Страница:
В первый момент Терри не понял, что находится у него перед глазами – ему показалось, что он видит комнату внутри комнаты. Прямо перед ним был толстый лист прозрачного плексигласа, примерно в десяти футах за ним горизонтальная перегородка – судя по виду, из ДСП, – на которой располагались холодильник, раковина и унитаз. Где-то в дюйме под перегородкой имелась большая полукруглая деревянная платформа, приподнятая над полом фута на два. Все пространство между платформой и полом было заполнено голубоватой хлорированной водой.
Вскоре Терри осознал, что видит он не что иное, как огромный резервуар, занимающий почти всю комнату. Если обойти вокруг, становилось ясно – как и следовало ожидать, – что резервуар разделен на две равные половины, каждая из которых оснащена элементарными удобствами. Вверху перегородки было просверлено отверстие, оттуда с двух сторон свисали пучки проводов, заканчивающихся электродами. Словом, в этой комнате находился увеличенный вариант устройства из соседней лаборатории, и круг был достаточно велик, чтобы на нем могли разместиться два подопытных человека.
– Безумие, – прошептал Терри, завершая третий круг вокруг резервуара. Он вглядывался в прозрачную клетку с благоговением и ужасом. – Полное, полное безумие…
Он сунул руку в карман и достал скомканную записку – ту самую, что подбросили ему почти неделю назад в виде бумажного самолетика: «СПРОСИ ЕГО ПРО СТИВЕНА УЭББА». Терри догадывался, что между запиской и жуткой комнатой есть какая-то связь. Кто бы ни был этот Стивен Уэбб, он побывал здесь, он участвовал в одном из экспериментов доктора Даддена. А что потом? Несчастный, а, может, и смертельный случай (ведь Дадден употребил это выражение)? И теперь некто призывает Терри расследовать происшедшее. В клинике у доктора были враги, вероятно, даже немало врагов, и Терри приглашали пополнить их ряды. Казалось, в каком-то смысле на него даже рассчитывают.
Терри вышел из комнаты, затем из лаборатории, не забыв запереть обе двери. Он попробует забыть восьмизначный код. Спускаться в лабораторию доктора Даддена ему больше не хотелось.
На цыпочках поднимаясь на первый этаж, Терри вдруг вспомнил об исчезнувшей фотографии. И подумал, что, возможно, вскоре вновь начнет спать и видеть сны. Несомненно, история Стивена Уэбба очень интересна, но Терри – всего лишь кинокритик, а не репортер. Он просто не годится для такого дела.
Кроме того, он уже час как должен находиться в постели.
11
Вскоре Терри осознал, что видит он не что иное, как огромный резервуар, занимающий почти всю комнату. Если обойти вокруг, становилось ясно – как и следовало ожидать, – что резервуар разделен на две равные половины, каждая из которых оснащена элементарными удобствами. Вверху перегородки было просверлено отверстие, оттуда с двух сторон свисали пучки проводов, заканчивающихся электродами. Словом, в этой комнате находился увеличенный вариант устройства из соседней лаборатории, и круг был достаточно велик, чтобы на нем могли разместиться два подопытных человека.
– Безумие, – прошептал Терри, завершая третий круг вокруг резервуара. Он вглядывался в прозрачную клетку с благоговением и ужасом. – Полное, полное безумие…
Он сунул руку в карман и достал скомканную записку – ту самую, что подбросили ему почти неделю назад в виде бумажного самолетика: «СПРОСИ ЕГО ПРО СТИВЕНА УЭББА». Терри догадывался, что между запиской и жуткой комнатой есть какая-то связь. Кто бы ни был этот Стивен Уэбб, он побывал здесь, он участвовал в одном из экспериментов доктора Даддена. А что потом? Несчастный, а, может, и смертельный случай (ведь Дадден употребил это выражение)? И теперь некто призывает Терри расследовать происшедшее. В клинике у доктора были враги, вероятно, даже немало врагов, и Терри приглашали пополнить их ряды. Казалось, в каком-то смысле на него даже рассчитывают.
Терри вышел из комнаты, затем из лаборатории, не забыв запереть обе двери. Он попробует забыть восьмизначный код. Спускаться в лабораторию доктора Даддена ему больше не хотелось.
На цыпочках поднимаясь на первый этаж, Терри вдруг вспомнил об исчезнувшей фотографии. И подумал, что, возможно, вскоре вновь начнет спать и видеть сны. Несомненно, история Стивена Уэбба очень интересна, но Терри – всего лишь кинокритик, а не репортер. Он просто не годится для такого дела.
Кроме того, он уже час как должен находиться в постели.
11
ПСИХОАНАЛИТИК: Опишите свои чувства к Роберту.
ПАЦИЕНТ: Это был единственный человек, с кем я была совершенно откровенна. Я ему доверяла и… чувствовала, что могу рассказать ему все.
ПСИХОАНАЛИТИК: И все же он не стал вашим любовником?
ПАЦИЕНТ: Нет. Он мне был словно сестра. То есть брат.
ПСИХОАНАЛИТИК: Вы сказали, словно сестра.
ПАЦИЕНТ: Я хотела сказать – брат.
ПСИХОАНАЛИТИК: У вас есть братья и сестры? Вы никогда о них не говорили.
ПАЦИЕНТ: Есть одна сестра. Она на восемь лет старше меня, эмигрировала, когда мне было всего тринадцать. Ее решение оказалось внезапным.
ПСИХОАНАЛИТИК: Насколько я понял, и Роберт внезапно исчез из вашей жизни?
ПАЦИЕНТ: Совершенно внезапно.
ПСИХОАНАЛИТИК: Что ж, мы продвигаемся вперед.
Они двинулись дальше. Время от времени Роберт осмеливался посмотреть в глаза Саре, но не только потому, что ему хотелось в них смотреть (он никогда от этого не уставал), но еще и потому, что хотел упомянуть глаза Сары в своем стихотворении, но не знал, как их описать.
В твоих таких-то и таких-то глазах я подглядел…
В… ласковых и нежных? Теплых и сияющих? Чистых и живых? Здоровых и бодрых?
