Коу Джонатан. Дом сна

СТАДИЯ БЫСТРОГО СНА

16

   Думать, что я, возможно, знал вашего брата.
   Казалось, что-то промелькнуло в глазах доктора Мэдисон – тень настороженности, даже тревоги, но она быстро справилась с собой и сказала:
   – Правда? Вы знали Филипа?
   Теперь наступил черед Терри удивляться.
   – Нет, не Филипа. Роберта. Вашего брата Роберта.
   – Моего брата зовут Филип. Он генетик. Живет в Бристоле.
   Слова ее прозвучали не слишком вдохновляюще.
   – Он учился здесь? – спросил Терри.
   – В здешнем университете? Нет. Он закончил Кембридж.
   – Человек, которого я имею в виду, – упорствовал Терри, – учился здесь. Он был моим близким другом. И как две капли воды похож на вас. Он рассказывал, что у него есть сестра-близнец по имени Клео, которую отдали на воспитание в приемную семью, когда он был младенцем.
   Доктор Мэдисон улыбнулась.
   – Трогательная история, – сказала она, – но думаю, это плод вашего воображения. Я имею в виду сходство. У меня никогда не было брата-близнеца.
   – Вы воспитывались в приемной семьей?
   Доктор Мэдисон посмотрела на часы.
   – Терри, мне пора на занятие с пациентами.
   Ранним вечером она встретила его снова – Терри сидел на террасе, на коленях у него лежали блокнот и карандаш.
   – Рецензия на очередной фильм? – спросила она, пододвигая стул и садясь рядом.
   – Нет, просто записывал кое-что для себя. Воспоминания, впечатления… Даже не знаю, зачем.
   – А где же компьютер? Подзаряжаете аккумулятор?
   – Нет. Просто для разнообразия захотелось от руки.
   – А-а, – доктор Мэдисон положила ногу на ногу, но тут же сменила позу, затем наклонилась вперед. Казалось, ее покинуло обычное хладнокровие. – Я солгала вам сегодня утром, – неожиданно сказала она. – Я действительно воспитывалась в приемной семье. Меня удочерили, когда мне было три недели от роду. Новые родители назвали меня Салли, но я всегда ненавидела это имя, и много лет спустя они мне сообщили мое настоящее имя. С тех пор я представляюсь только так. У меня действительно был брат-близнец, и его звали Роберт.
   Терри недоверчиво покачал головой, но недоверие его относилось не к рассказу, а тому зигзагу судьбы, что свел их вместе.
   – Я знал, что это вы, – сказал он. – Я знал, что это можете быть только вы. Понимаете, прошло много времени с тех пор, как я перестал обращать внимания на лица, перестал их узнавать. А вчера вечером я впервые услышал ваше имя. Но… но что произошло? Вам довелось встретиться с настоящими родителями? Вам довелось встретиться с Робертом?
   Клео кивнула.
   – Да, я их все-таки нашла. Меня одолевало любопытство. – Казалось, ей нечего больше сказать по этому поводу. – Говорите, вы были хорошими друзьями?
   – Да. Довольно близкими.
   – Вы сохранили с ним связь после университета?
   – Написал ему пару писем. Но, похоже, он решил оборвать все прежние отношения. Он просто исчез.
   – Кто-нибудь знал, куда он отправился? Кто-нибудь интересовался?
   – Да, наверняка интересовались.
   Клео смотрела на море. Под лучами вечернего солнца очки-хамелеоны стали совсем темными и надежно скрывали выражение ее глаз. Что-то в молчании Клео тревожило Терри, вызывало мрачное, смутное подозрение.
   – Он… он ведь жив?
   После длительной паузы она сказала:
   – Нет.
   Терри опустил голову. Почему-то он предчувствовал этот ответ: известие не столько поразило его, сколько повергло в оцепенение.
   – Вот черт, – сказал он и с силой выдохнул. – Знаете, я всегда думал… иногда я спрашивал себя, неужели он так кончит.
   – Как – так? – немного резко спросила Клео.
   – Убьет себя.
   – Я не сказала, что он убил себя.
   – Не сказали, но ведь так оно и произошло? – Она молча смотрела перед собой. – Вы знаете почему? – Молчание. – Как?
