Страница:
А человек он ужасно симпатичный. Подарил мне на прощание котеночка — малыша Нормана — названого братика для нашей Киттикати: он оставляет лужицы на половиках и за это на собственной шкурке постигает, что значит «любовь без поблажек», — и так будет продолжаться, пока он не научится делать свои дела где положено. Ты бы Нормана сразу полюбил. Не то что Киттикатя. Она потому и сидит на холодильнике. Ну да ничего, рано или поздно они поладят.
Выйдя от Альберта, я надумала (соберись с силами, ты уже большой мальчик) постучаться к Анне-Луизе, и она открыла мне, вся запыхавшаяся, — изводит себя своей аэробикой. Какие же вы еще дети! Короче, Тайлер, я рассказала Анне-Луизе о звонке с озера Тахо (уф, гора с плеч — теперь я могу не мучиться чувством вины), мы с ней выпили чаю, и, представь себе, это она надоумила меня не откладывая тебе написать. Я-то колебалась, полагая, что нужно дать тебе время сперва самому разобраться в своей жизни. Она, подозреваю, сочла, что я как мать веду себя безответственно, раз не попыталась с тобой связаться гораздо раньше, но мне ли наставлять кого-то на путь истинный, когда я сама семнадцати лет от роду (бедная моя мама!) сбежала из дома с Нилом. Видно, тяга к побегам у нас фамильная. Пожалуй, пока не поздно, надо приковать Дейзи цепью к радиатору.
Словом, сдается мне, Анне-Луизе ты все еще небезразличен. Она тебя знает лучше, чем ты думаешь. И довольно об этом. Ну вот, теперь телефон звонит! Жди.
СПУСТЯ ЭДАК ЧАС: Звонила какая-то тетка выяснить, когда мы чистили дымоход. Черт подери всех этих телефонных толкачей! (Прости за грубость [кстати, Скай еще занимается этой мурой?].) Потом я вышла на улицу убрать на зиму садовый стол и стулья. А потом Норман сделал свои дела куда полагается, и нужно было его поощрить. Без конца на что-то отвлекаешься.
Настроение у меня переменилось. И солнце скрылось за облаками. И сейчас у меня такое настроение, какое иногда на меня нападает… когда хочется спросить — где он, где тот близкий друг, кому я могла бы сейчас запросто позвонить? Вот если бы я могла позвонить такому другу и с ним поговорить, все было бы прекрасно. Да вот беда — я и сама не ведаю, кто этот друг. Но в глубине души я знаю, что причина моего настроения — в ощущении, что меня разобщили с моей внутренней сущностью.
Послушай хоть ты меня, Тайлер, — послушай свою разболтавшуюся мать-в-натуре. Господи, я так давно набираю этот воображаемый номер, что если бы на том конце вдруг ответили, я, вероятно, впала бы в прострацию и не сумела бы вспомнить, кому я звоню. Тебе такое чувство знакомо?
Охххх! У каждого из нас в душе столько тайн. Столько темного. Возможно, ты уже начал замечать это. Судя по адресу, который ты оставил Дейзи, ты сейчас в Западном Голливуде. Если мне не изменяет память о давних днях, связанных для меня с микроавтобусом-«фольксвагеном», Западный Голливуд — местечко неплохое, однако далеко не оазис патриархальной нравственности. Так что, возможно, теперь, когда ты там пожил, ты начал приглядываться к не самым светлым сторонам людской природы.
А! Как вспомнишь о собственной молодости… И все-таки, Тайлер, мне хотелось бы думать, что мой «заскок», растянувшийся на последние несколько лет, был не совсем впустую. Вот почему сейчас, мне кажется, пришла пора поделиться с тобой моими собственными представлениями о некоторых вещах — кто знает, может, когда-нибудь это поможет уберечься тебе.
Вот что я хочу поведать тебе, сын мой возлюбленный: очень скоро, если это еще не произошло, ты начнешь замечать черноту в каждом из нас. У тебя самого начнут появляться черные тайны, и ты мало-помалу станешь совершать черные дела. Ты будешь поражен, на какую душевную черствость, на какие неблаговидные помыслы и поступки ты, оказывается, способен, и все-таки ты не сумеешь этому воспрепятствовать. И к тому времени, когда тебе исполнится тридцать, у всех твоих друзей тоже будут черные тайны, но пройдет еще много лет, прежде чем ты доподлинно узнаешь, какие именно черные тайны они скрывают. Представляешь, каково играть в «летающую тарелку», фризби, посреди кладбищенских могил? Вот так будет выглядеть жизнь на этом этапе. И главную радость от общения с друзьями ты будешь извлекать из разительного контраста между тем сиянием, которым была озарена ваша юность, и чернильно-черным морем, которое теперь разливается у ваших ног.
А потом, когда ты доживешь до моих лет, ты увидишь, как твои друзья начнут умирать, терять память; ты станешь с горечью замечать, как кожа их покрывается сеткой морщин и увядает. Ты увидишь, как все их темные тайны начнут выходить наружу — как они будут сказываться на психическом и физическом облике твоих друзей и зазвучат в их собственных откровениях — да-да, Гармоник, Гея, Мей-Линь, Дэвидсон и все прочие, все по очереди начнут говорить начистоту, где-нибудь поближе к рассвету, пока ты смазываешь йодом их ссадины, делаешь необходимые приготовления, чтобы ввести им противостолбнячную сыворотку, звонишь в «911» и терпеливо ждешь, когда они выплачутся. И единственная награда за все это — за то, что их когда-то юные сердца превратились в черный битум, — в любви к твоим друзьям, которые после всего этого, как ни странно, станут тебе еще дороже, хотя из-за них мир покажется тебе пустыннее и страшнее, — и в их любви к тебе, потому что ты тоже станешь им дороже. Нулевой баланс (формула успеха из учебного пособия для распространителей «Китти-крема»®).
Наши достижения — это то, благодаря чему мы, возможно, вызываем у других интерес, Тайлер, но любят нас за наше потаенное, темное. У тебя будут свои темные тайны, Тайлер, а я все равно буду любить тебя. У Дэна есть свои темные тайны (ну, в его случае не такие уж тайны, верно?) — а я все равно по-своему его люблю. И — да, Тайлер, да, — у меня тоже есть свои темные тайны. И я надеюсь, меня ты все равно будешь любить. Прекрасное и печальное сплетены неразрывно; и даже Франкенштейну бывает одиноко. Потому, Тайлер, тебе нужно простить Дэна, только и всего. Если у тебя это получится, ты преуспеешь больше, чем я сама, но в конечном счете прощение — это то, к чему нам надлежит всеми силами стремиться, в противном случае мы ничем не отличаемся от животных. Темные звери. А с этим смириться уж совсем невмочь. И если ты сидишь дома и ничего не делаешь, Господу это понравится куда меньше, чем если, ты отважишься пуститься в путь и, не исключено, нарвешься на неприятности. Рискни пойти на неприятности и прости Дэна. А после просто забудь о нем.