Нет, все не то. Роберт попробовал выкинуть эти мысли из головы и сосредоточиться на голосе Сары – она говорила о какой-то тряпке, которую недавно купила Вероника и которая, похоже, Саре не нравилась; еще она говорила о каком-то письме, полученном Вероникой, которое та спрятала, отказавшись обсуждать его содержание. Сару явно расстраивало и то, и другое. Роберт изо всех сил старался понять, почему ее так завели эти мелкие события.
– Ты кому-нибудь уже рассказывала? – просил он.
– Нет, конечно. Ты единственный, с кем я могу поговорить. Кому еще я могла сказать?
– Например, Терри.
Сара невесело рассмеялась.
– Я не в силах заставить его слушать, если только речь не идет о каком-нибудь фильме. Ты ведь ему не расскажешь?
– Конечно, нет, – ответил Роберт.
– Я знаю, как вы близки.
Он снова посмотрел ей в глаза. Голубые они или серые? Определенно, голубые.
В твоих голубых и каких-то там глазах…
Они перелезли через низкую стену и подошли к тому месту, где тропинка раздваивалась. Одна вела вдоль обрыва в город примерно в двух милях. Другая – к шоссе, где можно было сесть на автобус. Они решили, что пешком идти слишком поздно и направились к дороге.
Голубые незабвенные глаза?
Нет, это горы голубые и незабвенные, но не глаза. Да и к тому же они скорее серые, чем голубые.
– Наверняка, это все пустое, – сказал он.
– Ты прав. Видимо, я принимаю слишком близко к сердцу.
– Да и вообще: она всего лишь купила себе какую-то одежду, не спросив твоего мнения. В этом нет ничего ненормального.
– Да, но речь идет о костюме, Роберт. О жутком, чопорном, официальном костюме. Она знает, что меня тошнит от подобной одежды.
Именно вот такие мелкие подробности давались Роберту особенно тяжело. Мысль, что Сара с Вероникой даже одеваются, чтобы угождать вкусам друг друга, доводила до белого каления, и он не удержался:
– Но это же такая ерунда, правда?
– Нет, Роберт, совсем не ерунда. – Вся ее природная резкость, которая так страшила и так притягивала его, вырвалась наружу. – Это симптом. Это знак, что мы отдаляемся друг от друга. Я вложила в эти отношения все, что у меня было, и если они разрушатся… Не знаю, что я сделаю.
– Уверен, что ничего страшного не…
– Знаешь, Роберт, это вовсе не прихоть. Мы сейчас говорим о моем будущем. Для меня решение встречаться с Ронни было очень-очень серьезным. Самым серьезным в моей жизни.
– Знаю. Я знаю.
В твоих серых, задумчивых глазах…
Задумчивых? Умных? Чем больше он размышлял, тем менее пригодными казались все эти слова.
– Дело ведь вовсе не в этом дурацком костюме, – продолжала Сара. – Мы сейчас почти не разговариваем. Все мои планы насчет следующего года… Похоже, они совсем ее не интересуют.
Сара все еще надеялась найти работу в местной школе и снять домик вместе с Вероникой, а та попробует собрать театральную труппу, о которой так много говорит. Но времени на осуществление планов оставалось все меньше. Семестр закончился, экзамены сданы, результаты объявлены, и через несколько дней они навсегда покинут Эшдаун. Время истекало – не только для Сары и Вероники, но и для Роберта.
Постаравшись отбросить эту мысль, а заодно и панику, он сказал:
– Думаю, тебе не о чем волноваться. По-моему, Вероника совсем помешалась на театре. Когда мы в последний раз болтали, прошлым вечером в кафе, она говорила только о театре. Женщина, которая дает уроки актерского мастерства в центре искусств… какая-то Селия…
– Селия Блейк! – почти выкрикнула Сара. Роберт в очередной раз подивился тому, как она напряжена в последнее время, как легко приходит в ярость. – Ну да, на ней она помешалась, это точно. Так помешалась, что потащилась на прошлой неделе в этот чертов Лондон, только чтобы посмотреть на нее в какой-то пьесе, а потом встретиться с ней за кулисами – наверняка ведь.
– А кто она такая?
– Они вместе учились в школе. Три года не виделись. А теперь Селия – почти знаменитость, приехала сюда, чтобы провести актерский мастер-класс, а после окончания занятий Ронни подошла к ней, та ее вспомнила, и теперь этому нет конца.
– Так она лесбиянка? Эта Селия?
– Думаю, да.
Машин на дороге было мало. Сара прислонилась к стенке автобусной остановки, глубоко вздохнула и обратила лицо к заходящему солнцу. Теперь ее глаза были не голубыми и не серыми. Почти зелеными.
В твоих разнорасцвеченных глазах…
Нет, ужасно. Впрочем, ритм ему понравился: одно весомое, в шесть слогов, слово выглядело лучше двух хилых и легковесных…
В твоих цветоизменчивых глазах…
В твоих диатонических глазах…
Возможно, возможно. Но не успел он придумать иные варианты, как Сара снова повернулась к нему: она все еще переживала поведение Вероники, и на лице ее читалась прокурорская суровость.
– Черт, так вот почему она купила этот костюм. Чтобы встретиться с ней в Лондоне. Уверяю тебя, она принарядилось, чтобы пробраться за кулисы этого театра где-то в Вест-Энде, а потом завалиться в какой-нибудь шикарный ресторан.
– Она ушла в новом костюме?
В твоих антисептических глазах…
– Утром, когда она уходила, я ее не видела. Как она вернулась, тоже не видела.
– Она ночевала в Лондоне?
– У своей кузины. Так она сказала.
Или же…
В твоих нарколептических глазах…
Да, лучше. Роберт не был уверен, что Сара страдает нарколепсией, но подобное подозрение уже несколько раз посещало его – он часто думал, почему она так беспокойно спит, откуда у нее эти странные галлюцинации и обыкновение засыпать в самый неподходящий момент. В любом случае, слово замечательно вписывалось в строку.
– Ну предположим, письмо от нее…
Роберт потерял нить рассуждений Сары, слишком сосредоточившись на своем.
– Прости?
– Предположим, что письмо от нее… от Селии, – сказала Сара звенящим от раздражения голосом.
