Костылев Валентин. Иван Грозный (Книга 3, Невская твердыня)

   Пора заняться и домом, и огородами, и почистить висевшее в бездействии оружие.
   Правда, время далеко не мирное, и много тревог и забот окружают служилого государева человека. Особенно его, Никиту Годунова. Государь поручил ему охрану Москвы от разбойников, смутьянов и иных лихих людей. Но бывают же такие минуты у каждого государева слуги, когда он вдруг вырывается душою из плена хлопотливой служебной суеты и, словно человек, погружающий свое истомленное зноем тело в воду, уходит в тихую повседневность домашнего очага. И тогда его радует всякое, даже самое маленькое, ничтожное дело, которое он делает на пользу своей семьи. Вот и Никитина сабля могла бы висеть и дольше на стене, украшая ее богатыми ножнами, а почему-то понадобилось ее почистить, хотя ее никогда и не приходится на себе носить, и было приятно заниматься этим делом.
   Супруга Никиты Годунова, Феоктиста Ивановна, высокая стройная сорокалетняя женщина, суетилась в девичьем терему, прихорашивая дочь Анну.
   Обе они были довольны тем, что Никита Васильевич дома.
   В пышные косы дочери мать вплетала голубые шелковые ленты, напевая что-то про себя. А на столе уже лежал белоснежный, вышитый мелким жемчугом кокошник.
   Феоктиста Ивановна выглядела много моложе своих лет. Матовый румянец на ее щеках и живой, подвижный взгляд темных глаз говорили об ее здоровье и довольстве своей жизнью.
   Анна, пятнадцатилетняя девица, сидела тихо, послушно нагибая голову, которой с такою ловкостью распоряжалась ее мать.
   Анна - невеста, на выданьи, сватаются к ней женихи, да только Никита Годунов не склонен торопиться отдавать в чужие люди свое единственное любимое дите.
   Хорошо помнит Никита Годунов, какое испытание выпало на долю его жены Феоктисты Ивановны, когда находилась она в первом своем замужестве с Василием Грязным. И еще лучше то знает сама Феоктиста. Много слез, много мук выпало на ее долю в те времена. Да и не только она, но и покойный отец ее и покойная матушка немало горя и унижений перенесли, когда, в нарушение всех уставов божьих и государевых, пришлось ей, Феоктисте, бежать от ненавистного мужа под родительский кров.
   Об этом не раз рассказывала она своей дочери Анне. Та всегда слушала мать со слезами. Ведь она уже и сама теперь стала большая. Не видит она радости и в доме родителей. Любит она отца и мать, но появилось внутри какое-то иное чувство, которое толкает ее куда-то прочь от домашней жизни. Грешно думать об этом, грешно и скучать в родительском гнезде, но... тяжко, ах как тяжко постоянно находиться взаперти! Хороши отцовские хоромы, есть в них уютные горенки с многоцветными оконцами, с позолоченными скамьями и узорчато расписанными потолками, с высокими пуховыми постелями и шелковыми покрывалами. Но все это с каждым годом в глазах Анны становится менее привлекательным и не оберегает ее от сокровенных беспокойных желаний, закравшихся как-то незаметно в ее душу.
   Из дома выходить отец разрешает только в церковь да в сад, что вокруг хором, да и то под присмотром старой няньки или матери. Чужим людям на глаза показываться тоже не велено, да и смотреть ни на кого не положено.
   Самое матушку, Феоктисту Ивановну, отец прячет от всех глаз в четырех стенах своих покоев. И ей, как и ее дочери, приходится убивать время только в шитье, вышиваньи, пряденьи и вязаньи.
   И матери и дочери от скуки доставляет удовольствие, сидя перед зеркалом, натирать свои лица белилами, а щеки и губы красить румянами. Тогда все-таки как-то веселее бывает на душе. Но зачем? Для чего?
   Отец строг. Даже в церковь входить он разрешает им в особую дверь со стороны безлюдного погоста, а в церкви становиться на отгороженное место за решеткой на левой стороне, укрытой от глаз мужчин.