   – Думаю, все дело в женщине, – сказала она медленно, с усилием, едва внятно. – В женщине, которую он безумно любил. А насчет того как… – Она сняла очки, потерла глаза и быстро, на одном дыхании, закончила:
   – Однажды ночью он врезался на своей машине в стену. Где-то в Южном Лондоне. Ни записки, ни прощания, ничего.
   – Бедный Роберт, – пробормотал Терри и погрузился в беспомощное молчание.
   Он знал, что разговор или воспоминание о нем, когда-нибудь пробудят в нем какое-то чувство, некие остатки горя или жалости, но сейчас его взгляд, устремленный к горизонту, не выражал ровным счетом ничего. Пологий солнечный луч пробился сквозь облако, Терри поразила игра света на поверхности воды, и перед глазами его вдруг промелькнуло мимолетное видение: автомобиль Роберта, несущийся навстречу стене в конце тупика где-то в Южном Лондоне, белой и сверкающей в сиянии фар. Возможно, в этот миг в его голове пронеслось далекое воспоминание об их дружбе, слабый проблеск памяти…
   – Когда это случилось? – спросил наконец Терри.
   – Восемь лет назад.
   – А вы к тому времени давно его знали?
   – Нет. Мы встретились всего за несколько месяцев до того.
   – Наверное, то было необычайное событие, – сказал Терри, пытаясь – и ради себя, и ради Клео – внести в разговор более веселую ноту. – После стольких лет встретить своего близнеца, свою вторую половину, своего двойника. Должно быть, вам тогда было…. двадцать шесть, двадцать семь?..
   Он затих: на террасу торопливо вышла Лорна с сообщением для доктора Мэдисон.
   – У нас в приемной какая-та странная девушка. Я пыталась с ней поговорить, но она твердит, что ей нужно видеть лично вас.
   – Что ей надо?
   – Она хочет провести здесь ночь. Говорит, что разговаривает во сне, и это ее очень тревожит.
   – Кто ее направил?
   – Думаю, что никто. Она из местных, обратилась сюда наобум.
   – Так отправьте ее домой. Сюда никто не поступает без направления.
   – Я ей так и сказала. – Лорна помолчала и добавила:
   – Но ведь у нас есть свободная спальня.
   – Это ничего не меняет, – сказала доктор Мэдисон.
   – Да, но девушка… – нерешительно продолжала Лорна. – Она говорит, что вы недавно дали ей свою визитную карточку и сказали, что она может сюда прийти.
   Клео вспомнила молодую женщину, которая сидела рядом с ней на скамейке в тот день, когда она вернулась из отпуска. Сейчас, оглядываясь назад, она думала, что было опрометчиво давать визитку; но тогда Клео решила, что девушка, скорее всего, сразу же ее выбросит. Она одновременно и радовалась приходу девушки, и немного злилась оттого, что у той хватило наглости прийти без предупреждения.
   – А еще она просила передать вам ее имя, – сказала Лорна.
   – Имя?
   – Да. И очень настаивала.
   Клео нахмурилась.
   – Не могу себе представить, зачем. Но все равно, как же ее зовут?

***

   – Язык – это предатель, двойной агент, который без предупреждения, под пологом ночи просачивается через границы. Снегопадом в чужой стране он скрывает формы и очертания действительности под туманной белизной. Хромоногий пес, который никогда не может выполнить то, что мы его просим. Имбирное печенье, которое слишком долго вымачивали в чае наших надежд, медленно размываемое в ничто. Язык – это исчезнувший континент.
   Рассел Уоттс внушительно оглядел аудиторию. Похоже, он их заинтриговал. Доктор Херриот и профессор Коул сидели в креслах по обе стороны от его кровати; доктор Дадден устроился на самой кровати – как и доктор Майерс, который, собственно, выдвинул идею неформального семинара.
   – Это какая-то нелепость, – сказал Майерс за обедом. – Мы, пять выдающихся психиатров-практиков, собрались вместе и резвимся с мармеладными фигурками и ершиками для чистки курительных трубок.
   И он предложил собраться вечером в чьей-нибудь комнате и провести семинар по какой-нибудь важной теме, связанной с их практикой. Рассел Уоттс тут же пригласил всех к себе и предложил прочесть им работу, которую он собирался на следующей неделе представить на парижской конференции психоаналитиков школы Лакана. Работа называлась: "Случай Сары Т., или глаза "Я"".