Ну, хватит, хватит. Последнее, что тебе нужно, — чтобы твоя хипповая мамашка тебя доставала. Ты мой сын, Тайлер, и, смею надеяться, я указывала тебе верную дорогу. Дом у нас был, может, и не совсем как в семейных телесериалах, но ты знаешь: тебя здесь любят, и что бы ты ни сделал, я никогда не разлюблю тебя. Поступай как знаешь, только потом возвращайся домой. Возвращайся скорее. Мы по тебе скучаем, мы тебя любим… и, возможно, Норман наконец-то ответит тебе на вопрос, почему Киттикатя барабанит лапами по крыше у тебя над головой.
Ну вот, опять рассюсюкалась. Что с меня взять, старуха-олдуха? Не пропадай из виду, драгоценный плод сердца моего.
Твоя мама,
Джасмин.
Выйдя от Альберта, я надумала (соберись с силами, ты уже большой мальчик) постучаться к Анне-Луизе, и она открыла мне, вся запыхавшаяся, — изводит себя своей аэробикой. Какие же вы еще дети! Короче, Тайлер, я рассказала Анне-Луизе о звонке с озера Тахо (уф, гора с плеч — теперь я могу не мучиться чувством вины), мы с ней выпили чаю, и, представь себе, это она надоумила меня не откладывая тебе написать. Я-то колебалась, полагая, что нужно дать тебе время сперва самому разобраться в своей жизни. Она, подозреваю, сочла, что я как мать веду себя безответственно, раз не попыталась с тобой связаться гораздо раньше, но мне ли наставлять кого-то на путь истинный, когда я сама семнадцати лет от роду (бедная моя мама!) сбежала из дома с Нилом. Видно, тяга к побегам у нас фамильная. Пожалуй, пока не поздно, надо приковать Дейзи цепью к радиатору.
Словом, сдается мне, Анне-Луизе ты все еще небезразличен. Она тебя знает лучше, чем ты думаешь. И довольно об этом. Ну вот, теперь телефон звонит! Жди.
СПУСТЯ ЭДАК ЧАС: Звонила какая-то тетка выяснить, когда мы чистили дымоход. Черт подери всех этих телефонных толкачей! (Прости за грубость [кстати, Скай еще занимается этой мурой?].) Потом я вышла на улицу убрать на зиму садовый стол и стулья. А потом Норман сделал свои дела куда полагается, и нужно было его поощрить. Без конца на что-то отвлекаешься.
Настроение у меня переменилось. И солнце скрылось за облаками. И сейчас у меня такое настроение, какое иногда на меня нападает… когда хочется спросить — где он, где тот близкий друг, кому я могла бы сейчас запросто позвонить? Вот если бы я могла позвонить такому другу и с ним поговорить, все было бы прекрасно. Да вот беда — я и сама не ведаю, кто этот друг. Но в глубине души я знаю, что причина моего настроения — в ощущении, что меня разобщили с моей внутренней сущностью.
Послушай хоть ты меня, Тайлер, — послушай свою разболтавшуюся мать-в-натуре. Господи, я так давно набираю этот воображаемый номер, что если бы на том конце вдруг ответили, я, вероятно, впала бы в прострацию и не сумела бы вспомнить, кому я звоню. Тебе такое чувство знакомо?
Охххх! У каждого из нас в душе столько тайн. Столько темного. Возможно, ты уже начал замечать это. Судя по адресу, который ты оставил Дейзи, ты сейчас в Западном Голливуде. Если мне не изменяет память о давних днях, связанных для меня с микроавтобусом-«фольксвагеном», Западный Голливуд — местечко неплохое, однако далеко не оазис патриархальной нравственности. Так что, возможно, теперь, когда ты там пожил, ты начал приглядываться к не самым светлым сторонам людской природы.
А! Как вспомнишь о собственной молодости… И все-таки, Тайлер, мне хотелось бы думать, что мой «заскок», растянувшийся на последние несколько лет, был не совсем впустую. Вот почему сейчас, мне кажется, пришла пора поделиться с тобой моими собственными представлениями о некоторых вещах — кто знает, может, когда-нибудь это поможет уберечься тебе.
Вот что я хочу поведать тебе, сын мой возлюбленный: очень скоро, если это еще не произошло, ты начнешь замечать черноту в каждом из нас. У тебя самого начнут появляться черные тайны, и ты мало-помалу станешь совершать черные дела. Ты будешь поражен, на какую душевную черствость, на какие неблаговидные помыслы и поступки ты, оказывается, способен, и все-таки ты не сумеешь этому воспрепятствовать. И к тому времени, когда тебе исполнится тридцать, у всех твоих друзей тоже будут черные тайны, но пройдет еще много лет, прежде чем ты доподлинно узнаешь, какие именно черные тайны они скрывают. Представляешь, каково играть в «летающую тарелку», фризби, посреди кладбищенских могил? Вот так будет выглядеть жизнь на этом этапе. И главную радость от общения с друзьями ты будешь извлекать из разительного контраста между тем сиянием, которым была озарена ваша юность, и чернильно-черным морем, которое теперь разливается у ваших ног.
А потом, когда ты доживешь до моих лет, ты увидишь, как твои друзья начнут умирать, терять память; ты станешь с горечью замечать, как кожа их покрывается сеткой морщин и увядает. Ты увидишь, как все их темные тайны начнут выходить наружу — как они будут сказываться на психическом и физическом облике твоих друзей и зазвучат в их собственных откровениях — да-да, Гармоник, Гея, Мей-Линь, Дэвидсон и все прочие, все по очереди начнут говорить начистоту, где-нибудь поближе к рассвету, пока ты смазываешь йодом их ссадины, делаешь необходимые приготовления, чтобы ввести им противостолбнячную сыворотку, звонишь в «911» и терпеливо ждешь, когда они выплачутся. И единственная награда за все это — за то, что их когда-то юные сердца превратились в черный битум, — в любви к твоим друзьям, которые после всего этого, как ни странно, станут тебе еще дороже, хотя из-за них мир покажется тебе пустыннее и страшнее, — и в их любви к тебе, потому что ты тоже станешь им дороже. Нулевой баланс (формула успеха из учебного пособия для распространителей «Китти-крема»®).