– Ну… – Роберт знал, что с его стороны не очень-то честно подпитывать подобную гипотезу, но удержаться не сумел. – Наверное, такое вполне возможно. Ты видела марку?
– Я даже конверт едва видела. Она выхватила письмо у Терри, едва он появился с ним на кухне. И тут же сунула в карман. А когда я поднялась наверх и застала ее за чтением… – Все становилось на свои места, предположение выглядело до ужаса правдоподобным. – Да, вероятно, письмо от нее. Вероника так раскраснелась. Лицо просто пылало. Никогда не видела таких счастливых глаз.
– А что случилось потом?
– Разумеется, я спросила, от кого письмо. А она ответила, что письмо личное, и спрятала его в стол. Демонстративно спрятала. Ссориться мне не хотелось, поэтому я сказала, что подумала, может, письмо касается будущего труппы. Я ведь знаю, что она посылала запросы о выделении средств. А она вдруг засуетилась, начала нести какой-то вздор, в общем у нас состоялся странный разговор о…
– Об истории?
Сара издевательски рассмеялась – над собой. Роберт хорошо знал этот смех, и каждый раз его поражало ее жутковатое умение мгновенно заводить себя независимо от настроения. Казалось, таким даром наделены только женщины, и Роберт яростно завидовал им.
– О, господи, – улыбнулась Сара. – Я превращаюсь в старую брюзгу. Наверное, я уже говорила тебе что-то в этом роде. Сейчас ты скажешь, что пару дней назад у нас случился в точности такой же разговор, слово в слово, и ты мне поддакивал.
– Нет, это не так. Вовсе нет. Просто Терри упомянул вчера… я подумал… что ты задала ему забавный вопрос. По поводу Zeitgeist и… исторических событий… что-то такое, в общем
– А, да. Я его спросила, что такое Zeitgeist. Правда, глупо? Почти так же глупо, как человек, который в быту употребляет такие слова, как Zeitgeist. Во всяком случае, именно он, похоже, и стал главной проблемой при организации труппы. Zeitgeist. Цитируя Ронни – сейчас не самый подходящий исторический момент.
– Она передумала?
– Насколько я могу судить, дело не в том, что она думает. Против нее история, вот и все. Сменились приоритеты. А ценности и вовсе находятся в состоянии текучести.
– В состоянии текучести? Так и сказала?
– Невероятно, правда? Я даже подумала, не под кайфом ли она. Но было несколько рановато, даже для нее. – Беспечность в голосе Сары звучала натянуто, и она тут же отбросила ее. – Роберт, что же мне делать?
Из-за горизонта выполз тарахтящий автобус. Салон был почти пуст, поэтому Роберт не смог насладиться тесным соседством с Сарой. Она села напротив, откинулась к окну, вытянула ноги в проход и устремила отсутствующий взгляд мимо Роберта.
– Как ты считаешь, стоит мне тайком прочесть это письмо? – спросила она.
Нарколептический взгляд, – подумал Роберт, – вот самые подходящие слова. Он пока не знал, сколь точно это определение с медицинской точки зрения применимо к Саре, но ритм и фонетика были идеальными. А это означало, что стихотворение наконец закончено. Оно отняло у Роберта несколько месяцев, но теперь он мог принести его в кафе и попросить Сару полистать известную им книгу. Наверняка в ближайшие дни она отправится туда – хотя бы вспомнить о минувших временах.
– Да, – ответил он, мимоходом подумав, избавится ли он когда-нибудь от этого порока – говорить только то, что она хочет услышать. – В сложившихся обстоятельствах думаю, это полностью оправданно.
– Хорошо. – Она наградила его широкой благодарной улыбкой. – Я так и поступлю.
– Эй, Кингсли, – сказал Терри, не в силах больше выносить этого. – Заткнись, а? Ты мешаешь мне работать.
– Я ничего не говорил.
– Ты постоянно бормочешь. Я не могу сосредоточиться.
Кингсли сердито глянул на Терри и вновь уткнулся в журнал со словами:
– Расслабься. Я и так оказываю тебе услугу.
Терри это понимал, но рассыпаться в благодарностях не собирался. В нем поднималась волна возмущения при мысли, что он в долгу у Кингсли; появившись на факультете кинематографии в начале весеннего семестра, тот сразу стал его персональным bкte noire[38]. Молодой, вечно небритый, прыщавый, с гнусавым голосом, Джо Кингсли был сыном некоего американского бизнесмена, на полгода застрявшего в Англии. Кингсли-младший, учившийся на режиссера в каком-то неведомом колледже на Среднем Западе, воспользовался случаем и отправился в Англию вместе с отцом, и его тут же приняли в университет на два семестра, причем событие это, как всем было хорошо известно, подкреплялось немалой суммой на нужды студенческого общежития. Кроме того (и это служило причиной зависти), Кингсли еще в Америке снял две короткометражки – частично на отцовские деньги – и, судя по видеокопиям, которые он привез с собой в Англию, фильмы были сделаны на неплохом техническом уровне и до раздражения умело. Вообще-то вторая короткометражка – тридцатиминутный триллер с кульминацией из воплей и насилия – впечатлила даже эстетов, собиравшихся за круглым столом в кафе «Валладон». Единственным исключением оказался Терри, утверждавший, что эффектный финальный эпизод есть не что иное, как «куча взорванных сараев», и в целом фильм не содержит никакой «сколько-нибудь внятной идеи». (Если остальные и считали, что он слишком умничает, то помалкивали.) Поэтому Терри вдвойне злился на себя за то, что как-то вечером, надравшись в баре студенческого союза, рассказал Кингсли о своем желании написать сценарий, фильм по которому должен был сниматься в течение пятидесяти лет. После этого короткого, пьяного монолога Кингсли решил, что Терри – никчемный фантазер, и с тех пор именовал его не иначе, как «сценарист». А несколько недель назад сам предложил Терри встретиться – как позже выяснилось именно из-за той пьяной болтовни.
– Папаша сдружился с этим самым продюсером, – объяснил он. – Похоже, он сейчас в Лондоне снимает этот самый фильм, и отец показал ему мои работы, и теперь он хочет познакомиться.
– Так это же здорово, Кингсли. Очень рад за тебя. Но я тут при чем?