   Четверо остальных приняли приглашение с различной степенью готовности. Наименьший энтузиазм выказала доктор Херриот. Без особой охоты согласился и профессор Коул, который опять пребывал не в лучшем настроении. Перед самым ужином профессор позвонил в свою больницу и узнал, что пациента-шизофреника не только выписали, но уже отправили в его муниципальную квартиру в Денмарк-Хилл, где, насколько знал профессор, за ним некому присматривать. Эта тревожная новость терзала его, он не питал особого благорасположения к докладу Рассела Уоттса. Всю свою жизнь он проработал в известной лондонской клинике и с подозрением относился к самозванным открывателям новых путей – да еще с сомнительным профессиональным статусом. Этих обстоятельств, да характерного для англичанина скептицизма в отношении методологии Лакана было вполне достаточно, чтобы глаза профессора воинственно поблескивали.
   – Это рассказ, – продолжал Рассел Уоттс читать с экрана ноутбука, – о языке и об играх, в которые с нами играет язык; о том, как язык действует в сговоре с бессознательным; о нечестивом союзе между языком, бессознательным и идеями невротического ума.
   Молодую женщину Сару Т. направили ко мне для проведения психотерапевтического лечения. Ее врач считал, что она находится на грани нервного срыва. Брак Сары рушился, ее недавно уволили с работы, где она занимала должность учителя младших классов. Она плохо спала, и это, в свою очередь, мешало выспаться ее мужу, что усугубляло напряженность в их отношениях. Она подозревала его в неверности.
   На первом сеансе Сара рассказала, как потеряла работу. Утомленная хроническим недосыпанием, она задремала во время урока. Через несколько минут в класс неожиданно вошел директор и обнаружил, что она крепко спит, а класс буянит. Этот случай впоследствии и привел к увольнению. Как выяснилось, имели место и другие схожие прецеденты. Сара доверяла двум своим ученикам, которые будили ее, когда она засыпала. Но в последний раз школьники решили воспользоваться случаем и дать возможность классу насладиться бесконтрольным отдыхом. Я спросил, рассказала ли она об этом директору, и Сара ответила отрицательно: «я боялась, что администрация их раздавит», – сказала она. Весьма примечательна фраза, подумал я, но, естественно, воздержался от комментария. Как изящно выразился Лакан: «Мы должны признать: дело не в том, что аналитик ничего не знает, а в том, что не он является субъектом своего знания. И потому он не может высказывать то, что знает».
   На втором сеансе, по прошествии, быть может, пяти-шести минут Сара погрузилась в глубокий сон, который длился до окончания консультации. Еще более интересно другое обстоятельство – когда она проснулась, то, судя по всему, находилась под стойким впечатлением, будто в течение прошедшего часа мы вели оживленную беседу. Я был вынужден спросить себя, действительно ли эта беседа ей приснилась? Для выводов время еще не пришло, поэтому я решил укрепить Сару в этом поразительном заблуждении, взяв с нее плату за весь шестидесятиминутный сеанс.
   На протяжении последующих встреч беседы крутились вокруг трех основных тем: сны Сары, распад ее брака и история ее сексуальных отношений.
   Сны Сары подразделялись на два вида, четко отличающихся друг от друга. Во многих из них не было ничего фантастического – в основе этих снов лежала реальность и самые обыденные, зачастую бытовые подробности. Но несмотря на свою обыденность, подробности были очень яркими, и Сара с трудом могла отличить события сна от событий яви. Я попросил ее привести пример, и она рассказала, как однажды заснула во время работы над корректурой статьи для одного журнала, и ей приснилось, будто она «сняла» одну сноску, хотя на самом деле этого не сделала. Сара рассказала, к каким неприятным последствиям привел этот сон, но меня интересовали не столько последствия, сколько выбор многозначного глагола «снять», который, как вы, наверное, в курсе, может означать знакомство с потенциальным возлюбленным, своего рода прелюдию к половому акту, а если вспомнить терминологию снайперов, то и акт убийства.
   С другой стороны, Сару посещали причудливые, фантастические сны, граничащие с кошмарами. В этих снах часто присутствовали ящерицы, змеи и особенно лягушки.
   «Вы боитесь лягушек?» – спросил я ее однажды.
   «Наверное, – ответила Сара. – Они мне кажутся отвратительными, и в то же время мне их жалко».
   «Почему такое сложное чувство?» – спросил я.