   И хотя Анна горячо любит отца, но никак не может примириться с этим затворничеством. Она ведь знает, что в простом народе девушки и женщины свободно ходят туда, куда им хочется, и часто слышит Анна их веселый смех и песни, что раздаются в роще за оградою отцовской усадьбы. Коровницы и те лучше, свободнее живут, чем она.
   Диву дается Анна, глядя на свою мать. Та спокойно и с видом полного довольства соблюдает всю строгость обычая в доме и не тяготится своей теремной жизнью. Во всем она послушна своему супругу, и опускает покорно взгляд при его появлении, и краснеет, как девица, которая впервые видит своего суженого-ряженого. Она не смеет при нем громко говорить и смеяться прежде, нежели засмеется он сам.
   Анна понимает, что грех осуждать родителей даже в мыслях, и она не раз со слезами просила бога о прощении ей грешных мыслей, однако от этого ей не было легче: грешные мысли не покидали ее.
   Сегодня с утра матушка проводит с ней время, поучает ее, как надо быть в доме порядливой хозяйкой и как богоугодно себя содержать в своем девстве. Косы были заплетены. Феоктиста Ивановна вместе с дочерью вышла на красное крыльцо, чтобы покормить ягодами маленького медвежонка, привязанного к старому развесистому дубу, украшавшему двор годуновской усадьбы. Медвежонок, увидев их, поднялся на задние лапы, часто моргая слезливыми глазками.
   Но только они успели сойти с лестницы на землю, как услыхали топот многих коней, приближавшихся к усадьбе.
   Тут же они увидели Никиту Васильевича, подбежавшего к воротам, а с ним двух привратников. Вскоре ворота были открыты, и во двор въехало несколько стремянных стрельцов, окружавших повозку Бориса Федоровича Годунова.
   - Рад видеть тебя, племянничек! - низко поклонившись гостю, крикнул Никита Васильевич.
   - Принимай, дядюшка, гостей! - вылезая из повозки, промолвил, улыбаясь, Борис Годунов.
   Облобызались. Вслед за Борисом из повозки вышел незнакомый Никите молодой человек.
   - Привез тебе по государеву приказу юнца... Вот он, прозывается Игнатием, а по отчеству Никитичем Хвостовым. Люби и жалуй.
   Никита Годунов от неожиданности опешил, оглянулся - увидел жену с дочерью, - и совсем растерялся.
   - По государеву приказу?! - смущенно и с робостью в голосе переспросил он.
   - Да, так угодно батюшке Ивану Васильевичу.
   - Как же... это... так?! - совершенно сбитый с толку, развел руками Никита.
   - Дядюшка, послушание паче молитвы и поста. Смирись!
   С лица Бориса сбежала улыбка. Оно стало строгим.
   Никита тяжело вздохнул, недоуменно покачав головою.
   - Да что же это ты гостей-то на дворе держишь? Так ли ты должен принимать царского боярина?!
   Никита засуетился.
   - Бог спасет! Прости, Борис Федорович, своего дядьку. Вот уж истинно: ум без догадки и гроша не стоит. Изволь, боярин, на красное крыльцо жаловать.
   Борис Годунов осмотрел сопровождавших его всадников и сказал Никите, чтоб отвели их на дворню и угостили квасом, да накормили бы их без обиды.
   Никита приказал воротнику отвести стрельцов на усадебное подворье, затем повел Бориса Федоровича и Хвостова к красному крыльцу. Там уже ни Феоктисты Ивановны, ни Анны не было. Они стыдливо удалились в дом.
   - Бог спасет, родной мой Борис Федорович, не ждал я и не гадал, чтобы его царской милости, Ивану Васильевичу, охота припала обо мне вспомнить... - говорил взволнованно по дороге во внутренние покои Никита Годунов. - Да и как понять волю государеву, чтоб мне молодца сего в жильцы поместить?
