Страница:
В конце января 1882 года Скобелев приехал в Петербург и принял участие в торжествах, устроенных по случаю первой годовщины взятия Геок-Тепе. Официальные власти отмахнулись от действа, а вот соратники Скобелева потрудились на славу и придали ему головокружительный размах. Завершал торжества банкет. И тут Скобелев преподнес сюрприз. На банкете присутствовало с десятка два корреспондентов видных российских и иностранных газет. Они приготовили перья и стали записывать речь Скобелева.
«Белый генерал» вспомнил славные дела, боевых товарищей, дал оценку совершенному год назад и, взяв в руки стакан с водой, дабы его слова не отнесли к бреду пьяного человека, сказал: «...Опыт последних лет убедил нас, что если русский человек случайно вспомнит, что он благодаря истории все-таки принадлежит к народу великому и сильному, если, Боже сохрани, тот же человек случайно вспомнит, что русский народ составляет одну семью с племенем славянским, ныне терзаемым и попираемым, тогда в среде доморощенных и заграничных иноплеменников поднимаются вопли негодования, что этот русский человек находится лишь под влиянием причин ненормальных, под влиянием каких-либо вакханалий... Престранное это дело, и почему нашим обществом овладевает какая-то странная робость, когда мы коснемся вопроса для русского сердца вполне законного, являющегося результатом всей нашей тысячелетней истории». Завершил Скобелев речь такими словами: «Сердце болезненно щемится. Но великим утешением для нас вера и сила исторического призвания России».
Скобелев взвешивал каждое слово, будто предугадывая, что обращается заочно к тем, кто жаждет защиты. Газеты запестрели заголовками «Русский генерал призывает к единению», «Долой диктат!». Скобелев ратовал за поддержку справедливой борьбы славянских народов, и если все предыдущие высказывания произносились либо в кругу друзей, либо содержались в частных письмах, то, по сути, речь стала публичным осуждением официальной политики по отношению к единоверцам. Резонанс речи Скобелева как у общественной России, так и за рубежом был огромен. Еще более откровенен был Скобелев в кулуарных беседах с участниками банкета. Когда его упрекнули, что он хочет навязать русского царя всем славянским народам, он ответил, что предлагает «...вольный союз славянских племен, полнейшую автономию у каждого, одно общее войско, деньги... Управляйся внутри как хочешь...»
Ясно, что такое высказывание напрочь опровергает мнение о Скобелеве как о яром приверженце панславизма. Подтверждает это и реалистическая оценка раздела Польши. Скобелев считал его политическим преступлением, а подавление свобод – братоубийственной резней. Различие религий в его глазах не должно было стать помехой в сближении польской и русской наций. Такое же сближение представлялось ему возможным с чехами и словаками. Но и в том, и другом случае на пути к нему стояли Германия и Австро-Венгрия. Эти европейские монархии, получив изрядное приращение территорий за счет славян, приложили немалые усилия, чтобы окончательно стереть национальные особенности народов, населявших их. Скобелев считал, что Россия вправе потребовать и от немцев, и от австрийцев прекратить угнетение славян, а в дальнейшем надеялся на то, что русские вырвут единоверцев из империй зла и насилия. В таком ключе и была произнесена парижская речь.
В столице Франции он оказался далеко не по собственной воле. Реакция императора на петербургское выступление была однозначной – генерал от инфантерии, очевидно, запамятовал, что он носит погоны, о политике должны судить политики. Генералу непростительны вольные высказывания. В Зимнем дворце сочли, что генерал нуждается в отдыхе, и обязали его взять отпуск с непременным условием провести его вне России. Но, как показали последующие события, расчет верхов на благоразумие и молчание Скобелева за границей не оправдался.
Надо ясно представлять ситуацию, в которой оказалась Россия после Берлинского конгресса. Никто из великих держав с мнением ее не считался. Франция после поражения во франко-прусской войне была поставлена на колени. Скобелев остро чувствовал болевые точки как русской, так и французской политики и на свой страх и риск бросился в омут политических страстей, бушевавших в Париже. Не проходило дня, чтобы в квартире Скобелева на рю Пентьер не появлялся очередной посетитель, корреспондент, дипломат или просто частное лицо, пытаясь добиться расположения «белого генерала» и прощупать его взгляды на взаимоотношения России и Франции. В официальных французских кругах того времени они расценивались как хрупкие и замороженные.
Ж. Адам, издательница «Нувель Ревю», доподлинно убедилась в серьезности намерений генерала посвятить себя делу установления прочных отношений между государствами и, не скрывая симпатий к Скобелеву, публиковала о нем восторженные отзывы. Она не удержалась от соблазна и почти целиком опубликовала на страницах своей газеты беседу Скобелева с сербскими студентами, которые обучались в Париже. Французская печать окрестила беседу как речь, присовокупив эпитеты «жаркая, пламенная», и изобразили Скобелева славянским трибуном. А между тем генерал говорил о наболевшем. «Немецкие штыки направлены в сердце сербского народа. Вам суждено повернуть их вспять и очистить Балканы от скверны. Россия когда-нибудь стряхнет с себя спячку и протянет руку помощи. Я же готов хоть сейчас встать в ваши ряды». Кто-то выкрикнул «ура!», и заключительные слова Скобелева потонули в громе аплодисментов.
Можно представить, что творилось на душе у императорского посланника в Париже графа Орлова, когда в его руках оказался номер французской газеты с речью Скобелева. Он переслал газету в Петербург с препроводительной запиской: «Генерал не может безнаказанно произносить подобные речи». Из русской столицы в Париж полетела официальная телеграмма: «Отозвать!» Скобелеву даже предписывался маршрут, который исключал Берлин. Но он не смог отказаться от возможности увидеть В. В. Верещагина, в то время находившегося в столице Германии.