– Потому что теперь мне требуется этот самый сценарист. Кстати, меня зовут Джо. Джо Кингсли.
– Все равно не понимаю, при чем тут я.
– Ты же сценарист. Ты пишешь эти самые сценарии.
– Ну да, но что… ты имеешь в виду мой сценарий, о котором я тебе рассказывал?
– Нет, у этого самого парня есть пара штук идей. Нам просто сценарист нужен. Который умеет писать сценарии.
Терри так пока и не понял, почему он принял приглашение. Он был свято убежден, что встреча закончится катастрофой. Вообще-то он просто поддался уговорам Роберта и Сары – те приложили все усилия, чтобы убедить его поехать и воспользоваться шансом показать свои работы влиятельному в киноиндустрии человеку, а если вдуматься, день в компании Кингсли – не такая уж большая цена.
– Почему ты на меня так смотришь?
Терри виновато заерзал, осознав, что последние несколько минут гипнотически сверлит взглядом оскорбительный головной убор.
– Прости, – сказал он. – Задумался.
Кингсли фыркнул и перевернул страницу. Через несколько минут он нахмурился:
– Здесь говорится про что-то такое под названием «Третий человек»[39]. Ты что-нибудь слышал?
– Да, это фильм.
– Никогда не слыхал. Старый, наверное.
– Сорок девятый год.
– Не хрена себе. Он что, типа немой?
– Не настолько старый. Удивительно, что ты никогда о нем не слышал. Довольно известный. Режиссер – Кэрол Рид.
– Я не подозревал, что в те времена были бабы-режиссерши.
По правде говоря, Терри ничуть не удивился тому, что Кингсли ничего не слышал об этом фильме. Глубины его невежества по части истории кино (вплоть до «Крестного отца») были просто поразительны.
– Кстати, давно хотел тебя спросить, – сказал он, – какого ты мнения о Кайате[40]?
Кингсли отложил журнал, довольный тем, что можно поговорить нормально.
– А, что по кайфу зверушки, – ответил он после небольшого раздумья. – Койоты, волки, лисы. Особенно лисы. Да и вообще все хищники.
– Понятно. – Терри забарабанил пальцами по столу и после паузы задал очередной вопрос. – Ты не находишь, что Уэллс ценится незаслуженно высоко?
– Это точно. Мы с папой смотались в этот самый Уэльс в прошлом месяце. Бат куда приятнее. Стопудовое место.
– Совершенно справедливо. – Поезд проносился мимо станции. – Скажи, Кингсли, ты не считаешь, что выход из кризиса современного британского кино лежит в возврате к принципам Свободного кино[41]?
Кингсли задумался.
– Не-а, не думаю я, что надо пускать публику в кино за так, – сказал он наконец. – Нет, в Британии, как и везде, за вход надо платить, этой самой свободы и без того хватает.
Терри расхохотался.
– Знаешь, ты просто прелесть. Честное слово.
– Ты о чем?
– Кайат и Уэллс – это кинорежиссеры, – сказал Терри, продолжая смеяться. – А Свободное кино – это влиятельное направление в кинематографе пятидесятых.
– А ты, – Кингсли встал и свирепо выставил средний палец, – хер прыщавый!
И отправился в вагон-ресторан.
Довольный, что остался один, Терри углубился в корректуру статьи.
У него имелись все основания быть довольным и своей первой пробой пера: «Кадр» не только сразу принял статью к публикации, но редакционный совет предложил включить Терри в штат. Он должен был приступить к работе через несколько недель – в начале сентября. Судя по всему, в журнале остались вполне довольны тем, что статья у Терри вышла интересная и достойная – пусть он и не отыскал ни копии «Сортирного долга», ни отдельных кадров, ни сценария, но ему удалось упорядочить хаотичную доселе информацию. В числе прочего, Терри описал любопытный случай с британским кинокритиком. Этот человек прилетел в Италию на закрытый просмотр «Сортирного долга», но двенадцать часов спустя его нашли мертвым в гостиничном номере на окраине Рима: голова была прострелена, рядом лежал револьвер, а в руке покойный критик сжимал листок бумаги, на котором начертал короткое послание: «Жизнь – дерьмо». На той же неделе журнал «Разности» сообщил об этом происшествии под шапкой «Без ума – от дерьма», и хотя в заметке также приводилось другое объяснение самоубийства (от критика недавно ушла жена с детьми), мало кто сомневался, что в первую очередь на него повлиял просмотр нигилистической фантазии Ортезе. Эта заметка изводила и озадачивала Терри, но в ней не было ни намека на содержание фильма, которое столь мощно воздействовало на одного из зрителей. Не менее загадочную статью опубликовал и некий канадский научный журнал «Ежеквартальное урологическое обозрение». В статье описывалась история болезни сотрудника (с тех пор вышедшего на пенсию) одной итальянской кинопрокатной компании, который страдал необычным заболеванием: после просмотра «Сортирного долга» он не мог мочиться в присутствии других мужчин (раскрыть содержание фильма пациент отказался наотрез).
Чем больше Терри читал об этом фильме, тем сильнее тот его интриговал. Что за извращенную смесь сортирных историй и радикальных политических взглядов породил Ортезе, чтобы вызвать столько странных мифов и слухов? Терри далеко не первым задался этим вопросом, но предыдущим исследователям, судя по всему, мало что удалось выяснить. Человек, которого называли главным оператором фильма, упорно отрицал какую-либо причастность к ленте Ортезе; монтажер упрямо твердил, что фильма не существует в природе; художник по костюмам – сейчас старуха восьмидесяти с лишним лет, впавшая в маразм, – полагала, что все до единой копии были уничтожены, но помнила, что «фильм по сути был нежным и романтичным»; а исполнитель главной роли – должно быть, под впечатлением от съемок – в 1973 году вступил в отдаленный монашеский орден, который практикует строжайший обед молчания.
Эта тема занимала все мысли Терри и за обедом.
– Нет, никогда не видел этого фильма, – сказал продюсер, худой, энергичный и добродушный на вид человек лет тридцати пяти.
Продюсера звали Брюс Логан. Он заставил Терри и Кингсли ждать пятнадцать минут в баре гостиницы «Атенеум», после чего повел их в итальянский ресторан в Мейфэре.
