомиться со Скобелевым, ему стало ясно, что за многочисленными недомолвками и льстивыми улыбками скрывается стремление представить дело таким образом, чтобы у «госпожи Европы» на период с 12 апреля 1877 года по сей день случился провал в памяти. Никакой, мол, войны не было, не было ни сражений, ни убитых, ни раненых, а раз ничего не было, то пусть все остается на своих местах.
Султан оказал русской делегации самый любезный прием. Но за этой любезностью явно просматривалось желание умалить значение победы России. Произошла просто небольшая ссора, которая теперь позади. Даже такой тугодум, как Николай Николаевич, понял, что готовится заговор. Нетрудно сообразить, что Турция, вконец ослабленная войной, в игре Англии, Австро-Венгрии, Германии становилась всего лишь незащищенной пешкой. Добиться за спиной России от поверженного исламского колосса подписания угодных этим державам соглашений не составляло особого труда.
Скобелев после возвращения из поездки был немало удивлен и обрадован. Царь утвердил его назначение на должность командира 4-го корпуса. Справедливость восторжествовала, правда с опозданием. Уже тогда многие не сомневались: будь Скобелев в самом начале войны на этой должности, возможно, русская армия избежала бы многих тягостных неудач.
Штаб корпуса находился в селении св. Георгия, а сам корпус располагался в окрестностях города, в лагерях. Первый день командования – смотр устройства лагерей. Война кончилась, а следовательно, должны кончиться и муки солдатские. Но где там! Без трудностей, создаваемых бездушным отношением к солдатам, видно, никак нельзя. Начальники дивизий, командиры полков, за исключением 16-й дивизии, по-прежнему были далеки от заботы о солдате и проводили большую часть времени в кутежах. Жизнь соединений шла самотеком. Каких-либо занятий с войсками не проводилось. Тиф, словно тысячерукий жнец, косил солдатские жизни. Не хватало врачей, госпиталей.
«Неугомонный генерал» скакал из лазарета в лазарет, поднимал на ноги весь медицинский персонал, драл три шкуры с начальников, не проявлявших заботу о солдате. В результате – «один скобелевский отряд не давал ничего госпиталям...»
Скобелев дал почувствовать, что и в мирной жизни для него мелочей не существует. Любители расписать пульку и составить партию в винт были необычайно огорчены, когда Скобелев отдал распоряжение: «Игры в карты прекратить!» Самого генерала никто за карточным столом не видывал. Суровую руку командира почувствовали и почитатели Бахуса. Радость окончания войны была безмерной. Победу обмывали истинно по-русски. Иные отцы-командиры по целым дням не выходили из палатки, а когда покидали застолье по малой нужде, то красоты природы и все окружающее казались в радужном калейдоскопе. На недоуменный вопрос одного из кутил: «Так чем же заняться?!» – Скобелев ответил как отрезал: «Боевой учебой!»
Подтянул-таки господ офицеров «белый генерал», заставил интересоваться нуждами солдат. Глядишь, и дисциплины в корпусе стало больше, да и больных заметно поубавилось. По всей округе партии, снаряженные Скобелевым, собирали продовольствие, белье. В Одессу был отправлен пароход за обмундированием, к казенным деньгам Скобелев присовокупил и свои.
...Послевоенное устройство Болгарии шло по строго намеченному плану. Войска продвигались в глубь страны, а в тылу проходило формирование местной болгарской администрации. Представительство русских в ней было минимальным, но они, как правило, занимали руководящие посты. Параллельно шло создание новых болгарских дружин – основы будущих вооруженных сил молодого государства. Шаг за шагом Болгария продвигалась по пути национальной самостоятельности.
Но если вопросы обновления жизни Придунайской Болгарии решались успешно, то внутреннее устройство забалканской территории рисовалось неясно.
...Столица Турции жила сложной жизнью. Русские войска, стоявшие в десятке километров от Стамбула, могли круто ее изменить. С холмов, на которых располагались позиции, хорошо просматривались золоченые месяцы минаретов мечети Айя-София, лес мачт в бухте Золотой Рог, серебристая гладь Босфора, на которой, лениво попыхивая трубами, стояли английские военные суда, прикрывая вход в город.