   - Воля государя не судима, - нахмурившись, ответил Борис Федорович. Воля царя - воля божья. К тому же, - ты гордиться должен, что государь изволил вспомнить о тебе. А ты, - произнес Годунов, обратившись к Хвостову, - бога вечно повинен благодарить, что царь вырвал тебя из омута житейского бездорожья, да в добрую, христианскую, верную государю, семью вселяет. Считай моего дядюшку Никиту своим отцом и повинуйся ему во всем неукоснительно. Коли будешь учиться доброму, худое и на ум не пойдет. Скупо говори, щедро слушай. Много всего повидал дядя Никита, и не худо бы тебе его послушать. На святой Руси он честно послужил государю: двум господам не служил, не уподобился той птице, что свое гнездо марает, - а посему и голову свою сохранил.
   Войдя в столовую горницу, все трое помолились на образа святых угодников. Никита и Борис Годуновы еще раз облобызались, стали друг против друга, с поклоном сказав: "дай бог здоровья, спаси Христос!" Хвостов обернулся к Годуновым и почтительно приветствовал поясным поклоном сначала Бориса Федоровича, затем Никиту Васильевича. После этого скромно отошел в сторону.
   Никита Годунов отвел Бориса в соседнюю горницу и там тихо, дрожащим голосом сказал:
   - Как же так? Ведь у меня дочь - девица на выданьи... Непригоже ей, будто бы, с парнем-то встречаться под отцовской кровлей... Я ото всех ее хороню... помилуй, батюшка боярин!.. Не обессудь!
   Борис рассмеялся.
   - Бедная память у тебя, дядюшка, убогая! Уж не такой же ты дряхлый, не такой старый, чтоб забывать... Не видать пока ни единого седого волоска в голове твоей, да и в бороде тож... Забыл ты, как ходил сам к сотнику стрелецкому, да тайком любовался на его дочку Феоктисту, на чужую в те поры жену, да как отбил ты ее грешным обычаем у Васьки Грязного. Помнишь, чай?! А что, кабы в те поры тебя не пускали в дом сотника, - была бы твоею женою Феоктиста Ивановна? Стало быть, выходит, - что в юности просишь, то в старости бросишь. Так, что ли? Не дело скопидомничать, Никита! Превыше всего - праведное выполнение указов царских. И не думай, Никита, что сие блажь государева. Скажу прямо: по душе пришелся государю парень и хочет он в нем слугу верного найти, а тому ты должен всемерно помочь. Да от колычевского гнезда надобно его подальше отвести. Идем! Угощай нас! Полно чваниться!..
   Никита в глубоком раздумьи повел под руку Бориса Годунова в столовую горницу.
   V
   Зарево не сходит с небес.
   У польско-литовских рубежей русские жгут свои деревни, бегут в леса, собираются скопом, нападают на королевские отряды. По пятам преследуют чужеземцев. Белорусские леса стали могилою для многих врагов.
   На пустынных пепелищах воют голодные псы; суетятся около тлеющего мусора опьяненные войною вороны.
   И нечем тут поживиться немецким и угорским наемникам воинственного короля Стефана Батория.
   В растерянности, тупо созерцают они обуглившиеся останки деревень, подозрительно озираясь по сторонам. Обманулись в своих надеждах! Трудно им удержаться от глухого ропота, клянут польских вельмож: обещали поживу, а где она?!
   В московском Кремле царь Иван с ближними боярами обсуждает меры борьбы с врагами.
   Захвачено Польшею и Швецией в Лифляндии многое, за что двадцать четыре года боролся царь Иван; враги на этом не останавливаются. Прут дальше. Им мало, что в жестокой сече пало множество русских воинов!.. Давай еще крови!
   По-великопостному уныло звучат колокола, зовущие в московские храмы богомольцев к поминовению павших. Реки слез пролиты под церковными сводами.
   При известиях о взятии поляками и шведами то того, то другого ливонского города проливал слезы и сам царь, уединившись, не желая, чтобы его видели слабым.
   И вот, наконец, ему захотелось увидеть около себя близкого его душе царедворца, и он приказал позвать Бориса Годунова.