Наши достижения — это то, благодаря чему мы, возможно, вызываем у других интерес, Тайлер, но любят нас за наше потаенное, темное. У тебя будут свои темные тайны, Тайлер, а я все равно буду любить тебя. У Дэна есть свои темные тайны (ну, в его случае не такие уж тайны, верно?) — а я все равно по-своему его люблю. И — да, Тайлер, да, — у меня тоже есть свои темные тайны. И я надеюсь, меня ты все равно будешь любить. Прекрасное и печальное сплетены неразрывно; и даже Франкенштейну бывает одиноко. Потому, Тайлер, тебе нужно простить Дэна, только и всего. Если у тебя это получится, ты преуспеешь больше, чем я сама, но в конечном счете прощение — это то, к чему нам надлежит всеми силами стремиться, в противном случае мы ничем не отличаемся от животных. Темные звери. А с этим смириться уж совсем невмочь. И если ты сидишь дома и ничего не делаешь, Господу это понравится куда меньше, чем если, ты отважишься пуститься в путь и, не исключено, нарвешься на неприятности. Рискни пойти на неприятности и прости Дэна. А после просто забудь о нем.
Ну, хватит, хватит. Последнее, что тебе нужно, — чтобы твоя хипповая мамашка тебя доставала. Ты мой сын, Тайлер, и, смею надеяться, я указывала тебе верную дорогу. Дом у нас был, может, и не совсем как в семейных телесериалах, но ты знаешь: тебя здесь любят, и что бы ты ни сделал, я никогда не разлюблю тебя. Поступай как знаешь, только потом возвращайся домой. Возвращайся скорее. Мы по тебе скучаем, мы тебя любим… и, возможно, Норман наконец-то ответит тебе на вопрос, почему Киттикатя барабанит лапами по крыше у тебя над головой.
Ну вот, опять рассюсюкалась. Что с меня взять, старуха-олдуха? Не пропадай из виду, драгоценный плод сердца моего.
Твоя мама,
Джасмин.
59
На очереди письмо от Дейзи, в которое вложено еще одно, нераспечатанное, письмо — письмо, пришедшее на мой ланкастерский адрес из (нет, не верю!) фирмы «Бектол», Сиэтл.
4 декабря
Дорогой нелюбящий БРАТ!
Вчера тебе пришло это письмо. «Бектол» — это ведь та компания, во главе которой стоит, как его, ну тот, о ком ты все уши прожужжал… Фрэнк Мейлер, кажется, нет? Не иначе зовут тебя к ним на работу, какое-нибудь искрометное предложение. Если вдруг окажется, что тебе припасли местечко в аппарате управления, постарайся пристроить на работу Мюррея. Увы, мой ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ все еще понапрасну обивает пороги. Он, правда, мог бы устроиться в «Бифштексы у Дейли» — на подноску в салат-баре, но тогда ему пришлось бы в рабочее время носить СЕТОЧКУ ДЛЯ ВОЛОС. Унизительно.
Само собой, тут у нас происходит УЙМА ВСЕГО ИНТЕРЕСНОГО, но ты не дождешься от меня ни словечка. Я нарочно пользуюсь таким подлым приемом, чтобы заставить тебя поскорей ВЕРНУТЬСЯ ДОМОЙ. Или, на худой конец, снова ПОЗВОНИТЬ, Или написать. Почему молчишь?
Обнимаю, целую.
Дейзи.
P.S. Прилагаемые сувениры: 1) наводящие тоску, навеки замолчавшие наушнички от плейера; 2) красивый осенний лист, подобранный у нас за домом; 3) зернышко попкорна из киноцентра, где работает… АННА-ЛУИЗА
Корпорация «Бектол» Сиэтл, Вашингтон
12 ноября
Уважаемый мистер Джонсон!
Мистер Фрэнк Миллер с большим удовольствием прочел Ваше письмо от 31 октября и поручил мне условиться с Вами о встрече в нашем головном офисе в Сиэтле, как только у Вас найдется для этого свободное время. Прошу сообщить мне по телефону, когда Ваш график позволит Вам нанести нам визит. Мистер Миллер и я сам будем рады познакомиться с Вами лично.
С уважением,
Дональд Б. Кепке,
начальник отдела по подбору сотрудников
корпорации «Бектол».
4 декабря
Дорогой нелюбящий БРАТ!
Вчера тебе пришло это письмо. «Бектол» — это ведь та компания, во главе которой стоит, как его, ну тот, о ком ты все уши прожужжал… Фрэнк Мейлер, кажется, нет? Не иначе зовут тебя к ним на работу, какое-нибудь искрометное предложение. Если вдруг окажется, что тебе припасли местечко в аппарате управления, постарайся пристроить на работу Мюррея. Увы, мой ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ все еще понапрасну обивает пороги. Он, правда, мог бы устроиться в «Бифштексы у Дейли» — на подноску в салат-баре, но тогда ему пришлось бы в рабочее время носить СЕТОЧКУ ДЛЯ ВОЛОС. Унизительно.
Само собой, тут у нас происходит УЙМА ВСЕГО ИНТЕРЕСНОГО, но ты не дождешься от меня ни словечка. Я нарочно пользуюсь таким подлым приемом, чтобы заставить тебя поскорей ВЕРНУТЬСЯ ДОМОЙ. Или, на худой конец, снова ПОЗВОНИТЬ, Или написать. Почему молчишь?
Обнимаю, целую.
Дейзи.
P.S. Прилагаемые сувениры: 1) наводящие тоску, навеки замолчавшие наушнички от плейера; 2) красивый осенний лист, подобранный у нас за домом; 3) зернышко попкорна из киноцентра, где работает… АННА-ЛУИЗА
Корпорация «Бектол» Сиэтл, Вашингтон
12 ноября
Уважаемый мистер Джонсон!
Мистер Фрэнк Миллер с большим удовольствием прочел Ваше письмо от 31 октября и поручил мне условиться с Вами о встрече в нашем головном офисе в Сиэтле, как только у Вас найдется для этого свободное время. Прошу сообщить мне по телефону, когда Ваш график позволит Вам нанести нам визит. Мистер Миллер и я сам будем рады познакомиться с Вами лично.
С уважением,
Дональд Б. Кепке,
начальник отдела по подбору сотрудников
корпорации «Бектол».
60
Я звоню в «Бектол» из квартиры Лоренса, чтобы грохот машин, со всех сторон окружающий мой «офис» — телефонную будку на углу, не омрачал впечатления от моего звонка. Мистер Дональд Кепке, главный охотник за головами в «Бектоле» (код зоны 206, Сиэтл), отвечает с первой же попытки— добрый знак.
— В пятницу мистер Миллер инспектирует автомобильный завод в Теннесси, — говорит мистер Кепке. — А четверг вас никак не устроит? В четверг у мистера Миллера не такой напряженный график.
