Костылев Валентин. Иван Грозный (Книга 3, Невская твердыня)

   Бояре робко притихли; вопросительно переглядываясь, со страхом прислушивались к насмешливому голосу царя, звучавшему временами каким-то непонятным мрачным торжеством, словно царь чему-то радуется, а чему - и сам не знает.
   "Чему радоваться? Да и зачем ему понадобились эти разговоры о римском папе?"
   Вдруг...
   - И вот решил ваш государь посла отправить в Рим к тому же папе Григорию... Дружбу захотел свети государь со святейшим... Соскучился о нем - много наслышан о его премудрости. Писал тот немчин, будто хотим мы видеть Рим. Знать, тому и должно так случиться... Московским очам нелишне полюбоваться на тот древний город. Бывало то и при отце моем, Василии Ивановиче... Митя Мальт, то бишь Герасимов, ездил в Рим с грамотой к папе Клименту. То ж будет и у нас. А о прочем скажет вам дьяк Истома Шевригин. Слушайте!
   Высокого роста, красивый, широкоплечий, Шевригин к тому же обладал мощным голосом. Ведая в Посольском приказе делами фряжскими*, он хорошо знал все о сношениях Москвы с папским престолом. И теперь он, обернувшись лицом к боярам, стал излагать им свои сведения о бывших в прежние времена попытках римских первосвященников завязать дружбу с Москвою.
   _______________
   * Ф р я ж с к и й, здесь - итальянский.
   - Много раз, - говорил он, - папы хотели послать своих послов в Москву, но польский король Сигизмунд всегда мешал этому. Венеция, богатый торговый город латынский, давно добивается счастья в торговле с Русью. В глубокой древности, еще при князе Игоре, веницейские торговые люди вели торг с Киевской Русью, и новгородские гости также сходились с веницейскими гостями. Но с той поры - торга того уже нет. Посланцы папы Пия - Канобио, Джиральди, Бонифачио были перехвачены в дороге Сигизмундовыми приставами, когда проезжали через Польшу. Король запугал фряжских людей.
   В этом месте речи Шевригина царь Иван, стукнув с силой посохом об пол, перебил его:
   - Много зла учинил нам король Жигимонд! И по сию пору то мы чувствуем, хотя польские и литовские люди и не хотели враждовать с Москвой... Говори!
   Шевригин, вобрав в себя всею грудью воздух, басисто продолжал:
   - Нунций Лаурсо договорился с двумя русскими послами в Вене - с Сугорским и Арцыбашевым, чтоб ехать с ними в Москву. Папский легат при дворе императора, кардинал Мароне, тоже поддерживал Лаурсо, чтоб он ехал в Москву. Но и тут королевские власти вмешались и не пропустили папских людей в Москву.
   Царь Иван прервал Шевригина:
   - Буде. Наслушались.
   И, обратившись к боярам, сказал:
   - Бояре, не довольно ли вам того, чтобы понять, как заботятся о нас римские папы? И не пришел ли конец быть нам в сем деле ротозеями? Часом опоздано - годом не вернешь. Надо нам дружбу свести с римским Григорием-папою. Бог с ним! Загубленные им души и все грехи его на нем и скажутся, а нам нужно, чтобы он ярость Степана Батория поубавил, чтобы прыть его святым словом приостановил. Риму мы нужны, а кто из вас скажет, будто нам Рим в сие лихолетье не нужен? Кто? Ну? Отвечайте!
   Теперь только бояре и дьяки стали понемногу понимать, для чего государь поднял все старые дела о римских папах. И многие из них содрогнулись в душе от великого страха, подумав: не умыслил ли царь, и в самом деле, обратить народ русский в римско-католическую веру?
   Слух об этом давно когда-то уже ходил по Москве. Еще во времена княжения великого князя Василия, взявшего себе в жены красавицу Елену Глинскую, литвинку, униатку, болтали, что великий князь, по своей слабости и любви к Елене, вознамерился ввести на Руси унию. Не хочет ли ныне сотворить это его сынок, царь Иван Васильевич?!