По приезде 7 марта 1882 года в Петербург следует объяснение в резиденции императора. Еще до этого Скобелев побывал у военного министра, который объявил ему выговор. Но, к удивлению Скобелева, выговор не обрел реальной силы, то есть не был зафиксирован на бумаге. Существует свидетельство современника, что «этот выговор был напечатан только в английских газетах». Пресса других стран, в том числе и России, осталась в неведении.
Свидетелем аудиенции Скобелева у императора оказался лишь один из дежурных флигель-адъютантов. Слухи, которые поползли по Петербургу сразу же после разговора, были достаточно противоречивы.
Скобелев в кабинет царя вошел якобы со словами: «Несу повинную голову, русское сердце заговорило». Начало разговора не предвещало Скобелеву ничего хорошего, поскольку тот посмел вторгнуться в область недозволенного и выступал с заявлениями от имени России, народа, чего ему никто не поручал. Императору и хотелось бы рубануть сплеча и обрушить весь гнев на непокорного генерала, но Скобелев был нужен России (так ответил Александр III Александру Баттенбергу на просьбу дать разрешение Скобелеву на выезд в Болгарию и занять пост военного министра), поэтому вторая часть беседы проходила в отечески-назидательном тоне.
Не остались без последствий и те усилия, которые предприняли близкие к Александру III люди – граф Н. П. Игнатьев, М. Н. Катков, чтобы сгладить у императора неприятный осадок от парижской речи Скобелева. Так или иначе, слухи о непомерном разносе, который учинил император «белому генералу», вызывают сомнения. Да и мог ли Александр III все два часа, которые длилась беседа, распекать Скобелева? По-видимому, собеседники успели выяснить многое, иначе Скобелев бы не вышел из кабинета «веселый и довольный», сказав Гирсу (министру финансов. – Б. К.), что государь задал ему «порядочную головомойку». А. Витмер считал, что талантливый честолюбец смог заразить миролюбивого государя своими взглядами на внешнюю политику.
Для сближения с Францией, о чем мечтал Скобелев, понадобились годы.
И все же настал тот момент, когда две державы установили прочные союзнические отношения. Но Скобелеву не суждено было стать этому свидетелем. 21 апреля 1882 года он вновь удостоился короткой беседы с императором на официальном представлении, а 22 апреля отбыл в штаб корпуса в Минск. Почти следом княгиня Белосельская-Белозерская, сестра Скобелева, отправила письмо, в котором были и такие строки: «Его Величество говорил о тебе с большим уважением... Император сказал более чем ясно, что он рад всегда тебя видеть, когда ты этого захочешь».
И если дни, проведенные в Петербурге, ободрили, то возвращение в Минск радости не принесло. Мечта иметь свой семейный очаг была близка и осуществима. Екатерина Александровна Головкина – незнатная, но обаятельная и интеллигентная девушка вызвала у Скобелева искреннее, доброе чувство, несхожее с мимолетными увлечениями. Оно нуждалось в ответе искреннем и душевном. Но это были годы, когда вихрь эмансипации ворвался в Россию, изломав и искалечив немало юных судеб. Мечты о равенстве, желание властвовать над представителями сильного пола, вызывая в них муки и страдания, порождали безмерный эгоизм. Строки одного из писем Е. А. Головкиной в достаточной мере подтверждают это: «Михаил Дмитриевич... я сознаю, что идя рука об руку с вами, я могу быть полезным человеком, а не слабым существом. Дайте мне право над вами, полное, бесконечное, я дам вам счастье...» Как тут не воспользоваться пословицей «Ты мне – я тебе»? Да разве Скобелев, горячо любя, был способен на расчет, а тем более на сделку?! Конечно, нет! Попытайся Катя Головкина хоть на толику проникнуть в душу Михаила Дмитриевича, отбросить кривотолки и сплетни, которыми был окружен почитатель ее красоты, и все сложилось бы по-иному. Увы, Господь обошел девицу чувствительностью и той исконной добротой, которой славилась русская женщина, она не способна была оценить величие души человека, который уже при жизни стал принадлежать Истории. Возможность сохранить его существовала, но Катя Головкина так и не сумела наступить на горло собственной гордыне и предоставила судьбе рассудить, кто прав, а кто виноват в разрыве. Скобелев захандрил, стал раздражительным, и чтобы облегчить груз переживаний, весь ушел в служебные дела. Командир IV корпуса был одним из первых военных, кто засел за письменный стол, чтобы обобщить и закрепить уроки прошедшей войны и создать базу для подлинной боевой учебы.
Скобелев был беспощаден к тем, кто превращал ее в муштру. Наступление и оборона, рассыпной строй и устройство траншей, маршевая выучка – ни один вид боевой деятельности не проходил мимо внимания Скобелева. Военные теоретики явно запаздывали с написанием уставов, и командиру корпуса приходилось собственными распоряжениями устранять эти пробелы. Маневры, походы, учения, стрельбы, ежедневные занятия и на каждом – личное присутствие, личный пример, граничащий порой с напрасным риском. «Я почитаю за величайший талант того, кто возможно меньше жертвует людьми. К самому же себе отношусь так, как и к тем, кто проливает кровь».
Корпусные маневры в Могилевской губернии вылились во всенародную демонстрацию любви к Скобелеву. В Могилеве, где стояла 16-я дивизия, ему была устроена восторженная встреча. Скобелев въехал в город поздно вечером. На улицах, освещенных факелами, находились толпы людей, войска были построены шпалерами. Выйдя из экипажа, генерал пошел с непокрытой головой по улицам, запруженным людьми. В Бобруйске католический каноник Сенчиковский пригласил Скобелева в костел. Генерал вошел в него под песнопение. Вся служба прошла на русском языке. Православное духовенство устроило в честь Скобелева не менее торжественный молебен. Такое могло кому угодно вскружить голову...