— Ну, разумеется, мистер Кепке, — соглашаюсь я, польщенный его предупредительностью. — Просто улечу обратно другим рейсом. — (Ха-ха. А что — лучше признаться Фрэнку, что я собираюсь трястись на автобусах?) Мы ко взаимному удовольствию уточняем всякие детали.
— Договорились, мистер Джонсон. Ждем вас в четверг в десять утра.
Никакого намека, зачем я понадобился «Бектолу». Им просто хочется со мной «поговорить». По всей вероятности, их заинтересовал «Мир истории»™. Хм-мм.
Я произвожу в голове полный микроанализ состоявшегося телефонного разговора. Что в итоге? Думаю, звонок из Калифорнии должен был произвести хорошее впечатление как довод в пользу моей деловой активности. А благодаря тому, что письмо из «Бектола» дошло до меня с большой задержкой, я «по умолчанию» оказался в выигрыше — не выказал излишней готовности бежать по первому зову.
Я смотрю в окно на героиновое семейство, на их нескончаемую распродажу на обочине.
— Знаешь, Лоренс, — говорю я, опуская на рычаг трубку, — я в Лос-Анджелесе уже — дай сообразить — пять недель? И за все пять недель мне ни разу не приснилось, что я в Лос-Анджелесе. А тебе снится, что ты в Лос-Анджелесе? Вот ты, ты где в твоих снах?
— Я снов не вижу.
— Не занудствуй, Лоренс. Все видят сны.
— Ничего подобного! — Лоренс занят тем, что раскладывает на кучки и помечает разными цветами экспонаты своего музея рубашек-поло. — По-моему, большинство людей во сне видят дом, где прошло их детство. Даже если потом они переехали в Нью-Йорк, или, скажем, на дно океана, или в какое-нибудь раскрутейшее место, все равно во сне они всегда обитают там, где жили в детстве. Дом, где ты жил в детстве, — это вроде как материнская плата, встроенная в тебя на всю оставшуюся жизнь.
— Ну так почему ты не видишь снов?
— Гарнизонное детство. Пока я рос, мы без конца переезжали с места на место. Я не знаю, где мой дом.
На следующий день.
Прежде чем я во второй половине дня покину Лос-Анджелес, нужно запастись сувенирами для всех своих дома. Бот почему я решил прогуляться до Вайн-авеню, где самое большое количество звезд, а чудиков как раз шляется немного. Сейчас у меня за спиной похожее на стопку блинов здание звукозаписывающей фирмы «Кэпитол» — архитектура абсолютно в духе шестидесятых, воплощение идеи «будущее уже здесь». У моих ног звезда Джона Леннона. Из поясной сумки я достаю огрызки цветных мелков, оставшихся со вчерашнего дня, который ознаменовался сказочным коммерческим взлетом, — слива, лесная земляника, мандарин, лимон, зелень леса и небесная лазурь. Я принимаюсь за дело, покрываю бумажный четырехугольник размашистыми разноцветными штрихами — перевожу на бумагу звезду Леннона.
Руки ноют, силы на исходе. Этой ночью я не сомкнул глаз — столько сразу новостей на меня свалилось, такие перемены грядут. Смешно — здесь, в этом городе, нет никого, с кем я мог бы отпраздновать мой предпринимательский успех. Никого во всем Лос-Анджелесе, с кем меня связывало бы нечто большее, чем память о нескольких полуреальных безрадостных неделях, и даже эти немногие, с кем меня связывают жалкие обрывки воспоминаний, накануне вечером разбрелись кто куда: Лоренс на просмотр для каталога «Эспри», а мистер Мур на собрание «Анонимных алкоголиков». Так что собеседником у меня был радиоприемник.
Я притираю. Где-то внизу взвывает сирена службы «911» — где-то чуть впереди, в зловонной лагуне выхлопного газа на Голливудском бульваре, в гуще пестрой дорожной пробки. И там, в толчее намертво застывших машин, я вижу кого-то похожего на Стефани — может, она, может, нет, какой-то Стефани-клон или Стефани-двойник — в красном «феррари». А может, это и не она, а другая такая же охотница за «зеленой картой».
Ладно.
Стефани поступила так, как поступила. Ну да, от разговоров про амбиции ее, видите ли, тошнит, но еще вопрос, у кого амбиций больше. Как задолго начала она планировать свой вояж туда, где сейчас пребывает? По каким законам работает ее сознание? Не знаю, просто не знаю. В лучшем случае, ее мысли, направленные на меня, — как кинофильм на черной стене: видно-то видно все, да только чистого белого цвета не бывает. Могла ли маячить в ее сознании поездка на «феррари» по Голливудскому бульвару, когда она в ту первую ночь в Париже привезла меня к себе домой, — в ночь, когда она чуть было не обменяла меня на блок «Мальборо»? Почем мне знать? Впрочем, я бы должен восхищаться ее умением строить такие далеко идущие планы. Возможно, тут есть чему поучиться — усвоить некий ценный принцип для моих будущих менеджмент-стратегий. Учись из лимонов делать лимонад, салага.
Я тяжело перевожу дух, откладывая очередную радужную картинку в сторону, к стопке уже готовых. Какой-то прохожий интересуется, нельзя ли купить у меня штучку, и я говорю, пожалуйста, — его денег мне хватит на такси до микроквартиры, мне ведь надо забрать оттуда свои вещи.
Спрятав в карман деньги, я рассеянно опускаю руку плашмя на звезду Леннона, которая все утро разогревалась на солнце, так что теперь латунь накалилась как конфорка на электроплите. Я обжигаюсь, и боль пронзает меня острым шипом.
Я поднимаю руку к небу, идиотически помахивая ей, чтобы ее остудило ветром. Незнакомцы в проезжающих мимо машинах машут мне в ответ. Тогда я подношу обожженную ладонь к языку, закрываю глаза и, стоя на коленях под полуденным солнцем, зализываю рану. В ушах у меня стоит гул, и гул этот цвета солнца.
— В пятницу мистер Миллер инспектирует автомобильный завод в Теннесси, — говорит мистер Кепке. — А четверг вас никак не устроит? В четверг у мистера Миллера не такой напряженный график.
— Ну, разумеется, мистер Кепке, — соглашаюсь я, польщенный его предупредительностью. — Просто улечу обратно другим рейсом. — (Ха-ха. А что — лучше признаться Фрэнку, что я собираюсь трястись на автобусах?) Мы ко взаимному удовольствию уточняем всякие детали.
— Договорились, мистер Джонсон. Ждем вас в четверг в десять утра.