– Разумеется, я о нем слышал. Но я видел в Париже полный вариант «Сало»[42], и мне этого хватило. – Он положил себе чабатту[43] и предложил собеседникам. – Ортезе оказал на этот фильм большое влияние. Мне говорили, что Пазолини даже использовал часть его материалов. – Он повернулся к Кингсли. – Вам нравится Пазолини?
– Вообще-то я предпочел бы гамбургер.
Кингсли внимательно изучал меню.
– Джо – большой шутник, – сказал Терри с натянутым смешком и пихнул компаньона под столом.
Логан махнул рукой.
– Значит, парень просто никогда не слыхал о каком-то там режиссере-педерасте, снявшем несколько эстетских фильмов. И что с того? Все равно дни авторского европейского кино сочтены. Еще десять лет, и оно окончательно умрет. А через двадцать никто из нормальных людей не скажет, кто такой Ренуар[44]. Кроме того, я здесь не для того, чтобы вас экзаменовать, ребята. Это не собеседование.
– Он ни хрена не знает об американских фильмах, – мрачно прогнусавил Кингсли. – Он даже не досмотрел до конца «Охотников за привидениями»[45]. Ушел с середины.
Терри фыркнул.
– Детский лепет, никакой глубины…
– А вам он, значит, понравился? – спросил Логан, глядя на Кингсли.
– Семь раз смотрел. Великое кино. Величайшее, всех времен и народов. Потрясающие спецэффекты.
– Да, пожалуй, Компси пришлась здесь к месту.
ПАЦИЕНТ: Это был единственный человек, с кем я была совершенно откровенна. Я ему доверяла и… чувствовала, что могу рассказать ему все.
ПСИХОАНАЛИТИК: И все же он не стал вашим любовником?
ПАЦИЕНТ: Нет. Он мне был словно сестра. То есть брат.
ПСИХОАНАЛИТИК: Вы сказали, словно сестра.
ПАЦИЕНТ: Я хотела сказать – брат.
ПСИХОАНАЛИТИК: У вас есть братья и сестры? Вы никогда о них не говорили.
ПАЦИЕНТ: Есть одна сестра. Она на восемь лет старше меня, эмигрировала, когда мне было всего тринадцать. Ее решение оказалось внезапным.
ПСИХОАНАЛИТИК: Насколько я понял, и Роберт внезапно исчез из вашей жизни?
ПАЦИЕНТ: Совершенно внезапно.
ПСИХОАНАЛИТИК: Что ж, мы продвигаемся вперед.
***
С тропинки, бежавшей вдоль скалы, они видели Терри – он сидел в своей комнате у окна, склонившись над письменным столом, свет лампы сиял сигнальным огоньком маяка. Они помахали Терри, но он то ли не видел их, то ли не пожелал откликнуться.Они двинулись дальше. Время от времени Роберт осмеливался посмотреть в глаза Саре, но не только потому, что ему хотелось в них смотреть (он никогда от этого не уставал), но еще и потому, что хотел упомянуть глаза Сары в своем стихотворении, но не знал, как их описать.
В твоих таких-то и таких-то глазах я подглядел…
В… ласковых и нежных? Теплых и сияющих? Чистых и живых? Здоровых и бодрых?
Нет, все не то. Роберт попробовал выкинуть эти мысли из головы и сосредоточиться на голосе Сары – она говорила о какой-то тряпке, которую недавно купила Вероника и которая, похоже, Саре не нравилась; еще она говорила о каком-то письме, полученном Вероникой, которое та спрятала, отказавшись обсуждать его содержание. Сару явно расстраивало и то, и другое. Роберт изо всех сил старался понять, почему ее так завели эти мелкие события.
– Ты кому-нибудь уже рассказывала? – просил он.
– Нет, конечно. Ты единственный, с кем я могу поговорить. Кому еще я могла сказать?
– Например, Терри.
Сара невесело рассмеялась.
– Я не в силах заставить его слушать, если только речь не идет о каком-нибудь фильме. Ты ведь ему не расскажешь?
– Конечно, нет, – ответил Роберт.
– Я знаю, как вы близки.
Он снова посмотрел ей в глаза. Голубые они или серые? Определенно, голубые.
В твоих голубых и каких-то там глазах…
Они перелезли через низкую стену и подошли к тому месту, где тропинка раздваивалась. Одна вела вдоль обрыва в город примерно в двух милях. Другая – к шоссе, где можно было сесть на автобус. Они решили, что пешком идти слишком поздно и направились к дороге.
Голубые незабвенные глаза?
Нет, это горы голубые и незабвенные, но не глаза. Да и к тому же они скорее серые, чем голубые.
– Наверняка, это все пустое, – сказал он.
– Ты прав. Видимо, я принимаю слишком близко к сердцу.
– Да и вообще: она всего лишь купила себе какую-то одежду, не спросив твоего мнения. В этом нет ничего ненормального.
– Да, но речь идет о костюме, Роберт. О жутком, чопорном, официальном костюме. Она знает, что меня тошнит от подобной одежды.
Именно вот такие мелкие подробности давались Роберту особенно тяжело. Мысль, что Сара с Вероникой даже одеваются, чтобы угождать вкусам друг друга, доводила до белого каления, и он не удержался:
– Но это же такая ерунда, правда?
– Нет, Роберт, совсем не ерунда. – Вся ее природная резкость, которая так страшила и так притягивала его, вырвалась наружу. – Это симптом. Это знак, что мы отдаляемся друг от друга. Я вложила в эти отношения все, что у меня было, и если они разрушатся… Не знаю, что я сделаю.
– Уверен, что ничего страшного не…
– Знаешь, Роберт, это вовсе не прихоть. Мы сейчас говорим о моем будущем. Для меня решение встречаться с Ронни было очень-очень серьезным. Самым серьезным в моей жизни.
– Знаю. Я знаю.
В твоих серых, задумчивых глазах…
Задумчивых? Умных? Чем больше он размышлял, тем менее пригодными казались все эти слова.
– Дело ведь вовсе не в этом дурацком костюме, – продолжала Сара. – Мы сейчас почти не разговариваем. Все мои планы насчет следующего года… Похоже, они совсем ее не интересуют.