Но мало кому было известно о душевной драме генерала. Скобелев держал переживания в себе и не делился ими даже с самыми близкими людьми. Но нет-нет в его высказывания врывались пессимистические нотки о недолговечности жизни. Неожиданно для родных Скобелев стал продавать ценные бумаги, золото, недвижимость. Сумма, которую получил Скобелев и передал И. И. Маслову, управляющими делами, приближалась к миллиону рублей. Что собирался делать с этими деньгами Скобелев, так и осталось неизвестным. Тогда же он составил завещание, по которому Спасское отдавалось в распоряжение инвалидов войн. Время шло, но эффект петербургской и парижской речей продолжал свое воздействие на умы.
Это было знамя борьбы против внутреннего и внешнего подавления славянских народов. «Славянским Гарибальди» называли Скобелева, часто произносившего строфы из стихотворения Хомякова «Орел»:
«Ради Бога, береги себя, – обращалась к Михаилу Дмитриевичу одна из петербургских знакомых, В. Чичерина, – ты теперь принадлежишь еще более, чем когда-либо, России».
Но Скобелев был не из тех людей, кого могли остановить предупреждения и угрозы.
13 июня Скобелев написал черновик ответа Е. А. Головкиной, покинувшей Минск, попросил И. И. Маслова отправить ей тысячу рублей, написал приказ, в котором подвел итоги маневров, и 22 июня выехал в Москву. О цели своей поездки он сообщил начальнику штаба Духонину – намереваюсь-де осмотреть выставку, заехать в Спасское на могилу родителей и проверить ход строительства школы и больницы. Скобелев закончил беседу с Духониным на минорной ноте:
– Все на свете – ложь! Даже слава...
Никогда еще он не чувствовал себя таким одиноким, как в этот день. М. Филиппов сообщает: «Утром 25-го Скобелев дал знать Аксакову, что будет у него завтра, однако зашел к нему сегодня и принес связку бумаг, сказав при этом: „В последнее время я стал подозрительным“. По свидетельству Ж. Адам, расстался Скобелев с Аксаковым в 11 часов вечера 24 июня, сказав другу: „Я всюду вижу грозу“. Затем, остановившись в гостинице „Дюссо“, он написал записку Вас. И. Немировичу-Данченко с приглашением на завтрашний обед (то есть 26 июня).
В полдень Скобелева видели в «Эрмитаже». Генерал сидел за столом один, был задумчив. Одиночество к вечеру навалилось тоской. В надежде, что хороший ужин, веселое застолье в компании встряхнут его, Скобелев направляется в Столешников переулок, в ресторацию «Англия». Кутеж был в разгаре, когда из соседнего кабинета к Скобелеву вышел мужчина и предложил выпить бокал шампанского. Скобелев не отказался, поскольку из кабинета доносились здравицы в его честь. Как ни старался Скобелев, веселье не приходило. Даже очарование известной всей Москве кокотки Ванды не избавило от хандры. Не прошла она и в роскошном номере, где продолжался ужин. Каково же было удивление дворника, когда поздно ночью он услышал пронзительный крик, а затем увидел неряшливо одетую, испуганную и зареванную Ванду.
– У меня в номере умер офицер, – дрожащим голосом сказала она.
Дворник послал за полицией. Скобелев был опознан, а затем его тело перенесли в гостиницу «Дюссо». Подозрение о причастности Ванды к смерти Скобелева полиция отвергла, однако за ней прочно укрепилось прозвище «могила Скобелева».
Цензура беспощадно вычеркивала из газет любые, даже косвенные сведения о кончине Скобелева, предоставив российскому обществу строить всевозможные догадки. Одну из них пытался обосновать Вас. И. Немирович-Данченко, ссылаясь на рассказ самого Михаила Дмитриевича. В уже упоминавшемся разговоре с военным министром Скобелев в крайне резкой форме сказал: «...Если бы я имел хоть одного офицера в моем корпусе, который бы состоял членом тайного общества, то я его тотчас удалил бы со службы. Мы все приняли присягу на верность государю и поэтому нет надобности вступать в тайное общество, в охрану».
Предположительно, что незадолго до этого разговора кто-то из высших распорядителей «Священной дружины»[54] пытался втянуть Скобелева в организацию. Однако, судя по приведенным выше словам, отношение Скобелева к «Священной дружине» было крайне отрицательно. Все это позволило Немировичу-Данченко сделать вывод, что убийство «белого генерала» свершилось «без ведома царя одним из великих князей и Шуваловым, которые считали этого будущего Суворова опасным для российского самодержавия».
Многие годы спустя, когда страсти вокруг внезапной смерти Скобелева улеглись, Ф. Дюбок, доживавший свои дни в Париже, более подробно осветил тайну. В письме в редакцию журнала «Голос минувшего» он сообщал: «Совершившееся в великие дни русской революции, в марте 1917 г. падение дома Романовых невольно заставляет вспомнить об одной попытке свержения этой династии в царствование Александра III – о замысле „белого генерала“. Вот что я слышал из уст незабвенного председателя 1-й Государственной думы Сергея Андреевича Муромцева.
Правительство Александра III, уверившись в том, что М. Д. Скобелев замышляет сделать переворот и свергнуть династию Романовых, учредила под председательством великого князя Владимира Александровича особый негласный суд из сорока лиц. Этот суд «сорока» большинством тридцати трех голосов приговорил «белого генерала» к смертной казни и поручил полицейскому офицеру привести приговор в исполнение. Палач блестяще справился со своей задачей, за что получил следующий чин и большое денежное вознаграждение». По версии Ф. Дюбока, в отдельном кабинете под видом купцов кутили сыщики, а в шампанское была всыпана отрава.