Никакого намека, зачем я понадобился «Бектолу». Им просто хочется со мной «поговорить». По всей вероятности, их заинтересовал «Мир истории»™. Хм-мм.
Я произвожу в голове полный микроанализ состоявшегося телефонного разговора. Что в итоге? Думаю, звонок из Калифорнии должен был произвести хорошее впечатление как довод в пользу моей деловой активности. А благодаря тому, что письмо из «Бектола» дошло до меня с большой задержкой, я «по умолчанию» оказался в выигрыше — не выказал излишней готовности бежать по первому зову.
Я смотрю в окно на героиновое семейство, на их нескончаемую распродажу на обочине.
— Знаешь, Лоренс, — говорю я, опуская на рычаг трубку, — я в Лос-Анджелесе уже — дай сообразить — пять недель? И за все пять недель мне ни разу не приснилось, что я в Лос-Анджелесе. А тебе снится, что ты в Лос-Анджелесе? Вот ты, ты где в твоих снах?
— Я снов не вижу.
— Не занудствуй, Лоренс. Все видят сны.
— Ничего подобного! — Лоренс занят тем, что раскладывает на кучки и помечает разными цветами экспонаты своего музея рубашек-поло. — По-моему, большинство людей во сне видят дом, где прошло их детство. Даже если потом они переехали в Нью-Йорк, или, скажем, на дно океана, или в какое-нибудь раскрутейшее место, все равно во сне они всегда обитают там, где жили в детстве. Дом, где ты жил в детстве, — это вроде как материнская плата, встроенная в тебя на всю оставшуюся жизнь.
— Ну так почему ты не видишь снов?
— Гарнизонное детство. Пока я рос, мы без конца переезжали с места на место. Я не знаю, где мой дом.
На следующий день.
Прежде чем я во второй половине дня покину Лос-Анджелес, нужно запастись сувенирами для всех своих дома. Бот почему я решил прогуляться до Вайн-авеню, где самое большое количество звезд, а чудиков как раз шляется немного. Сейчас у меня за спиной похожее на стопку блинов здание звукозаписывающей фирмы «Кэпитол» — архитектура абсолютно в духе шестидесятых, воплощение идеи «будущее уже здесь». У моих ног звезда Джона Леннона. Из поясной сумки я достаю огрызки цветных мелков, оставшихся со вчерашнего дня, который ознаменовался сказочным коммерческим взлетом, — слива, лесная земляника, мандарин, лимон, зелень леса и небесная лазурь. Я принимаюсь за дело, покрываю бумажный четырехугольник размашистыми разноцветными штрихами — перевожу на бумагу звезду Леннона.
Руки ноют, силы на исходе. Этой ночью я не сомкнул глаз — столько сразу новостей на меня свалилось, такие перемены грядут. Смешно — здесь, в этом городе, нет никого, с кем я мог бы отпраздновать мой предпринимательский успех. Никого во всем Лос-Анджелесе, с кем меня связывало бы нечто большее, чем память о нескольких полуреальных безрадостных неделях, и даже эти немногие, с кем меня связывают жалкие обрывки воспоминаний, накануне вечером разбрелись кто куда: Лоренс на просмотр для каталога «Эспри», а мистер Мур на собрание «Анонимных алкоголиков». Так что собеседником у меня был радиоприемник.
Я притираю. Где-то внизу взвывает сирена службы «911» — где-то чуть впереди, в зловонной лагуне выхлопного газа на Голливудском бульваре, в гуще пестрой дорожной пробки. И там, в толчее намертво застывших машин, я вижу кого-то похожего на Стефани — может, она, может, нет, какой-то Стефани-клон или Стефани-двойник — в красном «феррари». А может, это и не она, а другая такая же охотница за «зеленой картой».
Ладно.
Стефани поступила так, как поступила. Ну да, от разговоров про амбиции ее, видите ли, тошнит, но еще вопрос, у кого амбиций больше. Как задолго начала она планировать свой вояж туда, где сейчас пребывает? По каким законам работает ее сознание? Не знаю, просто не знаю. В лучшем случае, ее мысли, направленные на меня, — как кинофильм на черной стене: видно-то видно все, да только чистого белого цвета не бывает. Могла ли маячить в ее сознании поездка на «феррари» по Голливудскому бульвару, когда она в ту первую ночь в Париже привезла меня к себе домой, — в ночь, когда она чуть было не обменяла меня на блок «Мальборо»? Почем мне знать? Впрочем, я бы должен восхищаться ее умением строить такие далеко идущие планы. Возможно, тут есть чему поучиться — усвоить некий ценный принцип для моих будущих менеджмент-стратегий. Учись из лимонов делать лимонад, салага.
Я тяжело перевожу дух, откладывая очередную радужную картинку в сторону, к стопке уже готовых. Какой-то прохожий интересуется, нельзя ли купить у меня штучку, и я говорю, пожалуйста, — его денег мне хватит на такси до микроквартиры, мне ведь надо забрать оттуда свои вещи.
Спрятав в карман деньги, я рассеянно опускаю руку плашмя на звезду Леннона, которая все утро разогревалась на солнце, так что теперь латунь накалилась как конфорка на электроплите. Я обжигаюсь, и боль пронзает меня острым шипом.
Я поднимаю руку к небу, идиотически помахивая ей, чтобы ее остудило ветром. Незнакомцы в проезжающих мимо машинах машут мне в ответ. Тогда я подношу обожженную ладонь к языку, закрываю глаза и, стоя на коленях под полуденным солнцем, зализываю рану. В ушах у меня стоит гул, и гул этот цвета солнца.
61
На следующий день.
Сегодня утром под ноги служащим «Бектола» не иначе как подсыпали перца. Начиная с 9.00 небо над Сиэтлом разрывалось в клочья невидимыми для глаза военными учениями, реактивные самолеты, выстраивая невидимый «потолок» локальной безопасности, курсируют между Сиэтлом и Такомой. Служащие «Бектола» то и дело входят в угольно-черные двери Бектол-башни и тут же стремглав вылетают обратно на небольшую площадь, где я сижу и глазею на все вот уже почти час, и все равно не успевают углядеть самолеты, которые летают быстрее звука.
Когда стрелки часов приближаются к десяти, я поднимаюсь на лифте на 74-й этаж, украдкой поглядывая на свое отражение в элегантных коричневатых зеркалах. Но, боюсь, я себя все-таки выдаю, потому что какая-то женщина, собравшаяся выходить на 55-м, вдруг говорит: «Позвольте-ка», улыбается и поправляет мне сзади галстук, как следует пряча его под воротничок рубашки. «Удачи!» — говорит она и взмахивает рукой на прощание. Люблю незнакомцев.