Сара все еще надеялась найти работу в местной школе и снять домик вместе с Вероникой, а та попробует собрать театральную труппу, о которой так много говорит. Но времени на осуществление планов оставалось все меньше. Семестр закончился, экзамены сданы, результаты объявлены, и через несколько дней они навсегда покинут Эшдаун. Время истекало – не только для Сары и Вероники, но и для Роберта.
Постаравшись отбросить эту мысль, а заодно и панику, он сказал:
– Думаю, тебе не о чем волноваться. По-моему, Вероника совсем помешалась на театре. Когда мы в последний раз болтали, прошлым вечером в кафе, она говорила только о театре. Женщина, которая дает уроки актерского мастерства в центре искусств… какая-то Селия…
– Селия Блейк! – почти выкрикнула Сара. Роберт в очередной раз подивился тому, как она напряжена в последнее время, как легко приходит в ярость. – Ну да, на ней она помешалась, это точно. Так помешалась, что потащилась на прошлой неделе в этот чертов Лондон, только чтобы посмотреть на нее в какой-то пьесе, а потом встретиться с ней за кулисами – наверняка ведь.
– А кто она такая?
– Они вместе учились в школе. Три года не виделись. А теперь Селия – почти знаменитость, приехала сюда, чтобы провести актерский мастер-класс, а после окончания занятий Ронни подошла к ней, та ее вспомнила, и теперь этому нет конца.
– Так она лесбиянка? Эта Селия?
– Думаю, да.
Машин на дороге было мало. Сара прислонилась к стенке автобусной остановки, глубоко вздохнула и обратила лицо к заходящему солнцу. Теперь ее глаза были не голубыми и не серыми. Почти зелеными.
В твоих разнорасцвеченных глазах…
Нет, ужасно. Впрочем, ритм ему понравился: одно весомое, в шесть слогов, слово выглядело лучше двух хилых и легковесных…
В твоих цветоизменчивых глазах…
В твоих диатонических глазах…
Возможно, возможно. Но не успел он придумать иные варианты, как Сара снова повернулась к нему: она все еще переживала поведение Вероники, и на лице ее читалась прокурорская суровость.
– Черт, так вот почему она купила этот костюм. Чтобы встретиться с ней в Лондоне. Уверяю тебя, она принарядилось, чтобы пробраться за кулисы этого театра где-то в Вест-Энде, а потом завалиться в какой-нибудь шикарный ресторан.
– Она ушла в новом костюме?
В твоих антисептических глазах…
– Утром, когда она уходила, я ее не видела. Как она вернулась, тоже не видела.
– Она ночевала в Лондоне?
– У своей кузины. Так она сказала.
Или же…
В твоих нарколептических глазах…
Да, лучше. Роберт не был уверен, что Сара страдает нарколепсией, но подобное подозрение уже несколько раз посещало его – он часто думал, почему она так беспокойно спит, откуда у нее эти странные галлюцинации и обыкновение засыпать в самый неподходящий момент. В любом случае, слово замечательно вписывалось в строку.
– Ну предположим, письмо от нее…
Роберт потерял нить рассуждений Сары, слишком сосредоточившись на своем.
– Прости?
– Предположим, что письмо от нее… от Селии, – сказала Сара звенящим от раздражения голосом.
– Ну… – Роберт знал, что с его стороны не очень-то честно подпитывать подобную гипотезу, но удержаться не сумел. – Наверное, такое вполне возможно. Ты видела марку?
– Я даже конверт едва видела. Она выхватила письмо у Терри, едва он появился с ним на кухне. И тут же сунула в карман. А когда я поднялась наверх и застала ее за чтением… – Все становилось на свои места, предположение выглядело до ужаса правдоподобным. – Да, вероятно, письмо от нее. Вероника так раскраснелась. Лицо просто пылало. Никогда не видела таких счастливых глаз.
– А что случилось потом?
– Разумеется, я спросила, от кого письмо. А она ответила, что письмо личное, и спрятала его в стол. Демонстративно спрятала. Ссориться мне не хотелось, поэтому я сказала, что подумала, может, письмо касается будущего труппы. Я ведь знаю, что она посылала запросы о выделении средств. А она вдруг засуетилась, начала нести какой-то вздор, в общем у нас состоялся странный разговор о…
– Об истории?
Сара издевательски рассмеялась – над собой. Роберт хорошо знал этот смех, и каждый раз его поражало ее жутковатое умение мгновенно заводить себя независимо от настроения. Казалось, таким даром наделены только женщины, и Роберт яростно завидовал им.
– О, господи, – улыбнулась Сара. – Я превращаюсь в старую брюзгу. Наверное, я уже говорила тебе что-то в этом роде. Сейчас ты скажешь, что пару дней назад у нас случился в точности такой же разговор, слово в слово, и ты мне поддакивал.
– Нет, это не так. Вовсе нет. Просто Терри упомянул вчера… я подумал… что ты задала ему забавный вопрос. По поводу Zeitgeist и… исторических событий… что-то такое, в общем
– А, да. Я его спросила, что такое Zeitgeist. Правда, глупо? Почти так же глупо, как человек, который в быту употребляет такие слова, как Zeitgeist. Во всяком случае, именно он, похоже, и стал главной проблемой при организации труппы. Zeitgeist. Цитируя Ронни – сейчас не самый подходящий исторический момент.
– Она передумала?
– Насколько я могу судить, дело не в том, что она думает. Против нее история, вот и все. Сменились приоритеты. А ценности и вовсе находятся в состоянии текучести.
– В состоянии текучести? Так и сказала?
– Невероятно, правда? Я даже подумала, не под кайфом ли она. Но было несколько рановато, даже для нее. – Беспечность в голосе Сары звучала натянуто, и она тут же отбросила ее. – Роберт, что же мне делать?
Из-за горизонта выполз тарахтящий автобус. Салон был почти пуст, поэтому Роберт не смог насладиться тесным соседством с Сарой. Она села напротив, откинулась к окну, вытянула ноги в проход и устремила отсутствующий взгляд мимо Роберта.
– Как ты считаешь, стоит мне тайком прочесть это письмо? – спросила она.