   И, как бы угадав мысли сомневающихся, царь сказал:
   - Не о вере мы будем вести беседу с папой, а о делах земных... Пускай, коли в нем есть христианская душа, он поможет христианам остановить кровопролитие... Пускай покажет нам духовную власть над своими латынянами, заставит их прекратить неправды, обиды и насилия, чинимые Баторием.
   Обратившись к дьяку Шевригину, царь Иван сказал:
   - Леонтий! Будешь ты нашим послом в папском Риме... Зело ведомы тебе все хитрости папских иезуитов, а также и писания прежних пап и их друзей, - посему держи наше слово твердо. Обсудите, Бельский и Годунов с Шевригиным, каким путем в ту страну ехать - морем ли, сушею ли, где и как... И потом сказывайте мне: сколь и чего надобно.
   Дворцовые люди в страхе: опять не в духе царь.
   С утра до вечера молится он. Накрепко заперся в своих покоях.
   Опять царевич Иван поспорил с отцом.
   В кустарниках под окнами дворца царевича шмыгают тайные государевы люди: высматривают - кто теперь, после ссоры с государем, пойдет к царевичу во дворец. Подслушивают: какие речи между собой ведут царевичевы слуги.
   Соборные звонницы время от времени нарушают сумрачную тишину кремлевских улиц и проулков нудным, тревожным звоном колоколов.
   Царевы телохранители - стрельцы проболтались в Столовой избе, будто царевич дерзко требует у царя войско, чтобы идти ему под Псков и сразиться со Стефаном-королем. И будто кричал он на всю цареву палату: "Душа, де, не терпит моя той срамоты! Сам, де, поведу я то войско и лучше слягу в бою, паду от вражеского копья, нежели буду терпеть и далее Стефаново надругательство!" Государь, будто бы, не дослушав царевича, посохом прогнал его от себя со словами: "Не твое то дело! Ступай, бражничай со своими похлебцами, питухами-княжатами!"
   И, будто бы, говорили ближние к царю люди, что после ухода царевича царь плакал и на коленях богу молился долго, а после спросил вина, а сам его не пил, не прикоснулся к чаше с вином. И долго сидел в кресле, как бы в полудремоте.
   Затем крикнул постельничьего. Велел позвать Бориса Федоровича Годунова и долго с ним наедине беседовал. А разговор тот шел о псковских делах.
   В день раза три царевы гонцы бегали за Годуновым.
   Вот и теперь: опять во дворце он, Борис, одетый просто, печальный, молчаливый.
   В этот раз царь, ухватившись своею большою рукою за рукав Годунова, отвел его в самую глухую комнату внутри дворца и, перекрестившись дрожащею рукою на икону, взял с Годунова клятву, чтобы он ни одним словом нигде не обмолвился о том, что поведает ему здесь государь.
   Борис, бледный, озадаченный, поклялся на коленях, что лучше умрет, нежели нарушит свое обещание, которое даст он царю.
   - Добро. Поднимись! - хмуро приказал царь, усаживаясь в кресло. - Все изменники вот так же, преклонив колени, клялись мне в верности... Не гневайся на меня, Борис, невольно я так подумал. Вспомнил покойного князя Володимера и его друзей бояр. Бедовое было время, нагрешили тогда мы все, и царь и бояре, премного... Великие окаянства учинили...
   Иван Васильевич сухо усмехнулся. А затем сказал с невеселой улыбкой:
   - Молод я был, правда, горяч, вижу то ныне и сам, но и силен я был, да и удачлив... Однако слушай! В те поры зело гневался я на колычевский род. Бог простит меня! Едва ли не весь тот неверный род извел я...
   Годунов заметил, что царь и после клятвы, данной им, Борисом, все же колеблется, медлит говорить о том, о чем хотел сказать. И еще заметил Годунов, что у царя глаза опухшие, словно бы от слез.