«Найдись какие-нибудь пять с лишним часов времени у Скобелева, этих пугал и следа не было бы», – отмечал В. В. Яшеров. Но даже такого мизерного отрезка времени Скобелеву не дали, как не дали его войскам возможности пройти церемониальным маршем по улицам Стамбула. И все же Скобелев в город попал. Странно было видеть генерала в штатской одежде, но приказ требовалось выполнять – русским офицерам запрещалось посещать столицу Турции в военной форме. Он поселился в английской гостинице, и вскоре его комната превратилась в дискуссионный клуб. Кто в ней только не перебывал! И турецкие военачальники и сановники, и заправилы греческой диаспоры, и английские дипломаты. Интерес к Скобелеву был огромен. Генерал был изысканно вежлив и предупредителен, умел поддержать светскую болтовню, дипломатично обходил острые вопросы. Скобелев отчетливо сознавал, что русские политики оказались в крайне запутанной ситуации. Лондонский кабинет консерваторов не скрывал антирусских взглядов и пытался навязать их другим государствам. Скобелев предрек падение этому кабинету (что в скором времени и произошло). Правительство Порты металось между двух огней и пыталось сохранить хорошую мину при плохой игре. Удавалось это, конечно, с трудом. Но и русские дипломаты оказались не на высоте. Скобелев сожалел, что присутствие в Адрианополе действующей армии и возможность в любой момент занять столицу Турции слишком мало принимаются в расчет русской дипломатией.
Это отношение Скобелева было очевидным даже для солдат, которые говорили: «Он, как кот округ мышеловки, у этого самого Константинополя ходит. То лапкой его пощупает, то так потрется».
Тотлебен, назначенный главнокомандующим русской армией, боялся одного. «Проснусь, – говорил он, – и узнаю, что Скобелев залез в Константинополь вместе со своим отрядом».
Это, как говорится, то, что могло бы случиться. А вот что произошло на самом деле.
Уходили в прошлое события русско-турецкой войны. Вот уже несколько месяцев как замолчали пушки. Военные обсуждали правильность или неправильность принятых решений. Им проще: они сделали свое дело. Но до подведения политических итогов было еще очень далеко. Усилиями дипломатов Англии, Австро-Венгрии, Германии и Турции плелась антирусская паутина заговоров, направленных на перечеркивание Сан-Стефанского мира. Английская печать считала Сан-Стефано «насмешкой над европейскими правилами и интересами». «Сан-Стефано отдает Малую Азию абсолютно на милость России», – негодовал посол Англии в Константинополе Лайярд. Австрийские газеты назвали этот договор «неслыханным по своей чрезмерности». В таких условиях русское правительство дало вынужденное согласие на участие в созванном по инициативе Бисмарка Берлинском конгрессе. Называвший себя «честным маклером», канцлер немало преуспел в своей деятельности по ведению переговоров таким образом, чтобы они свели на нет все завоевания России в выигранной войне и закончились бы частичным разделом Турции.
В течение месяца канцлер А. М. Горчаков в одиночестве, в буквальном смысле слова, сражался за столом переговоров, но без успеха. По подписанному 1 июля 1878 года трактату Россия, кровью тысяч воинов завоевавшая победу, на сей раз потерпела хотя и бескровное, но серьезное дипломатическое поражение.
В. В. Яшеров вспоминал об этих днях: «Жаль, что не было из этой горницы (где располагался штаб Скобелева. – Б. К.) связи с залой, где заседал Берлинский конгресс, и Россия не знала, о чем прямо судил и рядил ее герой, работа мысли которого едва ли была не ценнее его храбрости».
Решением Берлинского конгресса срок пребывания русских войск на территории Болгарии ограничивался девятью месяцами.
Что же касается Англии и Австро-Венгрии, то эти две державы потом, пролитым за столом переговоров главами своих делегаций Б. Биконсфилдом и Д. Андраши (в Берлине стояло жаркое лето), «завоевали»: первая – остров Кипр, вторая – Боснию и Герцеговину. И только условия Сан-Стефанского мирного договора о признании независимости Сербии, Черногории и Румынии не претерпели в Берлине изменений.
Берлинский конгресс поставил точку в русско-турецкой войне. Но, как показали дальнейшие события, точка получилась расплывчатой. Восточный вопрос еще долго продолжал оставаться в центре внимания европейских народов.
Русско-турецкая война закончилась убедительной победой России. Война была выиграна благодаря беспримерному героизму русских воинов и сражавшихся с ними в едином строю болгарских ополченцев, румынских, сербских и черногорских солдат. Около двухсот тысяч русских солдат отдали свои жизни за свободу Болгарии.