Ж. Адам, задав вопрос: «Какая держава имела интерес в исчезновении героя Плевны и Геок-Тепе?», – прозрачно намекает, что к смерти Скобелева имело прямое отношение всемирное масонство. Доказательств, увы, писательница не приводит.
Как бы то ни было, предчувствие фатального исхода постоянно присутствовало в последних высказываниях Скобелева. Не обошлось без таковых и в день отъезда из Спасского. После панихиды по генералу К. П. Кауфману Михаил Дмитриевич сказал священнику местной церкви: «Каждый день моей жизни – отсрочка, данная мне судьбой... Ведь вы знаете, что я не боюсь смерти. Ну так я вам скажу: судьба или люди скоро подстерегут меня». К сожалению, это горькое предсказание сбылось.
После смерти «белого генерала» прошел слух, что из Спасского в числе прочих документов исчез план войны с Германией, якобы разработанный Скобелевым. Бумаги, переданные им Аксакову, полиция изъяла, как и многое из того, что бережно хранил Иван Сергеевич в своем домашнем архиве.
Смерть Скобелева потрясла Москву. Она будто замерла, а потом разразилась всеобщей скорбью и плачем.
Александр III направил Надежде Дмитриевне письмо: «Страшно поражен и огорчен внезапной смертью вашего брата. Потеря для русской армии труднозаменимая и, конечно, всеми истинно военными сильно оплакиваемая. Грустно, очень грустно терять столь полезных и преданных своему делу деятелей». В искренности этих слов трудно усомниться.
Болгария погрузилась в траур. Умер национальный герой, столько сделавший во имя братской дружбы русского и болгарского народов. Позже появятся бульвары, улицы, сады и музеи, носящие имя Скобелева. Они и поныне – свидетели всеобщей любви к «белому генералу».
...Гроб с телом Скобелева стоял в отеле «Дюссо», а затем был перенесен в церковь Трех Святителей у Красных ворот, заложенную Иваном Никитичем. Не слышны в шумном центре крики извозчиков, не видно толкотни. Люди стоят по сторонам улиц, ведущих к церкви. Многие наблюдали скорбную церемонию в открытых окнах, на крышах домов. Черные крестьянские куртки и нарядные женские платья, порыжевшие рубахи рабочих и костыли инвалидов, парадные военные мундиры. Лица... Разные... Но на всех – скорбь, у многих на глазах слезы.
Чувства россиян очень точно выразил Я. Полонский:
Панихида должна была состояться на следующий день, но люди шли прощаться со Скобелевым весь вечер и всю ночь. Церковь утопала в цветах, венках и траурных лентах.
Двадцать верст от станции Раненбург до Спасского гроб несли на руках крестьяне. Впереди траурной процессии несли венок с серебристою листвою от академии Генерального штаба с надписью: «Герою Михаилу Дмитриевичу Скобелеву, полководцу, Суворову равному».
«Белый генерал» вспомнил славные дела, боевых товарищей, дал оценку совершенному год назад и, взяв в руки стакан с водой, дабы его слова не отнесли к бреду пьяного человека, сказал: «...Опыт последних лет убедил нас, что если русский человек случайно вспомнит, что он благодаря истории все-таки принадлежит к народу великому и сильному, если, Боже сохрани, тот же человек случайно вспомнит, что русский народ составляет одну семью с племенем славянским, ныне терзаемым и попираемым, тогда в среде доморощенных и заграничных иноплеменников поднимаются вопли негодования, что этот русский человек находится лишь под влиянием причин ненормальных, под влиянием каких-либо вакханалий... Престранное это дело, и почему нашим обществом овладевает какая-то странная робость, когда мы коснемся вопроса для русского сердца вполне законного, являющегося результатом всей нашей тысячелетней истории». Завершил Скобелев речь такими словами: «Сердце болезненно щемится. Но великим утешением для нас вера и сила исторического призвания России».
Скобелев взвешивал каждое слово, будто предугадывая, что обращается заочно к тем, кто жаждет защиты. Газеты запестрели заголовками «Русский генерал призывает к единению», «Долой диктат!». Скобелев ратовал за поддержку справедливой борьбы славянских народов, и если все предыдущие высказывания произносились либо в кругу друзей, либо содержались в частных письмах, то, по сути, речь стала публичным осуждением официальной политики по отношению к единоверцам. Резонанс речи Скобелева как у общественной России, так и за рубежом был огромен. Еще более откровенен был Скобелев в кулуарных беседах с участниками банкета. Когда его упрекнули, что он хочет навязать русского царя всем славянским народам, он ответил, что предлагает «...вольный союз славянских племен, полнейшую автономию у каждого, одно общее войско, деньги... Управляйся внутри как хочешь...»
Ясно, что такое высказывание напрочь опровергает мнение о Скобелеве как о яром приверженце панславизма. Подтверждает это и реалистическая оценка раздела Польши. Скобелев считал его политическим преступлением, а подавление свобод – братоубийственной резней. Различие религий в его глазах не должно было стать помехой в сближении польской и русской наций. Такое же сближение представлялось ему возможным с чехами и словаками. Но и в том, и другом случае на пути к нему стояли Германия и Австро-Венгрия. Эти европейские монархии, получив изрядное приращение территорий за счет славян, приложили немалые усилия, чтобы окончательно стереть национальные особенности народов, населявших их. Скобелев считал, что Россия вправе потребовать и от немцев, и от австрийцев прекратить угнетение славян, а в дальнейшем надеялся на то, что русские вырвут единоверцев из империй зла и насилия. В таком ключе и была произнесена парижская речь.