   Первые слова царя были:
   - Франк, наемник свейского короля, Делагард, без корысти, знатно послужил своему хозяину, а мои воеводы, русские, наши люди, опозорили своего государя... Не измена ли тут?! Борис, разогнал я опричнину - не напрасно ли?
   Годунов ответил, после минутного раздумья, спокойно, кротко:
   - Не гневайся, государь! Силы неравные! Против нас ополчились все! Наше славное войско притомилось в ратных делах... Отдохнуть Руси наступило время... Воеводы неповинны в том злосчастии. Пути господни неисповедимы. Испытания, ниспосланные нам господом богом, быть может, и во благо нашим людям. Темная ночь сменяется ясным утром. Такая же смена бывает и в жизни царств.
   Иван Васильевич нахмурился.
   - Но как быть царю? Что скажешь о царе?
   - Премудрыми делами ты, государь, на все времена прославил имя свое, - ответил Годунов, повторив то, что почти каждый день приходилось говорить царю в ответ на его вопросы.
   - Однако царь сгубил ради моря столь великое множество народа и не добился ничего...
   И эти слова уже не впервые произносит царь.
   - Неправда, батюшка Иван Васильевич! Не прошли те годы нарвского плавания государству без пользы. Народы аглицкие, дацкие, гишпанские и все другие, латынской веры, побывали у нас, и многие товары незнаемые возили к нам и наши товары прославили на весь мир. Поистине, великое дело ты совершил, государь! К тому же, у тебя, государь, как о том ты говорил, есть Студеное море! К нему привычны мы с давних пор, и народы Запада глядят сюда издавна... Торговые люди, государь, не спесивятся, - помимо Нарвы, плавают по Студеному морю из года в год с великою охотою.
   И об этом разговор шел уже не раз.
   Царь Иван поднялся; ласково улыбнувшись, покачал головою:
   - Спасибо тебе, Борис! Ты с усердием доброго слуги утешаешь меня. Добро! Похвально. Мне это нужно. Сам господь бог вразумляет тебя говорить мне приветливые слова в моем несчастье...
   Иван Васильевич обнял и облобызал Бориса.
   - Вижу в тебе твердого мужа. Будь поближе к моим царевичам... Особливо - к Ивану. Внуши им, что не всуе их отец бился за Варяжское море.
   - А со Стефаном Баторием, государь, - прости меня, - пришло время заключить мир... О том, как то сделать, надо подумать особо. Велики обиды, государь, что нанес тот Стефан чести и вере нашей. Но Русь в долгу не обвыкла оставаться... Светил бы месяц и звезды, согревало бы нас красное солнышко, а русская сила расти будет... Она еще свое слово скажет! Вырастет вот какая!
   Годунов широко раскинул руки. Молодое мужественное лицо его раскраснелось.
   Иван Васильевич с удивлением следил за Годуновым.
   - Говоришь, вырастет?! - прошептал царь. - Вон ты какой!
   - Вырастет! - убежденно ответил Борис, отирая пот на лбу, выступивший от чрезмерного волнения. - Вижу, государь, вижу славу нашу!
   Иван Васильевич порывисто схватил его за руку:
   - Тише!.. Молодой ты! Горячий! Не просто достичь того! Думаю, и впрямь, помиримся пока со Стефаном... помиримся... Надо думать, - как? "Слава!" Чудно ты сказал!.. Кругом беда, а ты... "слава"! Ты не сильный, а властвовать можешь... Твои честные глаза обманут хоть кого. А меня не обманешь! Нет! Какая "слава"! Не сделал я того, что заповедано мне! Мой отец, дед осудят меня там, в вышнем мире. Однако спасибо тебе! Ты веришь, ты ждешь славы, ты не склонил головы перед несчастьем. И не склоняй! Мне такой нужен! Царству нашему такие нужны. Мой царевич Иван не таков... И Федор не таков... в одном бушует страсть властолюбия и самодовольства, а любви к труду не вижу, в другом - слабодушие смешалось со страхом и тоской... Он только молится о счастье, не добиваясь его. И не ведая, - в чем оно... Не радуют они меня.