Война с наглядной очевидностью продемонстрировала, на кого могли положиться славянские народы в своем стремлении к независимости. То, что происходило в Болгарии, россиянам могло присниться лишь в сказочном сне. Набирали силу органы самоуправления, всенародно избранный парламент устанавливал незыблемые законы, глава государства был ограничен в принятии единоличных решений. А самым веским аргументом демократического устройства стала конституция[51].
Одним из главных вопросов, вставшим перед болгарским народом после войны, был вопрос организации армии, которая сумела бы защитить завоеванную в трудной борьбе независимость. Молодому государству Россия оказала бескорыстную помощь, и в этом деле Скобелев сыграл свою роль.
Как всегда, генерал не мог сидеть без дела. «Казалось, он собирается быть турецким министром, – писал Вас. И. Немирович-Данченко, – до того точны и обстоятельны были его сведения».
О министерском портфеле Скобелев тогда еще не задумывался, а вот выполнять миссию, сходную с высоким административным постом, пришлось.
По договору в северной Болгарии официально вводилась всеобщая воинская повинность и создавалось земское войско в составе двадцати семи пехотных дружин, четырех сотен кавалерии, шести полевых батарей, одной роты осадной артиллерии, двух саперных рот. В нем изъявили желание остаться служить добровольно триста сорок четыре русских офицера и две тысячи семьсот солдат.
В Восточной Румелии (южной Болгарии), остававшейся турецкой провинцией, запрещалось иметь регулярное войско. Таким образом, южные болгары оказывались как бы отрезанными от своих северных соотечественников. Однако освобожденный народ уже успел вдохнуть полной грудью воздух свободы.
Любой шаг русского правительства по оказанию вооруженной помощи южной Болгарии могли расценить как вмешательство во внутренние дела Турции и потому приходилось полагаться на частную инициативу русских военачальников. «Вы там совсем растерялись в Петербурге, – писал Скобелев Немировичу-Данченко, – до того запутались, что и разобраться не можете, а мы тут не теряем времени и замазываем бреши, пробитые Берлинским конгрессом. Если мы и оставляем Болгарию расчлененной, то зато оставляем в болгарах такое глубокое сознание своего родства... что все эти господа скоро почувствуют, сколь их усилия были недостаточны. А вдобавок к тому оставим мы... еще тысяч тридцать хорошо обученных войск. Эти к оружию привычны и научат при случае остальных».
Султан оказал русской делегации самый любезный прием. Но за этой любезностью явно просматривалось желание умалить значение победы России. Произошла просто небольшая ссора, которая теперь позади. Даже такой тугодум, как Николай Николаевич, понял, что готовится заговор. Нетрудно сообразить, что Турция, вконец ослабленная войной, в игре Англии, Австро-Венгрии, Германии становилась всего лишь незащищенной пешкой. Добиться за спиной России от поверженного исламского колосса подписания угодных этим державам соглашений не составляло особого труда.
Скобелев после возвращения из поездки был немало удивлен и обрадован. Царь утвердил его назначение на должность командира 4-го корпуса. Справедливость восторжествовала, правда с опозданием. Уже тогда многие не сомневались: будь Скобелев в самом начале войны на этой должности, возможно, русская армия избежала бы многих тягостных неудач.
Штаб корпуса находился в селении св. Георгия, а сам корпус располагался в окрестностях города, в лагерях. Первый день командования – смотр устройства лагерей. Война кончилась, а следовательно, должны кончиться и муки солдатские. Но где там! Без трудностей, создаваемых бездушным отношением к солдатам, видно, никак нельзя. Начальники дивизий, командиры полков, за исключением 16-й дивизии, по-прежнему были далеки от заботы о солдате и проводили большую часть времени в кутежах. Жизнь соединений шла самотеком. Каких-либо занятий с войсками не проводилось. Тиф, словно тысячерукий жнец, косил солдатские жизни. Не хватало врачей, госпиталей.
«Неугомонный генерал» скакал из лазарета в лазарет, поднимал на ноги весь медицинский персонал, драл три шкуры с начальников, не проявлявших заботу о солдате. В результате – «один скобелевский отряд не давал ничего госпиталям...»