В столице Франции он оказался далеко не по собственной воле. Реакция императора на петербургское выступление была однозначной – генерал от инфантерии, очевидно, запамятовал, что он носит погоны, о политике должны судить политики. Генералу непростительны вольные высказывания. В Зимнем дворце сочли, что генерал нуждается в отдыхе, и обязали его взять отпуск с непременным условием провести его вне России. Но, как показали последующие события, расчет верхов на благоразумие и молчание Скобелева за границей не оправдался.
Надо ясно представлять ситуацию, в которой оказалась Россия после Берлинского конгресса. Никто из великих держав с мнением ее не считался. Франция после поражения во франко-прусской войне была поставлена на колени. Скобелев остро чувствовал болевые точки как русской, так и французской политики и на свой страх и риск бросился в омут политических страстей, бушевавших в Париже. Не проходило дня, чтобы в квартире Скобелева на рю Пентьер не появлялся очередной посетитель, корреспондент, дипломат или просто частное лицо, пытаясь добиться расположения «белого генерала» и прощупать его взгляды на взаимоотношения России и Франции. В официальных французских кругах того времени они расценивались как хрупкие и замороженные.
Ж. Адам, издательница «Нувель Ревю», доподлинно убедилась в серьезности намерений генерала посвятить себя делу установления прочных отношений между государствами и, не скрывая симпатий к Скобелеву, публиковала о нем восторженные отзывы. Она не удержалась от соблазна и почти целиком опубликовала на страницах своей газеты беседу Скобелева с сербскими студентами, которые обучались в Париже. Французская печать окрестила беседу как речь, присовокупив эпитеты «жаркая, пламенная», и изобразили Скобелева славянским трибуном. А между тем генерал говорил о наболевшем. «Немецкие штыки направлены в сердце сербского народа. Вам суждено повернуть их вспять и очистить Балканы от скверны. Россия когда-нибудь стряхнет с себя спячку и протянет руку помощи. Я же готов хоть сейчас встать в ваши ряды». Кто-то выкрикнул «ура!», и заключительные слова Скобелева потонули в громе аплодисментов.
Можно представить, что творилось на душе у императорского посланника в Париже графа Орлова, когда в его руках оказался номер французской газеты с речью Скобелева. Он переслал газету в Петербург с препроводительной запиской: «Генерал не может безнаказанно произносить подобные речи». Из русской столицы в Париж полетела официальная телеграмма: «Отозвать!» Скобелеву даже предписывался маршрут, который исключал Берлин. Но он не смог отказаться от возможности увидеть В. В. Верещагина, в то время находившегося в столице Германии.
По приезде 7 марта 1882 года в Петербург следует объяснение в резиденции императора. Еще до этого Скобелев побывал у военного министра, который объявил ему выговор. Но, к удивлению Скобелева, выговор не обрел реальной силы, то есть не был зафиксирован на бумаге. Существует свидетельство современника, что «этот выговор был напечатан только в английских газетах». Пресса других стран, в том числе и России, осталась в неведении.
Свидетелем аудиенции Скобелева у императора оказался лишь один из дежурных флигель-адъютантов. Слухи, которые поползли по Петербургу сразу же после разговора, были достаточно противоречивы.
Скобелев в кабинет царя вошел якобы со словами: «Несу повинную голову, русское сердце заговорило». Начало разговора не предвещало Скобелеву ничего хорошего, поскольку тот посмел вторгнуться в область недозволенного и выступал с заявлениями от имени России, народа, чего ему никто не поручал. Императору и хотелось бы рубануть сплеча и обрушить весь гнев на непокорного генерала, но Скобелев был нужен России (так ответил Александр III Александру Баттенбергу на просьбу дать разрешение Скобелеву на выезд в Болгарию и занять пост военного министра), поэтому вторая часть беседы проходила в отечески-назидательном тоне.
Не остались без последствий и те усилия, которые предприняли близкие к Александру III люди – граф Н. П. Игнатьев, М. Н. Катков, чтобы сгладить у императора неприятный осадок от парижской речи Скобелева. Так или иначе, слухи о непомерном разносе, который учинил император «белому генералу», вызывают сомнения. Да и мог ли Александр III все два часа, которые длилась беседа, распекать Скобелева? По-видимому, собеседники успели выяснить многое, иначе Скобелев бы не вышел из кабинета «веселый и довольный», сказав Гирсу (министру финансов. – Б. К.), что государь задал ему «порядочную головомойку». А. Витмер считал, что талантливый честолюбец смог заразить миролюбивого государя своими взглядами на внешнюю политику.
Для сближения с Францией, о чем мечтал Скобелев, понадобились годы.
И все же настал тот момент, когда две державы установили прочные союзнические отношения. Но Скобелеву не суждено было стать этому свидетелем. 21 апреля 1882 года он вновь удостоился короткой беседы с императором на официальном представлении, а 22 апреля отбыл в штаб корпуса в Минск. Почти следом княгиня Белосельская-Белозерская, сестра Скобелева, отправила письмо, в котором были и такие строки: «Его Величество говорил о тебе с большим уважением... Император сказал более чем ясно, что он рад всегда тебя видеть, когда ты этого захочешь».