   - Государь, не мне судить о том. Твои дети - мои владыки; в них твоя царственная кровь. Это ставит их выше нас!
   - Они выросли! И чем старше становятся, тем все более я их опасаюсь. Иван вкусил яд властолюбия. Он честолюбец, он избалован мною. И матерью! Моя юница, мой ангел-хранитель, покойная Анастасьюшка, любила его. Она пророчила ему счастливую жизнь без страха, без тоски, без сомнений... Она просила тогда подарить ему шлем и доспехи. Детский его шлем я берегу. Смотрю на шлем и вспоминаю Анастасию. Нередко и по ночам любуюсь им. Бедная моя, святая моя, царица Анастасия!.. Моя гордая, прекрасная жена! О, сколь много я согрешил перед тобой и ныне грешу! Окаянный я мытарь!
   Тяжело дыша, Иван Васильевич вновь сел в кресло. Голова его устало опустилась на грудь. Едва слышно он прошептал:
   - Перемирие! Так ли это?!
   Годунов отошел к окну, отвернулся, услыхав прерывистый шепот царя.
   За окном тихий отдаленный благовест. Наступали сумерки. Кремлевский двор опустел. Вчера один мужик говорил на царевом дворе, что в деревнях хлебами довольны. Годунов вспомнил об этом. Такой невзрачный, маленький, общипанный какой-то мужичонко, а говорит с таким достоинством об урожае. Урожай! Его с трепетом ждет вся Русь. Истомился народ от голода и мора. Обнищал от войны.
   - Ты о чем при царе задумался, Борис? - раздался тихий, прозвучавший подозрительно голос Ивана Васильевича.
   - Думаю о хлебе... Народ ждет урожая...
   - И я жду его...
   Царь, как бы ухватившись за какую-то сокровенную мысль, воскликнул торжествующим голосом:
   - Хлеб сильнее всех владык в мире! Чудно!
   Помолчав некоторое время, он усмехнулся:
   - Мы по вся дни чего-то ждем... Вон мои бояре, почитай, два десятка лет с лишком ждали, когда я умру, а я все жив, пережил многих ожидальщиков. Я тоже ждал, когда же буду править царством... как хочу! А вот видишь... До сей поры жмут меня бояре. Они переживут еще многих царей. Боярская Дума - сила! Разве ее переживешь?! Но то, чего я жду, - будет, будет!
   И опять шепотом, едва слышно произнес:
   - Боярской Думе я вынужден пока поклониться... Вяземский, Басмановы, Грязные, Малюта!.. Царство небесное! Нет уж их! Да и помогли ли бы они царю ныне? Не то время. Их время ушло.
   Царь приподнялся и помолился на икону.
   - Да. Нагрешила вдосталь моя опричная дружина. Бог с ней! Жаль Малюту, храбрый и верный был рыцарь. Такие люди на своем куту не умирают. Изрубили его проклятые немцы.
   С мягкой грустью в голосе Годунов ответил:
   - Позорят его, сыроядцем величают, а того не возьмут в толк, что своею смертью Григорий Лукьяныч пример любви к родине показал... Первый взошел на немецкую крепостную стену, бился до последней капли крови... Пал, как честный, бесстрашный воин. Его смерть охрабрила войско, и крепость была взята... Я слышал злоречие и хихикание даже по сему случаю.
   - А ежели божья воля явится убрать и меня? То-то шуму будет! И многие из моих ближних вельмож отрекутся от меня... И, как сказано у пророка Ездры: "возгласят "аминь!", и поднявши руки кверху, припадут к земле и поклонятся господу!" Будут благодарить его, что убрал неугодного им царя. Подойди!
   Годунов приблизился к царю.
   Царь притянул его за руку к себе:
   - Наклонись!.. А царевич Иван как?! - прошептал он ему на ухо. - Не замечал ли чего? Не шатается ли?!
   Годунов ответил не сразу. Задумался.
   - Ну, ну! - нетерпеливо дернул его за рукав царь. Щеки Бориса коснулось горячее дыхание царя.