Двери открываются. Офисные помещения «Бектола» встречают меня разными оттенками загара, лазерными принтерами и оживленной деятельностью.
А служащие — служащие просто глаз не оторвать: все сплошь щеголеватые интеллектуалы, у них на завтрак, как пить дать, мартини и шоколадный торт. Я успеваю заметить, что омертвевшие побуревшие кончики на листьях растений в коридоре аккуратно обстрижены — верный признак, что фирма процветает.
Я сообщаю дежурному в приемной, что мне назначено, и в ответ слышу, что мистер Дональд Кепке выйдет ко мне буквально через минуту. Внутренне готовый к предстоящему мне изнурительному ожиданию, я утыкаюсь взглядом в утреннюю газету, но воспринимать что-либо я не в состоянии — ведь скоро я увижу самого Фрэнка Э. Миллера!
Мистер Кепке появляется ровно в десять, секунда в секунду. Темно-синий костюм, вид подтянутый и солидный одновременно.
— Надеюсь, вы меня не заждались?
— Нет-нет, что вы!
— Дональд Кепке.
— Тайлер Джонсон.
Я бросаю взгляд на туфли мистера Кепке — в жизни своей не видел, чтобы шнурки были продеты таким вот образом. О Боже, богатые даже обувь шнуруют по-особому, и мне, верно, никогда этого не постичь.
Мы пожимаем друг другу руку. Он, конечно же, мысленно меня оценивает. Секундная паника: может, надо было тщательнее уложить волосы, но мой фен сдох, а гостиничный попросту отсутствовал.
— Пойдемте со мной, мистер Джонсон, — говорит он, — Фрэнк ждет нас.
Вот это скорость!
Мы идем через офисный лабиринт: благотворно действующая на глаза изумрудно-серая гамма стен и ковровых покрытий; велюр — для звукоизоляции; прозрачные стены, окружающие небольшие конференц-залы; электронное табло с оперативными сводками о котировках акций «Бектола» на Нью-Йоркской фондовой бирже; выключенные из сети компьютеры, во сне мечтающие о диаграммах; широкие проходы, где легко разойтись и никто никому не мешает; множество кодовых и голосовых идентификационных устройств, открывающих доступ туда или сюда. От всего этого офисного великолепия у меня голова идет кругом. Я чувствую, что не справляюсь, словно меня пригласили на пиршество со средневековым размахом, где угощение готовится по принципу «свинья в баране»: это когда повар берет, скажем, голубя и засовывает его в курицу, курицу в козленка, козленка в свинью, свинью в барана, барана в корову — а потом все вместе на вертел!
Мы в очередной раз сворачиваем за угол, и — вуаля (обморок!) — передо мной Фрэнк Э. Миллер собственной персоной, сидит за столом темного дерева, в точности как на фотографии в книге. Он говорит по телефону, соединенному с наушниками и микрофончиком у него на голове, и говорит — ни за что не догадаетесь — про шкуры белых медведей! Он жестом велит нам садиться и кивает в сторону кофейника. Справа от него медный телескоп. Слева карта мира. Позади потухший вулкан — гора Рейнир.
Мистер Кепке наливает мне кофе. Фрэнк нараспев произносит в микрофон «до свидания» (наушники с микрофоном почти такие же, как были у меня, когда я управлял известным агрегатом в «Крылатом мире») и широко улыбается нам обоим. Кажется, настроение у него превосходное.
— Джонсон, — говорит он, жестом приглашая меня подойти поближе, — что вы думаете о будущем?
Ничего себе начало!
— Что я думаю, сэр? — спотыкаюсь я. — Я думаю, для того, чтобы быть счастливым — чтобы подходить к будущему с правильным, позитивным настроем, — нельзя зацикливаться на мысли, что жизнь не так хороша, как была когда-то. Жизнь сейчас по определению должна быть лучше, чем когда-либо в прошлом, и в будущем она неизбежно будет все лучше и лучше.
— Верно. Правильно. А то вот мой приятель только что убивался по телефону из-за того, что эскимосы не желают больше использовать мочу при выделке медвежьих шкур. Придумали взамен старого дедовского способа что-то новенькое. Лично я обеими руками за. Молодцы эскимосы! — Фрэнк встает из-за стола, и мы обмениваемся рукопожатием. — Это ведь вы написали письмо о захороненных свалках? Сильно. Сильно.
— Спасибо, сэр.
— Ваше письмо уже стало у нас в фирме своего рода классикой жанра, — от себя добавляет мистер Кепке. — Мы его скопировали и разослали факсом по внутренним линиям — надеюсь, вы не против. У нас на 74-м вы теперь местная знаменитость.
— Я считаю, вы должны работать у нас, Джонсон, — решительно вклинивается Фрэнк Э. Миллер. — Золотых гор сразу не обещаю, но вы быстро продвинетесь. Нам нужны люди со свежими идеями. С мечтами. Без идей нет новой продукции, а без мечты нет идеи. Дональд вам что-нибудь подберет. Дональд, найди для Тайлера подходящую работу. Стойте… Я хоть спросил — вы хотите работать в «Бектоле»?
— Я бы очень хотел работать в «Бектоле», мистер Миллер.
— Фрэнк. Фрэнк!
— Фрэнк.
— Если вы пройдете со мной, мистер Джонсон, мы прямо сейчас что-нибудь для вас подыщем.
— На разговоры сейчас нет времени, Джонсон, — говорит Фрэнк. — Но ничего, проявишь себя в работе — скоро встретимся снова.
— Да, сэр.
— Фрэнк.
— Да, Фрэнк.
— Постарайся, чтоб я гордился тобой, Джонсон, — гордился!
Мы снова пожимаем друг другу руку, Фрэнк включает наушники, и Дональд Кепке уводит меня. Я оглушен — в голове снова и снова прокручивается блиц-разговор с Фрэнком. Мистер Кепке ведет меня в ту часть здания, где находится его служба. Из его кабинета открывается вид на океан.
Всего час спустя я уже сижу в автобусе, который везет меня домой, в Ланкастер. В одном Стефани была права: в жизни все быстро. Через две недели, считая с сегодняшнего дня, я перееду в Сиэтл, чтобы приступить к работе в корпорации «Бектол» — в отделе, контролирующем качество приема и обслуживания клиентов на территории Тихоокеанского северо-западного региона. Мне полагается служебная машина, медицинская/стоматологическая страховка, учеба на семинарах плюс денежные премии по итогам работы. Если я покажу лучшие результаты в своем регионе, то получу право на бесплатную поездку в Кабо Сан-Лукас, Мексика. Да, если…
Водитель переключает передачу. Мы перевалили через Каскадные горы и начинаем долгий медленный спуск в плодородные засушливые долины центральной части штата Вашингтон, все едем и едем через виноградники на склонах, и стада коров, и ширь небес, и память.