И если дни, проведенные в Петербурге, ободрили, то возвращение в Минск радости не принесло. Мечта иметь свой семейный очаг была близка и осуществима. Екатерина Александровна Головкина – незнатная, но обаятельная и интеллигентная девушка вызвала у Скобелева искреннее, доброе чувство, несхожее с мимолетными увлечениями. Оно нуждалось в ответе искреннем и душевном. Но это были годы, когда вихрь эмансипации ворвался в Россию, изломав и искалечив немало юных судеб. Мечты о равенстве, желание властвовать над представителями сильного пола, вызывая в них муки и страдания, порождали безмерный эгоизм. Строки одного из писем Е. А. Головкиной в достаточной мере подтверждают это: «Михаил Дмитриевич... я сознаю, что идя рука об руку с вами, я могу быть полезным человеком, а не слабым существом. Дайте мне право над вами, полное, бесконечное, я дам вам счастье...» Как тут не воспользоваться пословицей «Ты мне – я тебе»? Да разве Скобелев, горячо любя, был способен на расчет, а тем более на сделку?! Конечно, нет! Попытайся Катя Головкина хоть на толику проникнуть в душу Михаила Дмитриевича, отбросить кривотолки и сплетни, которыми был окружен почитатель ее красоты, и все сложилось бы по-иному. Увы, Господь обошел девицу чувствительностью и той исконной добротой, которой славилась русская женщина, она не способна была оценить величие души человека, который уже при жизни стал принадлежать Истории. Возможность сохранить его существовала, но Катя Головкина так и не сумела наступить на горло собственной гордыне и предоставила судьбе рассудить, кто прав, а кто виноват в разрыве. Скобелев захандрил, стал раздражительным, и чтобы облегчить груз переживаний, весь ушел в служебные дела. Командир IV корпуса был одним из первых военных, кто засел за письменный стол, чтобы обобщить и закрепить уроки прошедшей войны и создать базу для подлинной боевой учебы.
Скобелев был беспощаден к тем, кто превращал ее в муштру. Наступление и оборона, рассыпной строй и устройство траншей, маршевая выучка – ни один вид боевой деятельности не проходил мимо внимания Скобелева. Военные теоретики явно запаздывали с написанием уставов, и командиру корпуса приходилось собственными распоряжениями устранять эти пробелы. Маневры, походы, учения, стрельбы, ежедневные занятия и на каждом – личное присутствие, личный пример, граничащий порой с напрасным риском. «Я почитаю за величайший талант того, кто возможно меньше жертвует людьми. К самому же себе отношусь так, как и к тем, кто проливает кровь».
Корпусные маневры в Могилевской губернии вылились во всенародную демонстрацию любви к Скобелеву. В Могилеве, где стояла 16-я дивизия, ему была устроена восторженная встреча. Скобелев въехал в город поздно вечером. На улицах, освещенных факелами, находились толпы людей, войска были построены шпалерами. Выйдя из экипажа, генерал пошел с непокрытой головой по улицам, запруженным людьми. В Бобруйске католический каноник Сенчиковский пригласил Скобелева в костел. Генерал вошел в него под песнопение. Вся служба прошла на русском языке. Православное духовенство устроило в честь Скобелева не менее торжественный молебен. Такое могло кому угодно вскружить голову...
Но мало кому было известно о душевной драме генерала. Скобелев держал переживания в себе и не делился ими даже с самыми близкими людьми. Но нет-нет в его высказывания врывались пессимистические нотки о недолговечности жизни. Неожиданно для родных Скобелев стал продавать ценные бумаги, золото, недвижимость. Сумма, которую получил Скобелев и передал И. И. Маслову, управляющими делами, приближалась к миллиону рублей. Что собирался делать с этими деньгами Скобелев, так и осталось неизвестным. Тогда же он составил завещание, по которому Спасское отдавалось в распоряжение инвалидов войн. Время шло, но эффект петербургской и парижской речей продолжал свое воздействие на умы.
Это было знамя борьбы против внутреннего и внешнего подавления славянских народов. «Славянским Гарибальди» называли Скобелева, часто произносившего строфы из стихотворения Хомякова «Орел»:
«И это будет, будет непременно, – добавлял Скобелев, – когда у нас будет настолько много „пищи сил духовных“, что мы будем в состоянии поделиться с ними ею; а во-вторых, когда „свободы нашей яркий свет“ действительно будет ярок и целому миру ведом... А до тех пор надо надеяться, верить, не опускать голову и не терять своего сродства с народом, сознания своей национальности». Между тем в огромной почте Скобелева все чаще и чаще стали появляться письма с анонимными угрозами. Из какого лагеря они исходили, так и осталось загадкой.
Их час придет:
Окрепнут крылья,
Младые когти подрастут,
Вскричат орлы – и цепь насилья
Железным клювом расклюют...
«Ради Бога, береги себя, – обращалась к Михаилу Дмитриевичу одна из петербургских знакомых, В. Чичерина, – ты теперь принадлежишь еще более, чем когда-либо, России».
Но Скобелев был не из тех людей, кого могли остановить предупреждения и угрозы.
13 июня Скобелев написал черновик ответа Е. А. Головкиной, покинувшей Минск, попросил И. И. Маслова отправить ей тысячу рублей, написал приказ, в котором подвел итоги маневров, и 22 июня выехал в Москву. О цели своей поездки он сообщил начальнику штаба Духонину – намереваюсь-де осмотреть выставку, заехать в Спасское на могилу родителей и проверить ход строительства школы и больницы. Скобелев закончил беседу с Духониным на минорной ноте:
– Все на свете – ложь! Даже слава...
Никогда еще он не чувствовал себя таким одиноким, как в этот день. М. Филиппов сообщает: «Утром 25-го Скобелев дал знать Аксакову, что будет у него завтра, однако зашел к нему сегодня и принес связку бумаг, сказав при этом: „В последнее время я стал подозрительным“. По свидетельству Ж. Адам, расстался Скобелев с Аксаковым в 11 часов вечера 24 июня, сказав другу: „Я всюду вижу грозу“. Затем, остановившись в гостинице „Дюссо“, он написал записку Вас. И. Немировичу-Данченко с приглашением на завтрашний обед (то есть 26 июня).