   - Так вот, внимай, хочу я тебе открыть: не зря я того юношу, по отчеству Никитича, тебе сдал на попечение, не зря. Слушай! Один старец из Кирилло-Белоозерского монастыря открыл мне тайну некую. Сказал он мне, что тот самый парень, Игнатий, коего ты к дядьке своему отвел, есть чадо убитого Васькой Грязным боярина Никиты Колычева... Иноки хоронили дитё колычевское от меня у себя до сей поры, именуя его Хвостовым, а мать сего парня - игуменьею будто в каком-то монастыре близ Устюжны, заточена была в те поры. Парень того не знает, да и знать того ему не след. А подослали его ко мне в сад нарочно. Напомнили мне о былой лютости моей. Как предстану аз пред всевышним Судией?! Доброе дело вручает мне сам господь совершить... "Загубили древо, - подумал я, - взрастим же в холе и тепле семя его". Да будет парень верным слугою царства нашего и искупит своею праведною службою все грехи отцов своих... Обласкайте его, берегите... Назло всем хочу сделать Колычева непохожим на Колычевых. Совесть моя того требует. Настало время думать мне о предбудущих днях... Добрых дел жажду!
   - Твоя воля, государь!
   - Что же ты этак исподлобья смотришь на меня?! Аль не по сердцу сия затея?!
   - Взираю с благоговением на тебя, государь. Краше солнца царская добродетель.
   - Борис!
   - Слушаю.
   - Устоит ли Псков? Хватит ли силы? А? Как ты о том думаешь? Угроза ему великая.
   - Устоит, государь. Знаю я хорошо прямого, храброго Шуйского Ивана Петровича и князя Андрея Хворостинина, а Скопин-Шуйский - мой ближний друг... Силою и смелостью бог не обидел и его.
   - Точно бы и так... - Царь тихо сказал: - Иван царевич просит у меня войско, дабы ко Пскову на выручку идти... Боюсь! Ни одного воина нельзя нам снимать с Москвы... Жду нападения новых ворогов. Кто будет Москву оборонять? Отказал я царевичу. Что ты скажешь? Отвечай прямо, не бойся.
   Годунов низко поклонился, тяжело вздохнул.
   - Псков, думается мне, устоит. Обождать надо. Твое, государь, решение мудростью овеяно. Полки от Москвы оттянуть, - стало быть, открыть дорогу к царствующему граду Москве.
   - Смотри, держи про себя, - что поведал о царевиче... А того парня готовь к службе. Не худо бы и его с Шевригиным в Рим отослать.
   Борис Годунов сказал:
   - Пускай полюбуются, какие у нас красавцы есть.
   Царь нахмурился, неистово шлепая ладонями по локотникам кресла.
   - Вот, когда я ломаю колычевскую спесь!.. Сломлю и поставлю на своем!.. Никакая казнь так не утоляла моей жажды мести, как оная добродетель! Пойми, Борис! Радуйся такой перемене! Никита был враг мой, а его сын будет моим добрым слугой! Вот моя месть!
   Борис не знал, что говорить, широким размахом руки осенил себя крестным знамением:
   - Дай, господи, моему чадолюбивому государю, здравствовать многие годы! Вижу чудесные перемены впереди! Все должно совершаться согласно твоей государевой воле.
   - Полно тебе! Все ли? - возразил царь, покачав недоверчиво головою. Ни на един час не забываю я о свейском Делагарде. Гляди, уже к Нарве он рвется. На нашу новгородскую землю зарится. Отослал я туда Шереметева и еще двух воевод на подмогу. Что-то будет?! Стефана так я не боюсь, как свейских воевод. Сильны они! Крымского хана тоже не страшусь. Не до нас ему. Турецкому султану помогает он против персов... Война там у них. Нехристи передрались. Нагой все разведал, не зря его посылал я... Басурманы меж собой в лютой злобе. С христианских королей пример взяли. Персидский шах с турками-собаками воюет, бьет их, а мне подарок прислал: зело нарядный трон. Шесть сотен алмазов на нем, да столько же рубинов, сапфиров, да смарагдов и бирюзы нивесть сколько. А есть и в половину голубиного яйца. Знатно порадовал меня шах Аббас! Мне его надобно также одарить... Силу нашу видит Аббас. Не так ли?