   - Нет, великий государь, ничего не замечал. Я - малый чин перед лицом государевой семьи. Мне ли судить?! И думать я боюсь о том. Молю тебя, великий государь, не спрашивай меня о детях своих.
   - Полно! Не хитри! Ты что-то знаешь? А?!
   - Ничего, милостивый батюшка государь, не ведаю.
   - А я слышал, будто и он против меня... И будто осуждает меня за неудачи в Литве. Так ли это?
   - Не слыхал я того... Мню я - умышление то злых, неверных людей. У многих на языке мед, а под языком лед. Прости меня, великий государь, не пытай! - Годунов опустился на колени. - Мне ли судить о том?..
   - Так вот я тебе скажу: молод еще царевич, слушает людей. Вон около него Щенятев Петька крутит, как пес хвостом. Нашептывает ему. Опасный человек. Хотел я Петьку удалить от него - не дает, сердится. Пожалел я его. Да! Жалость моя не в пользу ему. Увы! Не пришлось мне обучить детей своих, как бы хотел я. Император Феодосий Великий искал наставника для сыновей своих Аркадия и Гонория. Он желал найти человека ученого и благочестивого. Ему указали на Арсения. Император принял его с величайшим почетом. Он призвал сыновей и, передавая их Арсению, сказал: "Будь им более отец, нежели я, - ибо важнее дать детям разум, нежели жизнь, сделай их добродетельными и мудрыми, сохрани их от соблазнов юности, и бог воздаст тебе за труды свои. Не смотри на то, что они - сыновья царя, требуй от них полной покорности!" Мои же монахи многое истолковали Ивану и Феодору в ущерб правде и не на пользу нашему царству. Не учителями они были, а льстецами и ласкателями, покорными холопами царевых детей. Шли на поводу у самих же учеников.
   - Одно осмелюсь молвить тебе, батюшка государь. Твое доброе сердце во зло употребляют. Ты зело печешься о подданных своих, и то во грех иных вводит и в заблуждение. Многие ни во что сочли твое благорасположение: так и монахи те, и многие до плахи довели себя в те поры своего распутства. И позволю себе я сказать: вон Щелкаловы да и Никита Романыч на высокие посты возведены, обласканы тобою, а с голландцев мзду якобы тянут непомерную и тем аглицкую страну от нас отталкивают, обижают аглицких гостей... Забыли, что неправедно нажитая прибыль - огонь. В том огне сгорают государствия важные дела.
   Иван Васильевич вскочил с места, сердито стукнул посохом об пол:
   - Что ты сказал? Щелкалов? Никитка?!
   - Да, государь.
   - А ты почем знаешь? Борис, будь прям! Не хули!
   - Писали о том сами аглицкие люди...
   - А где то писание? И справедливо ли оно? Чего ради держат его в ящиках Посольского приказа?! Не все одинаковы и аглицкие люди... Не всем верить можно!
   - Оно у меня.
   - Читай, коли так! Читай! - снова раздраженно стукнул об пол посохом царь Иван.
   - Даниил Сильвестр, нелицеприятный толмач твоей, государь, службы, перевел то и целовал крест, что, де, писание это есть подлинный перевод письма того аглицкого посла.
   - Читай!.. - нетерпеливо крикнул царь Иван.
   Борис начал медленно, с расстановкой читать:
   "Объявляю, что когда я выехал из Москвы, Никита Романович и Андрей Щелкалов выдавали себя царями и потому так и назывались многими людьми, даже многими умнейшими и главнейшими советниками".
   Иван Васильевич побледнел.
   - Убери бумагу! - махнул он рукой. - После прочтешь. Устал я. А теперь иди! Оставь меня одного. Постой... дай бумагу! - царь быстро выхватил ее из рук Годунова. - Однако же помни: царь не отказался и от своих балтийских берегов... Они - извечная земля наша...
   Борис поклонился и вышел.
   Царь Иван вынул из ларца зеркало и принялся внимательно рассматривать свое лицо. Морщинистое. Желтое. Седина в усах, бороде.