Где-то уже за Якимой старуха, которая сидит через проход от меня, начинает клевать носом, и вставные челюсти падают ей на колени и соскальзывают на пол. Я поднимаю их и вкладываю ей в руки, сжимая пальцы так, чтобы протезы снова из них не выскользнули. Потом я возвращаюсь на место, и тут со мной что-то случается: какое-то колесико внутри меня до того устало и истерлось, что вертеться дальше ему невмочь, и оно вдруг замирает, и я ничего не могу с собой поделать — я плачу.
Я плачу потому, что будущее снова засверкало передо мной и стало еще в миллион раз огромнее. И еще я плачу потому, что мне стыдно, до чего мерзко я обходился с людьми, которых люблю, — до чего мерзко я себя вел, пока длилось мое личное дремучее средневековье, пока я не обрел будущего и кого-то, кто сверху печется обо мне. Сегодня для меня словно раскрылось небо, и лишь теперь мне дозволено с ним соприкоснуться.
Сегодня утром под ноги служащим «Бектола» не иначе как подсыпали перца. Начиная с 9.00 небо над Сиэтлом разрывалось в клочья невидимыми для глаза военными учениями, реактивные самолеты, выстраивая невидимый «потолок» локальной безопасности, курсируют между Сиэтлом и Такомой. Служащие «Бектола» то и дело входят в угольно-черные двери Бектол-башни и тут же стремглав вылетают обратно на небольшую площадь, где я сижу и глазею на все вот уже почти час, и все равно не успевают углядеть самолеты, которые летают быстрее звука.
Когда стрелки часов приближаются к десяти, я поднимаюсь на лифте на 74-й этаж, украдкой поглядывая на свое отражение в элегантных коричневатых зеркалах. Но, боюсь, я себя все-таки выдаю, потому что какая-то женщина, собравшаяся выходить на 55-м, вдруг говорит: «Позвольте-ка», улыбается и поправляет мне сзади галстук, как следует пряча его под воротничок рубашки. «Удачи!» — говорит она и взмахивает рукой на прощание. Люблю незнакомцев.
Двери открываются. Офисные помещения «Бектола» встречают меня разными оттенками загара, лазерными принтерами и оживленной деятельностью.
А служащие — служащие просто глаз не оторвать: все сплошь щеголеватые интеллектуалы, у них на завтрак, как пить дать, мартини и шоколадный торт. Я успеваю заметить, что омертвевшие побуревшие кончики на листьях растений в коридоре аккуратно обстрижены — верный признак, что фирма процветает.
Я сообщаю дежурному в приемной, что мне назначено, и в ответ слышу, что мистер Дональд Кепке выйдет ко мне буквально через минуту. Внутренне готовый к предстоящему мне изнурительному ожиданию, я утыкаюсь взглядом в утреннюю газету, но воспринимать что-либо я не в состоянии — ведь скоро я увижу самого Фрэнка Э. Миллера!
Мистер Кепке появляется ровно в десять, секунда в секунду. Темно-синий костюм, вид подтянутый и солидный одновременно.
— Надеюсь, вы меня не заждались?
— Нет-нет, что вы!
— Дональд Кепке.
— Тайлер Джонсон.
Я бросаю взгляд на туфли мистера Кепке — в жизни своей не видел, чтобы шнурки были продеты таким вот образом. О Боже, богатые даже обувь шнуруют по-особому, и мне, верно, никогда этого не постичь.
Мы пожимаем друг другу руку. Он, конечно же, мысленно меня оценивает. Секундная паника: может, надо было тщательнее уложить волосы, но мой фен сдох, а гостиничный попросту отсутствовал.
— Пойдемте со мной, мистер Джонсон, — говорит он, — Фрэнк ждет нас.
Вот это скорость!
Мы идем через офисный лабиринт: благотворно действующая на глаза изумрудно-серая гамма стен и ковровых покрытий; велюр — для звукоизоляции; прозрачные стены, окружающие небольшие конференц-залы; электронное табло с оперативными сводками о котировках акций «Бектола» на Нью-Йоркской фондовой бирже; выключенные из сети компьютеры, во сне мечтающие о диаграммах; широкие проходы, где легко разойтись и никто никому не мешает; множество кодовых и голосовых идентификационных устройств, открывающих доступ туда или сюда. От всего этого офисного великолепия у меня голова идет кругом. Я чувствую, что не справляюсь, словно меня пригласили на пиршество со средневековым размахом, где угощение готовится по принципу «свинья в баране»: это когда повар берет, скажем, голубя и засовывает его в курицу, курицу в козленка, козленка в свинью, свинью в барана, барана в корову — а потом все вместе на вертел!
Мы в очередной раз сворачиваем за угол, и — вуаля (обморок!) — передо мной Фрэнк Э. Миллер собственной персоной, сидит за столом темного дерева, в точности как на фотографии в книге. Он говорит по телефону, соединенному с наушниками и микрофончиком у него на голове, и говорит — ни за что не догадаетесь — про шкуры белых медведей! Он жестом велит нам садиться и кивает в сторону кофейника. Справа от него медный телескоп. Слева карта мира. Позади потухший вулкан — гора Рейнир.
Мистер Кепке наливает мне кофе. Фрэнк нараспев произносит в микрофон «до свидания» (наушники с микрофоном почти такие же, как были у меня, когда я управлял известным агрегатом в «Крылатом мире») и широко улыбается нам обоим. Кажется, настроение у него превосходное.
— Джонсон, — говорит он, жестом приглашая меня подойти поближе, — что вы думаете о будущем?
Ничего себе начало!
— Что я думаю, сэр? — спотыкаюсь я. — Я думаю, для того, чтобы быть счастливым — чтобы подходить к будущему с правильным, позитивным настроем, — нельзя зацикливаться на мысли, что жизнь не так хороша, как была когда-то. Жизнь сейчас по определению должна быть лучше, чем когда-либо в прошлом, и в будущем она неизбежно будет все лучше и лучше.
— Верно. Правильно. А то вот мой приятель только что убивался по телефону из-за того, что эскимосы не желают больше использовать мочу при выделке медвежьих шкур. Придумали взамен старого дедовского способа что-то новенькое. Лично я обеими руками за. Молодцы эскимосы! — Фрэнк встает из-за стола, и мы обмениваемся рукопожатием. — Это ведь вы написали письмо о захороненных свалках? Сильно. Сильно.
— Спасибо, сэр.