   «Все дело в их глазах, – сказала она. – Мне не нравятся их выпученные глаза. Из-за них лягушки кажутся одновременно уродливыми и беззащитными».
   Далее она описала странное происшествие, случившееся в ее студенческие годы. На вечеринке по поводу окончания учебы один студент развлекал компанию друзей непристойным анекдотом о лягушке, совершавшей фелляцию. Сара сказала, что он описал лягушку во всех подробностях, а когда подошел к «ударной фразе», Сара засмеялась вместе с остальной компанией, но внезапно потеряла контроль над собой и погрузилась в своего рода обморок. Я вновь воздержался от комментариев, хотя из этого происшествия однозначно следовало заключение…
   – Разумеется, Сара страдала нарколепсией, – сказал профессор Коул.
   Рассел Уоттс поднял на него удивленный взгляд.
   – Простите?
   – Классический случай нарколепсии. Все три характерных симптома.
   – Я не вполне понимаю.
   – Повышенная дневная сонливость, яркие сновидения перед погружением в сон и катаплексия, вызванная смехом. Три основных симптома нарколепсии. Все согласны?
   Он огляделся в поисках поддержки. Доктор Майерс энергично кивнул, а доктор Херриот сказала:
   – Да, безусловно.
   – А что думаете вы, доктор Дадден? В конце концов, вы ведь сомнолог.
   Казалось, доктор Дадден думал в этот момент о чем-то другом. Краска отлила от его лица, маленькими нервными глоточками он пил воду из стакана. Осознав, что обращаются непосредственно к нему, доктор Дадден сумел пробормотать что-то вроде: «Ну да, конечно, нарколепсия, никаких сомнений», – после чего наигранно непринужденным тоном спросил у Рассела Уоттса:
   – Исключительно из профессионального любопытства: полагаю, все имена вы изменили?
   Рассел Уоттс с любопытством посмотрел на него:
   – Честно говоря, нет. Это не в моем обыкновении. Когда работаешь в области, которая столь тесно сплетена с вопросами лингвистики и терминологии, данные по конкретному случаю могут оказаться совершенно бессмысленными, если изменить имена.
   – Вы предупреждаете об этом пациентов? – спросила доктор Майерс.
   – Разумеется. – Он вновь повернулся к профессору Коулу. – Что касается нарколепсии у Сары, то, наверное, в ваших словах есть смысл. Именно нарколепсию должен был заподозрить ее терапевт.
   – Меня удивляет, что не заподозрил.
   – Видите ли, дело происходило несколько лет назад. Тогда этот синдром был изучен намного хуже.
   – А вам подобная гипотеза в голову не пришла?
   – Честно говоря, эта сторона дела меня не интересовала, – пробормотал Рассел Уоттс, избегая взгляда профессора и старательно вглядываясь в экран своего ноутбука. – В действительности, этот случай… эта история о… как я уже сказал, история о языке и… и о речи… Как вскоре станет ясно, если вы позволите мне продолжить и не будете перебивать.
   – Конечно, конечно, – сказал доктор Майерс. – Продолжайте. Очень увлекательно.
   – Хорошо. – Рассел Уоттс несколько раз скользнул взглядом по тексту на экране. – На чем я…
   – Однозначно следовало заключение, – невозмутимо подсказал профессор Коул.
   – Ах да, конечно. Хорошо, продолжаем:
   Саре неохотно рассказывала о той вечеринке с анекдотом. А когда я попытался выяснить причину, она повела себя крайне уклончиво. Но в конце концов, всплыло несколько весьма интересных фактов. На вечеринке присутствовали два человека: женщина, с которой она до недавнего времени имела половую связь, и мужчина, которые страстно желал стать ее любовником. Мужчину звали Роберт, и после того вечера он внезапно и загадочно исчез из ее жизни.
   Теперь, когда я знал, что Сара имела половые отношения как с мужчинами, так и с женщинами, мне стало ясно, что мы добились определенного успеха. Когда же Сара в деталях описала свою дружбу с Робертом, многое встало на свое место. Например, она рассказала, что в студенческие годы у них была общая ванная, и однажды вскоре после их знакомства она вошла туда и увидела, что Роберт лежит в воде, в руках у него бритва, а вода потемнела от крови.
   «Что вы почувствовали, увидев его в этот момент?» – спросил я.