В полдень Скобелева видели в «Эрмитаже». Генерал сидел за столом один, был задумчив. Одиночество к вечеру навалилось тоской. В надежде, что хороший ужин, веселое застолье в компании встряхнут его, Скобелев направляется в Столешников переулок, в ресторацию «Англия». Кутеж был в разгаре, когда из соседнего кабинета к Скобелеву вышел мужчина и предложил выпить бокал шампанского. Скобелев не отказался, поскольку из кабинета доносились здравицы в его честь. Как ни старался Скобелев, веселье не приходило. Даже очарование известной всей Москве кокотки Ванды не избавило от хандры. Не прошла она и в роскошном номере, где продолжался ужин. Каково же было удивление дворника, когда поздно ночью он услышал пронзительный крик, а затем увидел неряшливо одетую, испуганную и зареванную Ванду.
– У меня в номере умер офицер, – дрожащим голосом сказала она.
Дворник послал за полицией. Скобелев был опознан, а затем его тело перенесли в гостиницу «Дюссо». Подозрение о причастности Ванды к смерти Скобелева полиция отвергла, однако за ней прочно укрепилось прозвище «могила Скобелева».
Цензура беспощадно вычеркивала из газет любые, даже косвенные сведения о кончине Скобелева, предоставив российскому обществу строить всевозможные догадки. Одну из них пытался обосновать Вас. И. Немирович-Данченко, ссылаясь на рассказ самого Михаила Дмитриевича. В уже упоминавшемся разговоре с военным министром Скобелев в крайне резкой форме сказал: «...Если бы я имел хоть одного офицера в моем корпусе, который бы состоял членом тайного общества, то я его тотчас удалил бы со службы. Мы все приняли присягу на верность государю и поэтому нет надобности вступать в тайное общество, в охрану».
Предположительно, что незадолго до этого разговора кто-то из высших распорядителей «Священной дружины»[54] пытался втянуть Скобелева в организацию. Однако, судя по приведенным выше словам, отношение Скобелева к «Священной дружине» было крайне отрицательно. Все это позволило Немировичу-Данченко сделать вывод, что убийство «белого генерала» свершилось «без ведома царя одним из великих князей и Шуваловым, которые считали этого будущего Суворова опасным для российского самодержавия».
Многие годы спустя, когда страсти вокруг внезапной смерти Скобелева улеглись, Ф. Дюбок, доживавший свои дни в Париже, более подробно осветил тайну. В письме в редакцию журнала «Голос минувшего» он сообщал: «Совершившееся в великие дни русской революции, в марте 1917 г. падение дома Романовых невольно заставляет вспомнить об одной попытке свержения этой династии в царствование Александра III – о замысле „белого генерала“. Вот что я слышал из уст незабвенного председателя 1-й Государственной думы Сергея Андреевича Муромцева.
Правительство Александра III, уверившись в том, что М. Д. Скобелев замышляет сделать переворот и свергнуть династию Романовых, учредила под председательством великого князя Владимира Александровича особый негласный суд из сорока лиц. Этот суд «сорока» большинством тридцати трех голосов приговорил «белого генерала» к смертной казни и поручил полицейскому офицеру привести приговор в исполнение. Палач блестяще справился со своей задачей, за что получил следующий чин и большое денежное вознаграждение». По версии Ф. Дюбока, в отдельном кабинете под видом купцов кутили сыщики, а в шампанское была всыпана отрава.
Ж. Адам, задав вопрос: «Какая держава имела интерес в исчезновении героя Плевны и Геок-Тепе?», – прозрачно намекает, что к смерти Скобелева имело прямое отношение всемирное масонство. Доказательств, увы, писательница не приводит.
Как бы то ни было, предчувствие фатального исхода постоянно присутствовало в последних высказываниях Скобелева. Не обошлось без таковых и в день отъезда из Спасского. После панихиды по генералу К. П. Кауфману Михаил Дмитриевич сказал священнику местной церкви: «Каждый день моей жизни – отсрочка, данная мне судьбой... Ведь вы знаете, что я не боюсь смерти. Ну так я вам скажу: судьба или люди скоро подстерегут меня». К сожалению, это горькое предсказание сбылось.
После смерти «белого генерала» прошел слух, что из Спасского в числе прочих документов исчез план войны с Германией, якобы разработанный Скобелевым. Бумаги, переданные им Аксакову, полиция изъяла, как и многое из того, что бережно хранил Иван Сергеевич в своем домашнем архиве.
Смерть Скобелева потрясла Москву. Она будто замерла, а потом разразилась всеобщей скорбью и плачем.
Александр III направил Надежде Дмитриевне письмо: «Страшно поражен и огорчен внезапной смертью вашего брата. Потеря для русской армии труднозаменимая и, конечно, всеми истинно военными сильно оплакиваемая. Грустно, очень грустно терять столь полезных и преданных своему делу деятелей». В искренности этих слов трудно усомниться.
Болгария погрузилась в траур. Умер национальный герой, столько сделавший во имя братской дружбы русского и болгарского народов. Позже появятся бульвары, улицы, сады и музеи, носящие имя Скобелева. Они и поныне – свидетели всеобщей любви к «белому генералу».
...Гроб с телом Скобелева стоял в отеле «Дюссо», а затем был перенесен в церковь Трех Святителей у Красных ворот, заложенную Иваном Никитичем. Не слышны в шумном центре крики извозчиков, не видно толкотни. Люди стоят по сторонам улиц, ведущих к церкви. Многие наблюдали скорбную церемонию в открытых окнах, на крышах домов. Черные крестьянские куртки и нарядные женские платья, порыжевшие рубахи рабочих и костыли инвалидов, парадные военные мундиры. Лица... Разные... Но на всех – скорбь, у многих на глазах слезы.