   "Вот она пришла... старость! За моей спиной даже Щелкаловы воровским промыслом занялись!"
   Он грустно покачал головою.
   Не во-время старость, не к делу хворь! Воры торжествуют. Слуги развращаются, теряют страх.
   "Проклятые!" - царь с отвращением плюнул.
   Ливонские немцы назло московскому царю распахнули двери Ливонии перед Польшей, Швецией и Данией, чтобы не покориться Русскому царству: "Пускай, де, Швеция и Дания захватят нашу землю, только бы не русские!" Четверо против Руси! Приходится пока уступить. Боярская измена принесла свои горькие плоды. Согрешили бояре. На веки вечные запятнали себя. Тяжело бороться царю и с внешними врагами и с внутренними. Тяжело!
   "Пятьдесят лет!"
   Царь с сердцем бросил на стол зеркало.
   VI
   Поутру выходит Анна из дома с красного крыльца кормить ягодами медвежонка. Она с детским восхищением следит за тем, как он день ото дня делается и ростом больше и бедовее.
   Но не только ради медвежонка теперь выходит она во двор. Она узнала, что из своего уединения, с вышки, за ней в это время тайком смотрит юноша, тот таинственный Игнатий, которого отец держит отдельно ото всех, не позволяя ему встречаться ни с матерью, Феоктистой Ивановной, ни с Анной.
   Отец и Хвостов верхом на конях, ни свет ни заря, уезжают куда-то, а возвращаются в полдень, к обеду, причем Игнатий тотчас же запирается в своей башенке-терему.
   Однажды мать проговорилась: отец ездит с парнем на потешные поля, чтобы приохотить его к воинскому делу и к искусству огневого боя под присмотром московских пушкарей.
   Но как ни оберегали родители Анну от встречи с юношей, все же однажды они встретились и даже успели перекинуться несколькими словами.
   Случилось так.
   В субботний день возвращалась Анна с матерью в возке ото всенощной. В одном овражке возок их застрял, лошади не могли вывезти его из глубокой грязи, несмотря на все старание возницы, немилосердно хлеставшего их.
   Тою же дорогой возвращался домой Игнатий Хвостов.
   Быстро соскочил он со своего коня, привязал его к возку и помог вознице вытащить возок из овражка. Когда Игнатий отвязывал коня, девушка выглянула из возка и спросила, кто им помог выбраться на дорогу. Увидев Хвостова, она смутилась, но как-то невольно крикнула: "Спасибо тебе, добрый человек!" Он разрумянился и, отвесив низкий поклон, произнес тихо-тихо: "Бог спасет, красавица!"
   Только и всего. После этого у Анны появилось желание два раза в день ходить к медвежонку - утром и в полдень. И каждый раз она чувствовала, что на нее смотрит этот красавец, этот сказочный гость, голос которого так очаровал ее. Недаром - она подслушала это однажды в разговоре отца с матерью - его полюбил сам государь Иван Васильевич. Царь призывал его к себе уже не один раз.
   Еще веселее стало Анне и приятнее смотреть на отцовский дом, на пожелтевшие березки вокруг их жилища, даже на усадебные ворота, в которые верхом въезжает он. А в медвежонке она уже стала видеть не лесного зверя, а своего доброго слугу, тайного своего сообщника.
   Феоктиста Ивановна подметила в дочери перемену. Успешнее спорилось в ее девичьих руках и шитье, и вязанье, и всякое иное дело. Все выполняла она теперь с большею охотою, бодро и легко. И с родителями она стала еще ласковее. И в моленной дольше стояла на коленях и усерднее молилась.
   Отец был молчалив. Посматривал озабоченно на оживленное, веселое лицо дочери, когда она сидела за прялкой или за вязаньем, а один раз даже произнес вслух, сокрушенно вздохнув:
   - Трудно человеку побороть в себе дух сомнения. Прости ты, господи! Испорчены мы, грешные!
   - Господь милостив, простит... - стараясь успокоить мужа, поспешила отозваться на его слова Феоктиста Ивановна.