   «Я очень встревожилась», – последовал ответ.
   «Вы подумали, что он пытался покончить с собой?»
   «Нет, – ответила Сара. – Я думала не об этом».
   На самом деле – хотя пациентка так и не смогла в этом признаться – мне было совершенно ясно: она заподозрила, что Роберт, догадавшись о тайне ее сексуальности, решил самокастрироваться, дабы воззвать к гомосексуальной стороне своей натуры.
   На этой стадии психоанализа брак Сары окончательно рухнул. Она удостоверилась, что ее муж Энтони ей изменяет. В особенности ее возмутило, что знакомство с другой женщиной было не случайным и непреднамеренным, а напротив – Энтони поместил объявление в разделе знакомств журнала «Тайный глаз». Этот способ завязать внебрачную связь широко распространен среди представителей лондонского среднего класса. Между Сарой и ее мужем произошла бурная ссора, и Сара прибегла к физическому насилию, после чего муж собрал вещи и покинул супружеский дом.
   «К какому именно физическому насилию вы прибегли?» – спросил я.
   «Я заехала ему коленом по шарам», – ответила она.
   Я попросил ее повторить, и она повторила свою фразу слово в слово, отчетливо и с явным удовольствием: «Я заехала ему коленом по шарам».
   Советую вам запомнить эти слова и хорошенько над ними поразмыслить, ибо в них содержится суть невроза Сары.
   Тем временем на каждом сеансе я узнавал все больше подробностей о дружбе с Робертом. Например, Сара постоянно рассказывала о дне, проведенном с ним на пляже в обществе маленькой девочки, которую оставили на их попечении. По такому случаю Роберт вместе с этой девочкой построил замок из песка – судя по всему, очень красивый замок, – и девочка стала называть его Песочным человеком. Это прозвище, по-видимому, прочно запечатлелось в мозгу Сары.
   Именно эта подробность заставила меня решиться раскрыть Саре ее навязчивую идею – идею, которая была мне предельно ясна, равно как она станет вскоре ясна и моим ученым слушателям, но сама Сара пребывала в полном неведении. Разумеется, Сары страдала навязчивой идеей собственных глаз, она была одержима их уязвимостью, боялась, что их повредят или причинят им боль. Не в этом ли крылись корни ее страха перед лягушками и неоднозначные чувства к этим существам? Не этим ли объясняется необычный выбор слов, когда она говорила о школьниках: «Я боялась, что администрация их раздавит»? Не в этом ли причина того, почему она сочла столь жестоким способ, с помощью которого муж ей изменил – поместил объявление в журнале «Тайный глаз»? Я поставил перед Сарой эти вопросы и попросил ее незамедлительно дать ответ: не припоминает ли она какого-то болезненного переживания, связанного с глазами, особенно в эротическом или сексуально контексте. И в результате моих настойчивых расспросов истина вскоре выяснилась.
   В университетские годы, рассказала Сара, она была увлечена студентом-медиком по имени Грегори. Он был ее первым… Простите, доктор Дадден, с вами все в порядке?
   Остальные повернулись к коллеге, который, казалось, поперхнулся водой. Доктор Херриот похлопала его по спине, а доктор Майерс достал несколько бумажных платков и попытался собрать с покрывала пролившуюся жидкость.
   – Да, да, со мной все в порядке, – хрипел доктор Дадден. – Не в то горло попало.
   – Я могу продолжать?
   – Честно говоря, – сказал доктор Дадден, откашлявшись, – все это начинает мне казаться несколько странноватым. Не пора ли выслушать человека, применяющего более строгую… более научную методику?
   – Я почти закончил. Осталось лишь несколько страниц.
   – Думаю, надо выслушать до конца, – сказала доктор Херриот. – Должна сказать, что история меня заинтриговала.
   Профессор Коул и доктор Майерс с ней согласились, и Рассел Уоттс продолжил чтение.
   – Он был ее первым любовником, и я спросил Сару, счастлива ли она была на раннем этапе их отношений.
   «Да, – ответила Сара. – Он водил меня в ресторан и на концерты. Мне нравилось гулять с ним».