Скобелев дал почувствовать, что и в мирной жизни для него мелочей не существует. Любители расписать пульку и составить партию в винт были необычайно огорчены, когда Скобелев отдал распоряжение: «Игры в карты прекратить!» Самого генерала никто за карточным столом не видывал. Суровую руку командира почувствовали и почитатели Бахуса. Радость окончания войны была безмерной. Победу обмывали истинно по-русски. Иные отцы-командиры по целым дням не выходили из палатки, а когда покидали застолье по малой нужде, то красоты природы и все окружающее казались в радужном калейдоскопе. На недоуменный вопрос одного из кутил: «Так чем же заняться?!» – Скобелев ответил как отрезал: «Боевой учебой!»
Подтянул-таки господ офицеров «белый генерал», заставил интересоваться нуждами солдат. Глядишь, и дисциплины в корпусе стало больше, да и больных заметно поубавилось. По всей округе партии, снаряженные Скобелевым, собирали продовольствие, белье. В Одессу был отправлен пароход за обмундированием, к казенным деньгам Скобелев присовокупил и свои.
...Послевоенное устройство Болгарии шло по строго намеченному плану. Войска продвигались в глубь страны, а в тылу проходило формирование местной болгарской администрации. Представительство русских в ней было минимальным, но они, как правило, занимали руководящие посты. Параллельно шло создание новых болгарских дружин – основы будущих вооруженных сил молодого государства. Шаг за шагом Болгария продвигалась по пути национальной самостоятельности.
Но если вопросы обновления жизни Придунайской Болгарии решались успешно, то внутреннее устройство забалканской территории рисовалось неясно.
...Столица Турции жила сложной жизнью. Русские войска, стоявшие в десятке километров от Стамбула, могли круто ее изменить. С холмов, на которых располагались позиции, хорошо просматривались золоченые месяцы минаретов мечети Айя-София, лес мачт в бухте Золотой Рог, серебристая гладь Босфора, на которой, лениво попыхивая трубами, стояли английские военные суда, прикрывая вход в город.
«Найдись какие-нибудь пять с лишним часов времени у Скобелева, этих пугал и следа не было бы», – отмечал В. В. Яшеров. Но даже такого мизерного отрезка времени Скобелеву не дали, как не дали его войскам возможности пройти церемониальным маршем по улицам Стамбула. И все же Скобелев в город попал. Странно было видеть генерала в штатской одежде, но приказ требовалось выполнять – русским офицерам запрещалось посещать столицу Турции в военной форме. Он поселился в английской гостинице, и вскоре его комната превратилась в дискуссионный клуб. Кто в ней только не перебывал! И турецкие военачальники и сановники, и заправилы греческой диаспоры, и английские дипломаты. Интерес к Скобелеву был огромен. Генерал был изысканно вежлив и предупредителен, умел поддержать светскую болтовню, дипломатично обходил острые вопросы. Скобелев отчетливо сознавал, что русские политики оказались в крайне запутанной ситуации. Лондонский кабинет консерваторов не скрывал антирусских взглядов и пытался навязать их другим государствам. Скобелев предрек падение этому кабинету (что в скором времени и произошло). Правительство Порты металось между двух огней и пыталось сохранить хорошую мину при плохой игре. Удавалось это, конечно, с трудом. Но и русские дипломаты оказались не на высоте. Скобелев сожалел, что присутствие в Адрианополе действующей армии и возможность в любой момент занять столицу Турции слишком мало принимаются в расчет русской дипломатией.
Это отношение Скобелева было очевидным даже для солдат, которые говорили: «Он, как кот округ мышеловки, у этого самого Константинополя ходит. То лапкой его пощупает, то так потрется».
Тотлебен, назначенный главнокомандующим русской армией, боялся одного. «Проснусь, – говорил он, – и узнаю, что Скобелев залез в Константинополь вместе со своим отрядом».
Это, как говорится, то, что могло бы случиться. А вот что произошло на самом деле.
Уходили в прошлое события русско-турецкой войны. Вот уже несколько месяцев как замолчали пушки. Военные обсуждали правильность или неправильность принятых решений. Им проще: они сделали свое дело. Но до подведения политических итогов было еще очень далеко. Усилиями дипломатов Англии, Австро-Венгрии, Германии и Турции плелась антирусская паутина заговоров, направленных на перечеркивание Сан-Стефанского мира. Английская печать считала Сан-Стефано «насмешкой над европейскими правилами и интересами». «Сан-Стефано отдает Малую Азию абсолютно на милость России», – негодовал посол Англии в Константинополе Лайярд. Австрийские газеты назвали этот договор «неслыханным по своей чрезмерности». В таких условиях русское правительство дало вынужденное согласие на участие в созванном по инициативе Бисмарка Берлинском конгрессе. Называвший себя «честным маклером», канцлер немало преуспел в своей деятельности по ведению переговоров таким образом, чтобы они свели на нет все завоевания России в выигранной войне и закончились бы частичным разделом Турции.