Нарколептический взгляд, – подумал Роберт, – вот самые подходящие слова. Он пока не знал, сколь точно это определение с медицинской точки зрения применимо к Саре, но ритм и фонетика были идеальными. А это означало, что стихотворение наконец закончено. Оно отняло у Роберта несколько месяцев, но теперь он мог принести его в кафе и попросить Сару полистать известную им книгу. Наверняка в ближайшие дни она отправится туда – хотя бы вспомнить о минувших временах.
– Да, – ответил он, мимоходом подумав, избавится ли он когда-нибудь от этого порока – говорить только то, что она хочет услышать. – В сложившихся обстоятельствах думаю, это полностью оправданно.
– Хорошо. – Она наградила его широкой благодарной улыбкой. – Я так и поступлю.
***
В поезде Терри пытался сосредоточиться на ошибках и опечатках в своей статье для журнала «Кадр», корректуру которой он получил нынче утром. Но его отвлекало присутствие Джо Кингсли, сидевшего напротив, через столик. Во-первых, кепка. Если и существовал головной убор, который Терри презирал всей душой, – так это бейсбольная кепка. Разумеется, нет ничего плохого, когда в бейсболках ходят дети, но на голове взрослого человека она символизировала все, что Терри так ненавидел в Америке, – даже весомее, чем Микки-Маус, новая реклама кока-колы и полчища желтых "М", которые расползались по Британии с упорством опаснейшего вируса. Хуже того – Джо Кингсли надел бейсболку задом наперед. Что несомненно свидетельствовало о крайней степени слабоумия. Одной этой причины было вполне достаточно, чтобы Терри чувствовал себя крайне неуютно. Но Джо Кинглси еще и читал журнал о кино – и не просто журнал о кино, а ту дрянь, что бесплатно суют в кинотеатрах, с цветными снимками и полуграмотными заметками, списанными из пресс-релизов. Читая, Джо Кингсли шевелил губами, а, наткнувшись на особенно заковыристый абзац, самые трудные слова по слогам произносил шепотом.– Эй, Кингсли, – сказал Терри, не в силах больше выносить этого. – Заткнись, а? Ты мешаешь мне работать.
– Я ничего не говорил.
– Ты постоянно бормочешь. Я не могу сосредоточиться.
Кингсли сердито глянул на Терри и вновь уткнулся в журнал со словами:
– Расслабься. Я и так оказываю тебе услугу.
Терри это понимал, но рассыпаться в благодарностях не собирался. В нем поднималась волна возмущения при мысли, что он в долгу у Кингсли; появившись на факультете кинематографии в начале весеннего семестра, тот сразу стал его персональным bкte noire[38]. Молодой, вечно небритый, прыщавый, с гнусавым голосом, Джо Кингсли был сыном некоего американского бизнесмена, на полгода застрявшего в Англии. Кингсли-младший, учившийся на режиссера в каком-то неведомом колледже на Среднем Западе, воспользовался случаем и отправился в Англию вместе с отцом, и его тут же приняли в университет на два семестра, причем событие это, как всем было хорошо известно, подкреплялось немалой суммой на нужды студенческого общежития. Кроме того (и это служило причиной зависти), Кингсли еще в Америке снял две короткометражки – частично на отцовские деньги – и, судя по видеокопиям, которые он привез с собой в Англию, фильмы были сделаны на неплохом техническом уровне и до раздражения умело. Вообще-то вторая короткометражка – тридцатиминутный триллер с кульминацией из воплей и насилия – впечатлила даже эстетов, собиравшихся за круглым столом в кафе «Валладон». Единственным исключением оказался Терри, утверждавший, что эффектный финальный эпизод есть не что иное, как «куча взорванных сараев», и в целом фильм не содержит никакой «сколько-нибудь внятной идеи». (Если остальные и считали, что он слишком умничает, то помалкивали.) Поэтому Терри вдвойне злился на себя за то, что как-то вечером, надравшись в баре студенческого союза, рассказал Кингсли о своем желании написать сценарий, фильм по которому должен был сниматься в течение пятидесяти лет. После этого короткого, пьяного монолога Кингсли решил, что Терри – никчемный фантазер, и с тех пор именовал его не иначе, как «сценарист». А несколько недель назад сам предложил Терри встретиться – как позже выяснилось именно из-за той пьяной болтовни.
– Папаша сдружился с этим самым продюсером, – объяснил он. – Похоже, он сейчас в Лондоне снимает этот самый фильм, и отец показал ему мои работы, и теперь он хочет познакомиться.
– Так это же здорово, Кингсли. Очень рад за тебя. Но я тут при чем?
– Потому что теперь мне требуется этот самый сценарист. Кстати, меня зовут Джо. Джо Кингсли.
– Все равно не понимаю, при чем тут я.
– Ты же сценарист. Ты пишешь эти самые сценарии.
– Ну да, но что… ты имеешь в виду мой сценарий, о котором я тебе рассказывал?
– Нет, у этого самого парня есть пара штук идей. Нам просто сценарист нужен. Который умеет писать сценарии.
Терри так пока и не понял, почему он принял приглашение. Он был свято убежден, что встреча закончится катастрофой. Вообще-то он просто поддался уговорам Роберта и Сары – те приложили все усилия, чтобы убедить его поехать и воспользоваться шансом показать свои работы влиятельному в киноиндустрии человеку, а если вдуматься, день в компании Кингсли – не такая уж большая цена.
– Почему ты на меня так смотришь?
Терри виновато заерзал, осознав, что последние несколько минут гипнотически сверлит взглядом оскорбительный головной убор.
– Прости, – сказал он. – Задумался.
Кингсли фыркнул и перевернул страницу. Через несколько минут он нахмурился:
– Здесь говорится про что-то такое под названием «Третий человек»[39]. Ты что-нибудь слышал?
– Да, это фильм.
– Никогда не слыхал. Старый, наверное.
– Сорок девятый год.
– Не хрена себе. Он что, типа немой?
– Не настолько старый. Удивительно, что ты никогда о нем не слышал. Довольно известный. Режиссер – Кэрол Рид.
– Я не подозревал, что в те времена были бабы-режиссерши.