   - Драгоценные дары подобные не приходят без значения... Шах почтил могущество твое, государь...
   - Большая надежда, Борис, у меня на северные наши вотчины, на Поморье. Коли укрепим там свою морскую силу, так и Свейской державе в те поры не поздоровится. Грозное место - те берега. Давно я думаю о том.
   Годунов с восхищением в глазах воскликнул:
   - На Студеном море - непобедимою станет Русь, государь! Постоянно и я о том думаю.
   - Не будем же терять времени! Монахи нам помогут. Вон печенгский игумен Трифон с чернецами в Вардегуз плавал и торг вел рыбой, рыбьим жиром и иным добром. О том мне поведал бродяга-монах Гавриил, коего принял я на свою, государеву, службу... Рассказал он мне, будто в Печенгу приплывают для торга датские, свейские и голланские люди. Не будем чинить им препоны. Пускай без зацепки строят свои дома, кладовые на торговых путях между Москвой и Студеным морем... Гавриил назвал те пути "божьей дорогой к великому окияну". Велел я Бельскому снарядить обоз на устье Двины-реки, чтоб пристанище там оснастить. Того чернеца, Гавриила, приручить надобно. К обозу я приставил его. Пускай советником у воеводы будет.
   Борис Годунов сделал над собой усилие, чтобы спокойно выслушать упоминание имени Бельского. Щеки его все же покрылись румянцем, весь он слегка вздрогнул. Царь не заметил этого, продолжая развивать мысль о своем намерении - как можно сильнее оснастить пристань в устье Двины.
   - А за монахом тем, Гавриилом, я наказал присмотр иметь... Не простой он человек. Беседовал я с ним. Знатно начитан и тверд в своих мыслях!.. Такие либо зело полезны, либо вредны, - попусту не живут на свете. Вот и Вассиан был таким же, и Максим Грек. Их надо и опасаться и уважать.
   К сотнику и государеву литцу Андрею Чохову, в его дом на Кучковом поле*, явился гонец от Бориса Годунова, принес ему поклон Бориса Федоровича и наказ немедля явиться в приказ Большой Казны.
   _______________
   * К у ч к о в о  п о л е - позднее Лубянка.
   Время было под вечер. Андрей Чохов, еще более возмужавший, широкоплечий богатырь с мягким, добродушным взглядом синих глаз, быстро поднялся со скамьи, поклонился гонцу и сказал почтительно:
   - Бог спасет батюшку Бориса Федоровича, спасибо ему на ласковом слове, рад исполнить его приказание.
   Гонец быстро вышел за дверь, и вскоре послышался топот его коня.
   Из соседней горенки вышли жена Андрея - Охима и его сын, пятнадцатилетний мальчик Дмитрий.
   - Вот, Охимушка, в Большую Казну к Борису Федоровичу Годунову требуют. Собирай. Где кафтан да кушак? Давай! Надобно идти без заминки. Сама знаешь - время-то какое!
   Охима, дородная, красивая, все еще молодая женщина, ласково улыбнулась.
   - У тебя постоянно: "время-то какое!" И все ты уходишь от меня: то в поход, то на Пушечный двор, то в Разряд...
   - Борис Федорович попусту людей не тревожит. Сапоги давай новые... Борис Федорович любит, чтоб государевы слуги нарядны были, опрятны...
   - Батюшка мой, Андрей Осипович, не забывай нас, домой поторопись!..
   Андрей подошел к сыну, поцеловал его, перекрестился, надел шапку, поклонился жене и быстро вышел во двор.
   Охима приласкала своего сына, рослого, худощавого мальчика, погладила его по курчавой голове.
   - Ложись-ка, чадушко мое, спать... Поработали и мы с тобой сегодня на огороде; устал, поди, утомился? Отец теперь не скоро вернется, уж как водится.
   - Не время бы, матушка, спать-то. На птичьем дворе дверь надобно уделать. Батюшка вчера еще наказывал мне.