В течение месяца канцлер А. М. Горчаков в одиночестве, в буквальном смысле слова, сражался за столом переговоров, но без успеха. По подписанному 1 июля 1878 года трактату Россия, кровью тысяч воинов завоевавшая победу, на сей раз потерпела хотя и бескровное, но серьезное дипломатическое поражение.
В. В. Яшеров вспоминал об этих днях: «Жаль, что не было из этой горницы (где располагался штаб Скобелева. – Б. К.) связи с залой, где заседал Берлинский конгресс, и Россия не знала, о чем прямо судил и рядил ее герой, работа мысли которого едва ли была не ценнее его храбрости».
Решением Берлинского конгресса срок пребывания русских войск на территории Болгарии ограничивался девятью месяцами.
Что же касается Англии и Австро-Венгрии, то эти две державы потом, пролитым за столом переговоров главами своих делегаций Б. Биконсфилдом и Д. Андраши (в Берлине стояло жаркое лето), «завоевали»: первая – остров Кипр, вторая – Боснию и Герцеговину. И только условия Сан-Стефанского мирного договора о признании независимости Сербии, Черногории и Румынии не претерпели в Берлине изменений.
Берлинский конгресс поставил точку в русско-турецкой войне. Но, как показали дальнейшие события, точка получилась расплывчатой. Восточный вопрос еще долго продолжал оставаться в центре внимания европейских народов.
Русско-турецкая война закончилась убедительной победой России. Война была выиграна благодаря беспримерному героизму русских воинов и сражавшихся с ними в едином строю болгарских ополченцев, румынских, сербских и черногорских солдат. Около двухсот тысяч русских солдат отдали свои жизни за свободу Болгарии.
Война с наглядной очевидностью продемонстрировала, на кого могли положиться славянские народы в своем стремлении к независимости. То, что происходило в Болгарии, россиянам могло присниться лишь в сказочном сне. Набирали силу органы самоуправления, всенародно избранный парламент устанавливал незыблемые законы, глава государства был ограничен в принятии единоличных решений. А самым веским аргументом демократического устройства стала конституция[51].
Одним из главных вопросов, вставшим перед болгарским народом после войны, был вопрос организации армии, которая сумела бы защитить завоеванную в трудной борьбе независимость. Молодому государству Россия оказала бескорыстную помощь, и в этом деле Скобелев сыграл свою роль.
Как всегда, генерал не мог сидеть без дела. «Казалось, он собирается быть турецким министром, – писал Вас. И. Немирович-Данченко, – до того точны и обстоятельны были его сведения».
О министерском портфеле Скобелев тогда еще не задумывался, а вот выполнять миссию, сходную с высоким административным постом, пришлось.
По договору в северной Болгарии официально вводилась всеобщая воинская повинность и создавалось земское войско в составе двадцати семи пехотных дружин, четырех сотен кавалерии, шести полевых батарей, одной роты осадной артиллерии, двух саперных рот. В нем изъявили желание остаться служить добровольно триста сорок четыре русских офицера и две тысячи семьсот солдат.
В Восточной Румелии (южной Болгарии), остававшейся турецкой провинцией, запрещалось иметь регулярное войско. Таким образом, южные болгары оказывались как бы отрезанными от своих северных соотечественников. Однако освобожденный народ уже успел вдохнуть полной грудью воздух свободы.
Любой шаг русского правительства по оказанию вооруженной помощи южной Болгарии могли расценить как вмешательство во внутренние дела Турции и потому приходилось полагаться на частную инициативу русских военачальников. «Вы там совсем растерялись в Петербурге, – писал Скобелев Немировичу-Данченко, – до того запутались, что и разобраться не можете, а мы тут не теряем времени и замазываем бреши, пробитые Берлинским конгрессом. Если мы и оставляем Болгарию расчлененной, то зато оставляем в болгарах такое глубокое сознание своего родства... что все эти господа скоро почувствуют, сколь их усилия были недостаточны. А вдобавок к тому оставим мы... еще тысяч тридцать хорошо обученных войск. Эти к оружию привычны и научат при случае остальных».