По правде говоря, Терри ничуть не удивился тому, что Кингсли ничего не слышал об этом фильме. Глубины его невежества по части истории кино (вплоть до «Крестного отца») были просто поразительны.
– Кстати, давно хотел тебя спросить, – сказал он, – какого ты мнения о Кайате[40]?
Кингсли отложил журнал, довольный тем, что можно поговорить нормально.
– А, что по кайфу зверушки, – ответил он после небольшого раздумья. – Койоты, волки, лисы. Особенно лисы. Да и вообще все хищники.
– Понятно. – Терри забарабанил пальцами по столу и после паузы задал очередной вопрос. – Ты не находишь, что Уэллс ценится незаслуженно высоко?
– Это точно. Мы с папой смотались в этот самый Уэльс в прошлом месяце. Бат куда приятнее. Стопудовое место.
– Совершенно справедливо. – Поезд проносился мимо станции. – Скажи, Кингсли, ты не считаешь, что выход из кризиса современного британского кино лежит в возврате к принципам Свободного кино[41]?
Кингсли задумался.
– Не-а, не думаю я, что надо пускать публику в кино за так, – сказал он наконец. – Нет, в Британии, как и везде, за вход надо платить, этой самой свободы и без того хватает.
Терри расхохотался.
– Знаешь, ты просто прелесть. Честное слово.
– Ты о чем?
– Кайат и Уэллс – это кинорежиссеры, – сказал Терри, продолжая смеяться. – А Свободное кино – это влиятельное направление в кинематографе пятидесятых.
– А ты, – Кингсли встал и свирепо выставил средний палец, – хер прыщавый!
И отправился в вагон-ресторан.
Довольный, что остался один, Терри углубился в корректуру статьи.
У него имелись все основания быть довольным и своей первой пробой пера: «Кадр» не только сразу принял статью к публикации, но редакционный совет предложил включить Терри в штат. Он должен был приступить к работе через несколько недель – в начале сентября. Судя по всему, в журнале остались вполне довольны тем, что статья у Терри вышла интересная и достойная – пусть он и не отыскал ни копии «Сортирного долга», ни отдельных кадров, ни сценария, но ему удалось упорядочить хаотичную доселе информацию. В числе прочего, Терри описал любопытный случай с британским кинокритиком. Этот человек прилетел в Италию на закрытый просмотр «Сортирного долга», но двенадцать часов спустя его нашли мертвым в гостиничном номере на окраине Рима: голова была прострелена, рядом лежал револьвер, а в руке покойный критик сжимал листок бумаги, на котором начертал короткое послание: «Жизнь – дерьмо». На той же неделе журнал «Разности» сообщил об этом происшествии под шапкой «Без ума – от дерьма», и хотя в заметке также приводилось другое объяснение самоубийства (от критика недавно ушла жена с детьми), мало кто сомневался, что в первую очередь на него повлиял просмотр нигилистической фантазии Ортезе. Эта заметка изводила и озадачивала Терри, но в ней не было ни намека на содержание фильма, которое столь мощно воздействовало на одного из зрителей. Не менее загадочную статью опубликовал и некий канадский научный журнал «Ежеквартальное урологическое обозрение». В статье описывалась история болезни сотрудника (с тех пор вышедшего на пенсию) одной итальянской кинопрокатной компании, который страдал необычным заболеванием: после просмотра «Сортирного долга» он не мог мочиться в присутствии других мужчин (раскрыть содержание фильма пациент отказался наотрез).
Чем больше Терри читал об этом фильме, тем сильнее тот его интриговал. Что за извращенную смесь сортирных историй и радикальных политических взглядов породил Ортезе, чтобы вызвать столько странных мифов и слухов? Терри далеко не первым задался этим вопросом, но предыдущим исследователям, судя по всему, мало что удалось выяснить. Человек, которого называли главным оператором фильма, упорно отрицал какую-либо причастность к ленте Ортезе; монтажер упрямо твердил, что фильма не существует в природе; художник по костюмам – сейчас старуха восьмидесяти с лишним лет, впавшая в маразм, – полагала, что все до единой копии были уничтожены, но помнила, что «фильм по сути был нежным и романтичным»; а исполнитель главной роли – должно быть, под впечатлением от съемок – в 1973 году вступил в отдаленный монашеский орден, который практикует строжайший обед молчания.
Эта тема занимала все мысли Терри и за обедом.
– Нет, никогда не видел этого фильма, – сказал продюсер, худой, энергичный и добродушный на вид человек лет тридцати пяти.
Продюсера звали Брюс Логан. Он заставил Терри и Кингсли ждать пятнадцать минут в баре гостиницы «Атенеум», после чего повел их в итальянский ресторан в Мейфэре.
– Разумеется, я о нем слышал. Но я видел в Париже полный вариант «Сало»[42], и мне этого хватило. – Он положил себе чабатту[43] и предложил собеседникам. – Ортезе оказал на этот фильм большое влияние. Мне говорили, что Пазолини даже использовал часть его материалов. – Он повернулся к Кингсли. – Вам нравится Пазолини?
– Вообще-то я предпочел бы гамбургер.
Кингсли внимательно изучал меню.
– Джо – большой шутник, – сказал Терри с натянутым смешком и пихнул компаньона под столом.
Логан махнул рукой.
– Значит, парень просто никогда не слыхал о каком-то там режиссере-педерасте, снявшем несколько эстетских фильмов. И что с того? Все равно дни авторского европейского кино сочтены. Еще десять лет, и оно окончательно умрет. А через двадцать никто из нормальных людей не скажет, кто такой Ренуар[44]. Кроме того, я здесь не для того, чтобы вас экзаменовать, ребята. Это не собеседование.
– Он ни хрена не знает об американских фильмах, – мрачно прогнусавил Кингсли. – Он даже не досмотрел до конца «Охотников за привидениями»[45]. Ушел с середины.
Терри фыркнул.
– Детский лепет, никакой глубины…
– А вам он, значит, понравился? – спросил Логан, глядя на Кингсли.
– Семь раз смотрел. Великое кино. Величайшее, всех времен и народов. Потрясающие спецэффекты.
– Да, пожалуй, Компси пришлась здесь к месту.