   - Ну, будь по-твоему, сходи на птичий, да дверь там уделай, чтоб не прогневить отца.
   Мальчик вышел в сени.
   Охима села за прялку кончать свою работу. Села и задумалась: чего ради Годунов позвал Андрея? Гляди, опять куда-нибудь усылать будут. Уж не ко Пскову ли? Ходят в народе слухи, будто к тому древнему городу на помощь псковитянам пушкарей отправят с большим нарядом, будто король Стефан намерен обложить тот город со всех сторон и гонит ко Пскову большое войско и много пушек. И еще говорят, будто сам царевич Иван пойдет с войском на подмогу псковитянам.
   В тяжкой тревоге замирало сердце Охимы. Казалось бы, уже пора привыкнуть к боевой, беспокойной жизни мужа-пушкаря, но никак не может примириться Охима с его постоянными уходами на войну и со своим неизбывным одиночеством во время разлуки с мужем.
   Таков государь Иван Васильевич. Всех слуг своих гоняет по разным местам. Не дает сидеть дома. Беспокойный царь!
   Восемнадцать уже лет, как поженились, а жили вместе, почитай, лет пять, если собрать все деньки те вместе, да и того, пожалуй, не будет. То война с ливонскими немцами, то с Литвой, то плавал по морю, а чаще всего походы к Большому Полю для охраны рубежа от крымских татар.
   И всегда и везде пушкари в первую голову.
   Да когда и походов нет - кто больше всех работает? Опять они, пушкари! Андрей тайно поведал Охиме, что уже две тысячи пушек ныне стало у царя, а он велит ковать и лить все новые и новые. На Пушечном дворе работа идет днем и ночью. Царь никому покоя не дает.
   Еще беда: повадился Андрей и сына таскать с собой на Пушечный двор, приучать и его к своему делу.
   "И что за беспокойное время? - думает про себя Охима. - Все война и война, да казни, страхи разные!.. Андрей хвалит царя, молится за него, а за что? Коли собрать всех великих князей прежних, - они все вместе столько крови не пролили, сколько один он, прости господи!"
   Охима вспомнила, как царь жестоко казнил своего двоюродного брата князя Старицкого Владимира Андреевича с женою Евдокиею, двумя сыновьями и матерью. Все они были отравлены, а мать утоплена в реке Шексне... Правда, говорили и другое. Никто этого не видел, но только одно известно, - что князь, жена его, дети и мать казнены...
   В новгородском походе был Андрей и своими глазами видел, как опричники грабили и убивали новгородских людей... Правда, царь потом отбирал у опричников награбленное и кое-кого наказал, но все же это было... крови много пролито!
   "Грех осуждать царя, - думает Охима, - а все же не по душе мне его лютость! О горе, горе! Нет покоя Андрею! Когда же этому конец будет?! Народ ропщет. Народ голодает. Война не прекращается, а царь никак угомониться не может".
   Стало темнеть. Работа выпала из рук. Тоска! Страх перед будущим! На глазах Охимы выступили слезы.
   Из Ярославля прибрели усталые, пропыленные стрельцы во двор Никиты Годунова. Они принесли добрую весть о том, что Никита Васильевич поправляется и скоро вернется домой.
   Феоктиста Ивановна прослезилась; накормила, напоила стрельцов, расспросила их про беду, которая случилась с ними, а затем приказала уложить их спать.
   В то время, когда мать беседовала со стрельцами, в башенке, где жил Игнатий, делилась радостной вестью с юношей красавица Анна. Оба обнялись и крепко друг к другу прижались, счастливые, довольные тем, что Никита Васильевич жив и выздоравливает. Правда, их обоих тревожила мысль - как же дальше, когда вернется Никита Васильевич, как же тогда-то они будут встречаться? Но... тут же вдруг хотелось об этом забыть, не думать: ведь вот они вместе, ее теплая щека прижимается к его горячей щеке, ведь вот они так счастливы сейчас, а там... что будет, - прочь сомнения! В окно вливается ароматное тепло из сада; сгущаются летние сумерки; стрекочут кузнечики; поет о счастье, о любви предвечерняя тишина.