Чувства россиян очень точно выразил Я. Полонский:
Между тем стали известны результаты вскрытия тела Скобелева, которое производил прозектор Московского университета Нейдинг, констатировавший паралич сердца и легких. Но все же версия об отравлении Скобелева существовала еще долго.
Зачем толпой стоит народ?
Чего в безмолвии он ждет?
В чем горе, в чем недоуменье?
Не крепость пала, не сраженье
Проиграно, – пал Скобелев! не стало
Той силы, что была страшней
Врагу десятка крепостей...
Той силы, что богатырей
Нам сказочных напоминала.
Панихида должна была состояться на следующий день, но люди шли прощаться со Скобелевым весь вечер и всю ночь. Церковь утопала в цветах, венках и траурных лентах.
Двадцать верст от станции Раненбург до Спасского гроб несли на руках крестьяне. Впереди траурной процессии несли венок с серебристою листвою от академии Генерального штаба с надписью: «Герою Михаилу Дмитриевичу Скобелеву, полководцу, Суворову равному».
Речь Преосвященного Амвросия, Епископа Дмитровского, при погребении генерал-адъютанта М. Д. Скобелева, 28 июня 1882 года
Много возникает в уме вопросов и недоумений по поводу преждевременной и неожиданной кончины нашего знаменитого героя, Михаила Дмитриевича Скобелева. Не был ли он еще так молод и полон сил? Не были ли так нужны для Отечества его дарования? Не покоилось ли на нем так много наших надежд, не сопутствовали ли ему всюду наши благожелания? Не был ли он видимо храним Провидением для будущего, оставаясь невредимым среди тысячи опасностей и смертей? Зачем же и почему же все это так внезапно пало и рушилось?
Но, при возникновении подобных вопросов, на уста всех благоговеющих перед неисповедимыми судьбами Божественного Провидения налагает печать молчания известная притча Христа Спасителя: «Вы знаете, говорит Господь, что если бы ведал хозяин дома, в который час придет вор, то бодрствовал бы и не допустил бы подкопать дом свой. Будьте же и вы готовы; ибо, в который час не думаете, приидет Сын Человеческий» (Лук. 12:39, 40).
И вот дом подкопан, – драгоценная жизнь похищена. Великая утрата так внезапна, нравственное потрясение так сильно, что не знаешь, что сказать, при всем желании почтить благодарным словом дорогую память почившего. Как из глаз матери, склонившейся над гробом юного сына, вперившей взор в его милые черты и отыскивающей в потускневшем лице прежних выражений жизни, красоты, любви, незаметно для нею самой ручьями текут слезы, застилая и закрывая пред нею туманом самый предмет ее печального созерцания: так каждый из нас теперь, перед безжизненными останками нашего народного любимца, напрасно стал бы усиливаться восстановить для себя и других в целости и полноте его мужественный, светлый, вдохновляющий, нравственный облик, какой при его жизни с его именем возникал всегда в нашем воображении. Все застилают неудержимые слезы: горько, жалко; Отечество хоронит милого сына; все мы оплакиваем близкого, родного по духу человека. Плачь о нем, русское воинство: он был твоею честью и украшением; плачьте, крестьяне и крестьянки: он был отцом детей ваших, этих дивных наших рядовых воинов, с которыми по-братски он делил труды и лишения; плачь, Русский народ: в нем бился пульс твоей жизни, он был чутким истолкователем твоего призвания, носителем твоих идеалов, ревнителем твоей чести и славы!
Предоставим времени раскрыть события жизни, особенности талантов, тайны военных успехов, черты личной доблести и характера, убеждения, думы и помыслы этого замечательного русского человека, так рано похищенного смертью. Б этом не оставят, конечно, удовлетворить нашим справедливым желаниям беспристрастные и опытные ценители военных дарований и успехов, боевые товарищи почившего и друзья его, пред которыми он открывал свою душу и ее заветные стремления. Но нам желательно бы понять тайну той редкой общеизвестности и той любви народной, которые в такие молодые годы жизни успел приобрести почивший и которые составляют высшую награду и утешение для всякого общественного деятеля.
Нам кажется, что тайна эта заключалась, главным образом, не в талантах его и победах, не в личных свойствах его характера, а в его полной, всецелой, безграничной любви к Отечеству и к Государю, которых никогда не разделяет в своем сознании истинно русский человек. У него не было другой любви и привязанности, кроме любви к Отечеству; не было личных интересов: его занимали только нужды Отечества. О нем он думал непрестанно; с мыслью о нем пил и ел, ложился и вставал. У него не было других разговоров, кроме разговоров о предстоящей Отечеству будущности, об угрожающих ему опасностях и о способах предупреждения их. Он любил Отечество с ревностью; его оскорбляло все, что казалось ему в суждениях других непониманием истинного блага Отечества или холодностью и равнодушием к судьбе его. Любовь к Отечеству была пламенем в его сердце, пожиравшим его самого. Она была источником и той беззаветной храбрости и бестрепетного мужества пред лицом смерти, которые сделали его в памяти народа героем легендарным. Он везде носил жизнь на своих руках как готовую жертву, ожидая случая с радостью и благоговением возложить ее на алтарь любви к Отечеству. Любовь к Отечеству делала его неутомимым в трудах, нечувствительным к лишениям, неудержимым в речах. Ни в пылу битв, ни в борьбе партий, ни в раздражении врагов он не видел, не признавал опасностей: он несся выше всего в своем неудержимом стремлении жить, действовать, жертвовать для блага, величия и славы Отечества.