— Ваше письмо уже стало у нас в фирме своего рода классикой жанра, — от себя добавляет мистер Кепке. — Мы его скопировали и разослали факсом по внутренним линиям — надеюсь, вы не против. У нас на 74-м вы теперь местная знаменитость.
— Я считаю, вы должны работать у нас, Джонсон, — решительно вклинивается Фрэнк Э. Миллер. — Золотых гор сразу не обещаю, но вы быстро продвинетесь. Нам нужны люди со свежими идеями. С мечтами. Без идей нет новой продукции, а без мечты нет идеи. Дональд вам что-нибудь подберет. Дональд, найди для Тайлера подходящую работу. Стойте… Я хоть спросил — вы хотите работать в «Бектоле»?
— Я бы очень хотел работать в «Бектоле», мистер Миллер.
— Фрэнк. Фрэнк!
— Фрэнк.
— Если вы пройдете со мной, мистер Джонсон, мы прямо сейчас что-нибудь для вас подыщем.
— На разговоры сейчас нет времени, Джонсон, — говорит Фрэнк. — Но ничего, проявишь себя в работе — скоро встретимся снова.
— Да, сэр.
— Фрэнк.
— Да, Фрэнк.
— Постарайся, чтоб я гордился тобой, Джонсон, — гордился!
Мы снова пожимаем друг другу руку, Фрэнк включает наушники, и Дональд Кепке уводит меня. Я оглушен — в голове снова и снова прокручивается блиц-разговор с Фрэнком. Мистер Кепке ведет меня в ту часть здания, где находится его служба. Из его кабинета открывается вид на океан.
Всего час спустя я уже сижу в автобусе, который везет меня домой, в Ланкастер. В одном Стефани была права: в жизни все быстро. Через две недели, считая с сегодняшнего дня, я перееду в Сиэтл, чтобы приступить к работе в корпорации «Бектол» — в отделе, контролирующем качество приема и обслуживания клиентов на территории Тихоокеанского северо-западного региона. Мне полагается служебная машина, медицинская/стоматологическая страховка, учеба на семинарах плюс денежные премии по итогам работы. Если я покажу лучшие результаты в своем регионе, то получу право на бесплатную поездку в Кабо Сан-Лукас, Мексика. Да, если…
Водитель переключает передачу. Мы перевалили через Каскадные горы и начинаем долгий медленный спуск в плодородные засушливые долины центральной части штата Вашингтон, все едем и едем через виноградники на склонах, и стада коров, и ширь небес, и память.
Где-то уже за Якимой старуха, которая сидит через проход от меня, начинает клевать носом, и вставные челюсти падают ей на колени и соскальзывают на пол. Я поднимаю их и вкладываю ей в руки, сжимая пальцы так, чтобы протезы снова из них не выскользнули. Потом я возвращаюсь на место, и тут со мной что-то случается: какое-то колесико внутри меня до того устало и истерлось, что вертеться дальше ему невмочь, и оно вдруг замирает, и я ничего не могу с собой поделать — я плачу.
Я плачу потому, что будущее снова засверкало передо мной и стало еще в миллион раз огромнее. И еще я плачу потому, что мне стыдно, до чего мерзко я обходился с людьми, которых люблю, — до чего мерзко я себя вел, пока длилось мое личное дремучее средневековье, пока я не обрел будущего и кого-то, кто сверху печется обо мне. Сегодня для меня словно раскрылось небо, и лишь теперь мне дозволено с ним соприкоснуться.
62
— Скажи мне.
— Сказать — что?
— Скажи, что было самое-самое первое, что ты во мне заметил. Почему из всех девчонок ты выбрал меня. Мне нужно знать. Чем я тебе понравилась, Тайлер?
— Честно?
— Честно. Ты пока не принят даже на испытательный срок. Так что выбирай: либо честно сейчас, либо никогда.
Этот телефонный разговор — первый шаг в моей кампании, задуманной с целью убедить Анну-Луизу изменить мнение обо мне и разрешить мне снова занять место в ее жизни. Мы уже договорились, что, может быть, сходим вместе пообедать, — начало многообещающее. Я даже не представляю, как теперь выглядит новая, суперстройная Анна-Луиза. Какая она сейчас там, в своей квартире, с трубкой в руке. Дейзи говорит, она теперь носит на голове обруч, убирает волосы со лба. «Сама поэзия и хрупкость, так-то, братец!»
Я говорю по Дейзиному беспроводному телефону. Сейчас я в моей прежней комнате — теперь это уже не просто «моя комната». Сижу верхом на моем мини-холодильнике, который стараниями Джасмин,
Дейзи и Марка укомплектован к моему приезду не хуже, чем любой мини-бар в гостиничном номере, все только самое мое любимое — ассортимент пива и газировок, призмы шоколада «Тоблерон», жестянки с орешками-кешью и макадамией, шотландское виски и полоска вяленого мяса. Ничего удручающего, излишне реального, вроде овощей. «Мы покупали только известные марки! — горделиво объявил Марк, как только я открыл дверцу, растроганный обрушившимся на меня потоком всеобщей любви. — Все проверено и вовсю рекламируется!»
— Сказать — что?
— Скажи, что было самое-самое первое, что ты во мне заметил. Почему из всех девчонок ты выбрал меня. Мне нужно знать. Чем я тебе понравилась, Тайлер?
— Честно?
— Честно. Ты пока не принят даже на испытательный срок. Так что выбирай: либо честно сейчас, либо никогда.
Этот телефонный разговор — первый шаг в моей кампании, задуманной с целью убедить Анну-Луизу изменить мнение обо мне и разрешить мне снова занять место в ее жизни. Мы уже договорились, что, может быть, сходим вместе пообедать, — начало многообещающее. Я даже не представляю, как теперь выглядит новая, суперстройная Анна-Луиза. Какая она сейчас там, в своей квартире, с трубкой в руке. Дейзи говорит, она теперь носит на голове обруч, убирает волосы со лба. «Сама поэзия и хрупкость, так-то, братец!»
Я говорю по Дейзиному беспроводному телефону. Сейчас я в моей прежней комнате — теперь это уже не просто «моя комната». Сижу верхом на моем мини-холодильнике, который стараниями Джасмин,
Дейзи и Марка укомплектован к моему приезду не хуже, чем любой мини-бар в гостиничном номере, все только самое мое любимое — ассортимент пива и газировок, призмы шоколада «Тоблерон», жестянки с орешками-кешью и макадамией, шотландское виски и полоска вяленого мяса. Ничего удручающего, излишне реального, вроде овощей. «Мы покупали только известные марки! — горделиво объявил Марк, как только я открыл дверцу, растроганный обрушившимся на меня потоком всеобщей любви. — Все проверено и вовсю рекламируется!»