   Но вот внизу послышались шаги матери, Анна вскочила, наскоро поцеловала Игнатия и опрометью бросилась вниз по лестнице в свою светелку.
   Наступил вечер. Феоктиста Ивановна вошла к Анне и позвала ее с собой в моленную, чтобы вознести благодарственную молитву богу о благополучном исходе недуга Никиты Васильевича.
   Но только что они кончили молиться, как во дворе появился верховой. Оказалось - гонец Бориса Федоровича. Феоктиста Ивановна вышла на крыльцо встретить гонца.
   - Борис Федорович наказал мне, чтоб вместе со мной ехал к его милости Игнатий Хвостов.
   - Что так поздно? - с удивлением спросила Феоктиста Ивановна, обеспокоенная тем, что в такой поздний час вызывают Игнатия. Она уже знала по опыту, что гонцы, посещающие служилых людей вечером, приносят с собою что-нибудь необычайное, срочное, нередко и худое, нарушающее мирное течение жизни семьи.
   Гонец ответил, что он не знает, зачем вызывают к Годунову Игнатия Хвостова, но что ему приказали, как можно скорее привести его с собою.
   Юноша быстро собрался, сел на коня и в сопровождении годуновского гонца выехал из ворот усадьбы на дорогу. Оглянулся. Это видела из своей светелки Анна, ей взгрустнулось. Феоктиста Ивановна не была удивлена, когда увидела невеселое лицо дочери, и чтобы успокоить ее, сказала:
   - Скоро батюшка Никита Васильевич будет с нами, - и ласково погладила по головке дочь.
   Анна, слабо улыбнувшись, проговорила:
   - Матушка, я рада, что батюшка приедет... - и вдруг дрожащим голосом на ухо матери сказала: - Но мне страшно! Боюсь чего-то... Сама не знаю...
   И заплакала.
   - Да бог с тобою, Аннушка, дорогая доченька!.. Не сглазил ли тебя кто? Порчи какой нет ли? Ложись спать, помолись "богородице-скоропослушнице"... Она услышит тебя... Помолись, чтоб злых духов от тебя отогнала... Не кручинься... Бог милостив!..
   - Прости меня, матушка!.. Неразумная я, да и грешная... Мысли разные одолевают меня...
   - Полно, дите мое!.. Полно! Бывало такое и со мной в твои годы... Стало быть, так уж богу угодно, чтобы в юности страх был о будущих днях... Не ведают юные девушки, что ожидает их, а ведать то им не дано, вот и плачут. Девичья доля - загадка. А плакать грешно. Вперед не забегай! Господь укажет каждому его путь...
   Анна с тоскою слушала поучения матери; ей уж давно наскучили эти слова, которые она постоянно слышит и от попа-духовника, и от отца, и от матери; всюду и везде ей внушают, что о "будущем на земле" думать грешно, надо постоянно заботиться о "будущем на небе", о том, что будет после кончины, и к этому нужно постоянно готовить себя... Но ей хочется жить, душа не лежит печаловаться о загробной жизни!
   Пересилив себя, она кротко и ласково сказала:
   - Слушаю, матушка, хорошо! Благослови меня и иди сама в свою опочивальню, а я лягу спать...
   Феоктиста Ивановна перекрестила дочь и отправилась к себе на половину.
   После ухода матери Анна уткнулась в подушки и дала полную волю своим слезам.
   Борис Годунов ласково встретил Игнатия.
   - Добрый вечер, молодец!
   - Спаси Христос! - смиренно поклонился в пояс Годунову Игнатий.
   - Ну, садись...
   Годунов усадил юношу на скамью.
   - По государеву делу мною ты позван...
   Игнатий встал и снова поклонился Годунову.