   Однако скоро в поведении Грегори обнаружились некоторые особенности, встревожившие Сару. Например, ему нравилось рассматривать ее, когда она спит. Особенно его завораживали движения, которые, по его утверждению, он различал под ее веками, когда она пребывала в стадии быстрого сна. Иногда Сара внезапно просыпалась и обнаруживала, что Грегори светит ей фонариком прямо в глаза, а иногда даже касается век пальцами и слегка на них надавливает. С этого времени ее сон, и без того не отличавшийся регулярностью, стал крайне беспокойным.
   Именно Грегори лишил Сару девственности, и с этого момента секс начал доминировать в их отношениях. Сара говорила, что он был активным, но неумелым любовником, не способным доставить удовольствие…
   На этот раз изо рта доктора Даддена вырвалась целая струя воды и угодила на брюки профессору Коулу. Профессор с раздраженным возгласом вскочил и принялся вытираться носовым платком.
   – Господи, да что с вами такое? – вскричал он. – Вы, что, не можете пить нормально, как все остальные люди?
   Доктор Дадден поспешил прийти ему на помощь и принялся обмахивать брюки профессора своим собственным платком.
   – Послушайте, я очень извиняюсь, – голос его пристыжено дрожал. – Непростительная оплошность с моей стороны. Просто все дело в том, что… я не знаю, сколько еще я смогу выносить… столь дилетантский подход…
   – Давайте дослушаем! – рявкнул профессор Коул. – Для того мы здесь и собрались. Когда он закончит, у нас будет достаточно времени, чтобы поспорить. А пока давайте сядем и дадим человеку возможность изложить свою точку зрения.
   Доктор Дадден покорно занял место на кровати. И как только спокойствие более-менее восстановилось, Рассел Уоттс зачитал заключительную часть своей работы.
   – Сара говорила, что он был активным, но неумелым любовником, не способным доставить удовольствие. Более того, вскоре его восторженное отношение к глазам Сары приобрело сексуальный характер и стало определять его действия во время полового акта. Центром сексуального действа являлось то, что любовники называли «игрой»: он касался ее закрытых век пальцами и давил на них все сильнее и сильнее по мере приближения оргазма, и это неизменно сопровождалось ритуальным повторением фразы «Что я вижу, подгляди». (Вряд ли нужно теперь пояснять, какая связь между этой присказкой и названием журнала.)
   «Он вам причинял физическую боль?» – спросил я.
   «Нет, – ответила Сара. – Нет, никакой боли не было».
   «Но вы считали, что он способен причинить боль».
   «Наверное… Где-то в глубине души».
   «А он знал об этом? Не в этом ли заключался весь смысл игры?»
   «Да, возможно так оно и было».
   «Для него? Или для вас обоих?»
   Сара не смогла или не пожелала ответить на мой последний вопрос, но это уже не имело значения, потому что теперь в моем распоряжении имелись все необходимые факты, и я испытал удовлетворение оттого, что причины и глубина проблем пациентки стали для меня предельно ясны. И хотя было бы крайне безответственно с моей стороны делиться своими открытиями с самой пациенткой, для своих слушателей я завершу свое выступление обзором самых важных тезисов.
   Зрачок – это не просто инструмент, с помощью которого мы видим мир; это еще и ворота в собственное "Я". Грегори эротизировал глаза Сары, он поселил в ее сознании убежденность, что глаза и сексуальное наслаждение неразрывно связаны. И тем самым он привил ей вкус к насилию, вкус к проникновению в собственное "Я", он приучил ее к надругательству над самым сокровенным в себе, которое ни он, ни какой-либо другой мужчина или женщина не способны были удовлетворить…
   – Господи, – вздохнула доктор Херриот.
   – Пусть он закончит, – утомленно сказал доктор Майерс. – Мы, наверное, уже приближаемся к печальному концу.
   – Сара этого, конечно, не знала, – продолжал Рассел Уоттс. – На одном уровне Сара боялась мужского желания, боялась фаллоса, его пугающей, исступленной силы. Именно поэтому она плохо спала по ночам в постели с мужем: из страха, что он, подобно Грегори, дождется, когда она заснет и, воспользовавшись ее беспомощностью, проникнет в ее "я". Но существовал ли другой уровень, на котором именно этого Саре больше всего хотелось? Почему она регулярно засыпала днем в обществе посторонних? А потому, что она желала отдаться на их милость, распластаться пред ними в беспомощной позе; побудить их – все равно мужчину или женщину – сыграть в игру «Что я вижу, подгляди». Да, боюсь, в Саре Т. было что-то от шлюхи.