   - Слушай! Государю батюшке Ивану Васильевичу угодно послать своих людей во фряжский дальний город Рим к святейшему отцу латынской церкви... Ты изрядно знаешь латынский язык, и ты мне читал о римских папах и о Флорентийском соборе... Послов наших начальником будет Леонтий Истома Шевригин... Ты дороден ростом и лицом леп. И на их языке говорить можешь. Не будет ущерба чести государя от того, коли ты поедешь провожать того Шевригина... Нам нужен мир с Польшей и Литвой. Царь не хочет воевать с единокровньм славянским и христианским народом, нашим соседом. Папа римский, по мысли государя, должен остановить Батория, прекратить кроволитие. Для устройства этого угодного богу дела государь и посылает в Рим Шевригина. Понял ли?
   - Добро, Борис Федорович, понял я. Но когда же, в кое время, из Москвы-то ехать нам?
   - Через семь дней готово будет все, и вы тронетесь с государевой грамотой в путь... Ну, что ж ты опустил глаза, ровно девица красная? Что скажешь ты мне?
   Зарумянившееся, смущенное лицо молчаливого Игнатия рассмешило Годунова.
   - Да ты и впрямь не девица ли? Чего же ты молчишь?
   - Батюшке государю сие угодно! Что могу сказать я?!
   - Хочешь ли сам-то побывать в чужой земле?
   - Кабы недельки две обождать? - робко произнес Игнатий.
   Годунов удивленно вскинул бровями.
   - Чего ждать? Зачем?
   Игнатий замялся, щеки его зарделись румянцем сильнее прежнего.
   - Никиту бы Васильевича хотелось мне повидать... Скоро, бишь, он прибудет домой... Стрельцы пришли тут из Ярославля...
   Борис Федорович, слегка усмехнувшись, спросил:
   - А зачем тебе понадобилось видеть Никиту Васильевича?
   Игнатий, совершенно растерявшись, сказал:
   - Так... хотелось бы повидаться... Привык я к нему.
   - Вот приедешь из Рима и повидаешься, а мы тут богу помолимся, благодарственный молебен отслужим Никите-мученику за то, что он сберег жизнь моему дядюшке... Государь наказал Шевригину через семь дней выезжать с товарищами. Так и будет. Государево слово нерушимо.
   - Слушаю, батюшка Борис Федорович...
   Низко поклонился Годунову Игнатий.
   "Ах, Анна! Если бы ты знала, как тяжело сейчас расставаться с Москвой!"
   Борис Годунов достал из шкафа маленький образок и благословил им в дорогу Игнатия.
   - Будь достойным слугой государя в чужих краях, - сказал он. - Истома тебя научит, как чин блюсти за рубежом, что говорить там... Истома бывалый человек. Ну, с богом!
   IX
   В одной из царских палат сошлась пестрая толпа простых, плохо одетых людей разных возрастов и состояния. Их привел сюда с собою Борис Годунов.
   Здесь находился и Андрей Чохов, и богатый новгородский колокольник и пушечных дел мастер, почтенный человек преклонного возраста Иван Афанасьев, прославивший себя знаменитым колоколом "Медведь", перевезенным по приказу царя из Новгорода в Москву, и зажиточный московский "художник" пушечного литья Богдан, и Семен Дубинин - московский же прославленный пушкарь, и Нестор Иванов - хитроумный псковский мастер на все руки. Его литья славился колокол "Татарин", висевший на колокольне Вознесенского монастыря в Кремле. Было здесь много мастеров литейного дела и ковачей железных орудий, собранных из Замосковья.
   В ожидании выхода царя Борис Федорович расставил всех так, чтобы каждый из них был на виду у государя.
   - А станет спрашивать вас батюшка государь Иван Васильевич, отвечайте с глубоким поясным поклоном без замешательства, но толково и не путано, дабы не затруднять его премудрую светлость излишним допросом, - поучал Годунов собравшихся.
   Пушечного и колокольного дела мастера с прокопченными лицами, с почерневшими от огня и металла руками, одетые в поношенные кафтаны и грубую обувь, робко сутулясь, становились на указанные Годуновым места и в страхе замирали на них.